CC BY
16
* * *
1. Ahmanova O.S. Slovar' lingvisticheskih ter-minov. M.: Kn. dom «LIBROKOM», 2014.
2. Bol'shoj tolkovyj slovar' russkogo yazyka / sost. G.O. Vinokur [i dr.]; pod red. D.N. Ushakova. M.: Ast: Astrel', 2009.
3. Vinogradov V.V. Grammatika russkogo yazyka. M., 1960. T. 1.
4. Vinogradova V.N. Stilisticheskij aspekt russko-go slovoobrazovaniya. M.: Kn. dom «LIBROKOM», 2016.
5. Vol'f E.M. Funkcional'naya semantika ocenki. M.: Kn. dom «LIBROKOM», 2014.
6. Grammatika sovremennogo russkogo litera-turnogo yazyka / pod red. N.Yu. SHvedovoj. M.: Na-uka, 1970.
7. Efremova T.F. Sovremennyj tolkovyj slovar' russkogo yazyka: v 3 t. M.: AST: Astrel', 2006. T. 2.
8. Li Iksop, Li Sanok, Chkhe Van. Korejskij yazyk. M.: ROO «Pervoe Marta», 2005.
9. Nacional'nyj korpus russkogo yazyka [Elekt-ronnyj resurs]. URL: http://ruscorpora.ru/index.html (data obrashcheniya: 12.04.2019).
10. Ozhegov S.I., Shvedova N.Yu. Tolkovyj slovar' russkogo yazyka. M.: OOO «ITI Tekhnologii», 2008.
11. Russkaya grammatika / pod red. N.Yu. Shve-dovoj. M.: Nauka, 1980. T. 1.
12. Slovar' russkogo yazyka: v 4 t. / sost. A.P. Ev-gen'eva. M., 1999. T. 2.
13. Solodilova I.A., Shepelya I.V. Ocenochnost' i emotivnost' v semantike slova // Vestn. Orenb. gos. unta. 2005. № 11. S. 172-178.
14. Tolkovyj korejskij literaturnyj slovar' [Elekt-ronnyj resurs] // Gosudarstvennaya akademiya korej skogo yazyka. URL: http://stdweb2.korean.go.kr/main. jsp (data obrashcheniya: 15.10.2017).
Linguistic devices of assessment for expressing the concept "childhood" in Russian and Korean
The article considers similarities and differences of the linguistic expression of the concept "childhood" in Russian and Korean based on the fact that language expression may be the same or different in different languages. For analysis, materials from explanatory dictionaries, as well as national corpora of the Russian and Korean languages, have been used.
Key words: concept "childhood", expressiveness, emotionality, semantics, connotation of a word, word formation, assessment.
(Статья поступила в редакцию 22.07.2019)
ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ
Л.В. ЖАРАВИНА (Волгоград)
научное наследие в.в. налимова в интерпретации
литературоведа (теоретико-методологические заметки)
Научные идеи В.В. Налимова проецируются на теорию и методологию современного литературоведения. Обосновывается целесообразность применения в процессе анализа художественного текста постулатов «вероятностной» логики, суждений об игровой природе творчества, стратегических положений апофатики. Концепция иерархической структуры личности рассмотрена в аспекте проблем литературной характерологии.
Ключевые слова: вероятностный смысл, методология, творчество как игра, характерология.
Мир подлинного ученого многогранен в своих ментально-образных интенциях, как и мир писателя. Эта мысль неизбежно возникает у филолога при ознакомлении с трудами Василия Васильевича Налимова, ученого-энциклопедиста, создателя уникальных направлений физико-математического, естественнонаучного, логико-философского толка. Собственно эстетическая проблематика не являлась предметом специального обсуждения и, по словам исследователя, оставалась «в тени» [13, с. 5]. Но она так или иначе присутствует в качестве фона, напрямую выводя на вопросы художественной культуры и русской литературы в частности.
Общая теория творческой деятельности Налимова непосредственно соотносится с сегодняшними представлениями о природе словесного искусства; многочисленные ссылки на Ф.М. Достоевского, Л.Н. Толстого, поэтов серебряного века предполагают большей частью нетрадиционное понимание художественного своеобразия произведений с акцентом на инновационной креативности авторов. Более того, как признается Налимов, «при построении новых концепций мы всегда обращаем внимание на их эстетическую изыскан-
О Жаравина Л.В., 2019
ность» [13, с. 100]. Или: «Когда я начинаю писать книгу философской направленности, мне хочется, чтобы в ней прозвучали и научные, и эстетические, и религиозные ноты» [Там же, с. 31].
Что касается филологических дисциплин, то наибольшей актуальностью в этом плане обладают исследования 1980-1990-х гг.: «Вероятностная модель языка. О соотношении естественных и искусственных языков» (1981); «Облик науки» (1981); «Реальность нереального. вероятностная модель бессознательного» (1982, книга написана в соавторстве с Ж.А. Дрогалиной, лингвистом по образованию); «На грани третьего тысячелетия: Что осмыслили мы, приближаясь к XXI в.» (1994) и др. Первоначальный выход некоторых работ на английском языке и тем самым как бы запланированная непредназначенность для российской аудитории не могли помешать их рейтинговому росту, все более очевидному в настоящее время.
Творческое наследие В.В. Налимова поистине необозримо, но в XXI в. ученый вошел прежде всего как один из наиболее авторитетных создателей трансличностной психологии. По его определению, цель направления -«изучать сознание человека за пределами его дискретной капсулизации» [16, с. 157]. В этом плане показателен энциклопедически обобщающий труд «Спонтанность сознания. Вероятностная теория смыслов и смысловая архитектоника личности» (1989). И действительно, в своих суждениях ученый опирается на богатейший спектр источников - европейскую и восточную философию, данные наукометрии и кибернетики, постулаты теоретической физики и квантовой механики; подкрепляет выводы математическими формулами и расчетами; апеллирует к парапсихологии и психотерапевтической практике и т. п.
Цель статьи - обозначить проблемный комплекс вышеназванных сочинений, наиболее плодотворный в теоретико-методологическом аспекте для развития современного литературоведения.
Базовым постулатом идей Налимова явились антипозитивизм, антисциентизм и ин-тегративный подход, позволившие избежать формализации и приземления научного знания, его сведения к дискретной точечности и догматизации, что в высшей степени созвучно устремлениям гуманитариев. Так, говоря о многообразии языковых проявлений личности, ученый выстраивает системную модель, в
которую включаются язык повседневного общения, «языки» науки, древних культур, абстрактной живописи, музыки и т. п. Квинтэссенция концепции ученого (независимо от того, идет ли речь о математизации знания или его гуманитаризации) заключается в общем взгляде на действительность «через множество дополняющих друг друга начал» [15, с. 360]. Реализацию принципа всеобщей дополнительности исследователь усматривал в акте понимания, вне которого невозможны реализация творческого потенциала и «видение Мира в его спонтанной гармоничности» [Там же, с. 364]. «Мы уже устали от локальных моделей, тяготеющих над современным научным мировоззрением. Хочется вырваться на простор и с каких-то единых позиций увидеть то, что дано нам видеть. Увидеть же хочется прежде всего человека в его погруженности в этот Мир - выявить его внутреннюю сопричастность смыслам этого Мира, данным нам в процессе их творческого раскрытия» [17, с. 28]. Отсюда тезис о научном творчестве как «взвешивании» и «распаковке» смыслов в «семантическом континууме» Вселенной [Там же, с. 165]. Однако в силу того, что человеку дана возможность многообразного осмысления реальности, смыслы могут «распаковываться» по-разному.
роль одного из исходных исследовательских посылов отведена у Налимова языковой игре, обусловленной полиморфностью слова. размышления на этот счет органично вписываются в общий контекст популярных по сей день научных спекуляций относительно Homo ludens (человека играющего), выводящих на концепции игровой природы искусства. И не только искусства. в частности, себя, вынужденного лавировать между условиями научной лаборатории и лесозаготовками колымы, ученый называл «канатоходцем». «в театре натянут канат, и на нем канатоходцы, стремящиеся выжить в абсурде» [14, с. 193]. Казалось бы, сопоставление титанических усилий для преодоления жизненных перипетий, часто ставивших на грань элементарного физического выживания, с акробатической изворотливостью циркового артиста абсолютно неуместно. Однако налимов исходил из другой логики.
К нему абсолютно приложимо знаменитое пушкинское сближение - «гений, парадоксов друг» [18, т. III, с. 161]. По словам писателя и публициста В.Я. Голованова, Василий Васильевич налимов «любил парадоксы, взламывающие границы сознания» [3]. В основе на-
ИЗВЕСТИЯ ВГПУ. ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ
учных изысканий ученого лежит четко выстроенная система антиномий: рефлективное мышление и творческое озарение, рациональное и иррациональное, свободное и «судьбин-ное», включающее все фазы трагического -вплоть до состояния «эсхатологического отчаяния» [13, с. 49].
Следствием общей установки на «интеллектуальный бунт» можно считать экстраординарное осознание трагической реальности XX в., поскольку «распакованный» в подобном ракурсе «игровой» компонент в судьбе незаурядной личности присущ и другим современникам ученого. Историку литературы прежде всего вспомнится имя Варлама Шаламова, чей жизненный путь имеет прямые точки соприкосновения с налимовским. В полной мере вкусив тяготы семнадцатилетнего колымского рабства (у Налимова общий «стаж» пребывания на Колыме - 10 лет), Шаламов в стихах также называл себя канатоходцем, акцентируя мотивы актерства и лицедейства. «Я падаю - канатоходец, / С небес сорвавшийся циркач <...>» [22, т. III, с. 309]. Или: «И в рамках театральных правил / И для людей / В игре участвовать заставил / Лес-лицедей» [Там же, с. 397] и др. Более того, стихи, по его мнению, - «это боль, мука, но и всегда - игра» [Там же, т. VI, с. 501502]. Свое же общение с читателем поэт уподоблял детскому состязанию: один ищет спрятанное, другой приговаривает: «Тепло. Теплее. Холодно. Горячо!» [Там же, с. 21].
Аналогичной парадоксальностью обладает и понятие «сказки». «Взрывные работы выглядят сказочно», - пишет налимов, отмечая, что с красными фонарями в руках «взрываль-щики» походили на гномов [14, с. 196]. У Ша-ламова среди афоризмов, звучащих в разных тональностях, есть такой: «не веришь - прими за сказку» [Там же, т. II, с. 400]. Чаще эта фраза произносится саркастически, когда факты настолько выходят за границы допустимого, что им действительно невозможно дать разумное объяснение. И хотя итоговое авторское резюме звучит жестко: «Я не расспрашивал и не выслушивал сказок» [Там же], спасительное для психики умение дистанцироваться от трагедии для Шаламова несомненно. Так и для налимова: разработка проблем трансличностной психологии открывала возможность «освоения духовного опыта прошлого» и ощущение своей сопричастности к иным культурам [13, с. 47].
но все-таки опорным в концепции нали-мова является понятие «спонтанность», «за-
имствованное», по его словам, «из миропонимания Древнего Китая». Выходящая за рамки привычных категорий, спонтанность исключает жесткий детерминизм и авторитарность причинно-следственных связей, узаконенных европейской наукой. Более того, исследователь подчеркивал, что смысл термина «может раскрыться через корреляционно-связанную семантическую триаду: свобода -спонтанность - творчество» [17, с. 302]. И хотя им неоднократно отмечалась близость, но нетождественность спонтанного и случайного, вновь напрашивается пушкинская формула «случай, Бог изобретатель» [18, т. III, с. 161]. К теории и практике художественного развития подобные умозаключения имеют, конечно, непосредственное отношение.
В самом деле, генеральная стратегия отечественного литературоведения XX в. формировалась под знаком теории отражения как нового этапа в развитии миметических воззрений на природу искусства. В свете диалектической методологии принципы мимезиса освобождались от крайностей объективизма и поддерживались идеей единства диалектики, логики и теории познания, что было направлено на раскрытие каузальности процессуальных изменений самого разного плана. Вряд ли целесообразно пренебрегать полученными результатами и в настоящее время или полностью заменять апробированный категориально-понятийный аппарат. Однако очевидно и другое: в силу исторической и идеологической обусловленности эвристический потенциал любой теории всегда ограничен и нуждается в коррекции.
Так и в нашем случае. Теория отражения, будучи частью общей теории познания, предполагает подход к литературному процессу в первую очередь как объективно познавательному. Отсюда хрестоматийные определения «Евгений Онегин» - «энциклопедия русской жизни», в «Герое нашего времени» - «глубокое чувство действительности» (В.Г. Белинский); или расхожее «книга - учебник жизни» и т. п. Эти и аналогичные формулировки закономерны, ибо художественный текст выступает посредником в сложных отношениях автора к социально-временным параметрам бытия. «Вторая» действительность, разумеется, не копирует «первую», но и не может дистанцироваться от нее, даже будучи весьма опосредованным воспроизведением. Такой жесткий детерминизм, рецидивы которого ощущаются по сей день, часто вызывал раздражение в писа-
тельской среде. Тот же Шаламов, не отрицая «познавательного значения» своих «безвыходных рассказов», подчеркивал: «Познавательная часть - дело десятое, для автора, во всяком случае» [22, т. VI, с. 493]. Или еще более категорично: «Отражать жизнь? Я ничего отражать не хочу <...>» [Там же, с. 538]. Никакого абсурда или эпатажа подобного рода декларации не содержат. Жизненные реалии, перемещенные по воле автора в эстетическое инобытие, получают статус художественных образов как духовных катализаторов, предполагающих «непрерывное динамической выхож-дение за собственные пределы, переступание собственной границы» [2, с. 405].
Неудовлетворенность подходом к искусству только с позиций уподобления (даже в диалектической ипостаси) стимулировала в последние десятилетия прошлого столетия интерес к феноменологической методологии, утверждающей интенциональность, т. е. направленность познающего сознания на автономное смыслообразование. В 1996 г. А.Б. Муратовым были опубликованы труды Б.М. Эн-гельгардта, еще в 1920-1930-е гг. заложившего основы феноменологизма в литературоведческой модификации. Кредо ученого формулировалось однозначно: нельзя строить новую теорию словесности как науку о действительности, т. к. «в сфере действительности нет постоянного самому себе тождественного объекта». Объект содержится «не в области фактических содержаний опыта, а в области значений этих содержаний» [12, с. 15].
совершенно очевидно, что методологические идеи выдающегося филолога, не нашедшие отклика в свое время, в наши дни поддерживаются авторитетом Налимова. Феномен спонтанности, поставленный последним во главу угла, не только вписывается в контекст феноменологического дискурса, но и значительно расширяет его границы, поскольку понятие текста, будучи одним из ключевых, распространяется как на весь «мир живого» (от био- до ноосферы), так и на сознание человека. И это текст «эволюционирующий. Все время создающийся заново» [17, с. 137]. В таком случае (добавим), «вечная» жизнь истинных произведений искусства, как и бессмертие их создателей, - не изощренные фигуры речи, но непреложный закон культуры.
Далее. Для Налимова феномен любого уровня является «генератором спонтанности» [Там же, с. 302]. Что же касается текстов «самого бытия, через которые приоткрывает-
ся реальность Мира» [17, с. 22], то ученый, осмысляя эту реальность с позиций вероятностной логики, предвидел и те случаи, когда «распаковка» смыслов наталкивается на объективную неосуществимость их вербализации. «<...> В Мире есть Тайна» [13, с. 3]; «стремление к соприкосновению с Тайной Мироздания, наверное, в нас заложено изначально» [17, с. 329]; «Сила соприкосновения с тайной в том, что она несет в себе моральное начало» [Там же, с. 330] - максимы подобного рода встречаются постоянно. Более того, к слову Тайна выстроен ряд синонимов, открывающийся концептами: Бог, Истина. [Там же, с. 329]. С них и начнем.
Знаменательно, что, с недоверием относясь к религиозному неофитству последних десятилетий прошлого века (в чем также точки соприкосновения с Шаламовым), Налимов тем не менее отмечал, что «в глубинах христианства всегда жила свежая мысль» [Там же, с. 71]. Особенно высоко он оценивал идеи средневекового «гиганта» и «еретика» Дионисия Арео-пагита, зачинателя апофатического богословия, суть которого, по формулировке теологов, - познать Бога как Непознаваемое - «не в том, что Он есть, а в том, что Он не есть» [10, с. 70]. Более того, Налимов допускает целесообразность возвращения гуманитарной науки к средневековой патристике, т. е. развитию религии и философии в одном русле [13, с. 35].
Актуальность такого допущения в наши дни заключается не столько в философско-религиозном акценте, возродившем многие страницы русской классики (это важнейший, но все же частный момент), сколько в формировании апофатических тенденций (разумеется, выходящих за пределы «чистого» богословия) в современной гуманитаристике. И данную ситуацию также предвидел ученый. В монографии 1989 г. мы находим удивительное по тем временам высказывание: «Незнание всегда богаче нашего знания. Незнание - то незнание, контуры которого мы можем обрисовать, провоцирует нас, заставляет нас искать, заставляет удивляться Миру и нашему в нем бытию» [17, с. 23].
Сейчас подобной заявкой никого не удивишь, ибо в науковедении все настойчивее звучат голоса о целесообразности развития научной мысли именно «в пространстве незнания» [5, с. 50]. Программные выступления известнейших православных мыслителей, в частности В.Н. Тростникова, математика по образованию, однозначно свидетельствуют о том,
что апофатика приобрела статус общенаучной методологической стратегии [19].
конечно, любой исследователь понимает: научный метод, во-первых, должен быть адекватен материалу, только в этом случае достигаются достоверные результаты; во-вторых, апофатическое, т. е. негативно ориентированное, знание невозможно вне позитивного, или катафатического. В этом отношении отечественная словесность в высшей степени показательна, поскольку категориальный комплекс, восходящий к понятиям «апофатика» и «ка-тафатика», с разной степенью идентичности проецируются на художественное слово. Возьмем за исходную точку рассуждений, как и полагается, «начало всех начал» - творчество А.С. Пушкина.
Внимание пушкинистов по-прежнему привлекает автограф второй половины 1820-х гг., традиционно интерпретируемый как список частично реализованных и задуманных драматических сюжетов: «Скупой. Ромул и Рем. Моцарт и Сальери. Дон Жуан. Иисус. Беральд Савойский. Павел I. Влюбленный бес. Димитрий и Марина. Курбский» [18, т. V, с. 613]. В аспекте нашей проблемы обратим внимание на запись «Иисус», занимающую центральное положение. К ней ведут нити от сюжетов различного рода, но доминирующей является историческая тематика. Какая же роль отдана Иисусу?
Наиболее основательную реконструкцию пушкинского замысла предпринял Ю.М. Лот-ман. Он справедливо отнес «сюжет» об Иисусе к «сквозным», включая его в число «спутников», упорно волновавших поэта [11, с. 27]. Напоминая, что тема христианства еще с лицейских времен связана у Пушкина с темой языческого Рима, ученый выходит на прозаический фрагмент, условно называемый «Повесть из римской жизни», в основе которого рассказ Тацита о самоубийстве консула Пе-трония, автора романа «Сатирикон». Исследователь усматривает параллелизм некоторых эпизодов повествования и евангельских событий. И тем не менее пометка в рукописи «Хр.» Пушкиным зачеркнута. Вместо нее появилась другая: «Раб христианин.» [18, т. VI, с. 802]. Ю.М. лотман объясняет подобное изменение сюжета тем, что среди персонажей не нашлось лица, которое могло бы сыграть роль антагониста Спасителя, в то время как раб-христианин способен успешно противостоять всеобщему падению нравов [11, с. 25]. Мы не вправе оспаривать версию нереализованного замыс-
ла. Но, признавая бесспорную весомость наблюдений Ю.М. лотмана, все же считаем, что дело не в наличии или отсутствии подходящих антагонистов. Зададимся вопросом: может ли вообще кто-либо из смертных составить оппозицию Богочеловеку, воплотившему видимый и осязаемый прорыв вечности в бренный мир? Кроме того, Пушкин вообще не считал антагонизм движущим началом драматического действа: «Противуположности характеров вовсе не искусство - но пошлая пружина французских трагедий» [18, т. VII, с. 553].
Осмелимся утверждать: авторская нере-ализованность сюжета - тот редчайший случай, который не предполагает ни малейшего сожаления. В самом деле, в повествовании о греховных страстях, череде предательств и падений Богочеловеку не может быть отведена роль литературного героя. Если Павел I -эмблема монаршей слабости, Андрей Курбский - предательства, Димитрий - самозванства, Марина Мнишек - непомерного честолюбия, то Мессия не знак животворящего логоса, но Сам Логос в полноте и совершенстве.
Более того, не написав пьесу «Иисус», Пушкин дал важнейший урок будущим коллегам «по цеху»: Совершенство принесло совершенную Истину, которая не нашла адекватного воплощения в земной истории человечества. Мы полагаем, что, отказавшись от художественного воспроизведения образа Спасителя, т. е. очеловечивания, Пушкин выбрал именно апофатическое решение, что позволило преодолеть антиномии сакральное / мирское; бесконечное / конечное; вербализуемое / не поддающееся вербализации. В такой контекст органично вписывается пушкинская мысль о «вечных истинах», на которых «основаны счастие и величие человеческое», но которые поэзия не должна «силою слова потрясать» [Там же, с. 244]. В конечном счете апо-фатика привела к неоспоримой позитивности: «Веленью Божию, о муза, будь послушна <...>» [Там же, т. III, с. 373].
Единственно возможное в пределах человеческого разумения толкование божественной бесконечности отразилось ранее в ориентированных на апофатику знаменитых во-просах-вопрошаниях М.В. Ломоносова: «Скажите ж, коль пространен свет? / И что малейших дале звезд? / Несведом тварей вам конец? / Кто ж знает, коль велик Творец?» [9, с. 206]. М. хайдеггер, бесконечно почитаемый На-лимовым, посвятив одно из выступлений гибельным следствиям техницизма, заявил:
«Чем ближе мы подходим к опасности, тем ярче начинают светиться пути к спасительному, тем более вопрошающими мы становимся. Ибо вопрошание есть благочестие мысли» [21, с. 330].
И вновь перекидывается «мостик» к Нали-мову. Как отмечалось, утверждения типа «всякое наше знание всегда замыкается на незнании» является исходным. «Но, высветляя незнание, - продолжает ученый, - мы хотим прежде всего сформулировать предельные вопросы», которые в дальнейшем должны только углубляться [17, с. 29]. Отсюда формулировка: «Спрашивание как раскрытие Семантической Вселенной» [15, с. 373].
русская классика никогда не уклонялась от постановки «предельных» вопросов бытия и сознания. Жизненное и художественное кредо Лермонтова общеизвестно: «Уж не жду от жизни ничего я» [8, с. 342]. Концентрация трагизма в судьбе поэта и степень его осознания беспрецедентны. Поистине: «Кто может, океан угрюмый, / Твои изведать тайны? Кто / Толпе мои расскажет думы? / Я - или Бог - или никто!» [Там же, с. 238].
Однако необходимо заметить: рассматривать апофатические моменты в творчестве, тем более апофатический метод исследования как апологию агностицизма исторически и теоретически неверно. «Можно поручиться - человек исчезнет, как исчезает лицо, начертанное на прибрежном песке», - декларировал Мишель Фуко [20, с. 404]. Это не апофати-ка, нацеленная на позитивный итог, но проявление нигитологических настроений, распространившихся в современной культурологи и отчасти философии [6].
Для литературоведа, который нередко балансирует на грани фактической достоверности и интуитивной догадки, данное обстоятельство часто связано с поисками ясного и определенного ответа на трудноразрешимые, поистине «конечные» вопросы творчества. «Нужно признать, - писал Налимов, - что личность раскрывается в трагизме ситуаций, провоцирующих появление нетривиальных фильтров» [17, с. 230]. Нетривиальность, как известно, - один из важнейших параметров креативности; фильтрация же нужна для того, чтобы, отбросив ложные предпосылки, понять суть экстраординарных «жестов» творческой личности.
Так, исследователей всегда приводила в замешательство запись Александра Блока в дневнике 1912 г.: «Гибель Тйатс'а, вчера об-
радовавшая меня несказанно (есть еще океан)» [1, с. 139]. Прямо скажем: с точки зрения здравого смысла и житейской морали высказывание этически двусмысленное, если не сказать - непристойное. Поэта упрекали в предрасположенности к мистической чепухе, в декадентском аморализме, губительной приверженности к фантомам, которые мы сейчас связываем с патологически измененными состояниями сознания и пр. А.В. Лавров справедливо отмечает: «Для подобной трактовки, разумеется, имеются достаточные основания, однако констатацией "негативных" воздействий в данном случае ограничиться невозможно» [7, с. 194].
Исследователь, крупнейший специалист по литературе начала XX в., примыкает к условно позитивному толкованию, согласно которому реакция Блока определялась оппозицией стихия / культура, породившей апофеоз «эсхатологической силы», «абсолютного начала, простирающегося "по ту сторону добра и зла"» [Там же, с. 198-199]. Оснований пересматривать данную точку зрения нет, но дополнить и уточнить ее все же целесообразно.
способность водной стихии, великого первоначала, противостоять достижениям бездушной техногенной цивилизации, по нашему мнению, тоже пропущена Блоком через призму апофатики. Новость о кораблекрушении обрадовала поэта «несказанно» (заметим: слово из апофатического лексикона) в силу принципиального неприятия сатанинской гордыни конструкторов плавучего Вавилона, как называли «Титаник». столкновение архети-пического начала с реальностью XX в. привело к духовно тектоническому разлому, разверзшейся библейской «бездне», поглотившей около полутора тысяч жертв.
Дерзким великолепием лайнер бросил вызов Демиургу, и его гибель дала жестокий «урок», который либо в лучшем случае учитывался «задним» числом, либо чаще всего игнорировался вовсе. О последнем свидетельствует феномен ГУЛАГа. Этот лагерно-инду-стриальный комплекс был в 1930-х - начале 1950-х гг. и гидротехническим архипелагом, включавшим систему каналов и гидроэлектростанций на Волге и Дону. «Построенный на воде и крови», он был призван укрепить гигантоманию политических функционеров [23, с. 239], богоборчество которых питало беспредельное самодовольство, фантом безнаказанности, обернувшийся взаимоуничтожением. Одного палача убивал другой «в нужное вре-
мя» - отмечал Шаламов [22, т. I, с. 429]. И этот закон практически не знал исключений.
Впрочем, сам автор «Колымских рассказов» также ставил перед читателем «неудобные» вопросы, «распаковка» смысла которых требует интеллектуального напряжения. Так, кажется абсурдным возглас автобиографического героя в рассказе «Перчатка»: «Были ли мы?» [Там же, т. II, с. 283]. Он спровоцирован изменением «пейзажа» постлагерной Колымы: исчезновением бараков, караульных вышек, опутывающей ржавой проволоки; на месте одного из лагерей расцвел «иванчай - цветок пожара, забвения, враг архивов и человеческой памяти» [Там же]. Конечно же, читателю непонятно: как после 17 лет перенесенных страданий можно сомневаться в реальности прошлого.
Но в свете положений трансперсональной психологии Налимова очевидно: вопрос Ша-ламова - это «спрашивание» в образовавшемся «семантическом вакууме», «распаковка» которого требует аналитического подъема по «этажам» смысла. Архитектоника личности, предложенная исследователем, предполагает четыре уровня выражения личностного начала, что органично проецируется на проблемы литературной характерологии. Если воспринимать вопрос «Были ли мы?» на житейском уровне, то следует говорить об Эго. Телесная «капсуализация» заключает каждого человека в жесткие рамки видимого и понятного как источника «более или менее установившихся смысловых оценок» [17, с. 228]. Эго литературного героя ограничено спектром биографических, социально-бытовых, исторических и прочих конкретных параметров, формирующих фактологическую (эмпирическую) ступень анализа. В таком контексте вопрос «Были ли мы?» будет воспринят элементарно: «Жили ли мы в такое-то время в таком-то месте?». Для читателя, знакомого с трагическими коллизиями судьбы Шаламова, подобная формулировка действительно абсурдна.
При переходе к Метаэго, следующей иерархической стадии, образ расширяет свое содержание, дает основание для более гибких и глубоких определений. Метаэго, по Нали-мову, - «это не предметность личности, а ее способность быть открытой запредельному» [Там же, с. 267]. Корни этой способности традиционно ищутся во внутреннем мире персонажа, т. е. в психологии, что выдвигает на первый план феномен художественного психологизма. Однако (на что настойчиво указыва-
ли Отцы Церкви) духовная парадигма не может быть напрямую выведена из психосферы. Христианский персонализм обладает ярко выраженным акцентом на вертикальном векторе как характерологической доминанте. Поэтому речь должна идти о сверхличностном знании, чаще всего религиозно-философского плана. В этом случае шаламовский вопрос-вопрошание будет восприниматься в аспекте представлений о подчиненности экзистенции индивидуума надличностным законам, которыми предопределен трагизм земного бытия. Но именно в трагизме ситуации, согласно На-лимову, раскрывается личность, возникают «нетривиальные фильтры» [17, с. 230]. Что касается шаламовского персонажа, то ему предстоит очистить фильтрованием память о прошлом. Более того, в «модели» Налимова категория трагического объясняет природу творчества в целом: «парное проявление двух начал трагизм - творчество выступает как система типа "тяни - толкай"» [Там же, с. 235]. Так и в рассказе: «перчаткой», т. е. отстслоившейся от костей кисти кожей, писалась не только история тела, души и жизни бывшего лагерника, но «история государства, времени, мира» [22, т. II, с. 284].
Далее, согласно Налимову, в свои права вступает многомерная личность, в основе которой - сопричастность многомерной реальности. Ученый не исключает и патологический характер многомерности: раздвоение сознания, явление ксеноглоссии и пр. Но симптоматично, что в описании «здоровых» проявлений многомерности Налимов обратился за «поддержкой» прежде всего к Ф.М. Достоевскому, личность которого раскрывается «в семантическом пространстве высокой размерности». Он относит его к тем авторам, чьи герои «корреляционно» связаны между собой, и, создавая «множество двойниковых пар», образуют одну «многомерного человека», выкристаллизовавшегося в авторском сознании. Поэтому диалог персонажей - это диалог «внутри самого себя», вне которого для личности, «погруженной в противоборство смыслов», невозможно решение фундаментальных проблем [17, с. 244-245]. Данный тезис вполне переносим и на Шаламова. Вопрос «Были ли мы?» показывает в герое, с одной стороны, alter ego писателя, «фактографа, факто-лова», с другой - человека в экстраординарной ситуации, пробуждающей трансличностную память и устраняющей сомнения: «Отвечаю: "были" - со всей выразительностью про-
токола, ответственностью, отчетливостью документа» [22, т. II, с. 283].
И, наконец, на этапе межличностных отношений венчает налимовскую антропологическую модель гиперличность, которой, помимо прочего, присуща способность к трансцендентальному акту всепоглощающей и беспредельной любви. Не нужно доказывать: для христианской культуры образцом ее был и остается Спаситель. Однако приблизиться к Нему средствами художественного познания мира можно лишь апофатически, о чем говорилось выше. «Я не прожил, я протомился / Половины жизни земной, / И, Господь, вот Ты мне явился / Невозможной такой мечтой» - писал Николай Гумилев [4, с. 246].
Разумеется, в конкретной художественной практике иерархичность структуры образа не отменяет взаимодействия разноуровневых смыслов и их когерентности. Более того, в процессе анализа по принципу восхождения от факта к смыслу формируется феномен многозначности, порождающий многовариантность научных интерпретаций.
Вывод даже из фрагментарно приведенного материала очевиден: научное наследие В.В. Налимова, ученого-энциклопедиста, уникальное в своем концептуальном полифонизме, может стать ценнейшим теоретико-методологическим ориентиром для филолога-литературоведа в XXI в.
Список литературы
1. Блок А.А. Собрание сочинений: в 8 т. М.: ГИХЛ, 1963. Т. 7.
2. Гайденко П.П. Прорыв к трансцендентному: новая онтология XX века. М.: Республика, 1997.
3. Голованов В.Я. Памяти Василия Васильевича Налимова [Электронный ресурс]. URL: http:// www.zh-zal.ru/nov_yun/1997/1-2/nalimov.html (дата обращения: 23.06.2019).
4. Гумилев Н.С. Стихотворения и поэмы. М.: Современник, 1989.
5. Кузнецова Н.И., Розов М.А., Шрейдер Ю.А. Объект исследования - наука. М.: Нов. Хронограф, 2012.
6. Кутырёв В.А. Оправдание бытия (явление нигитологии и его критика) // Вопр. философии. 2000. № 5. С. 17-26.
7. Лавров А.В. Этюды о Блоке. СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2000.
8. Лермонтов М.Ю. Собрание сочинений: в 4 т. М.-Л.: Изд-во АН СССР, 1958. Т. 1.
9. Ломоносов М.В. Избранные произведения. Л.: Сов. писатель, 1986.
10. Лосский В.Н. Богословие и Боговидение: сб. ст. М.: Изд-во Свято-Владимирского братства, 2000.
11. Лотман Ю.М. Опыт реконструкции пушкинского сюжета об Иисусе // Временник Пушкинской комиссии, 1979. Л.: Наука, 1982. С. 15-27.
12. Муратов А.Б. Феноменологическая эстетика начала XX века и теория словесности (Б.М. Эн-гельгардт). СПб.: Изд.-во СПбГУ. Языковой центр, 1996.
13. Налимов В.В. В поисках иных смыслов. М.: Прогресс, 1993.
14. Налимов В.В. Канатоходец. Воспоминания. М.: Прогресс, 1994.
15. Налимов В.В., Дрогалина Ж.А. Реальность нереального. Вероятностная модель бессознательного. М.: Мир идей, АО АКРОН, 1995.
16. Налимов В.В. Разбрасываю мысли. М.: Прогресс-Традиция, 2000.
17. Налимов В.В. Спонтанность сознания. Вероятностная теория смыслов и смысловая архитектоника личности. М.: Акад. проект, 2011.
18. Пушкин А.С. Полное собрание сочинений: в 10 т. М.: Изд-во АН СССР, 1957-1958.
19. Тростников В.Н. Апофатика - основной метод науки XXI века [Электронный ресурс]. URL: ww.pravoslavie.ru/jumal/736.htm (дата обращения: 23.06.2019).
20. Фуко М. Слова и вещи. Археология гуманитарных наук. М.: Прогресс, 1977.
21. Хайдеггер М. Время и бытие. Статьи и выступления. СПб.: Наука, 2007.
22. Шаламов В.Т. Собрание сочинений: в 6 т. М.: ТЕРРА - Книжный клуб, 2004-2005.
23 Gestwa K. Auf Wasser und Blut gebaut Der hydrotechnische Archipel Gulag, 1931-1958 //
Osteuropa. 57. Jg. 2007. No 6. S. 239-267.
* * *
1. Blok A.A. Sobranie sochinenij: v 8 t. M.: GIHL, 1963. T. 7.
2. Gajdenko P.P. Proryv k transcendentnomu: novaya ontologiya XX veka. M.: Respublika, 1997.
3. Golovanov V.Ya. Pamyati Vasiliya Vasil'-evicha Nalimova [Elektronnyj resurs]. URL: http:// www.zh-zal.ru/nov_yun/1997/1-2/nalimov.html (data obrashcheniya: 23.06.2019).
4. Gumilev N.S. Stihotvoreniya i poemy. M.: Sovremennik, 1989.
5. Kuznecova N.I., Rozov M.A., Shrejder Yu.A. Ob#ekt issledovaniya - nauka. M.: Nov. Hronograf, 2012.
6. Kutyryov V.A. Opravdanie bytiya (yavlenie nigitologii i ego kritika) // Vopr. filosofii. 2000. № 5. S. 17-26.
7. Lavrov A.V. Etyudy o Bloke. SPb.: Izd-vo Ivana Limbaha, 2000.
8. Lermontov M.Yu. Sobranie sochinenij: v 4 t. M.-L.: Izd-vo AN SSSR, 1958. T. 1.
9. Lomonosov M.V. Izbrannye proizvedeniya. L.: Sov. pisatel', 1986.
10. Losskij V.N. Bogoslovie i Bogovidenie: sb. st. M.: Izd-vo Svyato-Vladimirskogo bratstva, 2000.
11. Lotman Yu.M. Opyt rekonstrukcii pushkin-skogo syuzheta ob Iisuse // Vremennik Pushkinskoj komissii, 1979. L.: Nauka, 1982. S. 15-27.
12. Muratov A.B. Fenomenologicheskaya este-tika nachala XX veka i teoriya slovesnosti (B.M. En-gel'gardt). SPb.: Izd.-vo SPbGU. Yazykovoj centr, 1996.
13. Nalimov V.V. V poiskah inyh smyslov. M.: Progress, 1993.
14. Nalimov V.V. Kanatohodec. Vospominaniya. M.: Progress, 1994.
15. Nalimov V.V., Drogalina Zh.A. Real'nost' nereal'nogo. Veroyatnostnaya model' bessoznatel'no-go. M.: Mir idej, AO AKRON, 1995.
16. Nalimov V.V. Razbrasyvayu mysli. M.: Pro-gress-Tradiciya, 2000.
17. Nalimov V.V. Spontannost' soznaniya. Vero-yatnostnaya teoriya smyslov i smyslovaya arhitekto-nika lichnosti. M.: Akad. proekt, 2011.
18. Pushkin A.S. Polnoe sobranie sochinenij: v 10 t. M.: Izd-vo AN SSSR, 1957-1958.
19. Trostnikov V.N. Apofatika - osnovnoj me-tod nauki XXI veka [Elektronnyj resurs]. URL: www. pravoslavie.ru/jurnal/736.htm (data obrashcheniya: 23.06.2019).
20. Fuko M. Slova i veshchi. Arheologiya guma-nitarnyh nauk. M.: Progress, 1977.
21. Hajdegger M. Vremya i bytie. Stat'i i vy-stupleniya. SPb.: Nauka, 2007.
22. Shalamov V.T. Sobranie sochinenij: v 6 t. M.: TERRA - Knizhnyj klub, 2004-2005.
Scientific heritage of V.V. Nalimov in the interpretation of a literary critic: theoretical and methodological notes
The article explores V.V. Nalimov's scientific ideas projecting them onto the theory and methodology of modern literary criticism. The author substantiates the feasibility of applying the postulates of 'probabilistic' logic, judgments about the 'playing' nature of creativity, and the key points of apophati-cism in the process of analyzing a literary text. The concept of the hierarchical structure of personality is considered in the aspect of the problems of literary characterology.
Key words: probabilistic meaning, methodology, creativity as a game, characterology.
(Статья поступила в редакцию 30.07.2019)
АйТЕН АРИФ КЫЗЫ ЭФЕНДИЕВА (Баку, Азербайджан)
кавказская тема в творчестве в.г. короленко
На сегодняшний день как в России, так и в Азербайджане существует обширная критическая литература о творчестве В.Г. Короленко. Кавказские темы и мотивы - это один из немаловажных этапов в жизни и деятельности писателя. Прослеживается пробуждение интереса Короленко начиная с юности к Кавказу (и шире - к Востоку). Многое в жизни инонациональных народов оказалось в поле художественного зрения русского писателя.
Ключевые слова: Кавказ, восточные темы, дневник, народы Востока, национальный вопрос, Каспий, «Новое обозрение», «Русское богатство», «Русские ведомости».
На рубеже ХХ-ХХ! вв. о В.Г. Короленко было написано много интересных исследований, но, как выясняется, обстоятельной работы на темы «Короленко в русской критике», «Кавказские связи Короленко» или «Закавказская печать о Короленко» до настоящего времени нет. Правда, в некоторых монографиях о писателе делались попытки обозрения критических суждений, но они, как правило, ограничивались высказываниями М. Горького и А.В. Луначарского. Таковы, например, работы Е.З. Балабановича, Г.А. Бялого, И.Т. Баранова, Г.М. Миронова, В.В. Ванслова, Г.А. Ису-повой и др. Однако сведения о связях Короленко с Кавказом в вышеперечисленных трудах в интересующем аспекте все же неполны, отрывочны и чаще лишены обобщающего характера.
Между тем процесс восприятия кавказских произведений Короленко - одна из сторон постепенного вхождения писателя в литературу и воздействия его на нее. Необходимо заметить, что вокруг Короленко шла литературная борьба, поэтому очень важно выявить методологию критиков различных направлений, круг повторяющихся дискуссионных вопросов, их актуальность в наши дни.
Настоящую статью мы планируем разделить на две тесно связанные между собой части. Во-первых, указать на широкие и многообразные общественные и литературные связи Короленко с Кавказом в целом. Во-вторых, концептуально осмыслить суждения о Ко-
О Эфендиева Айтен Ариф кызы, 2019
