CC BY
702
Вестник Челябинского государственного университета. 2011. № 9 (224). История. Вып. 44. С. 129-136.
НАУЧНАЯ РЕФЛЕКСИЯ
Т. В. Ерохина
НЕМЕЦКИЕ ИСТОРИКИ-АКАДЕМИКИ XVIII ВЕКА В РУССКОЙ НАУКЕ: ОЦЕНКИ С ПОЗИЦИЙ ДОРЕВОЛЮЦИОННОЙ ИСТОРИОГРАФИИ
В статье рассматриваются взгляды ученых, сложившиеся в дореволюционной исторической науке относительно наследия первых профессиональных историков немецкого происхождения, работавших в Петербургской Академии наук XVIII в. Определяется различие позиций дореволюционных историографов в понимании научных достижений академиков-немцев, оценках их трудов, теорий и концепций.
Ключевые слова: императорская Академия наук, немецкие историки, историческая наука, историография, Г. З. Байер, Г. Ф. Миллер, А. Л. Шлецер.
Пространство русской интеллектуальной культуры ХУШ в. формировалось из той среды, которую нельзя было представить без приглашенных в Академию наук иностранных ученых. Исследование научной деятельности немецких историков, работавших в Петербургской Академии наук ХУШ в., достаточно обширно и вместе с тем крайне противоречиво.
В советской литературе 1940-1950-х гг. в основном отрицалось историографическое значение трудов иностранных членов Петербургской Академии наук1. Но с 7080-х гг. ХХ в. начинает меняться подход в изучении деятельности немецких историков. Прежние оценки поменялись на противоположные: теперь писали уже об их существенном вкладе в становление российской исторической науки2. В современной исторической литературе тема исследования деятельности и вклада немецких академиков по-прежнему не теряет своей актуальности3.
В данной статье мы проследим, как менялась оценка роли трех самых крупных историков-академиков немецкого происхождения -Г. З. Байера, Г. Ф. Миллера, А. Л. Шлецера - в дореволюционной историографии, каким образом процесс развития российской интеллектуальной культуры и изменения в политической сфере оказывали воздействие на особенности восприятия немецких ученых в научной и общественной среде.
В период реформаторской деятельности Петра Великого происходило активное заимствование европейского опыта и достижений в различных областях знаний. Всё новое
транслировалось и «вживлялось» в российскую культуру, во многом, авторитарными со стороны государства методами, несмотря на то, что это мало соотносилось с привычным, традиционным укладом общественнополитической жизни России конца XVII - начала XVIII в.4
Россия стремительно должна была по замыслу Петра I войти и в интеллектуальное пространство Европы, что положительно отразилось бы на ее имидже как могучей, влиятельной и просвещенной державы. Петру I требовалась опора и поддержка для выполнения задуманных реформ, он видел ее в образованном дворянстве, которое будет развивать научные и технические знания, необходимые для создания современного военнополитического и социокультурного устройства Российского государства. Предпринимались разнообразные попытки обучения детей русской знати на Западе, что воспринималось как повинность «по указу». Но более эффективным в тех условиях был признан «экспорт» готовых специалистов для образования молодежи внутри страны. В создаваемые в России Академию Наук и Университет при нем Петр I, не скупясь, приглашал лучших европейских специалистов из тех, кого не смущали условия работы вдали от культурных центров5. Наличие науки в России должно было продемонстрировать ее причастность к ценностям европейской культуры.
В современной историографии сложилось представление о рецептивной природе и научных идей, и способов организации научной деятельности ученых в российской практике
изучаемого времени6. На Западе наука возникала самостоятельно в корпорациях учащих и учащихся, ее становление и развитие проходило столетиями. В России науку насаждала власть, смотревшая на ученых не иначе как на чиновников, и поддержание жизнеспособности науки являлось по преимуществу заботой государства.
Российской науки в современном ее понимании в XVIII в. не существовало, она, считают ученые, оставались еще придворным институтом. Даже когда Александр I в начале XIX в. проводил университетскую реформу, открывал университеты в Казани и Харькове, помимо существующего в Москве, их учредители не могли набрать необходимые кадры, поэтому пришлось снова приглашать иностранных профессоров7. И только когда количественный рост научного сообщества во второй половине XIX в. был достаточным, произошло выделение ученых в самостоятельную группу внутри так называемого образованного интеллектуального сообщества.
Историческая наука отличается от многих других наук пристальным вниманием к собственной истории. Во второй половине XIX в. сформировалась специальная отрасль исторической науки - историография, нацеленная на изучение научной деятельности историков-предшественников.
Первыми профессиональными историками в России были признаны немецкие ученые. Их взгляды, идеи и труды вызвали особый интерес в формирующейся среде историографов. Но оценки их творческого наследия не совпадали. Те, кто придерживался либеральных настроений, отмечали ценность их трудов. Представители консервативного крыла интеллектуального сообщества видели лишь негативный след немцев в исторической науке. В поле нашего внимания находятся историографические исследования второй половины XIX - начала XX в. - об историках немецкого происхождения.
Среди многочисленных приглашенных в Академию наук ученых наибольший след в российской исторической науке оставили Готлиб Зигфрид Байер, Герард Фридрих Миллер и Август Людвиг Шлецер. Первые двое из указанных историков начали свою научную деятельность в первой четверти XVIII в.
П. П. Пекарский одним из первых представил наиболее полный биографический
очерк о Г. З. Байере8, где отмечаются его особенные успехи в юношеские годы в изучении латинского, еврейского, арабского, и других восточных языков. Становится известно о семье и характере Г. З. Байера, прослеживаются карьерные изменения в его жизни до приезда в Россию в 1726 г., служба в Академии наук на кафедре греческих и римских древностей. На данный очерк при изучении деятельности Г. З. Байера непременно ссылаются современники и историки более позднего периода.
Позитивные оценки Пекарского в отношении Г. З. Байера демонстрируются обращением автора к рукописи Г. Ф. Миллера, содержащей характеристику старшего коллеги. «Байер оказался человеком, который, по-видимому, был создан для классических древностей; при том же у него было желание заниматься русскою историею. Обхождение его не сделалось суровым от неутомимого усердия к ученым работам и от преподавания. Доказательством его невероятных трудов служит множество статей в академических комментариях. Чтобы работать с добрым успехом над русскою историею, ему не доставало только знания русского языка, которым заняться не допустили его лета и иные занятия»9. Вслед за Г. Ф. Миллером П. П. Пекарский высоко ценил заслуги Г. З. Байера и снисходительно относился к его незнанию русского языка.
В. О. Ключевский уделил меньшее внимание в своих лекциях по историографии фигуре Г. З. Байера. Он обращал внимание читателей на усердное изучение Г. З. Байером латинского, восточных языков и древностей, замечая, что ему «охотнее» было изучать китайский язык, чем русский, хотя постепенно он стал интересоваться историей России. Тем не менее, В. О. Ключевский отмечал несомненную пользу для русской историографии от трудов Г. З. Байера по критической разработке греко-латинских, немецких и скандинавских источников начальной истории России10.
В. О. Ключевский особенно подчеркивал значение сочинения Г. З. Байера о варягах, доводы которого отличались от ранее признанной точки зрения. «Байер ставит тезис, что варяги были из Скандинавии и Дании; это были воины благородного происхождения, союзники руссов, нанимавшиеся на военную службу к ним. Они же были царскими телохранителями, оберегателями границ, и по ним все шведы, норвежцы и датчане стали слыть
за варягов. Трактат о варягах, открывший длинный ряд исследований по этому вопросу, послужил краеугольным камнем целой норманнской теории»11. В. О. Ключевский видел и признавал главным профессиональным достижением Байера те выводы, которые легли в основу изучения норманнской школы.
В отличие от В. О. Ключевского, который изложил результаты деятельности Байера, не выказывая ни резко отрицательного мнения, ни подчеркнуто хвалебных оценок, М. О. Коялович, известный своей славянофильской позицией, представил читателям труды и выводы Г. З. Байера с осуждающей точки зрения. Признавая в немце «человека великой западно-европейской учености и громадной эрудиции», он одновременно писал о Г. З. Байере как о «совершенном
невежде в области русской исторической
12
письменности»12, ставя ему в пику незнание русского языка. М. О. Коялович видел в идее норманнского происхождения русской государственности «результат немецких национальных вожделений касательно России», и несмотря на учёные приемы Г. З. Байера, считал его выводы ненаучными, полагая, что итог его исследований «был даже крайне вреден науке русской истории, потому что авторитетно отрезывал путь к изучению того же предмета с русской точки зрения»12.
П. Н. Милюков, хотя отвел Г. З. Байеру всего пару страниц, дал ему положительную оценку, характеризуя его личность и произведения. Г. З. Байер представлял, по его мнению, «истинный тип германского ученого-специалиста», обладавшего «бесспорным критическим чутьем»13. Вслед за своим предшественником П. П. Пекарским, П. Н. Милюков писал о необыкновенной усидчивости Г. З. Байера, накопившего огромный запас знаний по Востоку, свободно говорившего по-латыни, изучившего семитические языки и китайский, а также средневековых и северных писателей13. П. Н. Милюков считал, что Г. З. Байер заложил прочные основания для будущей разработки древнейшего периода русской истории, для исследований по нумизматике и античному искусству. П. Н. Милюков, вступая, по сути, в полемику с В. О. Кояловичем, высоко оценил труды немецкого исследователя: «Затронутые им сюжеты Байер исчерпал при этом настолько, что <.. .> его главные доказательства норманизма до сих пор остаются классическими»14.
Преемником Г. З. Байера на историческом поприще был Герард Фридрих Миллер. С. М. Соловьев одним из первых опубликовал специальную статью о Г. Ф. Миллере и дал подробное описание его работ: статей, опубликованных в «Ежемесячных сочинениях», редактором которых Г. Ф. Миллер являлся в 1755-1764 гг., основных крупных трудов историка, а также материалов, содержащихся в его «портфелях»15. С. М. Соловьев называл его честным, «неутомимым» человеком и подчеркивал, что ему часто приходилось терпеть несправедливые обвинения от завистников. «Миллер не был искателем, не умел напоминать о себе, лишний раз побывать здесь и там, лишний раз поклониться; привыкши к занятиям кабинетным, к жизни семейной, он был робок, застенчив; он думал, что исполняя честно свои обязанности, работая без устали день и ночь, может этим ограничиться, не должен думать ни о чем другом, и видел, как люди, думавшие всего менее об исполнении своих обязанностей, о честном труде, опережали его и, ставши наверху, ненавидели его как живой, хотя и молчаливый укор»16. Кроме того, С. М. Соловьев отмечал тот факт, что императрица Екатерина II оценила заслуги Г. Ф. Миллера и обращалась непосредственно к нему за сведениями по ряду вопросов русской историографии.
П. П. Пекарский в своем труде по истории Академии наук детально исследовал биографию Г. Ф. Миллера, дав полную и обширную библиографию его работ. Особо он выделил его исследование по истории «Сибирского царства»17, вышедшее в 1750 г. как результат трудов десятилетней экспедиции (1733-1743) Г. Ф. Миллера в Сибирь. П. П. Пекарский подчеркивал, что Г. Ф. Миллер «заслуживает признательность потомства своим собранием материалов для русской истории. Ими пользуются более ста лет, и до сих пор не могут исчерпать всех рукописных богатств, заключающихся в этом собрании»18.
Известно, что Г. Ф. Миллер присоединился к мнению Г. З. Байера о норманнском происхождении варягов, Руси, а в конечном итоге - русской государственности. Кроме того, в истории создания норманнской теории особую значимость получила первая в истории русской науки публичная дискуссия, состоявшаяся между Г. Ф. Миллером и М. В. Ломоносовым. Ее начало было положено речью Г. Ф. Миллера «О происхождении народа и имени российского» 1749 г.
Пекарский, имея в виду особую значимость этого факта в истории исторической науки, сопроводил свой труд фрагментами давнего диспута, опубликовав мнение оппонента Г. Ф. Миллера - М. В. Ломоносова. Русский ученый, известный своей патриотической позицией, воспринял как оскорбление то, что Г. Ф. Миллер производит имя российского народа от «чухонцев», то есть скандинавов и шведов, от которых Россия перенесла немало разорений и поражений во время войн. П. П. Пекарский констатирует, что М. В. Ломоносов, вслед за «Синопсисисом», выводит варягов из Пруссии, по его мнению, прославянской земли, населяемой древними роксоланами, россами. В своей ответной речи М. В. Ломоносов писал: «При сем отдаю на рассуждение знающим политику. Что ежели положить, что Рюрик и его потомки, владевшие в России, были шведского рода, то не будут ли из того выводить какого опасного следствия? В публичном действии не должно быть ничего такого, чтобы российским слушателям было противно, и могло бы в них произвести на Академию роптание и
19
ненависть»19.
Запрет и уничтожение диссертации Г. Ф. Миллера составили драматическую страницу в его биографии. Он не мог представить, что его точка зрения по научному вопросу будет рассматриваться с политических позиций, и он испытает столь негативную реакцию на свое выступление со стороны власти и научного сообщества. Г. Ф. Миллер учился в Германии, где вступление в полемический дискурс в научной среде являлось нормой. В России же русская научная общественность еще не была готова принимать новые научные идеи вне политического контекста.
А. Н. Пыпин, обратившийся к истории этой научной коллизии, приходит к выводу, что отношения Г. Ф. Миллера и М. В. Ломоносова чрезвычайно характерны для оценки тогдашней роли науки в русском обществе. «Воспитанный в немецкой школе, Миллер выносил из нея строгое представление о научной и нравственной обязанности историка; если сам Ломоносов не понимал его, это указывает только, что общество еще не понимало научной критики, не умело правильно ставить свои требования национального достоинства, не умело, например, понять, что это достоинство вовсе не увеличивается скрыванием их закрашивать. Тогдашния обвинения этого
рода нам представляются уже мелочными и несправедливыми; но самый недостаток сохраняется и до сих пор»20.
М. О. Коялович же писал о Г. Ф. Миллере следующее: «Миллер был менее горд в своем немецком сознании, чем Байер, более податлив на обрусение, поэтому практичнее понимал свою задачу и гораздо больше принес пользы русской науке, несмотря на меньшую свою даровитость и гораздо меньшую ученость»21. М. О. Коялович, как ясно из его характеристики Г. З. Байера, был ярым критиком немецкого наследия, он, если и отмечал «несколько добрых дел» немцев, находящихся на русской службе, но полагал, что они не могли идти ни в какое сравнение с тем колоссальным уроном, который принесли «иноземцы».
В. О. Ключевский представил академиков-немцев в сравнении с русскими учеными в
XVIII в., первые, по его мнению, «собирали исторические документы и подвергали их тщательной исторической критике; они предпринимали ряд специальных критических исследований, не заботясь о популярности у большой публики»22. В своих лекциях он ставил в заслугу Г. Ф. Миллеру изучение сибирских архивов, то, что он выявил множество неизвестных ранее документов, сделал копии с интересовавших его источников и привез все эти «запасы» с собой в Петербург, которые составляли неисчерпаемый материал по изучению народов Сибири. Особо
В. О. Ключевский отметил, что речь «О происхождении народа и имени российского» имела важное значение в русской историографии, хотя и «надолго усеяла терниями путь Миллера»23.
Август Людвиг Шлецер, недолго проживший в России (1761-1767 гг.), но прочно связавший с ней научную деятельность, был примером человека, который стремился сделать науку единой в межнациональном пространстве. До конца жизни он всячески содействовал укреплению русско-германских научных и культурных связей, покровительствовал русским студентам, прибывшим в Геттингенский университет. А. Л. Шлецера восхищала Россия, богатство ее исторических памятников и прошлого, он хотел открыть это великолепие европейским государствам, тем самым «доказал свой искренний русский патриотизм»24. Современную ему Россию он представлял как идеал просвещенного абсо-
лютизма, а «Нестора» посвятил Александру I.
Одним из первых почитателей А. Л. Шлецера был М. П. Погодин, историк и общественный деятель XIX в. Он называл своими «главными учителями» Н. М. Карамзина и А. Л. Шлецера25. На книгу А. Л. Шлецера «Нестор», опубликованную в 1802 г. и переведенную на русский язык в 1809 г., М. П. Погодину указал один его университетский товарищ. Она явилась для студента захватывающим откровением. Подводя итоги своей деятельности, он в 1872 г. писал
о А. Л. Шлецере: «Он овладел моим умом, и я погрузился в его исследования, которые сделались для меня занимательнее всех романов, столько мною пред тем любимых. Я изучал Шлецеровы сочинения с наслаждением, напитывался духом его критики, и всякая буква, всякий знак препинания в источниках, был предметом моего напряженного внимания: имена св. Кирилла и Мефодия, Нестора сделались священными и родными»26.
Под воздействием концепции и критических методов А. Л. Шлецера М. П. Погодин в 1825 г. для получения степени магистра написал диссертацию о происхождении Руси, в которой доказывал ее норманнское происхождение. Опираясь на идеи А. Л. Шлецера, М. П. Погодин стремился к разработке собственных методов исследования, одним из которых являлась его так называемая «математическая метода». В ходе своей исследовательской деятельности у М. П. Погодина сформировалось представление, о том каким должен быть результат труда историка, некий итог его творческой деятельности. М. П. Погодин обобщает то лучшее, что, на его взгляд, историк должен уметь в себе гармонично сочетать: «Идеал истории: будь прост, как Иродот, занимателен, как Валтер-Скотт, жив как Гоголь, - чтоб никакие Шлецеры не имели права к тебе придираться, уличать тебя в неосновательности!»27. Шлецеровский критический подход для М. П. Погодина являлся одним из главных критериев профессионализма, неотъемлемой частью в работе исследователя первой половины XIX в.
Обращения С. М. Соловьева к имени
А. Л. Шлецера пришлись на период его критических выступлений в адрес исторических взглядов славянофилов. В 1856 г. он написал специальный очерк о немецком историке, в котором раскрыл жизненные повороты и перипетии биографии, дал оценку его идей и
трудов. Заслугу А. Л. Шлецера С. М. Соловьев видел не в установлении верных взглядов на явления всемирной истории, а в том, что «он ввел строгую критику, научное исследование частностей, указал на необходимость полного, подробного изучения вспомогательных наук для истории; благодаря Шлецеровой методе наука стала на твердых основаниях, ибо он предпослал изучению неисторической физиологии занятие исторической анатомией»28.
Значимость фигуры А. Л. Шлецера для русской историографии подчеркнута С. М. Соловьевым и в 1857 г. в статье «Шлецер и антиисторическое направление»29. Критикуя в ней славянофильскую идеализацию древних форм быта в России, историк через обращение к А. Л. Шлецеру противопоставляет ей его рационалистический подход к изучению истории, включающий представление о развитии и изменении социальноправовых форм жизни человечества в его поступательном движении.
К. Н. Бестужев-Рюмин относился с большим почтением к научному творчеству и личности А. Л. Шлецера. С восхищением он писал о том, что А. Л. Шлецеру, благодаря его многосторонней подготовке, удалось разработать критический метод восприятия источников и разрушить веками накапливающиеся предрассудки в науке и жизни. К. Н. Бестужев-Рюмин отмечал его большие заслуги: «Он принадлежит к числу людей, тем проложивших путь исторической науке нашего времени, что соединили взгляды Болинброка и Вольтера с ученым способом изложения немцев, и таким образом, с критикой, им свойственной, соединили то, чего им недоставало: основательное знание и ученую исследовательность»30.
В очерке о А. Л. Шлецере он писал об общественном резонансе, который вызывала его фигура, о возникшем споре между славянофилами и их оппонентами в отношении немецкого историка. «Соловьев, вступив в полемику со славянофилами, начал ее во имя метода, принесенного в русскую науку Шлецером; что, с другой стороны, в славянофильском сборнике помещена была в 1847 г. статья, направленная против общих взглядов Шлецера, что И. Е. Забелин имеет ввиду преимущественно Шлецера в своих нападениях на немцев-историков»31.
В. О. Ключевский отмечал, что А. Л. Шлецер высказал очень много полез-
ных догадок о том, как следует работать над текстом источников. Но он считал, что его концепция в труде о Несторе была им недостаточно обоснована. В. О. Ключевский отмечал, в частности, заблуждение А. Л. Шлецера относительно авторства «Повести временных лет», поскольку тот полагал, что имеет дело с одним лицом - летописцем Нестором. «Шлецер, критик, а не историк во всем своем исследовании, ибо он, собственно, не двинулся ни на шаг вперед сравнительно с самим Нестором в понимании фактов»33, - жестко резюмировал В. О. Ключевский.
М. О. Коялович, как следует из его общей позиции, крайне негативно относился и к личности А. Л. Шлецера, считая, что немецким академиком руководила одна корысть. М. О. Коялович ставил вопрос не только о научной несостоятельности А. Л. Шлецера, но и о его крайней политической неблагонадежности. О главном же труде А. Л. Шлецера «Нестор» он писал: «.работа шуму наделала больше, чем следовало, и новизны имеет меньше, чем это могло прежде казаться, даже не совсем самобытна по отношению к предшествовавшим русским трудам. Время теперь даже поднять вопрос о том, больше ли пользы или вреда произошло от шлецеров-ской работы в науке русской истории»33.
П. Н. Милюков считал совершенно иначе. Качественно новый этап работы с летописями он относил к научной деятельности именно А. Л. Шлецера. П. Н. Милюков подчеркивал, что «Нестор» А. Л. Шлецера сделался школой, через которую прошли все сколько-нибудь выдающиеся специалисты по русской истории. В этом смысле можно сказать, что историография XIX в. идет от А. Л. Шлецера. «Шлецер сильной рукой вывел историю из заколдованного круга, и поставил ей реальную, практическую задачу - познание жизни. Историю он первый понял как изучение государственной, культурной, религиозной жизни и сблизил ее со статистикой, географией, политикой и другими отраслями реальных знаний»34.
Оценки немецких историков к концу
XIX в. в ходе начавшихся процессов глобализации стали корректироваться с утверждением представлений о принадлежности научных идей всему миру. Видный русский ученый Н. И. Кареев в статье 1884 г. отстаивал идею, что наука едина. Если ее «национализировать», значит разбивать единство науки, а это не в интересах «всеединой и
общечеловеческой науки»35. Он выступал за единство России и Европы и считал, что необходимо пристально относиться к разработке как своей истории, так и чужой. «Мы слишком долго свыкались с чужой жизнью, чтобы отказаться от ее изучения. Притом мы должны ее изучать ради общественной научной самостоятельности, должны иметь свой взгляд на Запад, например, попытаться смотреть на него несколько иначе, чем он привык смотреть сам на себя, сравнивать свои дела с западными, чтобы лучше понять свои»36.
Проявлением интереса русской историографии XIX в. к трудам немецких историков служит издание «Исторических сочинений о Малороссии и малороссиянах» Г. Ф. Миллера в 1846 г. Значимым историографическим фактом стала публикация автобиографии А. Л. Шлецера в 1875 г. в XIII томе Сборника отделения русского языка и словесности ИмператорскойАкадемиинаук«Общественная и частная жизнь Августа Людвига Шлецера, им самим описанная». Издание «Истории Академии наук Г. Ф. Миллера с продолжением И. Г. Штриттера (1725-1743)» в 1890 г. также свидетельствует о стойком интересе в историографии XIX в. к научной деятельности немецких историков.
Дореволюционные историки высоко оценивали также издательскую деятельность академиков-немцев, в частности, подготовку ими к печати русских исторических источников, таких, например, как Никоновская летопись, Русская правда, Судебник Ивана Грозного; труда В. Н. Татищева «История Российская».
Подводя итоги анализа мнений в дореволюционной историографии о научной деятельности немецких историков, можно сказать, что Г. З. Байер, Г. Ф. Миллер и А. Л. Шлецер выделялись в особую группу, как вышедшие из иной - западноевропейской (немецкой) научной культуры, оставив после себя глубокий след в русской исторической науке. Исследователи второй половины XIX
- начала XX в. подчеркивали, что в научной жизни России XVIII в. наблюдался глубокий внутренний процесс поляризации научных идей русских и немецких историков, что придавало специфику формирующейся интеллектуальной культуре.
Нужно отметить, что в среде профессиональных историков XIX в., в большинстве своем, отдавалось должное уважение за-
слугам академиков-немцев. Многие из них считали себя учениками немецкой критической школы, как, например, М. П. Погодин, С. М. Соловьев, К. Н. Бестужев-Рюмин, П. Н. Милюков, подчеркнуто почитая деятельность А. Л. Шлецера и Г. Ф. Миллера. Непримиримые оппоненты, например, М. О. Коялович, были в меньшинстве. Есть еще третий вариант отношения к академикам немцам, выраженный В. О. Ключевским, который на наш взгляд, старался беспристрастно излагать информацию об их трудах и научной работе. Отмечая новаторство немецких методов и то положительное развитие русской исторической науки XVIII в., которому они способствовали, он указывал «на заблуждения» немецких ученых, которые были видны ему спустя столетие после их жизни.
Разработка немецкими историками теории о норманнском, скандинавском происхождении государственности Древней Руси, дискуссии по «норманнской теории», созданной немецкими историками, придали этому вопросу политический оттенок, и вот уже на протяжении почти трех столетий данная тема сохраняет актуальность.
Примечания
1 См.: Тихомиров, М. Н. Русская историография XVIII века // Вопр. истории. 1948. № 2. С. 94-99; Очерки истории исторической науки в СССР. М., 1955. Т. I. С. 189-193; Софинов, П. Г. Из истории русской дореволюционной археографии. Краткий очерк. М., 1957. С.29-43.
2 См.: Сахаров, А. М. Историография истории СССР. Досоветский период. М., 1978. С. 56-60; Черепнин, Л. В. А. Л. Шлецер и его место в развитии русской исторической науки // Черепнин, Л. В. Отечественные историки XVIII-XX вв. : сб. ст., выступлений, воспоминаний. М., 1984. С. 45-71; Алпатов, М. А. Академия наук и русская историография. Рождение варяжского вопроса // Алпатов, М. А. Русская историческая мысль и Западная Европа (XVIII - первая половина XIX в.) М., 1985. С. 9-81; Белковец, Л. П. К вопросу об оценке историографических взглядов Г. Ф. Миллера // История СССР. 1985. № 4. С. 154-166; Каменский, А. Б. Академик Г. Ф. Миллер и русская историческая наука XVIII века // История СССР. 1989. № 1. С.144-159.
3 См. например: Осипов, В. И. Петербургская Академия наук и русско-немецкие научные связи в последней трети XVIII века. СПб., 1995; Лебедев, Г. С. Готлиб Зигфрид Байер и начало русской истории : взгляд спустя три столетия // Петербургская Академия наук в истории академий мира. К 275-летию Академии наук. Т. II. СПб., 1999. С. 136152; Чернобаев, А. А. Немецкие ученые-историки - члены российской академии наук в XVIII в. // Немцы в России : три века научного сотрудничества. СПб., 2003. С. 125135; Андреев, А. Ю. А. Л. Шлецер и русско-немецкие университетские связи во второй половине XVIII - начале XIX в. // История и историки-2004 : историогр. вестн. М., 2005. С. 136-157; Илизаров, С. С. Герард Фридрих Миллер (1705-1783). М., 2005; Г. Ф. Миллер и русская культура. СПб., 2007; и др.
4 См.: Чернозуб, С. П. Рождение русской науки в качестве «национального мифа» // Обществ. науки и современность. 2001. № 5. С. 116-117; Киселева, М. С. Вхождение России в интеллектуальное пространство Европы. Между Царством и Империей / М. С. Киселева, Т. В. Чумакова // Вопр. философии. 2009. № 9. С. 27, 36.
5 См.: Чернозуб, С. П. Российская наука и российское государство : традиции взаимодействия // Обществ. науки и современность. 1996.№ 1. С. 65-66, 72.
6 См.: Кузнецова, Н. И. Социокультурные проблемы формирования науки в России (XVIII
- середина XIX в.) М., 1999; Артемьева, Т. В. Вхождение России в интеллектуальное пространство Европы : от Петра I до Екатерины Великой // Вопр. философии. 2009. № 9.
С.41-55.
7 См.: Андреев, Ю. А. Российские университеты XVIII - первой половины XIX века в контексте университетской истории Европы. М., 2009. С. 315-338.
8 Пекарский, П. П. История Императорской Академии наук в Петербурге. Т. I. СПб., 1870.
С.180-196.
9 Там же. С. 189-190.
10 Ключевский, В. О. Сочинения : в 9 т. Т. VII. Специальные курсы. М., 1989. С. 185-186.
11 Там же. С. 186.
12 Коялович, М. О. История русского самосознания по историческим памятникам и научным сочинениям. СПб., 1901. С. 91.
13 Милюков, П. Н. Главные течения русской исторической мысли. М., 2006. С. 75.
14 Там же. С. 77.
15 Соловьев, С. М. Герард Фридрих Миллер (Современник. 1854. Т. 47, № 10. С. 115— 150) // Соловьев, С. М. Сочинения : в 18 кн. Кн. XXIII. Заключительная. Статьи, выступления, рецензии. Современники о
С. М. Соловьеве. М., 2000. С. 54-56.
16 Там же. С. 59.
17 См. современное переиздание: Миллер, Г. Ф. Описание Сибирского царства и всех происшедших в нем дел от начала, а особливо от покорения его Российской державе по сии времена. Кн. первая. М., 1998.
18 Пекарский, П. П. История Императорской Академии наук в Петербурге. Т. II. СПб.. 1873. С. XLVII.
19 Мнение Ломоносова о речи Миллера «Происхождение народа и имени российского» // Там же. С. 905-906.
20 Пыпин, А. Н. Русская наука и национальный вопрос в XVIII веке // Вестн. Европы. 1884. Кн. 6. С. 584-585. Отметим, что в современной историографии сделана попытка вывести спор двух историков из идеологической плоскости и рассмотреть известный историографический конфликт как выражение научной коммуникации. См.: Маловичко, С. И. Спор М. В. Ломоносова и Г.-Ф. Миллера как конфликт разных историографических культур // IMAGINES MUNDI : альм. ис-
следований всеобщ. истории ХУІ-ХХ вв. № 7. Интеллектуальная история. Вып. 4. Екатеринбург, 2010. С. 283-297.
21 Коялович, М. О. Указ. соч. С. 91.
22 Ключевский, В. О. Указ. соч. С. 198.
23 Там же. С. 188-189.
24 Андреев, А. Ю. А. Л. Шлецер... С. 154.
25 Умбрашко, К. Б. М. П. Погодин. Человек. Историк. Публицист. М., 1999. С. 124.
26 Погодин, М. П. Древняя русская история до монгольского ига. Послесловие // Там же.
С. 232.
27 Там же. С. 234.
28 Соловьев, С. М. Август Людвиг Шлецер // Соловьев, С. М. История России с древнейших времен : в 15 кн. М., 1965. Кн. XIII, т. 25-26. С. 551.
29 Соловьев, С. М. Шлецер и антиисторическое направление. иЯЬ : http://author-smso-lovyov.m/mdex.php?wh=p00042.
30 Бестужев-Рюмин, К. Н. Биографии и характеристики (летописцы России). М., 1997.
С. 168.
31 Там же. С. 149.
32 Ключевский, В. О. Указ. соч. С. 233.
33 Коялович, М. О. Указ. соч. С. 107.
34 Милюков, П. Н. Указ. соч. С. 86.
35 Кареев, Н. И. О духе русской науки // Рус. идея. М., 1992. С. 182.
36 Там же. С. 180.
