CC BY
41КАЗАЧ ЕСТВО
Николай Лысенко
Нация или субэтнос?
Размышления об этногенетической природЕ казачества
Муза — только свобода и воля, Песня — только к восстанию зов. Вера — только в Дикое поле, Кровь — одна лишь в стране казаков! Николай Туроверов, казацкий поэт
Вместо предисловия
В шестом номере журнала «Вопросы национализма» опубликована подборка материалов «круглого стола» — «Что России делать с Кавказом?». Не пытаясь сейчас полемизировать с привлеченными к сему обсуждению специалистами, должен, тем не менее, сказать, что некоторые из заявленных на «круглом столе» суждений имеют подчеркнуто субъективистский, иногда явно умозрительный характер, а следовательно, с трудом дружат с реальностью. Например, политолог А. Епи-фанцев, позиционирующий самого себя как «наполовину казак» (выражение, с точки зрения казацкого словаря, нелепое, ибо для обозначения индивидуума, который «наполовину казак», есть давно бытующий термин — «бол-дырь»), проявил прямо-таки шокирующую пристрастность в отношении современного российского казачества1.
Я не имею ни малейшего желания даже прикасаться к употребленной А. Епифанцевым в отношении казачества «терминологии» («побрякушки», «полуалкоголики », «дискредитация » и т.п.). Однако этот эпизод, при всей внешней малозначимости, вновь напомнил мне о факте увеличивающего-
1 Что России делать с Кавказом? // ВН. 2011. № 6. С. 31-32.
ся день ото дня мировоззренческого разрыва между взглядом лучшей части русских националистов на казачество и взглядом лучшей части казачества на самое себя. Наличие этого разрыва как-то недооценивается русской национальной интеллигенцией, особенно в Москве, но он, этот разрыв, существовал в историческом прошлом, имеется сейчас, а главное, к сожалению, имеет устойчивую тенденцию к углублению. Если эта негативная тенденция не будет преодолена — уже в самой ближ-несрочной перспективе неизбежно возникнет ситуация, когда русские националисты будут смотреть на казаков примерно так же, как ныне они смотрят на украинских самостийников или на представителей неказацкого Кавказа. Чтобы сохранить веками вызревавший этнополитический альянс между русскими и казаками, очень нужны, как и во многих других аспектах межнационального взаимодействия, — своевременный диалог, заинтересованное «узнавание» друг друга, непредвзятость и доброжелательность взаимных оценок.
В свое время я положил немало времени и сил за идеалы русского возрождения, отчетливо понимая при этом, что хотя я и являюсь по мироощущению и происхождению родовым казаком, русскость моя не подлежит (для меня, по крайней мере) ни малейшему сомнению. Ныне я только укрепился в этой своей оценке. Чтобы подобное же мироощущение разделяла также
наиболее ценная, быстро восстанавли- _
вающая национальный архетип часть 111 казачества, нужно начать, причем не- _
замедлительно, основательный и откровенный русско-казацкий диалог. Нам — казакам и русским — есть что прояснить в собственной нелегкой истории, есть о чем договариваться и есть ради чего объединяться. В качестве первого шага к такой конструктивной (хотя, уверен, весьма непростой) дискуссии я предлагаю редакции «ВН» свою статью об этногенетиче-ской природе казачества.
Тема эта сложнейшая, очень политизированная, но, без всякого сомнения, для сохранения русско-казацкого этнополитического альянса — краеугольная. В статье я попытался показать русской аудитории, на какой основе исторически возникли представления о самобытной казацкой идентичности — представления, которые были, есть, будут и которые могут исчезнуть только тогда, когда исчезнет с лика Земли последний родовой казак. Замечания и оценки друзей, равно как и критику конструктивных, неравнодушных оппонентов, с благодарностью прочту в своей электронной почте: [email protected].
Вся история России сделана странным народом?
История и современное бытие казачества необычайно сложны, интересны и, к сожалению или счастью, разновек-торны. Не станет ошибкой утверждение, что вне истории казачества немыслимо понять историю России, по крайней мере, совершенно точно — невозможно иметь верное представление об истории и природе Российского государства.
Лев Николаевич Толстой — один из наиболее глубоких русских мыслителей рубежа XIX — XX вв., остро предчувствовавший всю опасность надвигавшегося на Россию революционного фантома, высказал любопытную мысль, показавшуюся современникам почти смехотворной, но в итоге оказавшуюся пророческой. Толстой заявил, что Россия может спастись от
ужаса революции только одним способом — если вся она проникнется казацким духом, введет у себя казацкие обычаи и казацкое право — главным образом в сфере земельного устройства.
Как мы знаем, процесса разумного оказачивания России не произошло. По этой и по многим другим, столетиями вызревавшим внутри России причинам — страна рухнула в пропасть антинациональной, антирусской по своей глубинной сущности революции, логичным следствием которой явился чудовищный по жестокости геноцид казачества, а вслед за ним методичное и катастрофическое обескровливание русского народа.
Рубеж конца XX — начала XXI в. ознаменовался напряженными поисками казачеством (по крайней мере, его наиболее мыслящей, лучшей частью) своего собственного, утраченного в горниле революции и «мясорубке» Советов, подлинно казацкого пути. Один из важнейших, поистине фундаментальный вопрос, который неизбежно встает сегодня перед политически мыслящими казаками, адресован определению внутренней сущности, подлинной природы казачества. Проще говоря, определению того, что есть казак? Кто он — социальный служащий (воин, опричник, пограничник и т.п.) или же полноправный, а потому национальнообязанный представитель самобытного казацкого племени.
Важность означенной проблемы понимают сегодня многие: и те, кто считает себя горячим сторонником возрождения казачества, и те, кто весьма яро и последовательно противятся этому процессу. Действительно, от того, как мы ответим на вопрос: являются ли казаки военно-служилым сословием, субэтносом русского народа или все же они — этнически субъектная общность, самобытный народ — очень многое может поменяться как в исторической судьбе самого казачества, так и в судьбе Российского го-
сударства, волей Божьего провидения распространившегося на земли Казацкого Присуда2.
«Фактор этничности казачества» — так для краткости назовем означенную выше проблему — на протяжении всей истории России вызывал непримиримые идеологические столкновения генетически не имеющих никакого отношения к казачеству российских интеллектуалов. Сегодня представители некоторых интеллектуальных кругов (заведомо неказацкого происхождения) вынужденно говорят о казачестве только как об «этнокультурном образовании русского и частично украинского происхождения». При этом они же настойчиво пропагандируют идеологему о том, что сторонниками версии об этнической субъ-ектности казачества являются сплошь склонные к антироссийскому сепаратизму казаки либо интеллектуально опьяненные аурой самостийности казачества необъективные люди.
Однако следует признать, что и из среды казачества время от времени озвучиваются «самостийные страшилки», например, об узколобых агентах влияния Запада, числящихся по ведомству казаков-националистов, которые-де спят и видят — как бы им выломать из тела «встающей с колен» России наиболее лакомый кусок земель При-суда Казацкого.
Известный писатель-историк из казаков В.Е. Шамбаров в своем недавнем трактате «Казачество. Путь воинов Христовых» без всякого лукавства, например, заявляет: «...В ходе
2 Казацкий Присуд — священные земли казачества, издавна завоеванные и населенные казаками. «Бог нам землю дал, деды наши ее своей кровью полили — значит и внукам нашим здесь взрастать!» — говорили в старину казаки. В широком смысле к землям Казацкого Присуда нужно относить полосу лесостепи, степи и гор, протянувшуюся в широтном направлении от бассейна реки Днепра до бассейна реки Урал включительно.
работы над книгой мне доводилось получать письма и наказы казаков, требующих "дать достойный отпор проискам ЦРУ"»3. Логично предположить, что коль скоро ширится праведный гнев казаков против происков цэрэушников, значит — не дремлет враг, жив, стало быть, курилка...
Несколько выше Шамбаров красочно описывает сцену якобы состоявшейся вербовки кубанского атамана А.Ф. Ткачева агентами все того же, по-видимому, вездесущего ЦРУ (государственная принадлежность вербовщиков из текста трактата не ясна). В ходе сей операции «вербовщики», по словам Шамбарова, — «неотрывно глядели» на атамана Ткачева, временно «удалялись» из-за стола, «обменивались какими-то малозаметными знаками». Жуть, да и только! Однако несгибаемый Ткачев на это глядение и малозаметные знаки, разумеется, не поддался, и тогда, ничтоже сумняшеся, ему было предложено: «любое финансирование и помощь». Оные средства предоставлялись, конечно же, не для пития горилки и не на подарки секретарше, а токмо для решения поистине геополитической задачи — «отделить Кубань от России». Когда же в результате похвальной стойкости кубанца Ткачева вербовка бездарно провалилась (а могло ли быть иначе?), один из вражеских резидентов, подобно подпившей рязанской бабе, — «даже разрыдался». (Хорош вербовщик! Какие же слабаки, оказывается, эти хваленые «агенты 007».)
Я предоставляю читателю отнестись к душераздирающей сцене, подробно описанной В.Е. Шамбаровым, в меру собственного разумения. Мне же отчего-то она убедительной или хотя бы минимально правдоподобной не показалась.
Возникает, правда, вопрос: зачем же вообще взялась столь откровенно по-
3 Шамбаров В.Е. Казачество. Путь воинов 113 Христовых. М., 2009. С. 654. _
тешная мизансцена в этом обстоятельном и, по сути, безусловно полезном трактате о казачестве?
Не хочу снискать себе лавры Зоила, но мне показалось, что для единственной только цели — чтобы слегка озадачить казацкую (и припугнуть — околоказачью) аудиторию перед предъявлением главного идеологического постулата автора. Этот постулат прост, как автомат Калашникова: «производить казачество в "отдельную нацию" нельзя»4.
Шамбаров старается особенно не углубляться в тему: почему и зачем «нельзя», а также до какого времени это «нельзя» может действовать. Вместе с тем он пытается подпереть это «нельзя» наукоемкими рассуждениями, что казаки якобы до революции «от великорусской нации себя не отделяли». А при последней переписи населения будто бы (ибо как это может быть известно Шамбарову?) «подавляющее большинство казаков обозначало себя как "русский" или "русский, казак"».
Мне трудно судить, но, вероятно, один раз вступив на шаткий мостик откровенного агитпропа, далее уже трудно удержаться на нем без дополнительных балансиров. Одним из таких балансиров стало весьма небрежное, с научной точки зрения, «притягивание за уши» в систему аргументации автора теории этногенеза Л.Н. Гумилева. В результате казаки оказались не только субэтносом великорусского народа, но и сами стали состоять (как мнится В.Е. Шамбарову) — «из ряда субэтносов — казаков донских, кубанских, терских, уральских и др., отличающихся друг от друга рядом особенностей»5. Казацкая фантасмагория на этом, разумеется, не заканчивается, и далее казачество вполне логично раскладывается Шамбаровым буквально на этнически атомарные
4 Там же. С. 643-650.
5 Там же. С. 653-654.
уровни, для чего термином субэтносы казачества наделяются казаки «верхнедонские и нижнедонские, черноморцы и линейцы и т.п.».
Агитпроп о «субэтносе» не дает, к сожалению, В.Е. Шамбарову увидеть недопустимость (во всяком случае для казака!) смысловых параллелей между понятием «казачество» и «молекулой, состоящей из атомов». А желание придать своим рассуждениям наукообразность приводит автора к весьма неуклюжим ссылкам на Л.Н. Гумилева, который казацкой темой никогда специально не занимался и (не будем лукавить!) был не слишком авторитетен как исследователь в скифо-аланско-казацкой проблематике. Однако даже великий этнолог Лев Николаевич, обладавший отменным чувством юмора (памятью о личном знакомстве с которым я дорожу и учеником которого себя числю) был бы, вероятно, в некоем интеллектуальном шоке, если бы узнал, что согласно якобы его теории этногенеза, субэтнос какого-либо народа сам, в свою очередь, распадается на более мелкие субэтнические составляющие. Прямо скажу — принцип складывания русской матрешки может быть и хорош для иллюстрации преемственности власти в Кремле, но в качестве наглядного пособия в этнологии он явно избыточен.
Я сознаю, конечно же, что любые историсофские экскурсы с использованием понятийного аппарата теории этноса, равно как и любые методологические штудии в этой сфере требуют более-менее специальной подготовки (которую, к слову сказать, писатель Шамбаров вовсе не обязан иметь). Однако тем основательнее должна быть, на мой взгляд, историографическая корректность объективного популяризатора, особенно когда он начинает размышлять о сложнейшей проблематике этносоциального статуса казачества, ибо даже для специалистов «тайна сия велика есть!». Именно поэтому наш дальнейший анализ «фактора эт-
ничности казачества» следует начать, как мне представляется, с упоминания о научном труде известного историка, научная репутация которого в смысле апологетики казацкой самостийности абсолютно беспорочна, ибо он глубоко, последовательно и по-своему ярко не любил казачества.
Николай Иванович Ульянов, известный историк Русского зарубежья, создал подлинно антиказацкий шедевр — основательный историографический опус «Происхождение украинского сепаратизма». В этом предельно идеологизированном труде есть немало размышлений о «хищной природе казачества», обильных цитат из польских источников, сравнивающих казаков с «дикими зверями». С особым, без преувеличения сказать, сладострастием Н.И. Ульянов цитирует путевые впечатления некоего московского попа Лукьянова, невесть каким ветром занесенного на земли Присуда Казацкого: «Вал земляной, по виду не крепок добре, да сидельцами крепок, а люди в нем что звери;... страшны зело, черны, что арапы и лихи, что собаки: из рук рвут. Они на нас стоя дивятся, а мы им и втрое, что таких уродов мы отроду не видали. У нас на Москве и в Петровском кружале не скоро сыщешь такого хочь одного»6.
Примечательно, что таковым описанием поп Лукьянов «наградил» казацкий городок Хвастов — атаманскую ставку прославленного казацкого вождя Семена Палия. Логично домыслить (хотя этого напрямую и нет в тексте Ульянова) — уж коль скоро в Хвастове у самого Палея все казаки сплошь «звери и уроды», то что же говорить о более заурядных, так сказать — более близких народу — представителях казацких станиц?
Мнение Н.И. Ульянова и попа Лукьянова можно было бы подкрепить еще десятком подобного же сорта цитат из
эпистолярного наследия российских интеллектуалов как дореволюционного, так и советского периода истории России (достаточно вспомнить, например, в каком стиле высказывались Лев Троцкий и Владимир Ульянов-Ленин, клеймившие казаков как «зоологическую среду»). Это один полюс мнений.
Другой полюс представлял, например, русский генералиссимус Александр Васильевич Суворов, восторженные суждения которого о казаках общеизвестны. Именно Суворов, вместе с князем Потемкиным, сумели убедить Екатерину II прекратить в отношении запорожских казаков политику «тихого геноцида», переселив оставшихся после разгрома Запорожской и Новой Сечи запорожцев на Кубань. Так на Кубани возникло сорок казацких станиц, из которых 38 получили традиционные наименования куреней Запорожской Сечи.
В когорту «казакофилов» входил, бесспорно, Лев Николаевич Толстой, неоднократно высказывавший мысль о том, что Россия как государство — в неоплатном долгу перед казаками.
Приведу лишь наиболее известное из высказываний Льва Толстого:
«. Вся история России сделана казаками. Недаром нас зовут европейцы казаками. Народ (очевидно, что имеется в виду русский народ. — Н.Л.) казаками желает быть. Голицын при Софии (канцлер Голицын при правлении царицы Софьи. — Н.Л.) ходил в Крым — осрамился, а от Палея (тот самый казачий атаман Семен Палий из Хвастова. — Н.Л.) просили пардона крымцы, и Азов взяли всего 4000 казаков и удержали, — тот самый Азов, который с таким трудом взял Петр и потерял...»1.
Удивительно, но остается, по-видимому, фактом, что позитивная или отрицательная оценка казачества тем или иным русским интеллектуалом
6 Ульянов Н.И. Происхождение украинского сепаратизма. М.,1996. С. 17.
7 Толстой Л.Н. Полное собрание сочине- 115 ний: в 90 т. М., 1952. Т. 48. С. 123. _
зависела от того, насколько позитивно или отрицательно оценивал этот интеллектуал собственно русскую жизнь во внутренних областях страны.
Показательна в этом смысле психологическая реакция на пребывание в среде казачества известного путешественника по Дальнему Востоку Михаила Ивановича Венюкова, уроженца мелкопоместной дворянской семьи из села Никитского Рязанской области. В своей работе «Описание реки Уссури и земель к востоку от нее до моря» М.И. Венюков пишет: «...Во все время моего путешествия по Сибири и Амурскому краю я сознательно пытался уклониться от постоя, или даже ночевки в домах здешних казаков, предпочитая всякий раз постоялые дворы, казенные учреждения или, по необходимости, избы русских переселенцев. Пусть в казачьих домах и богаче и чище, но мне всегда была невыносима эта внутренняя атмосфера, царящая в семьях казаков, — странная, тяжелая смесь казармы и монастыря. Внутренняя недоброжелательность, которую испытывает всякий казак к русскому чиновнику и офицеру, вообще к русскому европейцу, почти нескрываемая, тяжелая и язвительная, была для меня невыносима, особенно при более-менее тесном общении с этим странным народом»8.
Примечательно, что эти строки о «тяжелом и странном» народе писал весьма дотошный и объективный исследователь, который совершил свое путешествие по Уссури в окружении тринадцати казаков и только одного «русского европейца» — унтер-офицера Карманова.
Справедливости ради стоит подчеркнуть, что казаки действительно крепко недолюбливали «русских европейцев», не распространяя, впрочем, эту нелюбовь на весь русский народ. Осо-
_ 8 Венюков М.И. Описание реки Уссури
116 и земель к востоку от нее до моря // Архив
_ ИРГО (СПб.). Папка 135 (Венюков). Л. 52.
бую же неприязнь, граничащую с ненавистью, вызывало у казаков исторически сложившееся в среде русского социума, а потому воспринимавшееся этническими русскими как социальная норма, деление общества на рабов и господ, на высокомерную «белую кость» и унижаемое «быдло».
Иллюстрацией к сказанному может служить исторический очерк казацкого писателя Г. Немченко, описавшего действительно произошедший в 1914 г. инцидент. После объявления Россией войны Германии и Австрии из станицы Отрадной началась передислокация на запад Хоперского казацкого полка. Вслед за уходящим на войну казацким воинством, как это было издавна принято у казаков, какое-то время, иногда достаточно долгое (два-три дня), ехали провожающие — старики и женщины. Так было и в этот раз: за полковым строем и параллельно ему ехали подводы и брички провожающих станичников. Одна из казачек, спеша поравняться с полком, выехала за пределы дороги и промяла колесами брички край колосящегося помещичьего поля. Заметив сию «дерзость», к женщине подскакал один из офицеров штаба, русский дворянин Эрдели, и наотмашь хлестнул казачку плетью. Возмездие за унижение казацкой женщины не замедлило свершиться: из походного строя выломился молодой казак и, не вступая в пререкания и выяснение обстоятельств, зарубил шашкой офицера Эрдели.
Аналогичный случай описывает в своих мемуарах известный русский террорист Борис Савинков. На одной из площадей Петербурга, накануне отречения Николая II от престола, происходил многолюдный митинг рабочих какого-то завода. По приказу свыше на площадь выехало до полусотни казаков, которые, по мысли градоначальников, должны были разогнать и вытеснить с площади людское сборище. Однако казаки не спешили пускать в дело нагайки, они растянулись це-
пью вдоль края площади и наблюдали. Видя полное отсутствие «державного рвения» у казаков, власти выдвинули на площадь русский полицейский патруль, офицер которого обрушился на сгрудившихся людей, среди которых были женщины и дети, с грязной бранью. Тогда один из казаков молча, без всяких объяснений и предупреждений, вскинул винтовку и убил полицейского офицера наповал. После этого казаки, под восторженные крики оторопевших было работяг, выстроились в походную колонну и ускакали с площади.
Важно подчеркнуть, что в революционных событиях 1917-1918 гг. в казацких воинских формированиях не произошло ни одного случая бессудной расправы рядовых казаков с казацким офицером. В русских же полках в эти годы подобные инциденты исчислялись десятками, если не сотнями. На русском флоте, где казаков вообще не было, офицеров расстреливали, топили, подымали на штыки еще в больших масштабах, чем в сухопутной армии. Очевидно поэтому, что описанные Г. Немченко и Б. Савинковым случаи иллюстрируют ненависть казаков отнюдь не к офицерам вообще, — например, в связи с их более высоким иерархическим статусом в армии. Эта ненависть адресована и не русской эт-ничности как таковой — исторически казаки никогда не отличались агрессивным национализмом. Здесь перед нами, как видится, предстает картина глубинной брезгливости, даже онтологической нетерпимости казачества по отношению к явлению, пользуясь терминологией М.И. Венюкова, — «русского европейства». По-видимому, именно это: причудливая смесь общеевропейской безликости и исторически русских ухваток разнузданного барства вызывала в казацких душах такой мощный пароксизм отчуждения и ненависти, что при определенных обстоятельствах это вело к стремительным кровавым расправам с русскими соотечественниками.
В свое время Л.Н. Гумилев ввел в научный оборот понятие этнической комплиментарности (две категории: положительная и отрицательная), которая определялась исследователем как ощущение подсознательной взаимной симпатии (или антипатии) этнических индивидуумов, определяющее деление на «своих» и «чужих».
Если воспользоваться предложенным Гумилевым научным инструментарием, то окажется, что М.И. Веню-ков (а также другие «русские европейцы») и амурские казаки — суть два различных, причем взаимно отрицательно комплиментарные («чужие») друг другу этносы. Но почему же тогда положительно комплиментарны казачеству, абсолютно «свои» для него такие бесспорно этнически чистые русские, как А.В. Суворов, Л.Н. Толстой, А.И. Солженицын?
Причиной столь полярно различных оценок казачества со стороны русских интеллектуалов, вызывавшей в равной степени как восхищение и желание быть с казаками у одних (вспомним, например, повесть Толстого «Казаки»), так и искреннее неприятие, отторжение, даже антагонизм у других, стала, как мне представляется, полноценно сформировавшаяся уже к исходу XVI в. этничность казаков. В отличие от казачества, национальное становление собственно великорусов, насильственно остановленное, надломленное и во многом исковерканное так называемыми реформами патриарха Никона, а затем пароксизмаль-ной деятельностью Петра I, не могло дать русской интеллигенции единой ментально-идеологической платформы для оценки того или иного общественного или национального явления.
Отсюда происходит столь шокирующая внешнего наблюдателя полярно различная оценка русскими людьми самых разнообразных общественно-политических явлений, причем подчас поистине судьбоносных для России. Один русский интеллектуал готов
восславить приход большевистской революции, другой с ужасом проклинает его; для одного русского человека Петр Алексеевич Романов — Петр Великий, а для другого этот же персонаж — Петр Антихрист (Кровавый, Отступник и т.п.). Столь же полярны и даже взаимно антагонистичны оценки русскими людьми, причем по всему диапазону социального спектра, деятельности Распутина и Николая II, политики Сталина, эпохи «застоя» Брежнева, событий 90-х годов, наследия Советского Союза и т.д. Отсутствие единой ментально-идеологической платформы для оценки важнейших для собственной нации явлений — это тревожный симптом недоразвития, недо-сформированности этноса, чреватый утратой как в ближнесрочной, так и в долгосрочной перспективе фактора этнической конкурентоспособности для данного народа.
На фоне внутренней ментально-идеологической разобщенности русских (утрачен идеал собственно национального образа жизни), на фоне их обрядовой ущемленности (национальный обряд практически утрачен, а православный ритуал собственно русским никак не назовешь), на фоне русских перманентных этнополити-ческих метаний (кто мы? русские европейцы или все же скифы-азиаты?) казаки поражали всех сторонних наблюдателей (причем как доброжелательных, так и враждебных) прочно укорененным в национальном менталитете собственно казацким мировосприятием, завершенным, полноценно сформированным стереотипом поведения, признаваемым всеми казаками как национальный идеал, отсутствием каких-либо внутренних метаний в пользу смены своей этнополитической идентичности. Как представляется, именно эти цельность, самоценность и непоколебимость казацкого ментали-
_ тета, завидная монолитность казацкой
118 общественной среды как раз и порож-_ дали ту резкую полярность при оценке
казачества внешними, в первую очередь русскими наблюдателями.
Если же оценивать означенные выше ментально-психологические и общественные явления, свойственные внутренней среде казачества, с точки зрения их соответствия теории эт-ничности по ее классической версии в интерпретации Ю.А. Бромлея, то попросту невозможно не прийти к выводу: казацкое общество в России на рубеже Х1Х-ХХ вв. обладало всеми признаками, особенностями и только ему присущими социальными свойствами, которые со всей очевидностью свидетельствовали о полноценной, завершенной в своем формировании этнич-ности казаков.
«О, Сечь! Ты верного казачества колыбель!»
История любого народа отчетливо троична: в ней всегда можно выделить древнейший этап — становление этноса; некую среднюю полосу, более-менее продолжительную; последняя историософски логично переходит в историю новую, а уже ее новейшая часть представляет по сути своей обобщенное жизнеописание трех-четырех ближайших к современности поколений. В нашем размышлении о «факторе этничности казаков» мы как-то сразу оттолкнулись от среднего периода истории казачества. А как же период древней истории? Может быть, там мы найдем неопровержимые доказательства того, что казаки представляют собой некую органичную, хотя и весьма своеобычную ветвь русского или украинского народов?
Увы, таких доказательств нет. Вернее, доказательства есть, но сугубо противоположные по знаку: в древних и средневековых источниках Евразии есть достаточно много сообщений, которые однозначно могут трактоваться как четкие указания на постепенно формирующуюся самобытную этничность казачества, начиная с XIII в. Чтобы не обременять заинтере-
сованного читателя повторением этого текстологически весьма объемного материала, сделаю ссылку на известный и на сегодняшний день, пожалуй, самый обстоятельный труд Е.П. Савельева «Древняя история казачества». В этой добротной с научной точки зрения работе (при том, разумеется, что необходимо делать поправку на существенные изменения методологии научных исследований с рубежа XX в. до наших дней) подробно проанализирована фактура и достоверность абсолютного большинства древних и средневековых источников о процессе формирования казачьего этносоциума.
Предваряя свое, еще раз подчеркиваю, — весьма авторитетное с точки зрения научной аргументации исследование, Е.П. Савельев пишет: «Казаки прежних веков, как это ни странно звучит для историков, не считали себя русскими, т.е. великороссами или москвичами; в свою очередь и жители московских областей, да и само правительство смотрели на казаков, как на особую народность, хотя и родственную им по вере и языку. Вот почему сношения верховного правительства России с казаками в XVI и XVII вв. происходили чрез Посольский Приказ, т.е. по современному — чрез Министерство иностранных дел, чрез которое вообще сносятся с другими государствами. Казацких послов или, как их тогда называли, "станицы" в Москве принимали с такою же пышностью и торжественностью, как и иностранные посольства...».
Чуть ниже, в комментарии к этому выводу, Савельев добавляет: «...А. Филимонов в "Очерках Дона" в пятидесятых годах прошлого столетия (1850-е годы. — Н.Л.) и В.Ф. Соловьев в своей брошюре "Особенности говора Донских казаков" в 1900г. писали, что казаки, несмотря на то, что стоят за Русь, что полки их оберегают ее окраины и что все они имеют рвение постоять за Царя, сами
себя не считают русскими; что если любому казаку предложить вопрос: "Разве ты не русский?" — он всегда с гордостью ответит: "Нет, я казак!". Филимонов и Соловьев не были казаками»9.
В качестве общего контекста всех более-менее древних источников можно привести, например, сведения «Гре-бенской летописи», составленной в Москве в 1471 году. Здесь говорится следующее: «..Там,, в верховьях Дона, народ христианский воинского чина зовомии казаци, в радости сретающе (встречающие. — Н.Л.) его (великого князя Дмитрия Донского. — Н.Л.) со святыми иконами и со кресты по-здравляюще ему о избавлении своем от супостатов и, приносящее ему дары от своих сокровищ.»10.
Не только в большинстве, а, пожалуй, и во всех без исключения источниках по истории Руси-России XIV-XVII веков мы не найдем упоминаний казаков в контексте «русскости»; даже отмечая, что «казаци» — народ христианский и православный, русские источники тем не менее никогда не отождествляют их с собственно великорусским, московским людом. Описывая деяния казаков, русский исторический хронограф в десятках деталей находит возможность подчеркнуть наличие принципиальных различий в природе коренной русскости, вернее — ве-ликорусскости, и казачества.
Первый отечественный энциклопедист В.Н. Татищев, обладавший, в отличие от всех прочих историографов, уникальным собранием древнейших русских манускриптов, погибших затем в пожаре Москвы в 1812 году, уверенно выводил родословную донских казаков от запорожцев, которые во главе с гетманом Дмитрием Вишневец-ким сражались вместе с войсками Ива-
9 Савельев Е.П. Древняя история казачества. М., 2008. С. 17-18.
10 Цит. по: Быкадоров Ис. Ф. История казачества. Кн. 1. Прага, 1930. С. 86.
119
на Грозного за Астрахань. Татищев допускал вместе с тем, что еще одним компонентом при формировании первичного этносоциального массива донского казачества выступали, возможно, так называемые мещерские казаки, т.е. принявшие Православие тюрко-язычные мангыты («татары»), которых Иван Грозный перевел на Дон11. Важно подчеркнуть, что с этногенетической концепцией Татищева в целом был солидарен бесспорно крупнейший историк XIX века по проблеме казачества
B.Д. Сухоруков12.
Таким образом, становится понятным, что по крайней мере донские казаки — альфа и омега российского казачества — как прямые потомки генетического альянса запорожцев и мещерских татар имели, в силу этого факта, весьма мало общих генетических корней с великорусским этносом.
Столь же незначительна была, по-видимому, генетическая связь самих запорожцев, этого краеугольного камня феномена казачества Евразии, с собственно украинским (или, как писали до 1917 года, — малорусским) народом. Упоминавшийся уже мною последовательный борец с казацкой идеей Н.И. Ульянов размышлял по этому поводу так:
«Здесь (в Запорожской Сечи. — Н.Л.) существовали свои вековечные традиции, нравы и свой взгляд на мир. Попадавший сюда человек переваривался и перетапливался, как в котле, из малоросса становился казаком, менял этнографию, менял душу... Фигура запорожца не тождественна с типом коренного малороссиянина (т.е. украинца. — Н.Л..), они представляют два разных мира.
11 Татищев В.Н. Лексикон Российский исторический, географический и политический // Избранные произведения. Л., 1979.
C. 267-284.
12 Сухоруков В.Д. Историческое описа-
ние земли Войска Донского //Дон. 1989. №4.
С. 151.
Один — оседлый, земледельческий, с культурой, бытом, навыками и традициями, унаследованными от киевских времен. Другой — гулящий,, нетрудовой, ведущий разбойную жизнь, выработавший совершенно иной темперамент и характер под влиянием образа жизни и смешения со степными выходцами. Казачество порождено не южнорусской культурой, а стихией враждебной, пребывавшей столетиями в состоянии войны с нею»13.
Можно было бы поспорить с автором этих строк о степени взаимовлияния казачества и носителей южнорусской культуры, однако им бесспорно точно отмечен факт весьма малой генетической связи запорожцев с окружающей, генетически весьма далекой от казаков, украинской средой. Это указание тем более важно, что именно родовые запорожцы, переселившиеся под водительством атаманов Захара Чепеги и Антона Головатого на Кубань, стали этнической основой как для кубанского, так и для терского казачества.
Механизм довольно быстрого распыления и последующей аннигиляции украинских выходцев в казачьей среде лаконично, но достоверно описан все тем же Н.И. Ульяновым.
«В Запорожье, как и в самой Речи Посполитой, хлопов (украинских крестьян. — Н.Л.) презрительно называли «чернью». Это те, кто, убежав от панского ярма, не в силах оказались преодолеть своей хлеборобной мужицкой природы и усвоить казачьи замашки, казачью мораль и психологию. Им не отказывали в убежище, но с ними никогда не сливались; запорожцы знали случайность их появления на Низу и сомнительные казачьи качества. Лишь небольшая часть хлопов, пройдя степную школу, бесповоротно меняла крестьянскую долю на профессию лихого добытчика. В большинстве же своем хлоп-
13 Ульянов Н.И. Указ. соч. С. 27-28.
ский элемент распылялся: кто погибал, кто шел работниками на хутора к реестровым..»14.
Итак, в качестве предварительного вывода, мы можем признать, вслед за В.Н. Татищевым, В.Д. Сухоруковым, Е.П. Савельевым, Н.И. Ульяновым и другими крупными историками России и Украины, что казацкое сообщество издревле формировалось как бы из самого себя, путем постепенного прочного слияния небольших корпускул разнородных этнических элементов, включая великорусов, украинцев, представителей некоторых тюркских народностей, которые постепенно и разрозненно, в разные исторические периоды наслаивались на некий весьма мощный в генетическом плане, издревле сформировавшийся в междуречье Днепра и Дона этнический стержень. В задачу настоящей работы не входит выяснение этногенетической природы этого стержня — это может стать задачей специального, причем находящегося на стыке разных исторических дисциплин, этнологического исследования. Моя задача в данной работе значительно более локальна: определить обоснованность (или, напротив, тщетность) претензий современного казачества на собственную, отличную от русской или украинской, этнич-ность. До сих пор, анализируя данные источниковедения и историографии, а также бытовые наблюдения совершенно разных по мировосприятию современников, мы могли констатировать объективную обоснованность этнологической версии о казачестве как об издревле сформировавшемся в междуречье Днепра и Дона, генетически цельном и культурологически самобытном народе.
Казаки произошли от казаков
Наш дальнейший экскурс целесообразно, по-видимому, продолжить по тому вектору, который был задан в
14 Там же. С. 30.
начале статьи, а именно — попытаться более детально сравнить основные ментально-психологические особенности казаков и великорусов. В свое время американский исследователь Т. Парсонс охарактеризовал этнический феномен как совокупность «поведенческого и культурного символов», тесно связанных с «физиологической данностью», т.е. с биологическим родством, с конкретной генетической популяцией людей, объединенных в рамках единого социально-исторического организма15. Важно подчеркнуть, что задолго до Т. Парсонса на важнейшее значение устоявшегося комплекса поведенческих реакций (стереотип поведения) для формирования конкретного этноса указывал Л.Н. Гумилев. Выдающийся русский этнолог рассматривал укорененный в народном сознании и безотчетных реакциях стереотип поведения, принятый как национальный идеал, — как важнейшее, определяющее свойство реально существующего этноса16.
К аналогичному выводу пришла, по существу, и В.Ф. Чеснокова (Ксения Касьянова) — известный социолог и культуролог, автор наиболее фундаментального на сегодняшний день научного труда о русском национальном характере.
Какие же основные поведенческие черты русских видятся К. Касьяновой? И как эти черты соотносятся с таковыми же у казаков?
Не углубляясь в «наукоемкие» размышления, подобные размышлениям о некоем «судейском комплексе» русских или так называемом «эго-сверхконтроле», выделю из материала Касьяновой лишь два основных, бесспорно наличествующих ментальных
15 Parsons T. Some TheoreticalConsiderations on the Nature and Trends of Ghange Ethnicity // Ethnicity: Theory and Experience. N. Y., 1998. P. 74-75.
16 Гумилев Л.Н. Этногенез и биосфера
Земли // Собр. соч. М., 1997. Т. III. С. 611 и сл.
свойства русских, причем таких, которые лежат в основе всех основных стереотипов поведения этого народа.
Первое и главное — терпение. К. Касьянова отдает бесспорную «пальму первенства» этому ментальному качеству русских, считая, что именно терпение является основой русского национального характера. Исследователь отмечает, что терпение для русских — это не только общенациональная «модель поведения», но и «...принципиальная ценность, без этого нет личности, нет статуса у человека, нет уважения к нему со стороны окружающих и самоуважения»17.
Второе и столь же определяющее свойство — внеисторичность и внена-циональность русских.
К. Касьянова пишет: «В нашей культуре нет ориентации на прошлое, как нет ее и на будущее. Никакого движения, этапов, промежуточных ступеней и точек не предполагается... Апокалиптичность мышления, внеисторичность его»18.
Не берусь утверждать, что русскому национальному менталитету присуща апокалиптичность мышления, но очевиден факт — среднестатистический русский человек находится вне истории собственного народа, не осознает себя в ней, не видит в национальной истории русских места для своего рода (своей фамилии). Отсюда происходит прямо-таки наплевательское отношение среднего русского к родовой памяти собственной фамилии: в обычной русской семье с трудом вспоминают, какими были имена-отчества прадедушек и прабабушек, а уж об именах и судьбах прапрадедушек в абсолютно подавляющем большинстве русских семей не помнит никто.
Внеисторичность русских логично ведет к их вненациональности. Это странное и, с казацкой точки зре-
ния, абсолютно неблаговидное ментальное свойство русских вынуждены признавать сегодня даже русские интеллектуалы-националисты. Известный теоретик русского национализма В.Д. Соловей по этому поводу пишет: «. Понятия "русского национального характера", "родовых ценностей" и культурных "архетипов" (а также любые их эквиваленты и производные), которыми пытаются оперировать социогуманитарные науки, суть интеллектуальные фикции»19.
Однако казачество — ни в среде своих интеллектуалов, ни в среде простых станичников — никогда не считало и не считает казацкий характер и казацкие родовые ценности — фикциями, т.е чем-то неживым, искусственным, умозрительным. Напротив, в среде родового казачества существуют очень четкие представления о том, что может и должен делать казак в той или иной жизненной ситуации, как должны вести себя казацкие дети, как должна быть одета и что может позволить себе казачка, какие песни петь пристойно казаку и как по-казацки должна быть вырыта могила для усопшего родственника. В абсолютном большинстве родовых казацких семей вам с легкостью назовут полные имена родственников по отцовской линии до 6-8, а в некоторых семьях — и до 20 поколения.
Понятно, что все вышеперечисленные качества менталитета и стереотипа поведения, понимаемые и признаваемые в казацкой среде как национальный идеал, почти полностью отсутствуют у этнических русских. Отсутствуют примерно в той же степени, в какой в казацкой среде отсутствует свойство долготерпения и привычка к нему. О нетерпеливости казаков, об их неумении и нежелании обуздывать собственную национальную «выть» исписано столько страниц в художественной, мемуарной и научной лите-
_ 17 Касьянова К. О русском национальном
122 характере. Екатеринбург, 2003. С. 127. _ 18 Там же. С. 135.
19 Соловей В.Д. Кровь и почва русской истории. М., 2008. С. 36.
ратуре, что нет смысла, конечно, даже углубляться в эту тему. Желающим указать казакам на их свойство долготерпения советую просто перечитать «Тараса Бульбу» и «Тихий Дон». Можно даже сказать так: значительное число военно-политических достижений казачества, равно как и подавляющее большинство наших этнополитических провалов объясняются именно этим — отсутствием гена долготерпения, генетически закрепленным у казаков свойством взрывной реакции на раздражитель.
С особенной четкостью различия в национальных менталитетах (и, соответственно, в стереотипах поведения) казаков и русских видны на примере отношения этих народов к межнациональным связям.
В интереснейшем исследовании А.В. Сергеевой «межнациональный комплекс» русского человека описывается так: «Иметь предка-иностранца в России было престижно — и в старину, да и теперь: такой факт в родословной записи и раньше выделял русского аристократа из общей массы. Другие нации всегда представляли для русских какую-то особую при--тягательную силу, к ним их тянуло, как к магниту... До сих пор для русских сравнение с англичанином или французом в манере держаться — самый высокий комплимент... Для мужчины (русского. — Н.Л.) сравнение с французом говорит о его элегантной одежде, хороших манерах, жизнелюбии. Сравнение же с англичанином дает представление об особой выправке, элегантности и отличных манерах абсолютно порядочного человека — "джентльмена". Сравнение с немцем говорит о порядочности, обязательности и пунктуальности человека, с которым просто приятно иметь деловые контакты »20.
20 Сергеева А.В. Русские: стереотипы поведения, традиции, ментальность. М., 2004. С. 190.
Отношение казачества к инонациональному субстрату прямо противоположно. С гениальной лаконичностью это отношение описано Михаилом Шолоховым в «Тихом Доне». Поистине хрестоматийна даже для современного казачества сцена, где на реплику комиссара Штокмана о том, что казаки, дескать, от русских произошли, — казак пренебрежительно, даже с вызовом бросает: «Казаки произошли от казаков!» Этот гордый девиз всего казачества — от запорожского войска до семиреченского — сохранился незыблемым доныне. Собственно, только эта фундаментальная платформа казацкого мироощущения обеспечила физическое выживание казацкого этнического сообщества, несмотря на многие десятилетия большевистского геноцида.
В объеме журнальной статьи я не имею, к сожалению, возможности провести сравнительный анализ всего комплекса поведенческих реакций казаков и русских (великорусов), поэтому я выделил лишь некоторые доминирующие реакции (императивы) мировосприятия и, соответственно, поведения сравниваемых этносов. В смысловом плане эти императивы казацкого и русского стереотипов мировосприятия сведены мною в четыре группы: «Семья и дом», «Межнациональные отношения», «Социальные отношения», «Общественные мотивации». Вот что получилось (см. с. 132-134).
Даже самый краткий анализ некоторых ключевых императивов мировосприятия и поведенческих реакций казаков и русских непредвзято подводит к выводу о том, что перед нами два совершенно разных народа, сформировавшихся в совершенно разных исторических, этногенетических и географических (ландшафтных) условиях.
Один народ — великорусы — сформирован архетипом земли, земледельческий в своей сути, с генетически закрепленным в подсознании культом женщины-домоправительницы, склон-
ный к безграничному терпению и социальному выживанию в любых условиях, упорный в монотонном труде, при наличии внешних организующих начал способный к длительной обороне.
Другой народ — казаки — сформирован архетипом пространства, народ выпестованный и вскормленный набеговой системой, олицетворяющий начала мужской инициативы и дерзости, способный уверенно находиться на гребне бушующей военной стихии, но которому с трудом удаются долговременные и методичные усилия в условиях серого, бренного существования.
В славянской мифологии у кар-паторусов (русинов) существует замечательное предание о появлении первочеловека в результате удара громовой стрелы (мужское начало) в землю (женское начало). Если перенести эту эпическую аллегорию на исторические взаимоотношения казаков (громовая стрела) и русских (земля), то без всякого преувеличения можно сказать, что результатом этого союза стала Россия. Притом, конечно, не та Россия, которая известна как государственный механизм и система административного принуждения, а Россия как уникальное по ценности, поистине мировое социокультурное явление, простершееся от восточных рубежей Европы через всю Азию.
Действительно, не погрешая против исторической истины, придется согласиться с тем, что известное нам по дореволюционным, советским, а ныне российским учебникам истории «русское освоение Сибири и Дальнего Востока» без участия казаков было бы принципиально невозможным. Ибо пустующих на нашей маленькой планете земель нет, и чтобы что-то «освоить», нужно было первоначально это что-то «завоевать». На последнее действие русский народ, как показывает его история, бывает способен, увы, только
_ при тотальном принуждении со сторо-
124 ны государственного аппарата.
_ В эпоху превращения захолустного
по европейским меркам царства Московия в крупнейшую европейскую державу русское самодержавие не обладало ни навыками, ни механизмами для тотальной мобилизации русского населения к достижению каких бы то ни было крупных внешнеполитических задач. Полное отсутствие в русской правящей среде, вплоть до эпохи Петра I, привычки и механизмов к тотальному контролю над собственной нацией вскоре убедительно доказала многолетняя, в финале проигранная Ливонская война и последующее лихолетье Смутного времени. Между тем территориальное расширение Московской Руси, начиная с XVI в., происходило поистине геополитическими темпами.
Как неоднократно отмечалось в аналитических работах русских историков: только между серединой XVI в. и концом XVII в. Московская Русь в среднем ежегодно (150 лет подряд!) приобретала земли, равные по площади современной Голландии. К началу XVII в. Московское государство равнялось по площади всей остальной Европе, а присоединенная в первой половине XVII в. атаманом Ермаком Олениным Западная Сибирь по масштабу вдвое превышала площадь Европы. К середине XVII в. Московия — без политических пароксизмов и чудовищных военных усилий Петра I, по сути без особых финансовых и материальных вложений — стала «де-факто» самым большим государством в мире.
Чья же громовая стрела произвела эту, никогда более не повторявшуюся в мире (после Чингисхана и Тимура) военно-территориальную экспансию? Этой громовой стрелой стало казачество.
Изучение процесса освоения славянами Сибири и Дальнего Востока убеждает: такой сверхмобилизационный этносоциальный рывок, который сделали на восток Евразии казаки, был под силу (среди европейских народов) только им. Только казаки — этнос сла-
вянских самураев, народ, для которого идеалы человеческого достоинства, духовной свободы, национальной и социальной взаимоподдержки были не чем-то отвлеченным и далеким, а фактом их повседневной реальности, могли совершить этот подвиг: всего за столетие не только завоевать, но и привести в полную покорность (как писали в летописях — «замирить») почти половину географической территории евразийского материка.
Собственно же русское освоение Сибири и Дальнего Востока было, как представляется, освоением третьей волны. Первая волна — казацкая — завоевание, политическое «замирение» и первичное хозяйственное освоение азиатских территорий (сбор ясака, охота, рыболовство). Вторая волна — административно-армейская — создание необходимой государственной инфраструктуры на завоеванных казаками территориях (остроги, военные городки, почтовые коммуникации, перевалочные базы). И только третья волна была собственно русская — административно переселяемые, зачастую даже принудительно переселяемые государственные крестьяне (распашка целинных земель, создание первичной сети земледельческих поселений).
Мы — казаки. И этого достаточно для нас
Свою этническую отделенность, в хорошем смысле — самостийность от кого бы то ни было казачество остро чувствовало во все времена. В отношении великорусов это чувство самостийности диктовалось отнюдь не желанием противопоставить себя русскому народу как некий недостижимый для последнего образец. Со времен борьбы с польским шляхетством казак был чужд этнического высокомерия, и его отношение к русским людям в целом всегда было благожелательным и уважительным. Однако чувство самостийности все же всегда было
и определялось только одним: желанием сохранить свой самобытный казацкий остров в том поистине безбрежном великорусском море, которое неудержимо накатывалось с севера на земли Присуда Казацкого под водительством «русских европейцев», немецких управляющих и еврейских комиссаров.
В недавнее время двумя российскими издательствами был переиздан любопытный сборник материалов-размышлений по проблемам казачества, впервые вышедший в свет в 1928 г. в Париже по инициативе атамана А.П. Богаевского. В этом сборнике, помимо прочих важных сведений, есть весьма ценные для нашего исследовательского интереса наблюдения по эт-ничности казачества, причем сделанные как самими казаками, так и близко знающими этот народ инонациональными наблюдателями. Некоторые из означенных наблюдений прямо подтверждают те предварительные выводы, которые я сформулировал в начале настоящей статьи.
«У казаков было, да и есть еще, выраженное сознание своего единства, того, что они, и только они, составляют войско Донское, войско Кубанское, войско Уральское и другие казачьи войска. Мы совершенно естественно противопоставляли себя — казаков — русским; впрочем не казачество — России. Мы часто говорили о каком-либо чиновнике, присланном из Петербурга: "он ничего не понимает в нашей жизни, он не знает наших нужд — он русский", или о казаке, женившемся на службе, мы говорили: "он женат на русской"»
(И.Н. Ефремов, донской казак).
«Я знаю, что в глазах простого народа воин идеальный, воин по преимуществу — мыслим всегда как казак. Так было в глазах великороссов, так и малороссов. Немецкое влияние на строй и народные понятия всего менее отразились на нравах казачества. В начале еще ХХ века, когда я спрашивал одного юнкера Констан-
тиновского училища, — участвуют ли юнкера-казаки в их ночных похождениях, он отвечал: "Не без того, но казаки никогда не хвалятся друг перед другом своим распутством и никогда не кощунствуют"» (Митрополит Антоний храповицкий), русский).
«Во время моего четырехлетнего пребывания в прежней, царской, а позднее в Белой армии, я часто жил среди казачьих полков и был в лучших отношениях с казачьими офицерами. Я сражался вместе с многими из них против их врагов за их Родину: сперва с немцами, а затем с большевиками. Имея связь со всеми известными казачьими племенами России (казаками Дона, Кубани, Терека., Урала, Оренбурга., Забайкалья и Уссури), я изучил их организации, их нравы; мне приходилось наблюдать их и на поле битвы, и в станицах.
...Мои впечатления: русский народ — по преимуществу крестьяне; в сражениях они проявляют свои самые ценные качества: выносливость и храбрость, но им не хватает порыва, присущего врожденным воинам. Казачество — один из редких примеров, оставшихся нам от античного военного наследия, классическое представление всех древних цивилизаций о котором возводит класс воинов в высшую социальную группу, стоящую над сословием торговцев и капиталистов» (Л.Г. Грондис, французский журналист).
«Нам, русским, нечего распространяться о казачьих доблестях. Мы знаем историческую колонизационную и окраинно-оборонительную миссию казачества, его навыки к самоуправлению и воинские заслуги на протяжении многих веков. Многие из нас, жителей северной и центральной части России, ближе познакомились с укладом казачьей жизни, найдя вместе с белым движением убежище в казачьих областях юго-востока России. В эмиграции мы оценили солидарность и спаянность каза-
ков, выгодно отличающих их от общерусской "людской пыли"» (Князь П.Д. Долгоруков, русский).
«Казачество всегда едино, цельно в разрешении и понимании своих внутренних казачьих вопросов. Во мнениях же, взглядах, отношениях к вопросу внешнему для него — русскому, — казачья интеллигенция разделяется, распыляется, забыв о главном, единственно незыблемом, — об интересах своего народа — народа казачьего.
У русской интеллигенции здесь, за рубежом, и у советской власти там, в СССР, получилась удивительная согласованность в устремлениях внедрить в сознание казачества — у первой в эмиграции, у второй — в родных наших краях, — убеждение, что казаки являются русским (великорусским) народом, а казак и крестьянин — тождественные понятия.
Заботы советской власти о подобном "воспитании" казачества вполне понятны: они преследуют практические цели: затемнением национального самосознания у казачества, внедрением психологии великоросса ослабить сопротивление советскому строительству.
. Однако казаки никогда себя не осознавали, не ощущали и не считали великороссами (русскими), — считали русскими, но исключительно в государственно-политическом смысле (как подданные Русского государства)» (Ис. Ф. Быкадоров, донской
казак)21.
Я полагаю, что вышеприведенной ссылкой на мнение генерала Быкадо-рова можно завершить наш этнологический экскурс в части развернутого ответа на вопрос: являлось ли казачество накануне Великой Катастрофы 1917 года самобытным этносом? Ответ очевиден: конечно же, являлось,
21 Казачество. Мысли современников о прошлом, настоящем и будущем казачества. М., 2007. С. 30, 37-38, 42, 105-107.
чему есть масса свидетельств как источниковедческого, так и чисто этнографического порядка. Сознавало себя казачество как отдельный, не сводимый к статусу субэтноса русских, самобытный народ и в чисто политическом плане: социополитические интересы казачества осознавались (и, при возможности, отстаивались) казацкой интеллигенцией именно как этнические (национальные) интересы, а не как интересы некоего умозрительного военно-служилого сословия.
Вопрос же о том, почему государственный аппарат Российского самодержавия, поддержанный широкими кругами русской интеллигенции, выпестовал идеологему этногенетической русскости казачества, ввиду своей неоднозначности и масштабности может и должен служить предметом отдельного исследования. Тема эта, чрезвычайно политически острая и важная, равно как и изучение почти четырехсотлетнего процесса творческого созидания казацкого уклада жизни, все еще ждет внимания неравнодушных историков и этнологов. Мне же в рамках настоящей работы следует осветить, пожалуй, только завершающий аспект проблемы этничности казачества, а именно: сохранился ли потенциал для восстановления этнично-сти у современных казаков, не исчерпаны ли не только генетические, но и ментально-психологические ресурсы казачьего этноса.
«Достанет еще, батько, пороху! Не погнулись еще казаки!»
Ситуацию с этничностью у современного казачества не назовешь простой — чудовищный геноцид казаков, реализованный Советской властью после 1917 г. в рамках методичного и долговременного государственного курса, не прошел даром. Казачество понесло колоссальные утраты в генетическом фонде, практически уничтожены Терское и Уральское казачьи войска, сохранившие, кстати сказать, к 1917 г.
хотя бы какие-то живые элементы создавшей феномен казачества набеговой системы. Разумеется, все эти утраты не прошли даром для казачества как этногенетического целого, что в свою очередь не могло не отразиться на менталитете и этноидеологической доктрине современных казаков.
Наряду с традиционной точкой зрения казачества на самое себя как на самобытную, генетически и культурологически отличную от великорусов нацию, в среде казачества имеет место (и, понятно, горячо поддерживается актуальной властью и русской интеллигенцией) точка зрения на казаков как на весьма обособленный, но тем не менее генетически единый с великорусским народом субэтнос. Понятно и то, что идею этнической самобытности казачества защищают в первую очередь потомственные казаки, сохранившие связь с землями Прису-да и имеющие независимый финансовый статус. Концепция же «этнической аффилированности» казачества с русским народом популярна в среде казацких болдырей (в том или ином разведении крови), в среде инонациональных «казачков», примкнувших к казацкому движению из-за нездорового (как у всех неофитов) пристрастия к внешней казацкой атрибутике, а также среди немногочисленных приспособленцев из числа родовых казаков, алчущих найти для себя материальные выгоды в Реестре и не желающих показаться «вольнодумцами» в глазах власть предержащих. Точка зрения первых популярно изложена в разноплановой и очень полезной книге В.Ф. Никитина «Казачество. Нация или сословие?» (М., 2007). Этногенети-ческие воззрения «аффилянтов» широко рекламируются в многоразличной «околоказачьей» прессе, транслируются в официальных речах и публикациях чиновников от казачества, приобретают лоск наукообразности в дилетантских изысканиях так называемых писателей-историков.
127
Чтобы не бороться с ветряными мельницами и не повторять уже многократно обоснованное людьми куда более авторитетными в казацкой проблематике, я предлагаю сейчас более углубленно рассмотреть классическую теорию этноса, прежде всего для того, чтобы определить — насколько обоснованна сама претензия современного казачества на статус «этнос». Определение этноса, долгое время считавшееся в советской исторической науке классическим, принадлежит академику Ю.В. Бромлею. Напомню это определение: этнос — это «исторически сложившаяся на определенной территории устойчивая совокупность людей, обладающих общими относительно стабильными особенностями языка и культуры, а также сознанием своего единства и отличия от других подобных образований (самосознанием), фиксированном в самоназвании (этнониме)»22.
Очевидно, что по всем указанным критериям — устойчивости социума, особенностям культуры, сознанию своего единства, сознанию своей от-личности от других народов — казаки до революции 1917 г. безусловно являлись самобытным народом. Ни к русским людям, ни к украинцам, как было уже отмечено, казаки себя никогда не причисляли, более того, — очень не любили, когда их кто-то к какому бы то ни было иному народу, кроме казачества, причислял.
Из указанных Ю.В. Бромлеем этнических критериев вызывает вопросы только происхождение языка, на котором говорят казаки. Исключая экстравагантные и явно ненаучные версии о том, что издревле казаки говорили на каком-то ином, отличном от русского языке, можно утверждать, что казачество пользуется именно русским языком, с примесью какого-то количества
22 Бромлей Ю.В. Очерки теории этноса. М., 1983. С. 57-58.
тюркской и украинской (малорусской) лексики.
Свидетельствует ли это в пользу предположения, что казаки являются субэтносом русского народа, образовавшимся в зоне этнического контакта великорусского этноса с тюркской и малорусской этническими средами? Ведь именно такая точка зрения пропагандируется в некоторых популярных трудах.
На мой взгляд, не свидетельствует.
Почему?
Прежде всего потому, что фактор языка является хотя и весомым, но только сопутствующим, подчиненным этническим репером. Примеры этой этнологической соподчиненности общеизвестны: сербы и хорваты говорят, по существу, на одном языке, который и именуется поэтому сербохорватским, однако более антагонистичных друг другу народов даже на этнически раскаленных Балканах невозможно найти.
Если в языках сербов и хорватов имеются хотя бы некоторые малозначащие диалектные отличия, то современные англичане и ирландцы безусловно говорят на одном языке — на английском. Стало ли обладание английским языком как родным «дорожной картой» для ирландцев на пути органичного вхождения в состав английского этноса? Нет, не стало и, совершенно очевидно, что никогда не станет. Пример ожесточенной борьбы за Ольстер красноречиво говорит об этом историческом факте.
Ю.В. Бромлей опубликовал свои основные работы по теории этноса на рубеже конца 70-х — начала 80-х гг. XX в. С тех пор прошло уже более тридцати лет. Что изменилось за эти годы в базовых постулатах теории этноса?
Практически ничего, за исключением двух аспектов. Во-первых, стало более понятным весьма немаловажное, во многом определяющее значение генетического (или иначе — популяци-
онного) ядра этноса23. А во-вторых, этнология вернулась по существу к давнему утверждению американского исследователя Нейделя, что наиболее важным из специфических признаков, формирующих конкретный народ, является этническое самосознание, фиксируемое в этнониме.
Еще в 1947 г. Нейдель высказал верную, как признается сегодня абсолютным большинством этнологов, мысль о том, что в ситуациях взаимопроникающей этнолингвистической мозаики, при чересполосице относительно близких этнических культур наименее двусмысленным, а иногда и единственным реальным критерием в определении того, где кончается одна этническая общность и начинается другая, является самоидентификация народа, опирающаяся на этноним. Нейдель писал: «Культура и язык не могут предоставить безошибочный критерий племенной принадлежности, ибо культура и язык допускают степени и оттенки единообразия или различия, в то время как представление о принадлежности к племени (т.е. этническое самосознание. — Н.Л.) имеет тенденцию к более резкой кристаллизации — некто либо является членом племени, либо нет»24.
Перефразируя цитату из Нейделя с научного сленга на общеупотребительный, скажем так: некто, т.е. конкретный человек, является либо казаком, либо русским, либо украинцем и, по большому счету, в современном мире, ввиду очевидной близости социальных условий и господства в западной части Евразии общеевропейской культуры, этническая принадлежность этого конкретного человека зависит преимущественно от одного — какой
23 Рыбаков С.Е. Этнос и этничность //Этнографическое обозрение. 2003. № 3. С. 22.
24 Цит. по: MoermanM. Ethnic identification in a complex civilization: who are the Lue? //American Anthropologist. 1965. Vol. 67. P. 1219-1220.
из трех народов он сам, этот человек, для себя выбирает.
Самозапись конкретного человека в казачество — вне зависимости от имеющегося процента подлинно казацкой крови — облегчается еще и тем весьма важным фактором, что этнический стереотип поведения, казацкие традиции, казацкое мировоззрение и обычаи являются буквально на несколько порядков более выраженными, характеристичными, нежели стереотип поведения, традиции, национальное мировоззрение и обычаи русских. Без всякого преувеличения можно сказать, что казаки успели состояться как самобытный народ, а русские (великорусы), в силу костоломной реформы патриарха Никона, кровавого «чужебе-сия» Петра I и антирусского геноцида большевиков, в полной мере как самобытный этнос, к великому сожалению, состояться не смогли. Чем и объясняются, причем в абсолютно определяющей мере, и прогрессирующий русофобский прессинг на постсоветском пространстве, и утраты исконно русских территорий, для удержания которых русским достаточно было только слегка пошевелить пальцами, и оголтелый аморализм, деструктивность и антинациональность той масскультуры, которая беззастенчиво и безальтернативно насаждается ныне в Российской Федерации.
Таким образом, исходя из фундаментальных положений теории этноса, не существует, по-видимому, никаких этногенетических ограничений для процесса самовосстановления казачества до статуса самобытной нации (именно нации, а не русского либо украинского субэтноса).
Удержать казачество на прокрустовом ложе субэтничности, а значит — неизбежной вторичности, некой дешевой этнографичности по отношению к основному массиву будь то русского либо украинского народов, как это ни парадоксально прозвучит, могут только сами казаки. Если сбу-
дется угроза, провидчески определенная генералом Ис. Ф. Быкадоровым еще в 1928 г. о «внедрении психологии великоросса в казачество», винить в этом казакам нужно будет, брутально говоря, не дядю Ивана и не дядю Абрама, а исключительно и только — самих себя.
В 2008 г. в Москве вышла в свет обстоятельная книга одного из самых нестандартно мыслящих идеологов русского национального возрождения, профессора В.Д. Соловья. Книга имеет примечательное название «Кровь и почва русской истории». С этим академическим манифестом прогрессивного русского национализма можно спорить в отдельных аспектах или соглашаться во всем, но невозможно не отметить главного: объективность, высокую корректность научного анализа приведенных фактов. Эта бескомпромиссная (не побоюсь в данном случае «высокого стиля») научная честность исследователя привела его к, казалось бы, убийственной для всякого националиста мысли — об отсутствии «трансвременных («архетипических») русских ценностей», т.е., говоря проще, — к невозможности определения этнических критериев русскости.
Исследователь пишет: «Невозможно какую-то одну из ценностных систем представить национальной (имеется в виду — этнически русской. — Н.Л.) и аутентичной. Ведь тогда пришлось бы лишить права на русскость миллионы, даже десятки миллионов современных русских людей, для которых выделенные интеллектуалами "исконно русские" ценности находятся на периферии сознания, если не дальше. А другого русского народа у нас нет и не предвидится»15.
Выше мне уже приходилось цитировать В.Д. Соловья, который в другом месте своего политологического эссе заявлял о том, что понятия
130
25 Соловей В.Д. Указ. соч. С. 36.
«русский национальный характер», «родовые ценности» и культурные «архетипы» в отношении актуальных русских попросту неприменимы, а потому являются «интеллектуальными фикциями».
Я внутренне содрогнулся, прочитав вышеприведенные рассуждения Соловья, — и всякий этнически живой человек (как мне кажется) тоже содрогнется, прочитав о великорусском народе подобный приговор. Ибо этнически полноценного народа нет и быть не может, если у него отсутствует «национальный характер», а его «родовые ценности» и «культурные архетипы» на поверку оказываются только фикциями. По Соловью, современный русский — это некий этнически навсегда умерший «зомби», в лучшем случае — «общеевропеец», на груди которого приклеен яркий стикер: «Я — русский!»
Теперь задумаемся о том, что несет казачеству объединение с многомиллионным русским «общеевропейцем» в такой, с позволения сказать, — «рус-скости»? Не нужно быть провидцем, чтобы понять, что, искренне уверовав в свою субэтничность по отношению к основному великорусскому массиву, казаки фактически воссоединятся с некой «черной дырой» — с точкой безвозвратной утраты этнической материи. Подобная перспектива ни в каком интеллектуальном обрамлении и ни за какие материальные блага не может увлечь казаков.
В эпистолярных и публичных выступлениях видных русских националистов часто звучит предостережение, — что вот, дескать, уже недалеко то время, когда казаки провозгласят собственное сообщество этнически отдельным от русского. Пойдут, мол, негодники по стопам украинцев — станут сепаратистски сокрушать общерусскую идентичность, а затем неизбежно доберутся и до незабвенной территориальной целостности Российской Федерации.
Мне представляется, что все страшилки о возможном политическом сепаратизме казаков грешат, мягко говоря, явным преувеличением. В своем нынешнем фрагментарном состоянии, отнюдь не оправившись от большевистского геноцида, казачество не может (даже если бы очень захотело) реализовать идею собственного этно-политического суверенитета. Сотни лет, проведенные казаками в составе Российского государства, тысячи нитей, связывающих казаков с русскими, совершенно очевидно, никак не способствуют развитию политико-сепаратистских настроений в казачестве, по крайней мере, в среднесрочной перспективе. В абсолютно подавляющем большинстве казацких голов зреет не идея поскорее «отложиться» от Москвы, а скорее идея максимально быстрого освобождения Москвы от идеологических и политических последствий долгого «ига иудейского».
Какие факторы могут вызвать в среде казачества резкое усиление политических позиций вполне маргинальных ныне казацких «самостийников»?
Таких факторов, по существу, только три. Первый — дальнейшее ослабление российской государственности, ныне покорно тянущейся в поводу у региональных, вот уж действительно в полной мере сепаратистских амбиций национальных республик. Второй фактор — дальнейшее ослабление собственно великорусского народа, в котором казачество уже не сможет видеть надежного политического союзника, а увидит только аморфный, страшный в своей многомиллионной безликости «общеевропейский» субстрат, вполне покорный воле верховного кремлевского «барина». Третий фактор — назойливость попыток псевдорусификации казачества, чем издавна и доныне грешна, к сожалению, русская национальная интеллигенция.
Следует признать как явное — русским трудно, а вернее, практически
невозможно русифицировать сегодня кого бы то ни было (именно по тем объективным причинам, о которых пишет В.Д. Соловей). Русским сегодня, и это видно со стороны каждому доброжелательному наблюдателю, — нужно прежде всего русифицировать самих себя: сформулировать для самих себя представление об общенациональном стереотипе поведения (русским адате), о русском национальном характере, о едином русском обряде, о стандарте национальной одежды, наконец. Не пытаясь заняться этой важнейшей работой для собственного народа, русские интеллектуалы-националисты тем не менее упорно пытаются похлопать по плечу казаков, снисходительно заявляя при этом: вы что же, братья-казаки, окститесь, ну какие же вы казаки, вы — русские! А уж если вы — казаки, то только в разряде пожарных, дружинников, егерей, добровольных помощников полицейских, вы же — сословие, служилые люди, этнокультурная группа!
Более близорукой позиции трудно придумать: для продолжения русско-казацкого диалога, для укрепления нашего исторически сложившегося этнополитического союза подобная позиция попросту смертельна. Из актуального сегодня казачество выглядит настолько специфической формой социального и этнокультурного бытия, которую могла осуществить только этнически полнокровная, обладающая собственными духовными скрепами нация. Пытаться оспорить это утверждение, конечно, можно; но зачем?
В нынешнем тяжком положении казачеству прежде всего, говоря словами Ис. Ф. Быкадорова, — «необходимо обрести свободу духа». Собственно, именно этим объясняются попытки лучшей части современного казачества добиться признания независимого этнического статуса казаков. «Немногие уцелевшие казаки» (Туроверов), пожалуй, как никто иной в России хорошо
понимают, что следование национальным идеалам и обладание национальной свободой невозможны в компании многоликих общеевропейских «зомби», в которых пытается превратить великий русский народ кремлевская деспотия.
Есть давний, но невероятно глубокий по смыслу афоризм: «Как назовешь корабль — так он и поплывет!». Мне кажется, что лучшая часть казачества — пусть нас хоть тысячу раз назовут «самостийниками» — абсолютно правильно назвала свой корабль.
I. СЕМЬЯ И ДОМ
№ ИМПЕРАТИВ КАЗАКИ ВЕЛИКОРУСЫ
1. Идеал достойной семейной жизни Наличие сыновей. Большой сельский дом. Наличие коня. Станичная или хуторская жизнь. Как целостный мотивационный комплекс отсутствует: нужно жить богато, комфортно и безопасно, желательно в крупном городе.
2. Доминирование в семье Только мужское. В основном женское. Для оценки исторического аспекта данного императива см.: Энгельгардт А.Н. Из деревни. 12 писем: 18721887 гг. М., 1987.
3. Наиболее желательный пол детей Только сыновья. Индифферентное отношение (для каждой конкретной семьи свое).
4. Общественная реакция на попытку женщины к доминированию в семье или в обществе Крайне отрицательная. Спокойная(«Раз уж так ей хочется, и она так может, то пускай!»).
II. МЕЖНАЦИОНАЛЬНЫЕ ОТНОШЕНИЯ
№ ИМПЕРАТИВ КАЗАКИ ВЕЛИКОРУСЫ
1. Существуют ли в общественном мнении априори плохие нации? Конечно, существуют. Плохих наций нет, есть плохие люди.
2. Отношение к межнациональным бракам в своей среде Крайне отрицательное. Спокойное («Лишь бы человек был хороший!»).
3. Отношение к мнению (высказыванию) о казаках/русских других народов Безразличное отношение (действительно важно только то, что думают о своем народе сами казаки). Приоритетная важность мнения представителей других, особенно европейских, народов. Устойчивое желание выглядеть в глазах других народов как можно лучше.
4. Отношение к народам Европы Подчеркнуто сдержанное, без всякого пиетета. Нарочитая почтительность, органичное желание «походить и соответствовать».
5. Отношение к народам Азии Спокойное и открытое. Изначально недоверчивое, безотчетная реакция отторжения.
III. СОЦИАЛЬНЫЕ ОТНОШЕНИЯ
№ ИМПЕРАТИВ КАЗАКИ ВЕЛИКОРУСЫ
1. Отношение к старикам, вообще к пожилым людям Безусловное уважение. Индивидуальное отношение в зависимости от авторитетности конкретного пожилого человека.
2. Взаимоотношения внутри своей этнической среды Демонстративно дружелюбное и открытое: казак казаку — брат. Состояние спокойного индивидуального (семейного) отчуждения («Моя хата с краю — никого не знаю!»).
3. Отношение к диктатуре власти и закона Изначально критическое («Дрянную власть должно свергнуть, а закон исполнять в том случае, если он выгоден и справедлив»). Всякая власть от Бога. Любой закон, утвержденный властью, лучше не нарушать.
IV. ОБЩЕСТВЕННЫЕ МОТИВАЦИИ
№ ИМПЕРАТИВ КАЗАКИ ВЕЛИКОРУСЫ
1. Качества человеческого характера — наиболее ценные с точки зрения общественной морали Твердость характера. Сильная воля. Неустрашимость. Терпение. Доброта. Умение понять (любить, жалеть) ближнего.
2. С точки зрения общественной морали - что важнее для человека: личная свобода или материальный достаток? Однозначно свобода. Однозначно материальный достаток.
3. Коллективный выбор общественной реакции на невыносимую, очень опасную обстановку «Лучше ужасный конец, чем ужас без конца». «Лучше ужас без конца, чем ужасный конец».
4. Реальная угроза насилия против личности или общества Желание опередить факт насилия встречным (превентивным) насилием. Желание любым способом уклониться от факта насилия, уйти в тень, не обострять обстановку.
5. Общественное отношение к войне Война в принципе неизбежна, а значит — нужно уметь воевать, и победа будет за нами. Война в принципе неприемлема, а значит — нужно предпринять все возможное, чтобы уклониться от нее (Популярный мотив: «Лишь бы не было войны!»).
6. Этнополитический идеал Идеалы казачества — вот высшая ценность. Достойная жизнь казаков в Присуде. Бытовой и политический идеал Запада как вечный источник ностальгии и перманентного чувства собственной обделенности.
7. Общественное отношение к воззрениям и традициям предков Безусловно уважительное. Пращуры — вот реальный (или воображаемый) идеал. Традиции более-менее известны и априори почитаемы. Индифферентное (никакое). Традиций не знают; предков в большинстве случаев не помнят.
