CC BY-NC-ND
175
NATIONE MOSCHUS: ИДЕНТИЧНОСТЬ ВЫХОДЦЕВ ИЗ РОССИЙСКОГО ГОСУДАРСТВА В РЕЧИ ПОСПОЛИТОЙ XVI - НАЧАЛА XVII в.
Формирование идентичности «московита» в Польско-Литовском государстве ХУ1-ХУП вв. является результатом интегративной политики в отношении эмигрантов из Российского государства и осмысления единства и различия русских земель в рамках дихотомии русский / московский польско-литовской ренессансной мысли. В связи с этим обсуждаются проблемы социального самосознания, социокультурных представлений и политико-правового статуса московских перебежчиков на польско-литовских землях.
Ключевые слова: социокультурные идентичности, этничности, Восточная Европа раннего Нового времени, российская эмиграция, московиты в Европе
Сотворение на просторах некогда единой и уже давно расколотой Русской земли литовско-белорусских и украинских идентичностей на Люблинском сейме 1569 г. не вызывало всеобщего согласия, и, конечно, не ослабевали поиски общих корней, истоков, первенства и исконного права на господарство «всея Русии», «totius Russie», «wszytkiej Rusi» и т. д.1 Однако в Речи Посполитой вплоть до конца XVI - начала XVII в. имперская идея уступала культурному полиморфизму и федералистским тенденциям, а это, в свою очередь, обрекало идею общерусского единства в составе московских и польско-литовских русских земель на призрачное положение православной утопии или деструктивной промосковской идеологии2. С точки зрения жителей Польско-Литовского государства XVI в., Великое княжество Московское было населено людь-
© Ерусалимский К.Ю., 2011
ми, говорящими на «русском» языке, исповедующими «русскую» веру и происходящими от одного отца со всеми «русскими». С другой стороны, для них подданные «Московита», т. е. великого князя московского, были не русскими или не совсем русскими, а такими же, как и их великий князь, - московитами. Альтернативы для самоидентификации у выходцев из Российского государства, по-видимому, не было, хотя и украинские, и белорусские русские того времени также не имели строгих маркеров ни для различения друг друга, ни для дистанцирования от московских русских3. Белорусы уже в конце XVI - начале XVII в. пользовались «своими именами»: само понятие «Белая Русь» известно европейской картографии в форме «Alba Ruscia» уже в трактате «Descriptiones terrarum» середины XIII в. (около 1255-1260 гг.), однако до конца XVI в. его значение и территориальный охват были неустойчивыми и обычно не касались земель нынешней западной Белоруссии, а в XVII в. конкуренцию ему в идентификации местного населения продолжали составлять «Великое князство Литовское» и «Литва»4. Понятие «Украина», с трудом отличаемое в Ипатьевской летописи уже в XII в. (с 1187 г.) от окраин Руси, после Люблинской унии обозначало территорию Киевского и Брацлавского воеводств, а позднее - еще и Черниговского воеводства, реже Подолья, Волынского, Русского, Белзского воеводств Короны Польской, а в эпоху Казаческих войн середины - второй половины XVII в. наряду с «Роксоланией», «Ро-сией», «Малой Росией», «Малоросией» и казаческими терминами приобрело отчетливые политические очертания в идентификации восточнорусского населения Короны Польской5.
Впрочем, значительно раньше, чем белорусские и украинские этнонимы, возник «моск», «московит» или «москаль». Дихотомическим коррелятом московскому в польско-литовских источниках был русский, и от этого ситуация москаль / русский чем-то напоминает позднейшую дихотомию россиянин /русский. Чем-то - это, прежде всего, почти полным безразличием самих «москалей» и «россиян» к своим экзоэтнонимам, по крайней мере, до того момента, когда их кто-то так именует в межкультурной повседневности. Иначе говоря, так же как более ранние «москали» не считали себя москалями, более поздние «россияне» не придавали особого значения своей «российскости». При этом не-москалем и не-россиянином в обеих парах выступали люди, убежденные в том, что их следует
отличать от своих дихотомических собратьев. Однако если в первом случае москалям противостояли недифференцированные никакой иной этничностью «русские» Короны Польской, Великого княжества Литовского и Швеции, то во втором этническая дифференциация расколола самих «русских» на украинцев, белоруссов и литовцев, из-за чего и сама дихотомия служит не столько - если вообще сколько-нибудь - их консолидации, сколько обособлению от себя «россиян» и своеобразному изъятию у них угрожающей для всех остальных «русских» идентичности.
Московские «меньшинства» на землях Речи Посполитой долгое время не были предметом изучения. Российские историки видели в них «отверженных» российской действительности, а в польской историографии этнические и политические меньшинства были традиционно острой и многоаспектной темой, но проблема эмиграции из России в Речь Посполитую на фоне конфронтации Польши с Российской империей, а затем Советской Россией и СССР имела неблагоприятный для науки идеологический фон. В потоке публикуемых источников и аналитических работ выявился круг концепций, которые послужат для нас исходными постулатами в этой работе, хотя некоторые из них звучат, возможно, и не вполне доказанными.
Прежде всего, сейчас ясно, что тезис о массовом колонизационном движении из Южной Руси в Северо-Восточную в ХШ-ХУ вв. и из Северо-Восточной Руси в Западную и Южную в ХУ - первой половине XVII в. не находит обоснования в источниках. Первое значительное по масштабам переселение из России на земли Речи Посполитой после Смутного времени началось в годы, прямо предшествующие Казаческим войнам середины XVII в., и дополнилось уходами старообрядцев в годы церковной реформы. Программное заселение Украины и Белоруссии выходцами из России в годы русско-турецких войн и разделов Речи Посполитой в последней трети XVIII в. не имеет никаких «предпосылок» и «генезиса» в предшествующих миграциях на русских землях. С другой стороны, численность московитов различного социального происхождения в первом - третьем поколениях на русских землях Речи Посполитой во второй половине XVI - начале XVII в. была настолько высокой, что вызвала проблему меньшинства российского происхождения и специфические, а в ряде случаев - уникальные, практики для их интеграции в польско-литовское общество.
Круг слов, фиксирующих московское происхождение личности в этот период, довольно широк: «Moschovita» / «Московит», «Moschus» / «Моск», «Moschua» / «Москва», «Moskal» / «Москаль», «Moskwicin» / «Москвитин», «Moskiewka» / «Московка», встречаются уменьшительные «Москалик», «Moskalenia», формальные отчества «Москвич», «Московчич», «Мосыкович», «Moskalow», «Москалевич», «Москвитинович», «Москотневич» и фамильные по форме прозвища «Москалницкий», «Moskowiecki». Ранние упоминания «москалей» (1389) и «московок» (1435) охватывают жителей Москвы и Великого княжества Московского, не распространяясь на жителей независимых русских великих княжеств и вечевых республик. При этом Москва входила в сознании восточных европейцев в круг «русских земель». Под 1435 г. псковские и литовские источники XVI в. сообщают о походе на Вильну «руси московской» в войске Свидригайлы6. Немецкие хронисты в событиях конца XIV -начала XV в. говорят о «короле Москвы» («könig von Moskow») и позднее - о московитах как о русинах или рутенах («Russen», «Ru-teni»)7. В XIV-XV вв. понятия «Ruthenia» и «Ruthenus» были унаследованы польской географией от античных авторов: в сочинениях Цезаря и Плиния Старшего «Ruteni / Rutheni» - обозначение одного из кельтских племен, а в папских буллах и латиноязычных текстах Короны Польской и подчиненных ей с первой половины XIV в. русских земель относится к жителям Русской земли8.
В церковном дискурсе дихотомия московского vs. русского уже в первой половине XV в. наполнилась этическими коннотациями. Противостояние между Польско-Литовской унией и Великим княжеством Московским за право на первый престол в церковной иерархии вызвало серию взаимных проклятий, вжившихся в структуру квазиэтнических номинаций. Сергий Радонежский, как известно, видел бесов в литовских шапках. Понятие «литвин» в Москве наполнялось контекстуальными значениями «язычник», «католик», «вероотступник». В Великом княжестве Литовском «московиты» в сходных церковно-политических контекстах были осмыслены как вероломные враги христианства. «Москвитина» митрополита Ге -расима великий князь Свидригайло Ольгердович в 1435 г. приказал сжечь по подозрению в шпионаже. После Флорентийской унии и ее признания в Вильне и Киеве Москва для официальной православной церкви Польши и Литвы стала «землей схизматиков», а ее авто-
кефальный глава Иона - «сыном зла»9. В конце XV - XVI в. в языке польско-литовских интеллектуалов, и во многом благодаря популяризаторам «Польской хроники» Я. Длугоша - М. Меховскому, Б. Ваповскому, М. Кромеру и др., сложилась дихотомия русские vs. московиты, подчеркивающая различия между родственными народами двух враждующих государств10.
К «московитам» относят подданных великого князя московского, однако вплоть до Ливонской войны выходцы из северских земель, Твери, Новгорода, Пскова и др. в Польско-Литовском государстве иногда выступают с их признанными в Короне и Литве политонимами «со Твера», «Новгородец», «Псковитин» и т. п. Выходцы из русских земель на литовской службе сохраняли в прозвищах память о своем отечестве и выступали под его именем в одном ряду с литовскими полочанами, волынцами и т. д. или даже непосредственно в их рядах11. Среди них в переписи войска ВКЛ 8 мая 1528 г. Иван Вязмитин, Иван Путивленин, Василий Вороты -нец, Павел Воротынец, господарские дворяне Гришко Таруса, Карп Бранец, Иван Резанец12.
В отношениях между Россией и Речью Посполитой несанкционированное пересечение границы квалифицировалось с конца XV в. как государственная измена. С неизбежностью для совершившего это преступление он превращался в «изменника» или «здрайцу». Понятие «измена» распространялось и в России, и в Речи Посполитой на перебежчиков всех слоев, однако на российской стороне в нем не было ни юридической определенности, ни контрольных механизмов в его употреблении. В годы Смуты слова «изменник» и «вор» использовались каждой из сторон конфликта в отношении всех противников в конкуренции за власть и целых регионов. К тому времени ничего принципиально не поменялось в социальной семантике этого понятия и в его охвате. Все категории населения, переходя на сторону врага и становясь его сообщниками, признавались изменниками царя, а вслед за тем - православия, земли, предков и т. д. В правление Избранной рады были разработаны церемонии коллективной лояльности, принявшие на первых порах формы «проклятых грамот», крестоцеловальной круговой поруки и соборов «покаяния». Возможно, тогда же возникло обвинение по «слову и делу государевым», наполнившее новым смыслом санкцию за «измену» в кругах высшей аристократии, а также
позволившее ограничить, а в годы опричнины - полностью уничтожить право церкви на «печалование» за изменников.
Выезд аристократов и детей боярских из России нередко проходил в несколько этапов. Пересечение границы облегчалось, если в руках у перебежчика был пропуск на проезд в королевские владения - «лист отвартый» от короля, панов рады или старост. Без документа человек выезжал на свой страх и риск, не имея гарантий безопасности. Пойманный перебежчик направлялся в расположение ближайшего приграничного старосты, где допрашивался и проверялся на причастность к московской разведке. Затем московит, по согласованию с высшими сановниками, переходил под власть старосты или направлялся с рекомендательным письмом к гетману, королю, на сейм. Известно, что в апреле - начале мая 1564 г. у Курбского возникли непредвиденные трудности на ливонских землях, когда князь был допрошен с пристрастием в Гельмете и ограблен немецкими кнехтами в Эрмесе. Прибыв в Вольмар, он попал в распоряжение кн. А.И. Полубенского, а от него, заручившись приглашением, отправился к М.Ю. Радзивиллу, после чего оказался на сейме в Бельске13. Пример Курбского не является исключением. В мае 1567 г. сын боярский Никифор Смолин приехал в Витебск вместе со своими служебниками. Воевода витебский, проведя допрос, направил его с рекомендательным письмом к гетману14.
В противовес московской этике подданства, в Речи Посполитой переход московита на королевскую службу расценивался как подвиг. Подчеркивалось, что королевская служба открывает для перебежчика «права и свободы», его жизнь и благополучие гарантировались королевским «опатреньем» (ср. польск. opatrzenie - опека, защита) и выплатами на «хлебокормленье», в зависимости, прежде всего, как уже говорилось, от возможности перебежчика подтвердить свой российский статус. Представители боярской аристократии, дети боярские, дьяки и стрельцы получали вознаграждение за выезд деньгами и тканями, земельные наделы, иногда - ежегодные денежные выплаты из казны Великого княжества Литовского. Вместе с тем из привилегий местной шляхты первым поколениям московитов приходилось довольствоваться лишь правами подачи исков и «обороны», получения «вижей» и «возных» для расследования преступлений и внесения в актовые книги жалоб в судах всех инстанций. Это было неизбежное неполноправие: московиты, как
и прочие чужеземцы, до вступления в родство с кланами местной шляхты не могли быть свидетелями при заключении сделок, выполнять юридические миссии, занимать судебно-административные должности. Закрыта для первого поколения московитов была и лестница высших и локальных государственных должностей («диг-нитарств» и «урядов»). В этом положении не было никакой этнической подоплеки. Норма о предоставлении урядов только «прирожденным и тубыльцом», т. е. местной шляхте, вошла еще в Первый Литовский Статут 1529 г. и относилась в равной мере ко всем чужеземцам, в том числе к «братьям полякам» (разд. III, арт. 1)15. На Люблинском сейме 1569 г. шляхта, за спиной которой угадываются литовские магнаты (и прежде всего, видимо, Я.И. Ходкевич и М.Ю. Радзивилл), апеллировала к королю, потребовав лишить чужеземцев А.М. Курбского и В.С. Заболоцкого их староств Кревского и Ляховицкого. Король отклонил протест, ссылаясь на свое личное право распоряжаться этими староствами, однако по сути в ближайшие два-три года выполнил требование сейма.
Самые знатные из московитов получали статус «дворян его королевской милости». Помимо престижа и перспектив в королевской гвардии, в том числе в чине королевского ротмистра, этот статус имел понятную для бывших холопов государева двора подоплеку: дворянин часто сопровождал короля, много времени проводил при дворе и в свите короля, получал судебную защиту на прямом королевском суде, в том числе в конфликтах с шляхтой той местности, где располагались пожалованные ему имения, известно и о том, как королевские дворяне выполняли особые поручения - разрабатывали планы покорения Москвы (А.М. Курбский), вели от имени короля переписку с литовскими магнатами (В.С. Заболоцкий), отправлялись в посольства (А.В. Сарыхозин).
Король и его окружение прилагали усилия, чтобы московитам не докучали обвинениями в измене. Царю Ивану IV в ответ на его чрезмерный интерес к судьбе нескольких видных изменников от-вечалось, что их «измена легка» или и вовсе ничтожна. Недоверие царя к своим «холопам» вызывало удивление в Речи Посполитой и подогревало готовность к переговорам с боярской думой о переходе на службу к королю. Феноменом российско-польских отношений было бытовавшее среди самих московитов представление о единстве Московской и Польско-Литовской Руси. С этой точки
зрения, переход на королевскую службу вообще не был побегом из отечества. Видеть в этом представлении возрожденное единство Русской земли было бы, видимо, ошибкой перенниализма. Однако как раз в эпоху польско-литовского ренессанса эта «ошибка» прочно вросла в историческое сознание, обрамлялась пышными мифами и родословиями. А.М. Курбский был убежден, что падение Полоцка и посрамление московских воевод в 1579 г. было унизительно для всех «сынов русских», понимая под «русским» всю территорию некогда единой Русской земли, которую он называл Святорусским царством (Святорусской империей).
Статус перебежчика из России в Речи Посполитой зависел, прежде всего, от его статуса в прежнем отечестве. Подобие восточноевропейских социальных иерархий было осмыслено в глоссах и лексических комментариях А.М. Курбского в «Истории о князя великого московского делех» и других сочинениях, написанных им за границей. Перевод был, видимо, не вполне ясен для его современников, отсюда двусмысленность его лексических этюдов. Аналогии между «панами великими» и «боярами», «писарями» и «дьяками», «гетманами» и «воеводами», «дворянами» и «шляхтой» были для польско-литовских современников Курбского общими ориентирами, позволявшими сравнивать не всегда сопоставимое. С другой стороны, даже в омонимичных для «русских» языков России и Польско-Литовского государства лексемах, вроде «князь», «дворянин», «народ», нередко скрывались глубокие семантические расхождения. Впрочем, сращивание «русских» языков в сборниках, составленных при участии Курбского, служит независимым аргументом в пользу того, что лексические подобия и переводимость были показателем потенциального родства также между общественными устройствами.
Лишний раз эта гипотеза подтверждается бытованием статусных характеристик, применяемых к эмигрантам из России в Речи Посполитой. Если следовать по пирамидальной средневековой иерархии сверху вниз, то можно заметить, что, переходя под власть польских королей и великих князей литовских, московские князья сохраняли свой княжеский титул, при этом никто из московитов нетитулованных и утративших княжеский титул до выезда из России не присваивал его себе в новом отечестве, дети боярские -скорее в ущерб своим правам - так и оставались детьми боярски-
ми и постепенно, нередко по прошествии многих лет, утрачивали это статусное определение, став полноправными шляхтичами, православное духовенство не должно было испытывать никаких затруднений в поиске соответствий своего московского прошлого статусным реалиям православного мира Речи Посполитой, это же касается социальных низов - стрельцы занимали близкое к шляхте положение и оставались «стрельцами», дворцовые слуги занимали сходные с московскими должности на королевском дворе.
Московитов на королевском дворе, при магнатских дворах и в церкви середины - второй половины XVI в. было немного: около десятка псарей, сокольничих и осочников, еще столько же королевских дворян, несколько духовных лиц из числа московских еретиков и странников, примерно 50 человек составляли особое подразделение на королевской службе и в общей сложности около сотни детей боярских после походов Стефана Батория входили в окружение короля, князей, магнатов.
Прежде всего, знатные московиты были частью «большой игры» политиков Речи Посполитой. Они представали перед российской верховной властью в образе спасенных и освобожденных с тонущего корабля московской тирании. Курбский в этом качестве выступал неоднократно, и для него эта роль была, видимо, органична, так как он был убежден, что в Москве правит тираничный, по меньшей мере в трех поколениях, род великих князей, и считал себя даже не перебежчиком, а изгнанником «от милого отечества». Во время подготовки Псковского похода Стефана Батория в похожем качестве выступил Д.И. Бельский, которому было поручено исполнять роль приближенного к Ивану IV изгнанника, обличителя царских послов и советника в стратегии наступления королевского войска. Впрочем, нельзя исключать, что Бельский, сознательно или нет, оказался в роли двойного агента, раскрыв царским послам планы короля. Московские послы, прибывшие к королю Стефану от царя Федора Ивановича, дискредитируя нового перебежчика - М.И. Го -ловина, ссылались на то, что им известно о консультациях между королем и Д.И. Бельским, и намекали, что эти консультации привели к неудаче королевского похода на Псков. Перед началом переговоров на Киверовой Горе таким же приемом воспользовалось окружение короля и канцлера Яна Замойского, выставив московским послам свою креатуру осведомленного перебежчика - Ф.И. Зубатого.
О многих шляхтичах московского происхождения на рыцарской службе мы узнаем из обрывочных - нередко в буквальном смысле -источников. Так, служебник кн. Ф. Острожецкого Головни по имени Иван выступает в источниках в трагический момент: московит был ранен выстрелами из лука в живот и под левую лопатку в доме Острожецкого во время стычки с его гостями 1 сентября 1563 г. и той же ночью умер16. Еще один Иван был слугой подключьего луц-кого Василия Езерского. Королевский дворянин Семен Иванович 22 апреля 1569 г. обвинил Езерского в том, что он вместе со своими служебниками силой, «поотбивавши замки от пушкарни везенья ключового» освободил посаженных в тюрьму за невыплату налогов луцких евреев. Когда сборщик узнал об этом, он отправился в замок, откуда навстречу ему бросились В. Езерский и А. Жорав-ницкий. В начавшейся тут же вооруженной потасовке Иван был пойман и посажен в замковую тюрьму17.
Не менее бурной и чреватой опасностями была служба крупным магнатам. Иной раз московиты сталкивались между собой в противостоянии магнатских кланов. Уникальные сведения дошли до нас в источниках, относящихся к локальным войнам Острож-ских и Заславских в 1570-е годы на Волыни. Гаврило Москвити-нович служил кн. К.К. Острожскому. В реестре выплат по имению Берездово 1576 г. он в числе людей, которые «улицею седят» и платят за землю 10 гр. и за дом 2 гр.18 Видимо, он же выступает в записи кременецкой гродской книги от 28 июля 1575 г. под именем «Гаврило Москотневич» как берездовский подданный Ост-рожского. В числе других берездовских подданных Гаврило «на кгвалте» был пойман в имении Семаки, принадлежавшем «земя-нину» князей Заславских Ивану Косовичу. В кременецкой замковой тюрьме 27 июля он дал показания о побеге с цепи одного из их содельников19. Острожский через своего уполномоченного потребовал, чтобы имение Косовича было присоединено к Берездову. Заключенные пожаловались, что обращение с ними было неподобающим: «бо, деи, нас як быдло гнано и в шию бито»20.
Значительной фигурой на службе Острожского был Агиш Са-рыхозин. Он бежал из России вместе с братьями Алексеем, Умаром и Прокопием Шемякой около начала 1564 г. Его имя московская дипломатия относила к категории первостатейных «изменников». Не обошли его вниманием и в новом отечестве. Он - прославленный
господарский, а затем королевский дворянин, королевский гвардеец и ротмистр, на закате жизни посол в Семиградье. Наряду с братом Умаром и Т.И. Тетериным Агиш принял участие в захвате Изборска и пленении его гарнизона в 1569 г., что было встречено похвалами на объединительном Люблинском сейме. Должность урядника Острожского он покинул, видимо, в первые годы правления короля Стефана. Вместе с именами московитов В.С. Заболоцкого, О. Измайлова и др. имя «Agis» неизменно встречается в реестрах денежных выплат гвардии Стефана Батория. В конце жизни А.В. Сары-хозин получал пожизненную пенсию из господарской казны, скупал выморочные земли, ранее принадлежавшие московитам, и сколотил крупное состояние, распавшееся после его беспотомной смерти около 1594 г. Благодаря гербовникам Б. Папроцкого и Ш. Окольского Агиш прочно вошел в польскую историю в роли урядника и ротмистра Острожского, храбро сражающегося с татарами21.
Из России происходили доли процента горожан в украинских замках середины - второй половины XVI в. Зафиксированы пушкари, стрельцы, есть очень скупые упоминания рабочих-строителей. Около 4-5 % коронных казаков в первом сохранившемся реестре запорожцев 1581 г. указывали свое московское происхождение. После походов Стефана Батория и в Смуту в Речи Посполитой остались московитки - помимо жен пленных и перебежчиков, их много в прислуге и замужем за казаками.
Отсутствие юридического рабства в Короне и его формальная отмена в Литве в конце XVI в. вступили в противоречие с практикой порабощения военнопленных и жителей оккупированных террито-рий22. Рабство в Речи Посполитой приобретало в годы войны московские очертания, закладывая взрывоопасный социальный смысл в квазиэтничность московско-русских отношений. Московит - не только варвар, раб своего тирана, но и неизбывно раб, челядин на землях польского короля. Смысловое наполнение слова «московит» приближалось к этнониму «славянин», «склавин», «ас-сакалиба» домонгольской восточной Европы. Прежде всего это касалось московских женщин. В результате военных операций королевских войск на московских землях, особенно после походов Стефана Ба-тория и российской Смуты, в Речи Посполитой было множество московских невольниц. В военный лагерь Стефана Батория в России приходили «бедные московские женщины» («mulieri Moschoe pau-
pere»)23. В магнатских домах после Ливонской войны ценились «девушки московки» («dziewki moskiewki»)24. Пестрят сообщениями о службе московок («czeliadzi moskiewek niewolnic») у шляхты региональные актовые книги гродских и земских судов25.
Судьбы крестьян, горожан и челяди российского происхождения чаще всего невозможно достоверно связать с их биографиями до выезда из отечества, впрочем, распоряжения литовской рады времен Ливонской войны показывают, что все недоказавшие свой привилегированный статус в России расценивались как единая масса «простых» людей, которая распределялась в зависимости от потребностей замковых старост, замков и их округ. В состав держателей городских имений попадали и привилегированные московиты. Например, сын боярский Иван Юрьевич Ододуров по королевскому привилею от 16 января 1580 г. получил «на страву и на выховане» небольшую ежегодную пожизненную пенсию26, а 20 августа 1591 г. староста берестейский Ян Кишка выдал ему разрешение на «пляц замковый» на р. Буг в Берестье27.
Более динамичным общественным слоем было казачество. Его генетическую связь с Москвой подчеркивали все короли от Сигизмунда I до Сигизмунда III, однако причиной для подобных обобщений были, прежде всего, трения между польско-литовским казачеством и Османской империей, в которых польские короли использовали «московский» риторический ресурс, чтобы отвести обвинения Стамбула в том, что нападения на причерноморские и приазовские замки инспирированы властью Речи Посполитой. Тем не менее московитов среди запорожских казаков было немало, и среди них могли быть как простые люди, так и дети боярские или выходцы из рядов донского казачества.
Интеграция для выходцев из России не была простым делом, несмотря на близость между «русскими» культурами и уже отмеченное нами выше родство социальных иерархий двух соседних государств. Для служилых людей пути приспособления пролегали через укрепление ленного права на пожалованные королем «до воли и ласки» земли, конфликт и/или компромисс с местной шляхтой, брак с шлях-тянками. Видимо, наследием эпохи княжеских миграций было то, что в ряде случаев московиты получали земли в совместное держание. С конца XIV в. великие князья литовские приглашали на службу иноземцев, в большом числе - татар, поляков, немцев, молдаван, а
также выходцев из русских княжеств. Тенденция создавать гнездовые поселения хорошо просматривается в татарском землевладении ВКЛ со второй половины XIV в. К этому же образцу приближались и поселения детей боярских из России в XVI - начале XVII в.
Московиты, как и татары, определялись не этничностью, а предшествующим политическим подданством. Среди них, как и среди татар на землях Великого княжества Литовского, были этнически разноликие группы и отдельные люди - русаки из московских владений, татары, черкасы, литвины и др. Пути интеграции в литовское общество для татарской знати второй половины XIV - XVI в. находят аналоги в интеграции московских переселенцев второй половины XVI в. - татары получали право переходить из плена в круг свободных землевладельцев, свободно выехавшие получали землю и статус, близкий к «господарским боярам» или татарам-казакам, вступали в родство с местной шляхтой и селились вокруг центров ВКЛ, а также на юге Аукштайтии и вокруг Киева. Татарская знать сохраняла традиционные титулы, включая царские, маркирующие принадлежность к роду Чингизидов. Аналогию с татарами нетрудно обнаружить в том, что московиты сохраняли княжеский титул, упоминались в чинах боярина, детей боярских, стрельцов, дворцовых слуг.
Есть и важные отличия. Татарское землевладение было защищено ограничениями на право распоряжения - шляхте запрещалось скупать татарские имения и, наоборот, татары не могли приобретать земли шляхтичей. На московитов подобные нормы никогда не распространялись. Впрочем, законодательные ограничения не защитили татар от утраты имений, описанных в «Ревизии татарских имений в Великом кнжестве Литовском» Яна Кирдея (16281631 гг.). С другой стороны, московитов, в отличие от мусульман (с 1565 г.), не ограничивали в приеме на свою службу христиан и иноверцев. Конечно, в отличие от татар, сохранивших верность исламу, московиты не испытывали трудностей в вероисповедании. Татары, осевшие в ВКЛ по воле великого князя Витовта Кейстуто-вича, согласно Ж. де Ланнуа и Я. Длугошу, сохранили мусульманство и жили отдельными анклавами, в отличие от татар, переданных Витовтом в Корону Польскую королю Владиславу IV Ягелло, -те были крещены в католицизм и, по словам Длугоша, «составили единый народ с поляками»28.
Превращение московитов из Великого княжества Московского в московитов из России существенно не изменило земельную политику господарей. На господарских владениях сюзереном считался господарь, что наделяло московитов статусом «слуг господарских», но это был не вполне комфортный статус в повседневной жизни русских поветов. Распоряжение землей было допустимо для московитов только с согласия короля, а некоторые операции - с согласия короля, панов рад и сейма. Княжеская нобилитация была редкостью во владениях титулованных московитов, однако такие случаи во второй половине XVI в. все же известны. Курбский наделил шляхетством и феодальными владениями на Волыни и в Упитском повете ВКЛ своих слуг Ивана Келемета, Кирилла Зубцовского, Александра Кенига и др.
В большинстве случаев, формально, создателем коллективных поселений московитов был господарь - великий князь литовский. При этом, в первую очередь, учитывалось, что московит не защищен в борьбе с магнатскими и шляхетскими кланами. Расправа над слабым была неизбежна в социуме, где вооруженный конфликт был высоко ритуализированным институтом и условием равновесия. Вдова московита Ф. Бедрынского усыновила Ф.Б. Бунако -ва, происходящего из обширного рода московитов-служебников кн. Д.И. Вишневецкого и В.С. Заболоцкого, и в 1596 г. передала ему свое жмудское имение Побиятишки, «не могучы про неспособность в розных крывъдах от розных людеи обороны мети»29. Продажа земли московитами в ряде случаев объясняется в источниках их плачевными отношениями с соседями, слабостью хозяйства и разорением. Из-за конфликта с местной шляхтой и материальных проблем продали свои земли брацлавский сын боярский Иван Дьяков в начале 1569 г., берестейский сын боярский Война Захарович в сентябре 1573 г., служебник К.К. Острожского по имени Гайдар весной 1606 г.
Защитой против местных кланов, а одновременно инструментом контроля над перебежчиками служили временные и не всегда разграниченные гнездовые поселения московитов. Именно так появились крупные центры московских поселений на Волыни -луцкие Князские и кременецкие Вороновецкие. В имении Кнежи еще в правление Сигизмунда I Старого сложилось совладение детей боярских Садыра, Степана Байкачкарова, Григория Ивановича
Солнцева, Федора Матвеевича, Микиты Гавриловича и Тимофея Семеновича Зыка. Около 1545-1546 гг. случилась трагедия: Садыр убил Степана и бежал из Литвы. На их место в июне 1546 г. были вновь на совместном праве поставлены оставшиеся дети боярские «Кнежские с Кнежа». Дети Микиты и Тимофея успешно интегрируются в волынский шляхетский социум: сохраняют за собой Кне-жи и фамилию «Князские», роднятся с Ощовскими, Холоневскими, Берестецкими. Федор Тимофеевич, а возможно, и его отец служат в конце 1570-х - начале 1580-х годов кн. А.М. Курбскому.
В первый же год войны между Россией и Литвой за Ливонию образовалось гнездо московитов в Кременецком повете, где лежали владения матери короля Боны Сфорца. Король пожаловал детям боярским Омельяну Ушаку, Льву Зверю и Захарию Вепреву село Куликово, и оно закрепилось после смерти Льва и Захария за Ушаками-Куликовскими. Вороновецкое имение получили тот же Омельян Ушак, князь Григорий Подгорский, Степан Шарапа, Петр Остафьев и Мокей Бесчастный. Князь Григорий и Омельян стали свояками, женившись на сестрах-шляхтянках из татарского рода Толмачей, и вступили в борьбу за доставшиеся им в посаг части имения Борки. Многотрудным был жизненный путь П.В. Ос-тафьева-Вороновецкого. Он не выдержал противостояния с кре-менецким старостой кн. М.А. Збаражским и поступил на службу к кн. А.М. Курбскому. У князя получил ковельское село Трублю и вступил в его судебные дела, в чем-то повторяя карьерный путь Ф.Т. Зыка Князского. Однако с осени 1581 г. отношения между паном и служебником осложнились. Князь подозревал поверенного в махинациях бланками документов. Подозрения привели к развязке 9 августа 1582 г. Петр был застрелен слугой Курбского Иваном Постником Туровицким.
В Кременецком повете получили наделы также московиты-служебники В.С. Заболоцкого. После продажи им Лепесовки они также исчезают из Волыни и позднее появляются вновь по-соседству друг от друга на Жмуди. Кременецкие и луцкие гродские и земские актовые книги уже с первых лет жизни московитов в Кременецком повете служили для них инструментом интеграции, а также борьбы с местной шляхтой и старостами, и нередко - друг с другом.
Владения Агиша, Умара, Алексея и Прокопия Сарыхозиных в Вилкомирском, Упитском поветах и на Жмуди управлялись братья-
ми совместно и расширялись позднее благодаря деловым талантам Агиша за счет имений других московитов - вдовы кн. А.М. Курбского А.П. Семашко, В.З. Жохова, В. Д. Ширагова, О. Бахтияра Измайлова. Тетерины имели нечеткие границы с Курбскими в Упит-ском повете, из-за чего Д.А. Курбскому и его матери пришлось многие годы на рубеже XVI-XVII вв. посвятить спору за один «застенок» с Ф.Т. Тетериным, его детьми и их опекунами - вдовой Федора Г.Ф. Радиминской, ее вторым и третьим мужьями и детьми от брака с Тетериным. В совместное держание получили в 1582 г. землю во дворе Мостовском староства Городенского стрельцы Ждан Иванович, Федор Моисеевич, Иван Онисимович, Стефан Альферович и Бажан Иванович, плененные в 1579 г. в Полоцке. Одновременно были награждены деньгами и в одном регионе получили земельные наделы дети боярские, перешедшие на сторону Стефана Батория во время Псковского похода 1581-1582 гг. Акты Литовской Метрики о награждении упитскими имениями московитов-перебежчиков начала 1580-х гг. братьев Хлусовых, Б. Слизова и П.В. Кокошкина, В.Д. Ширагова, И.Ф. Дурасова, А. Борисова выступают единой подборкой30. Этот факт говорит о продуманной политике, направленной на создание гнездового поселения.
В совместное держание получили в мае 1584 г. имение в Мо-жухновском войтовстве братья Иван и Семен Хлусовы. На рубеже XVI-XVII вв. выморочная доля Ивана перешла к господарю и была передана слуге королевской канцелярии Ф.И. Баке, а Семен получил право на продажу остатка совместного имения и продал его в феврале 1601 г. тому же Баке. Общее имение держали два московских рода - Борисовы (с декабря 1584 г.) и Дурасовы (с мая 1584 г.). И.Ф. Дурасов передал в феврале 1601 г. остаток своего имения племяннику Владимиру. После смерти стрелецкого головы П.В. Ко -кошкина его имения в Гигебротском (Илигебродском) и Подев-ском войтовствах в апреле 1585 г. перешли в держание московита З.Г. Ступы Телеснина, который еще в ноябре 1582 г. вместе с братом УГ. Сутурмой Телесниным получил часть трабского имения полоцкого пленника-московита Л.Т. Ракова, а в ноябре 1584 г. обособился от брата и получил в старостве Упитском небольшое владение, до того временно принадлежавшее полоцкому шляхтичу. В ноябре 1585 г. староста упитский Я.Я. Глебович перераспределил местные имения московитов, «зносечи сынов боярских в одно местцо»31.
Шляхта московского происхождения не пользовалась особым вниманием польских геральдистов. И причин тому немало. Прежде всего, видимо, неавторитетным был сам корень родословия. От московита происходить было хуже, чем от любого другого иностранца. Некоторые роды и сами старательно забывали о своем московском происхождении или, как было в случае Ляцких, изобретали себе польское. С другой стороны, много родов вымерло, не оставив мужского или никакого потомства. Беспотомно умерли С. Костомаров, Телеснины, Хлусовы. Никто из названных выше полоцких воевод не оставил в Речи Посполитой мужского потомства. Раньше остальных, к началу декабря 1580 г. выбыл шурин Заболоцкого Телятевский - его жена и дочь сохранили часть его имений. Двое других исчезли из польско-литовских источников одновременно, к ноябрю 1582 г. Жена М.И. Ржевского Авдотья Ржевская-Заволоцкая вымолила у короля пожизненный надел вместо имения мужа. Дочь Л.Т. Ракова получила одно из трех сел отца, тогда как другие два отошли московитам Телесниным. И лишь П.И. Волынскому была суждена долгая жизнь, он беспотомно умер до 2 августа 1613 г., а его фольварк и движимость перешли jure caduco к слугам го-сподарской канцелярии Ф. Ельцу и С. Гралевскому.
Тем не менее ряд шляхетских семейств вели свои родословия от московитов. От И.В. Ляцкого происходят Ляцкие, от кн. И.Д. Губки Шуйского - князья Шуйские, от кн. А.М. Курбского - князья Курбские Ярославские, от Т.С. Зыка и Микиты Гавриловича - Князские, от О.О. Ушака - Ушаковы-Куликовские, от кн. Г.Ф. Подгорского -князья Подгорские-Вороновецкие, от П.В. Остафьева-Вороновец-кого - Вороновецкие, от Т.И. Тетерина - Тетерины, от Умара и Алексея Сарыхозиных - Сарыхозины, от В.Ф. Дударова - Дударо-вичи. Потомки Григория Жука в Великом княжестве Литовском -Жуковичи, Ивана Голохвастова - Олофасты. Фамилии московитов иногда совпадали с фамилиями местных шляхтичей. Князей Курбских Ярославских в латинской транскрипции их имени «Krupscy» можно было спутать с шляхтичами Крупскими, Заболоцкого («Zab-locki») - с Заблоцкими, Жука и его сыновей - с Жуками.
Отметим в связи с переименованиями, что московитам в Речи Посполитой должны были импонировать переименования, неимоверно поднимающие звучание их имен. Отчества даже обычных детей боярских пишутся здесь с -вич, а в фамилиях князей нередко
возникают яркие квазивладетельные титулы Курбский Ярославский, Микулинский Ярославский, Оболенский, равняющие их с далекими могущественными предками. По всей видимости, берестейские Шуйские в XVI в. не настаивали на своем происхождении от Суздальских и никогда не использовали ни двойной фамилии, ни самого по себе титула Суздальский. Впрочем, в сознании польско-литовской и московской эмигрантской элиты во второй половине XVI -начале XVII в. сохранялось убеждение в том, что Шуйские происходят от великих князей суздальских, а те были незаконно лишены великими князьями московскими «власти старшей руской между всеми кнежаты»32.
Некоторые московиты не оставили мужского потомства, но породнились с местной шляхтой, выдав замуж своих дочерей. Дочь слуги Курбского К.И. Зубцовского Анастасия вышла замуж за волынского шляхтича Л.В. Древинского, дочь кн. В.И. Телятевского Микулинского и О. С. Заболоцкой Мария - за представителя литовского магнатского рода Г. Ходкевича Немиру. За шляхтичем М. Ка-линовским была Марина Бунаковна - дочь кого-то из московских Бунаков. Дочь Б. Слизня вышла замуж за ошмянского шляхтича Ф.П. Головнича Войну. Уникальна «брачная политика» вдовы кн. М.А. Оболенского Федоры Федоровны Мироновны. Сама она после смерти мужа вступила в брак с кн. С. Юрагой Гедройцем. А ее дочери уже в эмиграции вышли замуж за московитов: Полония - за Д.И. Бельского, а Ганна - за С. Криженина.
В ряде случаев московиты женились на вдовах-шляхтянках, чем сразу завоевывали себе место «добрых людей» среди местной шляхты. Так, в числе шляхтичей, приносящих присягу на постановлении об инкорпорации Брацлава и Винницы в состав Короны Польской, были московиты Остафий Бахтияр Измайлов и Андрей Афанасьевич, о которых в реестре были сделаны выразительные примечания: «взявший в жены вдову...» с указанием имен шляхтя-нок33. Этот путь вел к интеграции детей боярских в шляхетский социум, однако бракоразводный процесс А.М. Курбского с М.Ю. Голь -шанской 1577-1581 гг. показывает, с какими юридическими трудностями сталкивались московиты, если пытались лишить сводную родню права на наследование ленных имений. Княжеская семья в этом случае не была исключением: выморочный надел московита-шляхтича с согласия короля, панов радных и сейма мог перейти к
боковым представителям рода вдовы. Именно так случилось, когда после смерти московита Михаила Монастырева его жена, бывшая в первом браке за Матвеем Милюковичем, передала 3 марта 1599 г. упитское село Монастырева Жобаны своему сыну Саулю Милюковичу34.
Возвращающихся на родину московитов в XVI-XVII вв. было совсем немного. Уникальный пример в XVI в. представляет некто Богдан, который служил в Речи Посполитой «через час немалыи», был отпущен «от пана своего», а затем и королевским универсалом от 15 декабря 1591 г.35 Эта ситуация облегчалась для московита тем, что его сюзереном был не король, а шляхтич, и возможно, после расставания с ним у Богдана не оказалось собственного имения в Речи Посполитой. Король лишь подтвердил право на проезд через границы. Если бы слуга господаря решился на выезд, ему пришлось бы открыто получить право на продажу имения, и скорее всего не получить его, а также привести основания для выезда и отвести подозрения в шпионаже. Долго обсуждалось, но закончилось одними словами возвращение Тетериных, Сарыхозиных и Бельских в 1588 г. Это был как раз пример, когда прощение в Москве получили королевские дворяне. «Изменники» Смуты Михаил Салтыков и князь Юрий Трубецкой также получили амнистию, однако ею не воспользовались. Впрочем, амнистия была востребована в самой России, где аристократические роды после Смуты недосчитались в своих рядах «паршивых овец». Более поздние торжественные приглашения и встречи из эмиграции И.М. Салтыкова, В.А. Ордина-Нащокина, а также подлинных и самозванных князей Курбских отвечали потребности московского двора в переосмыслении прошлого, прощении бывших врагов и опровержении образа России как закрытого варварского царства. Труднее понять, как обошелся без прощения своих заграничных изменников и их родичей в России Иван Грозный. И как обошлись его придворные и дети боярские. Возможно, механизм очищения российского общества того времени от «измены» воплотился в ритуалах, которые в нашем сознании не вяжутся с каким бы то ни было очищением.
Русско-московское единство в шляхетском социуме Речи По-сполитой состоялось не только на уровне социально-демографических процессов. Трудности и перспективы объединения всех «русских» в один народ вызывало оживленный интерес у теоретиков,
которые предлагали свои ответы на вызовы польско-литовской религиозной политики и на имперские проекты Москвы. Работавший над своими историческими поэмами в годы Ливонской войны М. Стрыйковский корректировал на протяжении 1570-х годов представление о Москве, принимая в ранних версиях хроники московские посольские exempla - декларации прав «Московита» на верховенство над русскими землями. В «Хронике Европейской Сарматии» (1577) и «Хронике Польской, Литовской, Жмудской и всей Руси» (1582), опубликованных в годы Московских походов Стефана Батория, эти оценки были существенно сглажены и дополнены более привычным для европейцев образом варваров-московитов. Интеллектуальная жизнь Речи Посполитой после Люблинской унии позволяла открыто озвучивать идеи, балансирующие на грани утопии и государственной измены. К этой грани, видимо, не подступил кн. А.М. Курбский. Языковой московско-рутенский симбиоз его эмигрантских сочинений сам по себе воплощает конвергенцию «здешней» и «тамошней» Русской земли, однако в своих суждениях на этот счет князь Андрей был сдержан: его планы и идеалы не были для него предметом описания, да по всему видно, что он и не был склонен к их построению. Составить себе его образ объединенной Руси можно по отдельным намекам - по тому, как прославлены в его литературных сборниках (1570-е - 1583) домонгольская «Великая Русь», время главенства суздальских и тверских великих князей, пора совместной борьбы русских великих князей против татар, совсем недавняя разросшаяся почти до границ вселенной «Святорусская империя». Близкий друг Курбского и «некоронованный король» польско-литовской Руси кн. К.К. Острожский, вероятно, разделял взгляды ученого московита. В его представлениях (после 1574 г.) «русский народ» Речи Посполитой - единый субъект истории, перешедший из древней Руси «Повести временных лет» через королевство его «предка» Даниила Романовича Га-лицкого под власть Острожских. Князь Константин, невзирая на подозрения в изменнических замыслах, поддерживает независимые от короля контакты с Москвой и с Константинополем, выдвигает свой проект церковной унии, в котором Москве отведено место одной из договорных сторон, а накануне заключения Брестской унии выступает с решительным протестом против унийных Тор -чинских артикулов, обвиняет Сигизмунда III в нарушении консти-
туционных основ «Pacta conventa» и открыто угрожает королю государственным переворотом, что на фоне восстания С. Наливайко воспринимается как начало вооруженного противостояния Руси с Короной.
В заключение наметим границы той идентичности, которая, как шлейф, тянулась в Речь Посполитую вслед за московскими эмигрантами и, конечно, не была бесконфликтным стереотипом, а постепенно в дискурсивной практике оттачивалась в ментальный ресурс. Прежде всего, московиты не нашли социальной ниши, которая бы открыла для них путь к правовому обособлению от других «народов», и, следовательно, им, в отличие от армян и евреев, предстояла полная интеграция. В целом, она была возможна в пяти направлениях. Боярские аристократы, дворяне, дети боярские, стрельцы и дворцовые слуги, доказав свое знатное происхождение, сближались или сливались с шляхтой, духовные лица - с местным православным белым и черным духовенством или с реформационными сектантами, крестьяне и горожане - с местными селянами и горожанами, все названные категории московитов встречаются в рядах казаков и, наконец, многим довелось пополнить ряды «пахоликов» и «девок» и служить в роли невольников. Присоединение московских владений и завоеваний к Речи Посполитой после Ливонской войны и Смуты - в первую очередь, Полоцка и Чернигово-Северской земли - открывало для польско-литовской власти проблему, решение которой было намечено в польско-литовской Руси (впрочем, это не отменяло многочисленных новых трудностей).
Возможность превращения московского русского в польско-литовского и все названные нами выше социальные альтернативы этого превращения, в принципе, сближали московитов с татарами, несмотря на то что интеллектуальные этногенетические модели препятствовали их отождествлению. Происхождение московитов от сына или внука Иафета «Мосха» доказывало для мыслителей польско-литовского ренессанса братство московитов с чехами, поляками и русскими, и в некоторых схемах - старшинство над ними. Впрочем, просвещенных польско-литовских читателей такое родство могло скорее опечалить, чем обрадовать, так как московиты, с точки зрения европейцев, были дики и грубы в нравах, необразованны и суеверны, а несколько исключений из их числа мало меняло общую картину, формируемую европейскими путеше-
ственниками и теоретиками. К таким исключениям, впрочем, относятся хорошо образованные московиты печатник Иван Федоров, протестант-антитринитарий Феодосий Косой, богослов-нестяжатель Артемий, эрудит и картограф И.В. Ляцкий, меценат-литератор кн. А.М. Курбский, переводчик кн. М.А. Ноготков Оболенский, студент Замойской академии Петр Иванович.
В повседневной жизни польско-литовской шляхты такое дву-единство идентичности приводило к тому, что в родственных, приятельских, дружеских и любых мирных контактах с московитами вполне допускалось общее родство и культурная близость русских-московитов с русскими-рутенами, в то же время в конфликтах акценты расставлялись иначе, и чужеземцы-московиты меняли свое обличье, сближаясь с татарами. Этому содействовали различные обстоятельства переселения московитов на территорию Речи Посполитой. Среди них было немало татар и пятигорцев, перешедших на королевскую службу с царской. С другой стороны, московские дети боярские наделялись землей по господарским при-вилеям в домене господаря и его семьи. Таким же образом татары оседали на русских землях Великого княжества Литовского еще в годы правления Владимира Ольгердовича и Витовта Кейстутовича. Гнездовая организация поселений сближала московитов с татарами. Этой общей черте в землевладении соответствует сходство в организации военной службы: и московские, и татарские роты действовали в польско-литовских вооруженных силах с первых лет Ливонской войны, причем нередко московиты возглавляли татарские подразделения и, наоборот, под командованием ротмистров-татар были воины-московиты.
По-своему связан с образом московита другой амбивалентный герой польско-литовских дискурсов - казак. Несмотря на стабильно низкий процент московитов в запорожском войске с 1570-х годов до Казаческих войн середины XVII в., симбиоз двух культурных маркеров принес богатые плоды в польско-литовской культуре того времени. В официальной пропаганде роль и численность московитов в казаческих рядах намеренно преувеличивалась с 1540-х годов, чем снималась ответственность власти за набеги казаков на турецкие владения и списывалась вина за преступления на разно-этничный сброд, ушедший с подвластной королю территории в степи и во владения великих князей московских. Этот стереотип
был востребован со времен московской Смуты и с новой силой с 1630-х годов, когда польским властям приходилось сталкиваться с переходом десятков тысяч казаков в Россию и возвращением оттуда пополненных московитами казаческих полков.
Другая грань этой же дискурсивной структуры открывалась в образе московита на королевской и господарской службе в об-личии казака и во главе казаков. Немало московитов на службе у польских ротмистров на Подолье в 1520-е - 1550-е годы, в середине XVI в. звездные походы кн. Д.И. Вишневецкого привлекли в его войско, с согласия Ивана IV и боярской думы, не только «простых» московитов, но и детей боярских. Ротмистры-московиты времен Ливонской войны возглавляли и посылали на военную службу свои казаческие отряды, что на языке источников второй половины XVI в. значило: роту легкой конницы, которая отличалась от других родов войска и, прежде всего, от тяжеловооруженных «бояр панцирных». Однако различия между родами войск и социальными группами были на польско-литовских восточных «украинах» не вполне оформившимися. Образ московита, возглавляющего роту казаков, имеет экономический подтекст. Как правило, даже успешный ротмистр московского происхождения располагает десятками «неоселых» слуг, среди которых татары, московиты и «гулящие» люди, и лишь немногими обжившимися воинами, держащими землю на условии военной службы, из круга которых пополняется контингент тяжеловооруженной конницы. Ватаги конников-казаков под командованием В.С. Заболоцкого, А.В. и У.В. Сарыхозиных, А.М. Курбского и его служебников наводят ужас и приобретают славу безжалостных воинов и на вражеской территории, и во владениях Речи Посполитой. В этом стереотипе в золотой век польской шляхты не было ничего сугубо московского, однако, по стечению обстоятельств, казаки-головорезы польской пропаганды, легковооруженные конники-московиты на королевской службе, «рокошане» и «лисовчики» отправлялись в один и тот же угол ментальной карты и иногда являлись оттуда в цивилизованный мир, принося ужас и разрушения.
Применима ли формула интеграции рутенов в Корону Польскую «gente Ruthenus natione Polonus» к меньшинствам, которые могли бы сказать о себе «gente Moschus»? Интеграцию московитов допускал язык польско-литовских хроник и местной интеллектуальной
элиты, черпавшей свои ориентиры из античной историко-географи-ческой мысли в ее ренессансных переоценках. Однако под влиянием М. Меховского, С. Герберштейна, М. Кромера, М. Бельского, М. Стрыйковского и А. Гваньини посягательства Москвы на Русь были представлены как имперская амбиция, основанная на идее преемственности между древней Русью и Московским царством. Более того, польско-литовской власти приходилось противостоять тенденции русских земель к сближению с Москвой. Дополнительные факторы конфронтации с Москвой выросли на рубеже XVI-XVII вв. Осуществление Брестской церковной унии упиралось в вопрос о поддержке Москвой традиционного православия. В противостоянии «Руси униатской» и «Руси православной» Речи По-сполитой нейтрализация Москвы - как и нейтрализация казачества - являлась отнюдь не задачей внешней политики. С другой стороны, принятие и размещение московитов на землях польского короля и литовского господаря в годы Ливонской войны, в правление царя Федора Ивановича и затем в годы Смуты происходило независимо от проектов инкорпорации всех московитов в состав Речи Посполитой или нейтрализации России в противостоянии конфессий на польско-литовских русских землях. Стефан Баторий в своей эпитафии В. С. Заболоцкому, отправленной каштеляну троцкому С.М.-К. Радзивиллу Перуну, называет убитого ротмистра «natione Moschus Vlodimirus Zabloczki»36. Буквальный перевод этих слов «родившийся московитом», «по рождению московит», «прирожденный московит» надежнее обобщений, привлекающих концепты этничности. Однако исследователи высказывают сомнения и в отношении применимости этих концептов к воспроизведенной выше формуле, приписываемой С. Ожеховскому. Понятия «gens» и «natio» не выстраиваются в его сочинениях в двухъярусную иерархию и предстают в том единстве, в котором идентичность складывается из двух равноправных категорий «русский» и «поляк». Номинация «по нации московит, по роду русский», если бы ее кто-то и озвучил, не содержала бы, конечно, тех обманчивых административно-этнических коннотаций, которые применимы к жителям Русского воеводства Короны Польской, однако проблема двуединства ее семантики ничем не отличалась бы от проблем идентичности « русского поляка». Никакой универсальной этнической идентичности, объединяющей в единую нацию жителей всей страны в целом, не было
в конце XVI - начале XVII в. ни в России, ни в Речи Посполитой. Становясь «московитом», выходец из России в Речи Посполитой приобретал новую идентичность, а вместе с нею - приглашение с нею расстаться.
_Примечания
Флоря Б.Н. О некоторых особенностях развития этнического самосознания восточных славян в эпоху средневековья - раннего нового времени // Россия - Украина: история взаимоотношений. М., 1997. С. 9-27.
Brogi Bercoff G. Rus, Ukraina, Ruthenia, Wielkie Ksi^stwo Litewskie, Rzeczpospolita, Moskwa, Rosja, Europa Srodkowo-Wschodnia: o wie-lowarstwowosci i polifunkcjonalizmie kulturowym // Contributi italiani al XIII congresso internazionale degli slavisti. Pisa, 2003. S. 325-387. О российских номинациях «своей» коллективной идентичности в раннее Новое время см.: Wirtschafter E.K. In Search of the People, In Search of Russia // Russian Review. 2001. Vol. 60. № 4. P. 497-504; Tolz V Russia: Inventing the Nation. London, 2001.
Latyszonek O. Od Rusinow Bialych do Bialorusinow. U zrodel bialoru-skiej idei narodowej. Bialystok, 2006.
Plokhy S. The Origins of the Slavic Nations: Premodern Identities in Russia, Ukraine, and Belarus. Cambridge, 2006; Яковенко Н. Вибiр iменi versus вибiр шляху (назви украшсько! територп мiж кшцем XVI -кшцем XVII ст.) // Мiжкультурний дiалог. Т. 1: ^ентичнють. Кшв. 2009. С. 57-95.
Хорошкевич А.Л. Исторические судьбы белорусских и украинских земель в XIV - начале XVI в. // Пашуто В.Т., Флоря Б.Н., Хорошкевич А.Л. Древнерусское наследие и исторические судьбы восточного славянства. М., 1982. С. 135.
Саганович Г.Н. Русь в прусских хрониках XIV-XV веков // Славяне и их соседи. Средние века - раннее новое время. Вып. 9. Славяне и немцы. 1000-летнее соседство: мирные связи и конфликты. М., 1999. С. 102.
Яковенко Н. Вибiр iменi versus вибiр шляху (назви украшсько! територп мiж кшцем XVI - кшцем XVII ст.) // Мiжкультурний дiалог. Т. 1: ^ентичшсть. Кшв, 2009. С. 60-61.
Яковенко Н. Нарис iстори середньовiчноi та ранньомодерно! Украшы. Вид. 3-е, переробл. та розшир. Кшв, 2006. С. 162-163.
2
3
4
5
6
7
8
9
15
16
18 19
20 21
22 23
Mund S. Orbis Russiarum. Genèse et développement de la représentation du monde «russe» en Occident à la Renaissance. Genève, 2003; Карнаухов Д.В. История русских земель в польской хронографии конца XV - начала XVII в. Новосибирск, 2009.
Мы здесь не касаемся проблемы установления происхождения иммигрантов в Речи Посполитой. Отметим лишь, что эта проблема рассматривалась исследователями казаческих реестров XVT-XVTI вв.: Jab-ionowskiA. Etniczna postac Ukrainy w epoce zjednoczeniajej z Koron^ // Kwartalnik historyczny. 1893. Rocz. VII. Zesz. III. S. 427; Tomkiewicz W. O skladzie spolecznym i etnicznym Kozaczyzny Ukrainnej na przelo-mie XVI i XVII wieku // Przegl^d historyczny. 1948. T. XXXVII. S. 257; Luber S., Rostankowski P. Die Herkunft der im Jahre 1581 registrierten Zaporoger Kosaken // Jahrbücher für Geschichte Osteuropas. Wiesbaden, 1980. Bd. 28. Hf. 3. S. 370-371.
Памятники истории Восточной Европы. Т. VI. Радзивилловские акты из собрания Российской национальной библиотеки. Первая половина XVI в. / Сост. М.М. Кром. М.; Варшава, 2002. С. 39-41. Ерусалимский К.Ю. 30 апреля 1564 года // Между Москвой, Варшавой и Киевом. К 50-летию проф. М.В. Дмитриева. М., 2008. С. 151 и сл. Piwarski K. Niedoszla wyprawa t. z. Radoszkowicka Zygmunta Augusta na Moskwç (rok 1567/8) // Ateneum Wilenskie. 1928. R. 5. № 14. S. 90-91. Bardach J. Statuty litewskie a prawo rzymskie. Warszawa, 1999. S. 23. Центральний державний юторичний архiв Украши в м. Киевг Ф. 25 (Луцький гродський суд). Оп. 1. Спр. 5. Арк. 142 зв.-144 зв. Там само. Спр. 11. Арк. 177-177 зв. Благодарю Н. Белоус за указание на данную актовую запись.
Там само. Ф. 44 (Вшницький гродський суд). Оп. 1. Спр. 1. Арк. 578. Там само. Ф. 21 (Кременецький гродський суд). Оп. 1. Спр. 18. Арк. 98-98 зв. Там само. Арк. 98 зв.-99 зв.
ТесленкоI. Боротьба за Остри-: князь Острозьский проти Острозького старости // Сощум. Альманах сощально1 ютори. Вип. 3. Кив, 2003. С. 113-114.
Яковенко Н. Нарис... С. 252-257.
Archiwum Glowne Akt Dawnych. Archiwum Skarbu Koronnego. Dz. III (Rachunki nadworne). Sygn. 3. K. 232v, 233v, 235v. Ibid. Archiwum Radziwillow. Dz. V (Listy domow obcych). Sygn. 16475. S. 24.
AGAD. Bielskie grodzkie ks. Nr 69. K. 93v; Vilniaus universiteto biblio-teka. F. 7 (LDK teism^ knygos). Upitès zemès teismo. № 10. S. 575-577;
11
12
13
14
17
24
25
27
28
29
30
31
32
35
36
Акти Житомирського гродського уряду: 1590 р., 1635 р. / Шдг. В.М. Мойаенко. Житомир, 2004. С. 71-72, 78; Горт С. Жидичинський Свято-Микола1вський монастир (до середини XVII стор1ччя). Ки1в, 2009. С. 67-77 и др.
Российский государственный архив древних актов. Ф. 389 (Литовская Метрика). Оп. 1. Д. 66. Л. 18 об.-19; Д. 73. Л. 423 об.-424, то же: Д. 74. Л. 303; Д. 73. Л. 428 об.-429, то же: Д. 74. Л. 307 об.-308. РГАДА. Ф. 389. Оп. 1. Д. 76. Л. 390-391.
Tyszkiewicz J. Tatarzy na Litwie i w Polsce. Studia z dziejów XIII-XVIII w. Warszawa, 1989. S. 144-169, особенно с. 158-162; S. 189-200, 201221, особенно с. 209-221; цит. со с. 148. См. также: GralaH. Czerkiesi i Nogajcy w sluzbie Rzeczypospolitej. Kilka uwag o najemnych i posilko-wych formacjach tatarskich w drugiej polowie wieku XVI // Prace na-ukowe Wyzszej Szkoly Pedagogicznej w Cz^stochowie. Seria: Zeszyty Historyczne. 1998. Z. V S. 15-35. РГАДА. Ф. 389. Оп. 1. Д. 83. Л. 91 об.-92.
Метрыка Вялiкага княства Лггоускага. Кнiга 70 (1582-1585). Кнiга затсау № 70 (Копiя канца XVI ст.) / Падрыхт. А. А. Мяцельсш. Мшск. 2008. С. 94. № 29-29-1; С. 192-194. №№ 123-124-4. РГАДА. Ф. 389. Оп. 1. Д. 86. Л. 190; Д. 275. Л. 436-438. Biblioteka Kórnicka PAN. Oddzial w Kórniku. Rkps 289. S. 45; РИБ. СПб., 1872. Т. 1. Стб. 16-17; Ерусалимский К.Ю. Сборник Курбского: Исследование книжной культуры. М., 2009. Т. 2. С. 180 (л. 83 об.). Zródla dziejowe. T. 20. Polska XVI wieku pod wzgl^dem geograficzno-statystycznym. T. 9. Ziemie ruskie. Ukraina (Kijów - Braclaw) / Opisane przez A. Jablonowskiego. Warszawa, 1894. Cz. 2. S. 102. РГАДА. Ф. 389. Оп. 1. Д. 84. Л. 299-299 об., то же: Д. 86. Л. 10 об., см. также л. 425 об.-426, 895, 911-911 об., 953-953 об. Там же. Д. 76. Л. 193-193 об.
Biblioteka ks. Czartoryskich w Krakowie. Rkps 307. Rkps 1662. S. 412 (карандашная пагинация).
26
33
34
