CC BY
0
Вестник Томского государственного университета. Философия. Социология. Политология. 2024.
№ 80. С. 86-98.
Tomsk State University Journal of Philosophy, Sociology and Political Science. 2024. 80. pp. 86-98.
Научная статья
УДК 17.021.2+ 159.9.01
doi: 10.17223/1998863Х/80/8
НАРРАТИВНАЯ ИДЕНТИЧНОСТЬ: РЕАЛЬНОСТЬ И ВООБРАЖЕНИЕ
Владимир Владимирович Бабич
Томский государственный педагогический университет, Томск, Россия, v.v.babich @gmail. com
Аннотация. Утверждается, что нарративная идентичность в эмпирическом плане всегда предполагает наличие воплощенного субъекта, способного конструировать свои автобиографические высказывания. Анализируется проблема подмены автобиографического высказывания фантастическим повествованием. Предложены два оригинальных «ограничения» нарративной идентичности - «воплощением» и «правдоподобием».
Ключевые слова: структура нарративной идентичности, воображение, антиреализм, ограничение нарративной идентичности, воплощенный субъект
Для цитирования: Бабич В.В. Нарративная идентичность: реальность и воображение // Вестник Томского государственного университета. Философия. Социология. Политология. 2024. № 80. С. 86-98. doi: 10.17223/1998863Х/80/8
Original article
NARRATIVE IDENTITY: REALITY AND IMAGINATION Vladimir V. Babich
Tomsk State Pedagogical University, Tomsk, Russian Federation, [email protected]
Abstract: A model for representing the structure of narrative identity in the form of a hermeneutic spiral is proposed. An embodied subject is considered as an empirical "centre of narrative gravity", having a numerically identical body and possessing a basic ability for self-expression and reflection. It is argued that, empirically, narrative identity always presupposes the presence of an embodied subject capable of constructing his autobiographical statements in solving four practical problems: moral responsibility, realization of personal interest, compensation, and survival. The problem of replacing an autobiographical statement with a fantastic narrative is analyzed. It is suggested that the discrepancy between the model of narrative identity and substantial ideas about personality cannot serve as confirmation of the thesis about the anti-realism of the narrative model. Rather, the narrative model asserts the ontological openness of a subject capable of possessing dynamic personifying predicates. Since not every statement about oneself is part of a narrative identity, in order for a narrative identity to take place, it must pass the test of "restrictions", the consequences of which can lead to its cancellation or revision. The claim that narrative identity can be abolished, restricted, or redefined is the idea that identity is subject to elimination or transformation in a number of different circumstances, but remains unchanged when such circumstances do not occur. These circumstances can be defined by the "constraints" of narrative identity. This article analyzes different types of "limitations" of narrative identity. Two original "constraints" are proposed - "incarnation" and "plausibility". The presented "constraints" allow to more accurately define the boundaries of narrative identity and help prevent the relativization of the narrative, creating an opportunity to consider narrative identity not only from the point of view of reporting subjective
© В.В. Бабич, 2024
experience from the first person, but also from the point of view of the second person, as well as a generalized point of view from the third person, defining it as a horizon of public symbols and meanings of culture.
Keywords: narrative identity structure, imagination, anti-realism, narrative identity constraint, embodied subject
For citation: Babich, V.V. (2024) Narrative identity: reality and imagination. Vestnik Tomskogo gosudarstvennogo universiteta. Filosofiya. Sotsiologiya. Politologiya - Tomsk State University Journal of Philosophy, Sociology and Political Science. 80. pp. 86-98. (In Russian). doi: 10.17223/1998863Х/80/8
Введение
Философы, психологи, антропологи и другие изучающие особую природу человеческого существования часто утверждают, что необходимым условием для понимания нашей жизни является ее выражение в повествовательной форме. За последние несколько десятилетий нарративному подходу в философских дискуссиях о личной идентичности уделялось постоянно растущее внимание, что привело к появлению широкого спектра нарративных теорий. Хотя данные теории показали большие перспективы в качестве инструмента для решения давних и трудноразрешимых проблем личной идентичности, они также вызвали множество подозрений и критики [1, 2]. Противники нарративных теорий, объясняющих личную идентичность, критикуют их за преувеличение или искажение структуры реальной жизни, понимая нарратив в качестве механизма передачи информации с помощью мифа или попытки подражания вымышленному персонажу, используя воображение [3, 4]. Таким образом, одним из основных тезисов критиков нарративного подхода является обвинение в антиреализме. Однако не любое высказывание о себе является частью нарративной идентичности: для того чтобы нарративная идентичность состоялась, она должна пройти проверку «ограничениями», последствия которой могут привести к отмене или пересмотру нарративной идентичности.
Структура нарративной идентичности
Большинство из сторонников теории нарративной идентичности определяют самотождественность личности через ее автобиографический рассказ [5-7]. Мария Шехтман, анализируя причины, образующие нарративную идентичность, утверждает, что их можно свести к четырем практическим проблемам: благоразумная забота о личном интересе (особая забота, которую мы испытываем только о наших собственных будущих состояниях), моральная ответственность за свои действия, компенсация (получение выгод или потерь в будущем за свои действия в настоящем) и выживание [8. Р. 164]. При этом единство нарратива от первого лица понимается как единая динамическая перспектива нашего существования, которая характеризуется ак-сеологичностью, интеллигибельностью, телеологичностью и темпоральной непрерывностью (события биографии распределены во времени и связаны между собой смыслом). В попытке определить точку схождения событий единой перспективы Д. Деннет вводит понятие «центр нарративной гравитации»: «Я полагаю, что она сродни центру гравитации - абстракции, которая, несмотря на свою абстрактность, тесно связана с физическим миром» [9. C. 122]. Такая точка схождения есть взгляд от первого лица. «Она имеет четкие
временные и пространственные координаты, но может перемещаться. Перемещение точки перспективы в развивающейся истории в основном последовательно и непрерывно как в пространстве, так и во времени. Конкретное расположение точки перспективы обуславливает избирательное отношение к обстоятельствам и выражается в описаниях под каким-то специфическим углом зрения. Перспектива действует как прожектор, выхватывая из бесконечности доступных описаний основное... Таким образом, законы перспективы позволяют отбирать и структурировать элементы нарратива» [10. С. 169].
Эмпирическим «центром нарративной гравитации» является воплощенный субъект, имеющий численно идентичное тело и обладающий хотя бы минимальной способностью к самовыражению и рефлексии, ниже которого он становится неспособным управлять своими действиями и брать на себя ответственность за них. Идея здесь состоит в том, что, когда какой-то аспект деятельности человека не может быть объяснен самостоятельно, эти аспекты остаются для него непостижимыми и не могут быть интегрированы в его представление о себе.
Телесная природа сознания, основанная на численной идентичности тела, определяет сохранение единства перспективы от первого лица. Без соотнесения с «моим телом» перспектива, которую выражает «Я», сама по себе не могла бы быть идентифицирована, поскольку она не была бы закреплена ни в чем перцептивном. Благодаря этому мы можем проводить атрибуцию моральной ответственности и выявлять, какие события, цели и ценности определяли жизнь конкретного человека. С этой точки зрения сознание есть функция наших телесных способностей восприятия. Мы воспринимаем и познаем не абстрактным интеллектом, а нашими сенсомоторными способностями. Сюда входят такие вещи, как ощущение своей мускульной силы, положение своих конечностей в пространстве, слуховой, двигательный и речевой аппараты [11. Р. 551-568]. Как выражение телесной индивидуальности перцептивное сознание всегда перспективно, особенности предметов и переживаний артикулируются на фоне сенсомоторных возможностей собственного тела. Принятие необходимости телесного воплощения в качестве необходимого условия самотождественности личности позволяет утверждать, что само существование нарратива, определяющего личную идентичность, зависит от возможности его изложения протагонистом.
«Ведь само понятие индивидуальной перспективы имеет неизбежные онтологические коннотации. В самом деле, что является центром такой перспективы, как не мое собственное тело? Но мое телесное воплощение, - то есть тот факт, что я суть это тело, - не изолированный феномен, а часть более общей онтологической структуры. В этом понимании нам дан простой факт: мое тело как тело среди других тел - только фрагмент объективного мира, но как тело собственное, мне принадлежащее, оно разделяет с Ego его статус перспективной точки отсчета, задающей границы мировосприятия» [12. C. 44]. Из этого следует, что восприятие есть своего рода двусторонний акт: человек всегда со-воспринимает мир с восприятием собственного тела. Помещенное между миром и сознанием, тело представляет собой фундаментальное затруднение, двойную природу, в которой человек и активен, и пассивен по отношению к самому себе, одновременно выступает в качестве субъекта (Я) и объекта (тело) [13. Р. 19-21]. Нарративная идентичность в эм-
пирическом плане всегда предполагает наличие воплощенного субъекта, чей опыт доступен для повествования [14].
Однако модель нарративной идентичности - это не просто сообщение от первого лица о субъективном опыте и точке зрения индивида, это сложная модель, в которой субъективная точка зрения от первого лица переплетается с точкой зрения второго лица в общей коммуникативной ситуации, а также обобщаемая точка зрения или перспектива от третьего лица, предполагаемая горизонтом общедоступных символов и значений культуры. По Рикёру, «ин-тенциональное высказывание подразумевает самообозначение как говорящего, так и адресата. Но этот процесс самообозначения рождает не только «Я» и «Ты». Структура языка такова, что и третьему лицу - лицу, о котором мы говорим, - мы можем приписывать ту же самую способность обозначать себя как того, кто говорит, и обозначать своего адресата» [12. C. 43]. А. Макин-таер утверждал, что «каждый из нас, являясь главным героем собственной драмы, играет второстепенные роли в драмах других, и, таким образом, каждая драма служит ограничением для других» [6. Р. 2013].
Это позволяет представить нарративную идентичность через ряд диалектических оппозиций: Я/Другой; личное/социальное; субъективное/объективное; интенциональность/пассивность; интеллигибельное/физическое. Несводимую полностью ни к одному компоненту личность (представленную с помощью нарративной концепции) следует понимать как ментально-телесную динамическую перспективу от первого лица.
Ограничение нарративной идентичности
Выстраивая теорию нарративной идентичности, П. Рикёр признавал влияние воображения на формирование нарратива. Воображение способно «.. .привести к преображению, к трансгрессии повседневного, которая, в свою очередь, возвещает „новые оценки", „прояснение", „критический разбор" и, наконец, „когнитивное преобразование"» [15. C. 109]. Восприятие нарратива позволят вообразить новые возможности, тем самым расширяя пространство свободы субъекта. В своих «Лекциях о воображении» Рикёр говорит о возможности литературы преобразовывать реальность: «...литературные произведения не репродуцируют предшествующую реальность, они воспроизводят новую реальность. Они не связаны тем первичным, которое предшествует им» [16. Р. 97]. В данном контексте воображение понимается не как воспроизведение или отражение чего-то, а как базовое креативное начало, способное конструировать и изменять антропологическую реальность. Конструирование перспективы существования «Я» с помощью творческой работы воображения способно собирать «Я» в единое целое на основе принятия ценностей и целей, которые формирует наше воображение и которые мы оцениваем как достойные того, чтобы соотносить с ними наше понимание себя, наши желания, чувства и действия.
Рикёр, в своем исследовании «The Rule of Metaphor, multidisciplinary studies in the creation of meaning in language» подчеркивает активные и творческие возможности личности через способность использования символических ресурсов «воображаемого» [17]. В работе философ опирается на концепцию кантианского продуктивного (трансцендентального) воображения, чтобы показать, как рождение новых смыслов и их понимание происходят
благодаря способности воображения опосредовать и синтезировать разнородные аспекты нарративов: аффективные изменения звука, ритма и чувства с концептуальными измерениями денотации и коннотации. Рикёр помещает синтетические силы воображения в основу нарративных процессов, посредством которых артикулируются самопонимание и идентичность.
Очевидно, что, используя воображение, мы можем ошибаться в своих суждениях о себе, поэтому необходимо исключить подмену автобиографического высказывания фантастическим повествованием. «Все мы являемся болтливыми существами, рассказывающими и заново пересказывающими себе историю нашей собственной жизни, не обращая внимания на вопрос об ее истинности» [9. С. 127].
Нарративная идентичность - это не просто сообщение от первого лица, а сложная структура, которая переплетает точки зрения от первого, второго и третьего лица в семантическое целое с воплощенным субъектом, который свидетельствует о себе в своих высказываниях и тем самым конституирует свою идентичность и чьи высказывания относительно идентичности подлежат определенным ограничениям и могут быть подвергнуты процессам проверки, последствия которой могут привести к отмене или пересмотру нарративной идентичности.
Утверждение о том, что нарративная идентичность может быть отменена, ограничена или пересмотрена, - это идея о том, что идентичность подлежит элиминации или трансформации в ряде различных обстоятельств, но остается неизменной, если такие обстоятельства не наступают. Данные обстоятельства могут быть определены с помощью «ограничений» нарративной идентичности.
1. Ограничение реальностью (reality constraint) требует, чтобы повествование человека совпадало с тем что мы знаем о базовой структуре реальности и природе людей. Нарратив должен учитывать факты, свободные от интерпретации, как, например, невозможность нахождения субъекта в двух местах одновременно или что люди не живут больше 120 лет и т.п. [8. Р. 163]. Таким образом ограничение реальностью есть требование соотношения повествования о личности с нашим знанием о реальности. Оно утверждает, что нарратив не может основываться на фактических ошибках и противоречиях реальности (например, совершенно неверное представление о дате, месте, текущих событиях и действующих лицах), так как такие ошибки разрушают семантическую сеть, которая связывает «кто» с «где» и «когда».
Поскольку такие ошибки разрушают семантическую сеть, они также исключают практические возможности, которые позволяют нам функционировать в качестве личности; мы не можем реализовывать свои интересы, или взять на себя ответственность за свои действия, или пожинать плоды наших усилий. Таким образом, причина отвергать рассказ человека о себе состоит в том, что в нем явно отсутствуют оправдательные доказательства, при этом рассказчик утверждает в качестве оправдывающих обстоятельств выдуманные аргументы. Примером нарратива, не выдерживающего требований ограничения реальностью, могут служить нарративы Лжедмитриев, которые утверждали, что они являются чудом, спасшимися сынами Ивана IV.
Сама М. Шехтман иллюстрирует принцип ограничения реальностью с помощью предположения о том, что Чарлз, живущий в ХХ в., переживший
тяжелую психологическую травму, считает себя Наполеоном, он в этом убежден и способен выстроить аргументированное повествование от первого лица, которое включает объясняющие причины действий в битве при Ватерлоо и готовность принять на свой счет ответственность за поражение. Следует ли из этого, что человек, мнивший себя Наполеоном, несет ответственность за результаты исторического сражения при Ватерлоо? По мнению Шехтман, этот нарратив не соответствует требованиям критерия ограничения реальностью, так как, сопоставляя годы жизни, социальные связи, рост и другие характеристики тел, мы легко обнаруживаем, что выявленные несоответствия исключают возможность включения событий Наполеона в нарратив человека ХХ в. [18. С. 1211.
Д.Б. Волков считает, что «это не лучшая тактика объяснения для нарра-тивиста, так как в этом ответе скрытым образом используется телесный критерий атрибуции, ведь именно на основании различия истории тел Шехтман различает Наполеона и Чарлза. Без задействования телесного критерия интерпретация жизни Чарлзом не будет противоречить правдоподобности». Данный тезис создает ложное противоречие, так как нарративная идентичность, в эмпирическом плане, всегда предполагает наличие воплощенного субъекта, чей опыт существования доступен для повествования от первого лица. Данный тезис подводит нас ко второму критерию ограничения нарративной идентичности.
2. Ограничение воплощением предполагает выживание личности в численно идентичном теле с сохранением минимальной способности к самовыражению. Числено идентичное тело субъекта выступает в качестве «центра нарративной гравитации», связывая абстракцию нарратива с физическим миром.
Мы беспокоимся о себе иначе, чем о других (решая четыре практических проблемы, обозначенных Шехтман), тем самым выстраивая собственную нарративную идентичность. И эта забота является не абстрактной спекулятивной игрой ума, психологическими фантазиями или некой конвенцией, а выражением того факта, что как личность мы являемся всегда воплощенным субъектом, образующим ментально-телесную перспективу. «Я» и «тело» - не два отдельных компонента одной личности, а единая диалектическая структура, «мое тело», как описал его Марсель [19. С. 169].
Я несу ответственность за то или иное действие или имею право на компенсацию не потому, что я подобен тому, кто совершил действие или отработал определенное количество часов, а потому, что именно я страдаю от последствий (или наслаждаюсь вознаграждением) и являюсь тем же субъектом, который совершил в прошлом соответствующие действия. Не потому, что кто-то в будущем будет таким же, как я (некто характеризующийся как я), а потому, что я ожидаю пережить в качестве личного опыта эти последствия. Мое выживание не гарантируется «кем-то вроде меня», имеющим опыт в будущем и схожий нарратив. У меня должен быть свой уникальный опыт, а не опыт кого-то похожего на меня; быть собой не значит быть «кем-то вроде меня».
Если мое выживание состоит в продолжающемся существовании воплощенных во мне атрибутов, а не в том, что я являюсь численно тождественным субъектом моих переживаний в опыте существования, то совершенно
непонятно, почему я должен, бояться того, что произойдет в будущем с человеком, в котором эти атрибуты воплощены так же, как я бы это делал по отношению к себе. В конце концов, я не почувствую боли - я даже не могу предвидеть ее наступление. Точно так же в этой ситуации разрушается связь субъекта с моральной ответственностью и компенсацией: имеет смысл наказывать или вознаграждать за мои усилия только меня, а не кого-то другого, «кого-то похожего на меня». Как указывает М. Шехтман, одно дело «заставить Салли работать после школы, чтобы она могла поступить в колледж, и заставить свою сестру-близнеца работать после школы, чтобы Салли могла поступить в колледж, это - совсем другое дело» [18. Р. 52]. Это выражение того факта, что перспектива от первого лица и тело человека конституируют друг друга. Четыре практических проблемы выражают именно ту непрерывность и числовую идентичность, которые описываются термином «самотождественность»: взаимная импликация самости и тела, несводимая к перспективе третьего лица.
Таким образом, если мы связываем единую динамическую перспективу с численно тождественным субъектом, то взаимная импликация «Я» и тела смещает вопрос о непрерывности идентичности к вопросу о непрерывности телесной перспективы. Такая телесная непрерывность является условием возможности постановки вопроса о моей идентичности.
Динамическая перспектива от первого лица может присутствовать и у животных, также имеющих численно идентичное тело, что делает ее прежде всего биологическим феноменом [20. С. 184-185]. У животных также присутствует социальность и языковое общение, однако отсутствие второй сигнальной системы не позволяет, например, шимпанзе сформировать минимальный уровень самовыражения, учитывающего физическую, когнитивную, психологическую, телеологическую и социальную связность в едином темпоральном горизонте. Это подводит нас к третьему ограничению.
3. Ограничение артикуляцией (articulation constraint) требует сохранения личностью способности повествования от первого лица о своей индивидуальной истории, включающей логическое, телеологическое и аксиологическое обоснование. По сути, это ограничение требует возможности провести атрибуцию ответственности и судить о мотивации и выборе тех или иных решений личности. Идея состоит в том, что вы должны быть способны ответить на вопрос «как вы оказались в том или ином месте?», или «почему вы выбрали такой образ действия?», или «почему вы получили данное образование и как оно помогло вам в вашей нынешней работе?», или «как вы думаете, куда вы пойдете дальше и что будете делать?».
Это не значит, что нужно иметь четкий, единый и непротиворечивый план или подробное объяснение всех фактов вашей жизни. Требование заключается в признании необходимости обязательств по объяснению своих планов и действий; в способности человека к минимальному уровню самовыражения, ниже которого он не может управлять своими действиями и брать на себя ответственность за них. Когда какой-то аспект деятельности человека не может быть объяснен самостоятельно действующим субъектом, то эти аспекты остаются для него непостижимыми, т.е. они не могут быть интегрированы в его представление о себе. С этой точки зрения, чтобы действия были строго собственными, они должны быть приписаны себе в качестве отре-
флексированного опыта или выражать ценности, которые человек ранее артикулировал и, как следствие, действовал в соответствии с ними. Это то, что К. Корсгаард называет «рефлексивным одобрением» (reflective endorsement). Эта «способность к сознательной рефлексии по поводу наших собственных действий дает нам вид власти над самими собой, и эта власть придает нормативность нашим моральным требованиям» [21. Р. 25-26.]. То есть ограничение артикуляцией требует, чтобы личный нарратив был чем-то большим, чем простой рассказ о фактах своего прошлого или планах на свое будущее, он должен восприниматься как осознаваемый и активный проект.
Случай с Клайвом произошел в 1985 г., он, будучи уже признанным музыкантом, перенес заболевание мозга, последствием которого была потеря способности формировать долгосрочные воспоминания и ретроградная амнезия. По свидетельствам жены, «его способность воспринимать то, что он видел и слышал, не пострадала. Но он, похоже, не мог удерживать никаких впечатлений дольше одного мгновения. Действительно, если он и моргал, его веки открывались, открывая новую сцену. То, что он видел и воспринимал до моргания, было совершенно забыто» [22]. Клайв начал вести дневник, но записи состояли только из утверждений «я бодрствую» или «я в сознании», которые вносились снова и снова через каждые несколько минут. Он писал: «14:10 - на этот раз проснулся как следует. 14:14 - на этот раз наконец-то проснулся. 14:35 - на этот раз полностью проснулся», а также отрицание этих утверждений: «В 21:40 я впервые проснулся, несмотря на мои предыдущие заявления». Это, в свою очередь, было зачеркнуто, а за ним последовало: «Я был в полном сознании в 22:35 и проснулся впервые за много-много недель» [22]. Это, в свою очередь, было отменено следующей записью. Дневник, достигший сотни страниц, отражал попытку подтвердить непрерывность собственного существования, но всегда парадоксальным образом противоречил ей.
Данный пример фокусирует наше внимание на том, каким образом потеря способности быть автором собственного повествования приводит к потере специфических человеческих способностей. С утратой личностью возможности минимального уровня самовыражения, воплощающего физическую, логическую, телеологическую и социальную связности, происходит отмена или разрушение нарративной идентичности.
4. Ограничение правдоподобием предполагает возможность проверки нарратива на подлинность подобно тому, как некоторые высказывания проходят проверку в процессе судебных разбирательств. Поскольку наша нарративная идентичность представляет собой комплекс практических действий и высказываний о себе, то ее можно проверить так же, как утверждения проверяются в юридических процессах с точки зрения опровержимости.
Если ограничение реальностью требует наличия фактов о личности, независимых от их интерпретаций, то ограничение правдоподобием подразумевает ограничение нарративной идентичности другими нарративами. Здесь подразумевается схождение перспективы от первого и третьего лица. Рассмотрим пример с Павлом.
Павел считает себя скромным и уединенным человеком и редко упускает возможность рассказать об этом своим коллегам, соседям и многочисленным друзьям, с которыми любит часто общаться. Таким образом Павел представ-
ляет собой перформативное противоречие, так как нормативные критерии, обозначенные культурой, позволяющие приписать ему «скромности» и «уединения», не соответствуют тому, что он делает, и не согласуются с психологическими состояниями, вытекающими из значений, которые он приписывает себе. В таком случае его нарративная идентичность подлежит пересмотру или отмене.
В контексте нарративной идентичности высказывание о действии субъекта является не только описанием фактов, но и выражением ответственности личности, обоснованной ее действиями. Это определяет связь между фактами и точкой зрения агента от первого и третьего лица, которые вместе составляют значение совершенных действий. Например, утверждение «Иван ударил меня» означает не только описание движений двух тел в пространстве, но и утверждение о деятельности Ивана. Однако приписывание намерения ударить меня основано не на описании его психологического состояния, а на интерпретации, основанной на культурных традициях того, что считается ударом. Обвинение в нанесении удара можно снять, например, показав, что Иван ударил меня случайно в результате того, что он выбрасывал руки, чтобы удержать равновесие.
Когда действия приписываются личности, мы не используем правила истинности или ложности, как мы это обычно делаем относительно исследуемых наукой объектов или как это происходит при анализе реальности языковых значений [23]. Скорее, наша концепция действия, подобно нашей концепции собственности, является культурно обоснованной и зависит от принятых правил поведения. По мнению философа права Герберта Харта, действие несводимо к эмпирическим фактам (психически обусловленным движениям человеческого тела), а является синтезом культурной нормы и факта и по своей природе аскриптивно [24]. Действие невозможно выразить только с помощью описательных понятий. «...разницу между предложениями „Его тело двинулось в насильственное соприкосновение с телом другого" и „Он сделал это" („Он ударил его") нельзя объяснить без обращения к неописательному употреблению предложений, посредством которых приписываются обязанности или ответственность. Что в корне неправильно [в традиционном анализе действия], так это ошибочное отождествление значения неописательного высказывания, приписывающего ответственность, с фактическими обстоятельствами, которые подкрепляют такое приписывание или являются для него надлежащими основаниями» [25. Р. 360-362]. Связь фактов, описываемых с использованием перспективы от третьего лица, с перспективой от первого лица осуществляется путем обращения к культурным и социальным нормам, регулирующим возможный спектр значений рассматриваемого действия.
Выстраиваемая нарративная идентичность может быть отклонена, если продемонстрировать, что связи между описаниями от третьего лица и психологическими состояниями субъекта (перспектива от первого лица) не соответствуют стандарту того, что общество в настоящее время понимает под этой идентичностью; или она может не удовлетворять культурным критериям создания смысла, которые включают лингвистические, юридические и другие институциональные практики. Социальные критерии значения действия варьируются от культуры к культуре, например, многие действия, которые
древние греки считали добродетельными и благородными, средневековые христиане, чье догматическое благочестие многим кажется сегодня жестоким, считали бы порочными и варварскими.
Данное ограничение нарративной идентичности имеет практическое значение, например, в случаях оценивания личных нарративов для получения статуса беженца. Беженцы, прибывающие из охваченных войной районов, проходя оценивание своего личного нарратива службами, предоставляющими статус беженца, иногда сталкиваются с непониманием и откровенным недоверием. Во многом это связано с методом оценивания повествования о себе лиц, ищущих убежища. Как правило, под «правдивой историей» в данном контексте подразумевается рассказ о фиксированных в единой исторической последовательности событиях жизни, а также их интерпретации, и любое отклонение от фиксированной точки зрения рассматривается в качестве свидетельства притворства, направленного на получение ценного статуса. Выявленные противоречия в результате анализа нарративов часто могут быть определены разными культурными системами, в рамках которых происходит интерпретация действий и оценка истинности личных нарративов [26, 27]. Другим примером может служить процесс социальной регенерации и возврат самоуважения через понимание личного повествования в рамках нарративной алгологии [28].
Выводы
Нарративная идентичность предполагает наличие воплощенного субъекта, способного конструировать свои автобиографические высказывания, которые не противоречат фактам об окружающей среде и знанию о природе человека и способны выдержать проверку «ограничениями», решая четыре практических задачи: моральной ответственности, реализации личного интереса, компенсации и выживания. Это подразумевает, что человек должен имплицитно согласовывать свой опыт в соответствии с личным нарративом, выражающим прошлое и настоящее в качестве личного опыта, имеющего последствия для выбора в настоящем и значение для будущего в контексте культурной среды.
Нарративная идентичность - это не данность (подобно той, которую допускают теории, ассоциирующие личность с субстанцией), а достижение субъекта, она может быть изменена, нарушена или потерпеть неудачу при конструировании. Это может произойти по разным причинам физической или психиатрической патологии, социальной деформации или под воздействием социальной аномии, т.е. всех тех факторов, которые мешают способности человека формировать представление о себе, выражать его и интегрировать в текущую социальную реальность.
Расхождение модели нарративной идентичности с субстанциальными преставлениями о личности не может служить подтверждением тезиса об антиреализме нарративной модели. Скорее, нарративная модель утверждает онтологическую разомкнутость субъекта, способного обладать динамичными персонифицирующими предикатами.
Поскольку для конструирования нарративной идентичности мы используем синтетические силы воображения, то возможна замена автобиографического высказывания фантастическим повествованием. Концепция нарратив-
ной идентичности предполагает наличие «ограничений», выступающих необходимыми критериями оценки повествования в качестве активного автобиографического проекта от первого лица и его демаркации от фантастических высказываний. Дополнение двух классических «ограничений» (сформулированных Шехтман) ограничениями «воплощением» и «правдоподобностью» позволяет более точно определить границы нарративной идентичности и способствует предотвращению релятивизации нарратива, позволяя рассматривать нарративную идентичность не только с точки зрения сообщения субъективного опыта от первого лица, но и с точки зрения второго лица, а также обобщаемой точки зрения от третьего лица, определяя ее горизонтом общедоступных символов и смыслов культуры. Представленные ограничения могут быть использованы в исследованиях, посвященных связи нарративной идентичности с различными видами групповой идентичности или ее связью с коллективной памятью.
Список источников
1. Strawson G. Against narrativity // Ratio. 2004. Vol. 17, is. 4. P. 428-452.
2. Кочнев Р.Л. Повесть о ненастоящем человеке: тождество личности и экзистенциализм // Омский научный вестник. Серия: Общество. История. Современность. 2020. № 1. С. 95-102.
3. Черванева В.А. Мифологический нарратив: информационно-коммуникативный аспект // Традиционная культура. 2017. № 1 (65). С. 76-84.
4. Vice S. Literature and the narrative self // Philosophy. 2003. Vol. 78, № 303. P. 93-108.
5. Schechtman M. Staying Alive: Personal Identity, Practical Concerns, and the Unity of a Life. Oxford : University Press, 2014. 214 p.
6. Macintyre A. After Virtue. A Study in Moral Theory. University of Notre Dame Press, 2007. 286 p.
7. Рикёр П. Время и рассказ. Интрига и исторический рассказ. М. ; СПб. : Университетская книга, 1998. Т. 1. 313 с.
8. SchechtmanM. Stories, lives, and basic survival: A refinement and defense of the narrative view // Royal Institute of Philosophy Supplements. 2007. Vol. 60. P. 155-178.
9. ДеннетД.С. Почему каждый из нас является новеллистом // Вопросы философии. 2003. № 2. С. 121-130.
10. ВолковД.Б. Преимущества нарративного подхода к проблеме тождества личности // Философский журнал. 2018. Т. 11, № 3. С. 166-175. doi:10.21146/2072-0726-2018-11-3-166-175
11. Lakoff G. Philosophy in the Flesh: The Embodied Mind and its Challenge to Western Thought. New York : Basic Books, 1999. 640 p.
12. Рикёр П. Человек как предмет философии // Вопросы философии. 1989. № 2. С. 41-50.
13. Goddard E. The Bionic self: neural implants and threats to identity: implications for selfhood and social relations (Dissertation). University of Tasmania. 2015. 246 p.
14. Koster A. Narrative and embodiment - a scalar approach // Phenomenology and the cognitive sciences. 2017. Vol. 16. P. 893-908.
15. ТетаЖ.М. Нарративная идентичность как теория практической субъективности. К реконструкции концепции Поля Рикёра // Социологическое обозрение. 2012. Т. 11, № 2. С. 100121.
16. Taylor G.H. Ricoeur's Philosophy of Imagination // Journal of French Philosophy. 2006. Vol. 16, № 1, 2. Spring-Fall. P. 93-104.
17. Ricoer P. The Rule of Metaphor: Multi-disciplinary Studies of the Creation of Meaning in Language. University of Toronto Press, 2008. 384 p.
18. SchechtmanM. The Constitution of Selves. Cornell University Press, 2007. 192 p.
19. Гусейнов Ф.И. Метафизика телесности в творчестве Габриэля Марселя // Социально-гуманитарные знания. 2015. № 8. С. 161-172.
20. Левин С.М. Нарративный подход: фикция и реальность // Философский журнал. 2018. Т. 11, № 3. С. 184-187. doi: 10.21146/2072-0726-2018-11-3-184-187
21. Korsgaard C.M. The Sources of Normativity. The tanner lectures on human values. URL: https://tannerlectures.utah.edu/_resources/documents/a-to-z/k/korsgaard94.pdf (accessed: 03.07.2023).
22. Sacks O. The Abyss: Music and Amnesia // The New Yorker. 2007. September 24. URL: http://www.newyorker.com/magazine/2007/09/24/the-abyss (accessed: 03.07.2023).
23. Суровцев В.А. Реальность лингвистического значения и языковые игры // ПРАЕНМА. Проблемы визуальной семиотики (ПРАЕНМА. Journal of Visual Semiotics). 2022. № 3 (33). С. 135-144. DOI: 10.23951/2312-7899-2022-3-135-144
24. Касаткин С.Н. Концепция юридического языка Герберта Харта: опыт реконструкции // Философия права. 2016. № 5 (78). С. 77-83.
25. Hart H.L.A. Analytical jurisprudence in mid-twentieth century: a reply to professor Boden-heimer // University of Pennsylvania Law Review. 1956-1957. Vol. 105. 953 p.
26. KirmayerL.J. Failures of imagination: The refugee's narrative in psychiatry // Anthropology & medicine. 2003. Vol. 10, № 2. P. 167-185.
27. Puvimanasinghe T., Denson L.A., Augoustinos M., Somasundaram D. Narrative and silence: How former refugees talk about loss and past trauma // Journal of Refugee Studies. 2015. Vol. 28, № 1. P. 69-92.
28. Жюслен Ш., Майленова Ф.Г. Нарративная алгология // ПРАЕНМА. Проблемы визуальной семиотики. 2023. № 1 (35). С. 78-90. doi: 10.23951/2312-7899-2023-1-78-90
References
1. Strawson, G. (2004) Against narrativity. Ratio. 17(4). pp. 428-452.
2. Kochnev, R.L. (2020) Povest' o nenastoyashchem cheloveke: tozhdestvo lichnosti i ekzistentsializm [The Story of Non-real Man: Personal Identity and Existential]. Omskiy nauchnyy vestnik. Seriya "Obshchestvo. Istoriya. Sovremennost'. " 5. pp. 95-102.
3. Chervaneva, V.A. (2017) Mifologicheskiy narrativ: informatsionno-kommunikativnyy aspekt [Mythological narrative as a way of information transmission]. Traditsionnaya kul'tura. 1(65). pp. 7684.
4. Vice, S. (2003) Literature and the narrative self. Philosophy. 78(303). pp. 93-108.
5. Schechtman, M. (2014) Staying Alive: Personal Identity, Practical Concerns, and the Unity of a Life. Oxford: University Press.
6. Macintyre, A. (2007) After Virtue. A Study in Moral Theory. University of Notre Dame Press.
7. Ricoeur, P. (1998) Vremya i rasskaz [Time and Story]. Vol. 1. Translated from French. Moscow; St. Petersburg: Universitetskaya kniga.
8. Schechtman, M. (2007) Stories, lives, and basic survival: A refinement and defense of the narrative view. Royal Institute of Philosophy Supplements. 60. pp. 155-178.
9. Dennett, D.S. (2003) Pochemu kazhdyy iz nas yavlyaetsya novellistom [Why Each of Us is a Novelist]. Voprosy filosofii. 2. pp. 121-130.
10. Volkov, D.B. (2018) Preimushchestva narrativnogo podkhoda k probleme tozhdestva lichnosti [Advantages of the Narrative Approach to the Problem of Personal Identity]. Filosofskiy zhurnal. 11(3). pp. 166-175. DOI: 10.21146/2072-0726-2018-11-3-166-175
11. Lakoff, G. (1999) Philosophy in the Flesh: The Embodied Mind and its Challenge to Western Thought. New York: Basic Books.
12. Ricoeur, P. (1989) Chelovek kak predmet filosofii [Man as a subject of philosophy]. Voprosy filosofii. 2. pp. 41-50.
13. Goddard, E. (2015) The bionic self: Neural implants and threats to identity: implications for selfhood and social relations. PhD Thesis. University of Tasmania.
14. Koster, A. (2017) Narrative and embodiment - a scalar approach. Phenomenology and the Cognitive Sciences. 16. pp. 893-908.
15. Teta, J.M. (2012) Narrativnaya identichnost' kak teoriya prakticheskoy sub"ektivnosti. K rekonstruktsii kontseptsii Polya Rikera [Narrative Identity as a Theory of Practical Subjectivity: Reconstructing Paul Ricoeur's Concept]. Sotsiologicheskoe obozrenie. 11(2). pp.100-121.
16. Taylor, G.H. (2006) Ricoeur's Philosophy of Imagination. Journal of French Philosophy. 16(1, 2). pp. 93-104.
17. Ricoeur, P. (2008) The Rule of Metaphor: Multidisciplinary Studies of the Creation of Meaning in Language. University of Toronto Press.
18. Schechtman, M. (2007) The Constitution of Selves. Cornell University Press.
19. Guseynov, F.I. (2015) Metafizika telesnosti v tvorchestve Gabrielya Marselya [Metaphysics of Corporeality in the Works of Gabriel Marcel]. Sotsial'no-gumanitarnye znaniya. 8. pp. 161-172.
20. Levin, S.M. (2018) Narrativnyy podkhod: fiktsiya i real'nost' [Narrative Approach: Fiction and Reality]. Filosofskiy zhurnal. 11(3). pp. 184-187. DOI: 10.21146/2072-0726-2018-11-3-184-187
21. Korsgaard, C.M. (n.d.) The Sources of Normativity. The Tanner Lectures on Human Values. [Online] Available from: https://tannerlectures.utah.edu/_resources/documents/a-to-z/k/kors-gaard94.pdf (Accessed: 3rd July 2023).
22. Sacks, O. (2007) The Abyss: Music and Amnesia. The New Yorker. September. [Online] Available from: http://www.newyorker.com/magazine/2007/09/24/the-abyss (Accessed: 3rd July 2023).
23. Surovtsev, V.A. (2022) Reality of Linguistic Meaning and Language Games. ПРАЕНМА. Problemy vizual'noy semiotiki - ПРЛЕНМЛ. Journal of Visual Semiotics. 3(33). pp. 135-144. (In Russian). DOI: 10.23951/2312-7899-2022-3-135-144
24. Kasatkin, S.N. (2016) Kontseptsiya yuridicheskogo yazyka Gerberta Kharta: opyt rekon-struktsii [Herbert Hart's Legal Language Concept: A Reconstruction Experience]. Filosofiya prava. 5(78). pp. 77-83.
25. Hart, H.L.A. (1956-1957) Analytical jurisprudence in mid-twentieth century: a reply to professorBodenheimer. University of Pennsylvania Law Review.
26. Kirmayer, L.J. (2003) Failures of imagination: The refugee's narrative in psychiatry. Anthropology & Medicine. 10(2). pp. 167-185.
27. Puvimanasinghe, T., Denson, L.A., Augoustinos, M. & Somasundaram, D. (2015) Narrative and silence: How former refugees talk about loss and past trauma. Journal of Refugee Studies. 28(1). pp. 69-92.
28. Zhuslen, Sh. & Mailenova, F.G. (2023) Narrative algology. ПРАЕНМА. Problemy vizual'noy semiotiki - ПРАЕНМА. Journal of Visual Semiotics. 1(35). pp. 78-90. (In Russian). DOI: 10.23951/2312-7899-2023-1-78-90
Сведения об авторе:
Бабич В.В. - кандидат философских наук, доцент кафедры истории и философии науки Томского государственного педагогического университета (Томск, Россия). E-mail: [email protected]
Автор заявляет об отсутствии конфликта интересов. Information about the author:
Babich V.V. - Cand. Sci. (Philosophy), associate professor of the Department and Philosophy of Science, Tomsk State Pedagogical University (Tomsk, Russian Federation). E-mail: [email protected]
The author declares no conflicts of interests.
Статья поступила в редакцию 05.07.2023; одобрена после рецензирования 17.07.2024; принята к публикации 12.08.2024
The article was submitted 05.07.2023; approved after reviewing 17.07.2024; accepted for publication 12.08.2024
