CC BY
128
УДК 101.1
Б. Т. Алексеев
НАУЧНАЯ РАЦИОНАЛЬНОСТЬ И ТРАДИЦИЯ
В методологии научного познания рациональное истолковывается как соответствующее законам разума, законам логики, методологическим нормам и правилам. До недавних пор образцом рационального была наука, все остальное становилось рациональным только благодаря связи с наукой. Но сейчас каждая область познания и практики (поэзия, искусство, политика, управление) имеет свои стандарты рациональности, не всегда совпадающие с научными [8. С. 296].
Рационализмом называют философию, рассматривающую определенные принципы как выражение сущности разума. Но когда мы определяем рациональное через разумное, мы попадаем в порочный круг. Неправильно отождествлять рациональное и с научным, т. к. не все научное рационально* [4], и рациональна не только наука, но и повседневность и миф, рациональным может быть не только знание, но и практика, поведение и т. д.**
Отождествление научного с рациональным берет начало в эпохе Просвещения, когда все традиционное отвергалось как иррациональное, в то время как оно было либо нерациональным, либо дорациональным. Рациональному и научному приписывались обоснованность, последовательность, ясность, интерсубъективность.
К сфере рационального относят также технику, производство, законодательство, полезные обычаи, моральные нормы, если они обладают общепонятностью и целесообразностью. Для прикладной науки и методологии рациональность связана не с истинностью, а с эффективностью [16. С. 280]. В естествознании рациональным компонентом считается прежде всего теоретическое объяснение, противостоящее описательному эмпирическому знанию.
Среди всех разновидностей рационализма К. Поппер положительно оценивает лишь «критический рационализм», отвергая «некритический рационализм», «псевдорационализм» и «иррационализм» [13. С. 262]. «Критический рационалист», например Сократ, осознает, что слишком полагаться на разум нерационально, что в науке строгое доказательство редко решает проблему, хотя и является средством достижения более отчетливого понимания. «Некритический рационалист» опровергает сам себя, т. к. его требование принимать только доказанное само не может быть доказано. «Псевдорационалистом» Поппер считает Платона, который верит, что обладает совершенным и достоверным знанием.
© Б. Т. Алексеев, 2009
Иррационализм со своей стороны настаивает на том, что «природа» человека по преимуществу нерациональна, что рациональное знание может быть лишь поверхностным, а великим ученым присуща сверхразумная интуиция [13. С. 262]. В психологическом плане выбор ученым рационалистической установки остается иррациональным. Ни логическая аргументация, ни опыт не могут быть причиной предпочтения рационалистического выбора, т. к. они сами являются его результатом.
В эпоху Просвещения наука вела борьбу с традицией, с которой связывали все предрассудки и отжившие формы средневековья. Как говорил К. Маркс, «традиции всех мертвых поколений тяготеют как кошмар над умами живых». Но учение самого Маркса, хотя и позиционировало себя как научное и рациональное, включало и момент иррационализма, признавая, что теории выражают классовые интересы. Иррационалистиче-ским по своей сути было и учение Гегеля—квинтессенция просвещенческого логоцен-тризма. Антигуманная сущность рационализма в полной мере проявилась в ХХ в., когда ошибки в реализации «проекта модерна» породили в Европе ряд тоталитарных режимов и поставили человечество на грань самоуничтожения. В «ситуации после Освенцима» (Т. Адорно) наступило разочарование в науке и в рациональности, и возникло сильное общекультурное антимодернистское (постмодернистское) движение.
Современная наука направляет вектор цивилизации в сторону техницизма, замещая собой культуру и подменяя ценности гуманизма научной рациональностью. При этом выявляются деструктивные потенции рационализации как мировоззренческо-методологического феномена. Утопическая рациональность смыкается с технократизмом, в основе которого лежит сугубо функциональный подход к обществу и человеку, который становится винтиком в четко функционирующем механизме, а общество уподобляется технической системе. Внутреннее единство утопизма и рационализма особенно рельефно обнаружило себя в марксистском проекте. Наука как естественная, так и общественная как «служанка тоталитаризма» стала объектом критики со стороны «новых левых» интеллектуалов в конце 60-х гг. На рационализм возлагается ответственность за попытки осуществления утопических социальных проектов. Постмодернизм квалифицирует рационализм как «империализм Логоса». На логоцентризм опираются ошибочные представления о прозрачности мира для сознания, а сознания для него самого, о непрерывности исторического развития, выражаемого понятиями «дух», «эволюция», «прогресс», заслоняющими реальную прерывность истории. логоцентризм утверждает, что бытию изначально присущ «разум», (подобно тому как если бы некий неприкасаемый смысл содержался изначально в любом тексте), так что природу можно «читать и понимать как книгу». «Читатель» при этом обречен на пассивность, т. к. смысл текста от него не зависит.
В противоположность этому постмодернизм подчеркивает, что смысл не извлекается из текста, а вкладывается в него, что теоретико-познавательная стратегия не может истолковываться как дешифровка скрытого смысла феноменов бытия. Мир не сообщник нашего познания, и не существует никакого априорного или преддискурсивного предвидения смысла. Текст—это «игра означающих» при отсутствии означаемого, когда означающие—это симулякры, самореферентные знаки [12. С. 648]. Если понимать свободу как «плюрализм интерпретаций» (Р Барт), то ограничение интерпретатора единственным смыслом и есть тоталитаризм.
С другой стороны, развитие методологии науки в ХХ в. привело к отказу от рационалистической «стандартной концепции научного знания» [10. С. 37], поддерживавшейся неопозитивизмом, видевшим идеал науки в унификации и формализации научного
знания на основе физикалистского языка и семиотики. Рациональность науки была пробле-матизирована прежде всего констатацией социокультурной обусловленности если не содержания естественно-научного знания, то во всяком случае методологических норм и ориентиров в постнеклассическую эпоху, что предполагает отнесение знания не только к объекту, но и к субъекту.
Постмодернистская методология науки утверждает, что нормативная структура науки не может быть доведена в эксплицитной форме до сознания ученых, так что нет оснований считать их деятельность рациональной. Это значит, что в научном творчестве активно участвуют факторы иррациональные: социокультурные установки, приверженности интересам и т. п.,—поэтому научная рациональность расширяется до рациональности вообще, выступая конкретизацией общих критериев понимания и целесообразности. В рамках такой абстрактной рациональности иррациональное оказывается ее частью, уточняющей содержание рациональности.
Психология со своей стороны указывает на «теневую» сторону личности, противостоящую рациональной, как на вместилище личного и коллективного бессознательного, «злое» начало, которое обеспечивает нас необходимыми инстинктами, реакциями, «чувством реальности». Эта сторона личности, «тень» (К. Г. Юнг), и есть главный источник творческих импульсов в искусстве и науке. Лишь анализ спонтанной творческой деятельности создаст эффективно работающие эвристики, не подавляющие потенций бессознательной психики [3].
Если мы примем концепцию теоретической нагруженности фактов и представление о потере содержания при переходе от одной парадигмы к другой (Т. Кун), то у нас не будет каких-либо оснований для рационального выбора между конкурирующими теориями. Хотя логическое и эмпирическое обоснование теории невозможно свести к описанию ее исторических корней, многие современные методологи отказываются отделять оценки обоснованности теорий от изучения их происхождения, следуя Куну, Хюбнеру и лакатосу в неприятии попперовской идеи внеисторической философии науки. Даже если научное знание и не может быть «личностным» (Поланьи), т. к. это противоречит «воспроизводимости», фактически ни эксперимент, ни наблюдение не воспроизводимы, т. к. для установления идентичности результатов второго эксперимента с первым потребуется третий эксперимент и т. д.
«Неорационалист» Г. Башляр видит возможность сохранения научной рациональности и отделяет ее от философского рационализма, показывая, что наука соединяет рационализм и реализм, в то время как философия их разъединяет. Наука не просто продукт разума, а продукт разума, адаптированный к природе, на законы которой мы не в состоянии повлиять. Поэтому научный рационализм, в отличие от философского, контролируется экспериментом. Так, Эйнштейн показал, что априорная концепция одновременности пространственно разделенных событий не может быть подтверждена на практике. Значит, научный рационализм не отрывается от практики научного исследования. Он имеет конструктивный характер, т. к. по своей сути рациональная установка нацелена не на воспроизведение существующего, а на его реорганизацию [5. С. 288].
Развитие науки, говорит Г. Башляр, представляет собой пример открытого и развивающегося рационализма, который не может быть автоматической процедурой или логическим руководством. Становление рационализма происходит по мере развития науки, приобретения понимания проблем своего времени, рационалист—сын своего времени, а не пророк будущего. Наука есть реализация рационального.
Вместе с тем, ученый должен быть человеком своей культуры, значит, принадлежать к традиции. Рациональность есть вера в упорядоченность мира, и эта вера не возникла из науки, а была ее предпосылкой. В архаике природа, как и люди, подчинялась морально-правовому порядку, который поддерживался Немезидой. Каузальное и нормативное не противопоставлялось. «Вина» была прообразом «причины». Недаром «законами» называют как социальные, так и природные регулярности.
Представления о рациональном исторически изменчивы. Древние исходили из принципа «подобное познается подобным»: природа познаваема разумом, только если она сама устроена разумно. В ту эпоху антропоморфизм был формой рационального познания.
В Средние века природа как творение Бога была лишь ограниченно доступна для ее рационального познания человеком, который может полностью понять лишь то, что создано им самим. Познание дополнялось и корректировалось Откровением.
В ХУП—ХУШ вв. и эмпирики, и рационалисты, и Кант рассматривали рациональное познание как конструирование природы по априорным законам рассудка. Трансцендентализм считает, что познание возможно благодаря опоре на внеисторические априорные элементы. Но история науки не подтверждает этого, хотя возникшие еще в ХУИ-ХУШ вв. онтологические принципы до сих пор включаются в научную картину мира.
В XIX в. с развитием гуманитарного знания «объяснению» как методу «наук о природе» противопоставляется «понимание», специфичное для «наук о культуре», занимающихся поисками смысла (В. Дильтей). При этом рациональное связывалось с «объяснением», а иррациональное с «пониманием» как с неметодической формой познания. Ориентация науки на идеал метода («методологизм») повлекла за собой то, что феномен понимания был отчужден от нее.
Герменевтика как «искусство понимания» нацелена не на описание или объяснение своего объекта, а на выявление заключенного в нем смысла. Объектами понимания могут быть тексты, люди с их намерениями, а также и явления природы.
Ничто не рационально и не иррационально «само по себе», а становится таковым только с учетом «начальных условий». Нерационально стремиться к абсолютной точности в измерениях величины, когда по условиям эксперимента достаточно определить ее порядок. В классической физике рационально было считать массу постоянной, т. к. это упрощало картину. В теории относительности рациональна как раз зависимость массы от скорости.
Для языка науки рациональна однозначность терминов, которые специально берутся из иностранных языков, чтобы избежать посторонних коннотаций. Но для обычного языка рациональна как раз многозначность, метафоричность, поскольку это облегчает общение.
Наиболее устойчивой структурой рациональности во всех случаях оказывается понимание, основой которого служит языковое общение, так что именно язык несет в себе универсальность понимания. Разговор—не сумма двух монологов. В разговоре возникает общее семантическое поле, различные мнения преобразуются, а не просто складываются. Межчеловеческая общность строится в диалоге, после чего вновь погружается в молчание понятности и самопонятности. Все невербальные формы понимания нацелены на понимание, достигаемое в диалоге.
Именно в языке при переходе его от функции выражения к функции значения и происходит впервые становление рациональности [9]. Но поскольку в основе языковой картины мира лежит еще дорефлексивная рациональность повседневного опыта, постольку идет постоянная «критика языка» и в античности, и в Новое время, и создаются проекты рационально устроенных искусственных языков [11. С. 230].
Вопреки распространенному мнению, понимание и объяснение не противостоят друг другу, а имеют общую основу и общую цель. Интерпретация в естественных и в гуманитарных науках пользуется гипотетико-дедуктивным методом. Стремясь как к объяснению, так и к пониманию, мы формулируем гипотезы относительно познаваемого, чтобы они согласовались как с нашими представлениями, так и с данными опыта, вследствие чего мы не можем не верить в их истинность. Таким образом, эти гипотезы становятся частью нашего рационального знания. Они объясняют нам то, что мы стремимся понять, и тем самым способствуют пониманию, позволяя включить то, что еще не понято, в систему наших представлений о мире.
Нужно отличать эксплицитное использование гипотез от имплицитного, когда сам процесс формулировки гипотез не тематизируется, и мы познаем как бы непосредственно, интуитивно. Понимание подобно восприятию как непосредственному схватыванию объекта, обходящемуся без выдвижения гипотез об объекте [15]. Интерпретация же подобна построению теории, когда мы явно выдвигаем гипотезы относительно того, что мы еще не поняли, с целью согласования этого с тем, что уже понятно. Сравнение с теорией оправдано и потому, что интерпретация никогда не бывает полной, и, хотя это верно и для понимания, мы в этом не отдаем себе отчета, поскольку гипотезы в этом случае не тематизиру-ются. Так что понимание и объяснение различаются лишь тем, что в одном случае гипотезы создаются и используются явно и осознанно, а в другом—неявно и без осознания.
Понимание не есть только событие в познании, а есть событие и в жизни традиции, т. е. имеет онтологическое измерение. Только принадлежность к традиции делает возможным слияние горизонтов интерпретатора и текста, за которым стоит автор и его эпоха. Действие традиции, к которой принадлежит интерпретатор, не осознается последним, оставаясь, тем не менее, основанием понимания. Таким образом, в научном познании воспроизводится структура «жизненного мира», к которому как к основанию всякой рефлексии приводит трансцендентальная редукция.
«Даже методологически обоснованные суждения, которые мы считаем объективными, являются предрассудками» [1. Р. 80]. «Чистое» сознание вообще не способно что-либо понимать. Действие традиции—это действие на нас нашего собственного прошлого ровно в той мере, в какой мы его понимаем. Но то, что на нас действует, не может быть простым объектом, мы вступаем с ним в диалог как с субъектом, поэтому структура понимания есть структура диалога [2]. Парадигма Куна есть своего рода традиция, поскольку включает «фоновое знание», практические навыки и этику, она шире рационального знания. Работа в пределах парадигмы означает следование образцам и правилам. Парадигма и усваивается на примерах решения отдельных задач. Усвоение парадигмы означает не столько изменение в знании, сколько изменение в способе деятельности, в ценностных ориентациях, мировоззрении и т. п. Опора на образцы и правила, согласно «позднему» Витгенштейну, необходима там, где познание или практика совершается в нечетко определенных условиях, допускающих неоднозначное истолкование. Универсальной моделью здесь выступает обычный язык, усвоение которого происходит в ходе «языковых игр».
П. Фейерабенд идет дальше Куна: не только парадигма, но и наука в целом есть традиция Запада, присвоившая себе право подавлять другие традиции как иррациональные. «Разум» рационалистов—это нечто подобное богу—трансцендентное и внеистори-ческое [14. С. 492]. Но, например, «здравый смысл» или «языковая картина мира» не содержат эксплицитных универсальных принципов («макронарраций»), а охватывают универсум опыта с помощью примеров, частных случаев, исключений и т. п. нерациональных средств.
Таков же и опыт, содержащийся в фольклоре, художественной литературе, искусстве. Это «область истины» (Гадамер), постигаемой неметодическими средствами. У философии тоже нет критериев научной достоверности, а ее масштаб скорее совпадает не с масштабом науки, а с масштабом искусства. «Этот масштаб не свод правил, а скорее умение, которое обязано подтверждать себя. Куда не простираются никакие методы, чего не достигает наука... там есть только один масштаб: точность сообразного, точность подобающим образом примеренного. Это не пустые слова, но и не новый метод, а почерпнутый в жизненном мире опыт...» [7. С. 8].
* Примером иррационального открытия может служить открытие Г. Менделя.
** В политэкономии «постулат рациональности» служит основанием для понимания действий людей. Рациональным считается выбор индивидом того, что он считает наилучшим из возможного. Учет настоящих и будущих интересов является важной чертой рациональности. См.: [6. С. 102].
Литература.
1. Warnke G. Gadamer: Hermeneutics, tradition, and reason. Cambridge, 1987.
2. Алексеев Б. Т. Понятие традиции в герменевтике и философии науки // Вестн. С.-Петерб. ун-та. Сер. 6. 1996. Вып. 2.
3. Алексеев Б. Т., Косовский Н. К., Сележды С. М. и др. Рациональность, традиции, творчество и эвристика // Научная рациональность и структуры повседневности. Тезисы науч. конф. Санкт-Петербург, 22-23 ноября 1999 г. СПб.,1999.
4. АллахвердянА.Г., МошковаГЮ., ЮревичА.В., ЯрошевскийМ.Г Психология науки. М., 1998.
5. Башляр Г. Новый рационализм. М., 1987.
6. БлаугМ. Методология экономической науки или как экономисты объясняют. М., 2004.
7. ГадамерХ.Г. Актуальность прекрасного. М., 1991.
8. Ивин А.А., Никифоров А. Л. Словарь по логике. М., 1998.
9. Кассирер Э. Философия символических форм: в 3 т. М.; СПб., 2002. Т. 1.
10. МалкейМ. Наука и социология знания. М., 1983.
11. Медведев В. И. Язык как повседневная рациональность // Научная рациональность и структуры повседневности. СПб., 1999.
12. Новейший философский словарь. Постмодернизм. Минск, 2007.
13. Поппер К. Открытое общество и его враги: в 2 т. М., 1992. Т. 2.
14. Фейерабенд П. Избранные труды по методологии науки. М., 1986.
15. ФоллесдальД. Понимание и рациональность // Новое в зарубежной лингвистике. М., 1986. Вып. XXIII. С. 139-160.
16. Щедровицкий Г. П. Избранные труды. М., 1995.
