CC BY
161
УДК 122/129
И.И. Мюрберг*
нарративизм и социальная философия: к истории «нарративного поворота» в современном обществознании
Статья содержит анализ проблемы «нарративного поворота», проведенный с привлечением имеющихся знаний о социально-философском контексте, в которых происходил данный поворот. Последний представлен как вполне ожидаемая реакция на антинарративистский настрой, проводником которого стала появившаяся в постклассический период европейская аналитическая философия. Осуществленное в статье сравнение существующих концепций нарратива позволяет определить их философский смысл в терминах этики. Данный вывод значим для социально-политических исследований в рамках современной философии.
Ключевые слова: постклассическая философия, нарративизм, антинарративизм, этическая релевантность, социально-политическая философия
Narrativity and social philosophy: towards the history of «narrative turn» in modern social science. IRINA I. MYRBERG (Institute of Philosophy, Russian Academy of Sciences)
The article analyzes the problem of «narrative turn» by addressing itself to the twentieth century philosophical and social background. The turn is presented as an expectable reaction to the antinarrativistic predisposition displayed by the rise of European analytical philosophy in the postclassical period. Comparison of the existing concepts of narrativity allows us to define its philosophical message in ethical terms. This inference is of certain relevance to social and political concerns of contemporary philosophy.
Keywords: postclassical philosophy, narrativism, antinarrativism, ethical relevance, socio-political philosophy
Философский пролог современного поворота к нарративу
Из всех существующих на сегодняшний день прогнозов касательно тенденций развития научного знания в новом XXI в., наиболее заметными, знаковыми представляются те, которые предрекают прорывные достижения в области социальной философии. Это не случайно: философский разум предшествующего XX в. фактически представим в виде череды ярких «поворотов» - глобальных смен направленности идейно-теоретического по-
иска, сигнализировавших об исчерпанности теоретических импульсов, запустивших модерниза-ционный цикл «классического» XIX в.
В целом ХХ в. с самого начала заявляет о себе как эпоха совпадения во времени совершенно разнонаправленных процессов: становление системы «государств всеобщего благоденствия» (welfare states) идет в Европе параллельно и независимо от хаоса Первой мировой войны и причиненного войной цивилизационного шока. Аналогичным образом изгнание понятия «свобода» из официального
* МЮРБЕРГ Ирина Игоревна, доктор политических наук, ведущий научный сотрудник сектора истории политической философии Института философии РАН. E-mail: [email protected] © Мюрберг И.И., 2016
языка политического истеблишмента социальных государств соседствует с противоположными по направленности процессами в европейской интеллектуальной жизни: здесь, как и в философии Ф. Ницше, самого яркого и парадоксального мыслителя рубежа эпох (он завершает XIX в.), чрезвычайно сильна активистски-индивидуалистическая составляющая формирующегося нового мировоззрения. Так, возникшая в конце 1920-х гг. феноменологическая школа в лице Э. Гуссерля и М. Хайдеггера предпочитает трактовать мир как «горизонт трансцендентальной субъективности». Гуссерль констатирует факт вступления научного знания (а с ним и мировоззрения европейцев в целом) в стадию исчезновения веры в «абсолютный» разум, из которого мир получает свой смысл -веры в смысл истории, смысл человечества, в его свободу, понимаемую как способность человека придавать разумный смысл своему индивидуальному и всеобщему человеческому «вот-бытию». В первой трети «постклассического» века феноменологии принадлежит духовное лидерство в плане формулирования установок на новое мышление. Мы, философствующие заново, пишет Гуссерль в работе «Кризис европейских наук и трансцендентальная феноменология», осуществляем выход из установки естественного человеческого бытия, предшествующей («не случайным, а сущностным образом») той установке, которая никогда не прерывалась в его историчности ни в жизни, ни в науке. Теперь необходимо действительно уяснить себе, что взгляд философа впервые на деле становится свободным от внутренней связанности с идеей предданности мира. Такая «полностью свободная философия», воплотившая в себе пафос отказа от прежних мировоззренческих установок, не могла не отражать свойственного новой интеллектуальной эпохе духа отрицания: его находим мы также в родственной феноменологии философии экзистенциализма (Ж.-П. Сартр и др.).
Своей разноплановостью и неравнозначностью подобные теоретические повороты (интересно, что все они происходили на фоне ширящихся практик институционализации в европейском мире социальных государств) сигнализировали о радикальности интенсивного творческого поиска, обусловленного общей неудовлетворенностью традиционными представлениями об обществе, сложившимися за период господства «классического» типа философствования. Внешнюю (событийную) обусловленность социально-политической мысли начала ХХ в., как правило, описывают в терминах захвативших Европу глобальных катаклизмов (войн, революций, политических пе-
реворотов). Подобное вполне оправданно. Но тем более интересным предстает на данном фоне отмеченное нами непрерывное поступательное движение, развернувшееся в области социально-политического строительства. Понятно, что неклассическая философия начала века с ее творческими метаниями никак не могла служить духовно-теоретическим фундаментом для какого бы то ни было созидательного процесса. Этот вывод заставляет нас обратиться к другому - «лингвистическому» - повороту.
«Лингвистический поворот»
и его вклад в антинарративистский тренд
«Лингвистический поворот», начало которого связано с именем Л. Витгенштейна, с появлением в 1921 г. его «Логико-философского трактата», являлся частью более общего направления, вошедшего в академическую философию на рубеже веков с публикацией в 1903 г. работы Дж. Э. Мура «Опровержение идеализма». Возникшая таким образом аналитическая школа также вдохновлялась неприятием философских течений ближайшего прошлого (в данном случае, абсолютного идеализма, господствовавшего в британских университетах конца XX в.). Одновременно, эта критика сразу же оформилась в проблему установления «истинных смыслов» используемых исследователями терминов и утверждений. Так, единомышленник Мура Б. Рассел изначально выделял в качестве первостепенной философской проблемы так называемый факт «философской неадекватности» повседневного языка как средства формулирования теоретических проблем, вследствие чего центральной задачей нового направления стала разработка логических средств достижения истинной языковой формы, соответствующей запросам современной теории. Соответственно, «новая философия» виделась данным направлениям мысли как центрированная на языке (точнее, на его критическом анализе). Отсюда общепринятое утверждение о том, что аналитическая философия появилась на свет благодаря «лингвистическому повороту».
Аналитическая философия была изначально оппозиционна описанным выше системам мысли, рожденным из альтернативных «поворотов» (феноменологического, герменевтического и т.п.), в своем отказе от широких обобщений и попыток построения «картин мира». Надо сказать, что уже в 1910 г. основоположник направления Мур отказался от так понимаемых принципов аналитической философии в пользу реалистических принципов «философии здравого смысла», тогда как
Рассел, совместно с Л. Витгенштейном, вплоть до 1930-х гг. сохраняли верность принципам философской аналитики, но уже в форме «логического атомизма». Согласно «логическому атомизму», язык логики строит свои предложения из элементов, соответствующих основным составляющим мира - аналогично тому, как все мы строим свои предложения из слов. Далее, комбинация слов в составе осмысленного предложения отражает комбинацию составных элементов логического высказывания (в случае, если то и другое подчиняется правилам символической логики). Простейшая единица такого высказывания получила в теории Витгенштейна-Рассела названия «атомарного факта». Согласно такому пониманию, истина любого анализируемого объекта/процесса изоморфна истинности высказывания, построенного по законам символической логики. Сказанное распространяется также на высказывания/ факты более высокого («молекулярного») уровня. Правда, действенность подобных логических «процедур установления истинности» (enacting truth-functional logic), как было признано создателями теории «логического атомизма», не распространяется на такие явления нашего мира, как те, что обозначаются терминами долженствования, веры, возможности и необходимости. Мало того, отношение к подобным терминам как к разрывам в логической цепи не представлялось им теоретически продуктивным ходом.
Л. Витгенштейн перед вызовом
постклассической философии
Таким образом, с одной стороны, само существование аналитической философииподдержи-вало позитивистски ориентированные идеологии в сфере социально-политического развития стран Запада, а с другой, наличие неподвластных ей сфер бытия по-своему спровоцировало расцвет постклассических философских учений экзистенциального толка.
Это состояние распадения философии на разделенные пропастью полюса - экзистенциальный и логически-позитивистский - было отрефлекси-ровано самим Витгенштейном. Надо сказать, такой рефлексивности способствовали отмеченные Р. Карнапом черты личности философа: образ действия Витгенштейна по отношению к людям и проблемам даже на теоретическом уровне демонстрировал креативность скорее художественного, нежели научного толка. Будучи философом-визионером, своими теоретическими открытиями Витгенштейн производил на коллег впечатление снизошедшего на него божественного откровения.
Это порождало в его позитивитски мыслящих последователях неловкое ощущение, что любые поползновения трезво-рационалистически комментировать или анализировать очередную из его новаций будут профанировать ее...
Его теоретическим завещанием стали посмертно опубликованные «Философские исследования», в которых имеет место решительное дистанцирование от «языка логики» и переход на позиции анализа языка повседневного общения людей. Проблемы классической философии видятся поздним Витгенштейном как результат анализа языка в момент, когда он «уходит на каникулы», т.е. изымается исследователями из всей совокупности необходимых контекстов. Вернуть жизнь языку как объекту исследования - задача, решаемая философом с помощью теории «языковых игр»; последние составляют то «множество», внутри которого функционирует и развивается живой язык.
«Языковые игры»:
от Витгенштейна к Лиотару
Едва ли в «Философских исследованиях», этой оборванной на полуслове речи Витгенштейна о «языковых играх», было что-либо, способное заставить его предположить, что стремление работать с живым языком послужит прологом к очередному (на этот раз, нарративистскому) «повороту» в европейской философии ХХ в. Между тем, нельзя не согласиться с замечанием А.В. Бо-рисенковой о том, что к концу века не только гуманитарные, но и социальные науки в широком дисциплинарном диапазоне подпали под «очарование» феномена нарратива. Общим местом нар-ратологических дискуссий являются определение нарратива как формы дискурса, фокусирование на его темпоральных характеристиках. Для этих дисциплин, утверждает Борисенкова, данное понятие означает нечто иное, чем привычное «повествование», «повествовательный текст», «рассказ». Скорее оно сближается по объему с расширительным употреблением слова «сюжет». Тем самым современное понятие нарратива берет на себя роль носителя смыслов, дефицит которых испытывает европейская философия, находящаяся примерно с середины XX в. под сильным влиянием антинар-ративистских интеллектуальных тенденций. Так формируется фиксируемое исследователями парадоксальное событие: нарратив, который первоначально был просто объектом критического исследования в рамках аналитической философии, возвращает себе былое значение и превращается в концептуальную схему.
Впрочем, говорить о «возвращении» не вполне корректно - хотя бы уже потому, что изменил свою природу сам историко-культурный запрос на это понятие, существовавшее (в том или ином виде) с глубокой древности. Для нашей темы важен тот факт, что феномен нарратива путешествовал по истории рука об руку с самим понятием истории и особое значение приобрел лишь на этапе универсализации ключевых понятий Нового времени. Как пишет об этом Р. Козеллек, до 1780 г. понимание истории допускало привязку этого понятия исключительно к конкретным объектам или субъектам, т.е. осмысленными были словосочетания «история Карла Великого», «история Франции», «история цивилизации». И только канун Великой французской революции породил духовный настрой, позволивший говорить об истории как таковой. Стала возможной рефлексия истории о самой себе без привязки к событиям и лицам. Именно тогда и возникло типичное для европейского модерна противопоставление исторического и природного в жизни человека и общества.
Нет ничего удивительного в том, что с наступлением эпохи постклассической философии эта классическая историсофская позиция столкнулась с самым резким неприятием. В предисловии к русскому изданию «Нищеты историцизма» (оригинальное издание вышло в 1957 г.) Поппер пишет: «История - то, что случилось в прошлом. Это не река и не сила. История - всегда заканчивается сегодня, в этот самый момент времени. Начиная с сегодняшнего дня мы сами, ваша воля, наши убеждения - вот что может влиять (хотя, конечно, лишь отчасти) на то, что случится в будущем. Мы способны влиять на будущее, и не только посредством наших этических убеждений, но и с помощью нашей готовности принять на себя ответственность, с помощью критического к себе отношения, благодаря способности учиться и разучиваться, благодаря нашему скептицизму в оценке идеологий, особенно идеологий исторического характера» [6, с. III]. Произошедшее в прошлом ни по каким разумным основаниям не может служить основанием для ожиданий, что то же самое будет повторяться и впредь. Позже Поппер не раз пытался прокомментировать собственную нелюбовь к историцизму, так как в указанной книге он преимущественно оперировал обличающими «историцизм» примерами из недавнего прошлого. В теоретическом плане историцизм, согласно Попперу, неприемлем в силу его методологической слабости: по основаниям строго логического характера предсказать течение событий невозможно.
Между тем, нарратив как феномен культуры и как объект социально-политической философии интерпретируется (и культурой, и философией) отнюдь не в качестве инструмента предсказания течения событий. У нарратива более сложная культурная функция, «расшифровкой» которой западная философия занимается примерно со времени выхода в свет книги «Состояние постмодерна» (1979) [5]. В этой знаменитой работе Лиотар заявляет об утрате современным обществом веры в метанарративы, а значит - об ослаблении легитимирующей силы нарративов такого рода: их, по убеждению Лиотара, вытесняют «микронарративы». Наиболее адекватным теоретическим основанием возможности выполнения этими последними функции базовой единицы общества предлагается считать витгенштейнов-скую «теорию игр», интерпретируемую стронни-ками «микронарративов» опять же в духе отрицаемого ими самими метанарратива. Общество описывается здесь как скопление бесчисленных «узких контекстов», каждый из которых обладает собственными четкими и ясными (правда, порой трудно распознаваемыми извне) правилами. Понятие «языковых игр» нужно Лиотару для нахождения более или менее убедительного объяснения того, как возможно реализовать внутри образуемого данным нарративным множеством метапространства (без этого общего понятия не может обойтись и сам разоблачитель мета-нарративов) такого важного условия сосуществования, как справедливость. Особый акцент на справедливости выдает идейную зависимость социально-философских воззрений Лиотара от теоретических построений Дж. Ролза; на самом же деле набор этико-культурных «скреп» общества, как известно, одной справедливостью не ограничивается.
Фактически, параллельно с лиотаровской формировалась антинарративистская позиция социолога П. Бурдье. Именно неучет социологических особенностей современного общества является в его работах основанием для критики наррати-визма. Прежде всего, теориям, построенным на принципах нарративизма, какими их видит Бурдье, абсолютно не свойственно привлечение социологических реалий, а значит - объяснительная модель этих теорий нуждается в проверке с точки зрения современных социологических знаний. Современный индивидуум представляет собой систему наложенных на его жизнь извне, т.е. объективных отношений. Эта объективность не имеет ничего общего с природными параметрами его существования, в том числе с темпоральным
его аспектом. Мало того, даже в этой «сверхприродной» среде человек не един: его идентичность распадается на множество выполняемых им социальных ролей, делающих его семьянином или холостяком, рабочим или интеллектуалом, руководителем или рядовым членом команды, а также представителем разных типов поведения в рамках любой из этих ролей. Таким образом, его личные истории далеко не всегда выстраиваются в последовательность, чаще они пересекаются между собой, образуя сеть. В пределах этой сети ряд функций и ролей признаются обществом как важные и фиксируются объективными (документальными) средствами, другие остаются неформализованными.
Это весьма полезная критика современного обращения к нарративу. Она позволяет отсечь те дисциплинарные области, в которых принцип нар-ративизма не работает, и попытаться содержательно рассмотреть вопрос о рамках применимости данного принципа. Схожим значением обладает критика нарративизма, когда она исходит от таких авторов, как Ф.-Р. Анкерсмит, автор исследования «Нарративная логика. Семантический анализ языка историка». Анкерсмит считает нарративные оснований исторического знания достойным объектом теоретического анализа. Одновременно с этим, он предлагает обзор стоящих перед этим направлением проблем. В частности, как указывает А.В. Борисенкова, «в новейшей работе "История и тропология: взлет и падение метафоры" он подробно рассматривает дилемму, стоящую перед современной англосаксонской философией истории: пойти по пути эпистемологической философии, занимающейся поиском критериев истинности и обоснованности исторических описаний, или последовать за нарративистской философией, фокусирующейся на природе текстуальности. Ан-керсмит проводит тщательную реконструкцию основных положений нарративистской философии истории (аргументов У.Б. Гэлли, Х. Уайта, Д. Карра и П. Рикёра), благодаря которым она все же осуществила лингвистический поворот в философии истории и заняла прочное место на интеллектуальной арене» [4].
Современный нарратив в системе
социально-политической философии
Все сказанное позволяет перейти к тому, что представляется наиболее философичной на сегодняшний момент постановкой вопроса о современности нарратива, о релевантности его этико-культурной и, опосредованно, социально-политической проблематике.
Критика нарративизма Г. Стросоном (см.: [2]) имеет своим объектом те представления о нар-ративе, которые наиболее часто используются в гуманитарных исследованиях наших дней. Здесь Стросон выделяет два типа аргументации: «Первый представляет собой дескриптивное, эмпирическое утверждение, касающееся природы заурядного человеческого существования: «каждый из нас постулирует и проживает некий «нарратив»... этот нарратив и есть мы, наша идентичность» (Оливер Сакс); «Я есть постоянно переписываемая история. в конце-концов, мы превращаемся в автобиографический нарратив, с помощью которого мы повествуем о своей жизни» (Джерри Брунер); «мы все являемся романистами-виртуозами... Мы стремимся преобразовать материал своей жизни в хорошую стройную историю. Она и становится нашей автобиографией. а мы - ее главным придуманным персонажем» (Дэн Ден-нет). Второй тип аргументации является нормативным, этическим: нам следует жить нарративно, создавать свою жизнь; «то, что собственная жизнь постигается нами как нарратив, является неотъемлемым условием», мы воспринимаем свою жизнь «как разворачивающуюся историю» (Чарльз Тейлор); личность «формирует свою идентичность [исключительно] через построение автобиографического нарратива - истории своей жизни, обладание полностью сформулированным нарративом [собственной жизни] нужно нам для полноты личностного саморазвития» [1].
Рамки данной статьи не позволяют нам подробно изложить аргументацию Стросона, проистекающую из философии панпсихизма, представителем которой он является. Вместо этого хотелось бы воспользоваться приведенными им формулировками «нарративистского кредо» с тем, чтобы предложить собственные уточнения к ним. Речь идет о нарративной природе современной идентичности - она, как следует из сказанного выше, формируется причастностью каждого к наррати-ву. Нарратив же неизменно отсылает к чему-то большему, чем просто единичное Я. В синонимическом ряду: narrative, account, récital, history (термин «нарратив» пришел из современного английского) нарративу отведено место наиболее общего понятия: это «повествование вообще; относительно его не уточняется ни продолжительность, ни временная принадлежность, ни отношение к реальности, ни цель». В этой связи Анкерсмит, говоря, например, о политике и истории, предпочитает пользоваться понятием репрезентации, которое, по его мнению, «по сути, . сводится к акту эстетического синтеза» [3, с. 9-10]. С этим мнением
можно согласиться, добавив, что понятие нарратива призвано выполнять в современности функцию этического синтеза.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Schechtman, M., 2004. Self-expression and self-control. Ratio, Vol. 17, no. 4, pp. 409-427.
2. Strawson, G., 2005. Against narrativity. Ratio, Vol. 17, no. 4, pp. 428-451.
3. Анкерсмит Ф.Р. Политическая репрезентация. М.: Изд. дом Высшей школы экономики, 2012.
4. Борисенкова А.В. Нарративный поворот и его проблемы (Обзор публикаций по наррато-логии) // Новое литературное обозрение. 2010. № 103. С. 327-332.
5. Лиотар Ж. Состояние постмодерна. М., 1998.
6. Поппер К. Нищета историцизма. М., 1993.
REFERENCES
1. Schechtman, M., 2004. Self-expression and self-control. Ratio, Vol. 17, no. 4, pp. 409-427.
2. Strawson, G., 2005. Against narrativity. Ratio, Vol. 17, no. 4, pp. 428-451.
3. Ankersmit, F.R., 2012. Politicheskaya reprezentatsiya [Political representation]. Moskva: Izd. dom Vysshey shkoly ekonomiki. (in Russ.)
4. Borisenkova, A.V., 2010. Narrativnyy povorot i ego problemy (Obzor publikatsiy po narratologii) [Narrative turn and its problems (review of publications on narratology)], Novoe literaturnoe obozrenie, no. 103, pp. 327-332. (in Russ.)
5. Lyotard, J., 1998. Sostoyanie postmoderna [The postmodern condition]. Moskva. (in Russ.)
6. Popper, K., 1993. Nishcheta istoritsizma [The poverty of historicism]. Moskva. (in Russ.)
2016 • № 4 • ГУМАНИТАРНЫЕ ИССЛЕДОВАНИЯ В ВОСТОЧНОЙ СИБИРИ И НА ДАЛЬНЕМ ВОСТОКЕ
17
