CC BY
39
ГОСУДАРСТВЕННОЕ РЕГУЛИРОВАНИЕ И УПРАВЛЕНИЕ АПК
УДК 930
Сергей Гребениченко,
доктор исторических наук, профессор, академик РАЕН, Российский университет дружбы народов, Ирина Широкорад,
доктор исторических наук, профессор, Заслуженный работник высшей школы РФ, первый проректор по учебной работе, Государственный университет по землеустройству
НАРОДНОХОЗЯЙСТВЕННОЕ ЗНАЧЕНИЕ СЕЛЬСКОЙ ПРОМЫШЛЕННОСТИ
В ПЕРВОЙ ТРЕТИ XX ВЕКА
Статья посвящена выяснению роли в отечественном народном хозяйстве первой трети XX века мелких предприятий сельской промышленности, то есть сферы традиционных крестьянских промыслов, неорганизованных кустарно-ремесленных занятий селян и товарной переработки сельскохозяйственного сырца. S u m m a r y
The article is dedicated to the definition of the role of small enterprises of rural industry, namely of the sphere of traditional peasants' crafts, unorganized handicraft activities of rural people and commercial processing of agricultural raw materials in the domestic national economy of the first third of XX century.
Ключевые слова: аграрная история, сельская промышленность, промыслы, частная инициатива, малый бизнес, кооперация.
Keywords: agricultural history, rural industry, crafts, private enterprise, small business, cooperation.
До самого недавнего времени проблемами комплексного исследования сельской промышленности России первой трети XX в. позволяли себе заниматься немногие. Одно время осторожность исследователей вызывала идеологема, что, применительно к периоду этатистской модернизации экономики и грандиозных индустриальных мероприятий, научное увлечение какими-то мелкими предприятиями шерстобитов, мукомолов и промыслами ложкарей — есть мелкотемье. В другое время исследовательская настороженность и робость обусловливались все большим пониманием реальной эффективности сельских перерабатывающих и кустарных производств, составляющих анклав здоровой частной инициативы и естества семейных инвестиций, которым, увы, в рамках лукаво витиеватой формулировки «ленинского плана социалистического развития производительных сил» не следовало существовать долго якобы в силу примитивности технико-производственных форм. Порой исследовательская боязнь бытовала и из-за того, что десятилетиями популярные среди массового покупателя (своим качеством) кустарные продукты и престижные (своей изысканностью, если не роскошью) ремесленные изделия, как известно, в большей своей части выполняли лица, скажем так, не титульной национальности... Были, заметим, и иные причины.
В последние годы интерес к отечественному прошлому сельской промышленности и промыслов закономерно возрос [4]. В этом направлении поднимаются оригинальные исследовательские сюжеты [9]. Между тем, поставленная статьей проблема, причем именно применительно к раннему советскому периоду, в отличие, скажем, от двух предшествующих десятилетий самодержавной России актуализирована все еще слабо.
Шесть лет войны — I мировой и гражданской (19141920 гг.) — сильно снизили экономическую состоятельность аграрных занятий у большей части деревенских дворов.
Крестьянин без дополнительного промыслового приложения своего труда, то есть исключительно занятый сельским хозяйством, за этот период стал беднее минимум в 45 раз. Валовой сбор «основных хлебов», важнейшей, но, кстати, не самой пострадавшей отрасли крестьянского труда, упал вдвое, тогда как посевные площади зерновых сократились только на 30% [5, с. 12].
Вместе с тем стали возрождаться многие промыслы, начавшие было умирать под бурным индустриальным натиском преимущественно иностранного капитала после I русской революции, — промыслы, которые традиционно служили не одному поколению важным подспорьем в бюджете крестьянской семьи. Особенно возросла роль сельского промышленного производства в швейной, кожевенно-обу-вной и пищевой отраслях. Появлялись и новые виды промыслового труда, обслуживавшие потребности армии или ранее, до вынужденного отхода рабочих в деревню, характеризовавшие исключительно фабрично-заводские специальности — токарные, слесарные, авто-, моторемонтные и др. Сложно представить, что сельские предприятия в тот период представляли 1/5 часть всей металлообработки страны [6, лист (далее — л.) 51].
В условиях перестройки и работы крупного производства на войну, то есть, главным образом, на выпуск средств уничтожения, защиты, транспортировки войск, сельская промышленность успешно его заменила в смысле интенсивного удовлетворения естественных потребностей деревни, и даже города, в товарах широкого потребления. Мало того, в 1914-1917 гг. село создавало почти 75% поставлявшихся армии обуви, летнего и зимнего обмундирования, конной амуниции, походной утвари, несамодвижущихся передвижных средств, табачных изделий, древесного и торфяного топлива и пр. В годы же Гражданской войны, непосредственно затронувшей фактически каждый регион, когда то там, то здесь
53
№ 5/2014
простаивали большинство фабрик и заводов, промыслы практически полностью обеспечивали все жестко противоборствовавшие и, разумеется, постоянно нуждавшиеся стороны в широких ассортиментах изделий [5, с. 12].
Если в 1913 г. доли производимой продукции фабрично-заводской промышленностью и сельскими (только промышленного значения) промыслами соотносились в стоимостном выражении как 2,9:1, то к 1921 г. это соотношение приобрело вид 1:2,1 [6, л. 4, 10, 13, 51]. А учитывая то, что централизованно устанавливаемые советским правительством цены на основную номенклатуру промысловых изделий в 1920 г.-начале 1921 г. были несоизмеримо ниже цен продукции фабрично-заводской промышленности, картина возросшей роли промыслов становится просто впечатляющей. Даже в 1923 г., когда чрезвычайно патерналистски защищаемое советским правительством фабрично-заводское производство набрало обороты, только промыслы села давали чуть менее 2/3 всей промышленной продукции страны [5, с. 12].
Апогей вклада сельской промышленности в валовой национальный продукт приходится на 1916-1923 гг. С 1924 г. ее роль существенно снижается. Однако и на протяжении второй половины 1920-х годов сельские предприятия устойчиво создавали 1/5 часть промышленной товарной массы, в том числе переработки первичной сельскохозяйственной продукции.
Какие еще произошли изменения по сравнению с довоенным периодом?
Существенно изменились направления реализации промысловых изделий, расширился ареал их потребительского спроса. В 1909-1913 гг. 96,5% продукции сельского промышленного производства (за вычетом ее экспортной части) товарно потреблялось непосредственно деревней, 3,5% — городом. Около 9% фабрично-заводских товаров поступало в село. В 1922/23 г. деревня, насытившись, поглощала только 81% продукции сельских промыслов, город — 19%. Лишь 5,5% фабрично-заводских изделий находили сбыт в селе. При этом государство, исходя из своих плановых соображений, навязчиво стремилось реализовать в деревне до 30 % от объема произведенного крупной индустрией [5, с. 12].
На протяжении всех 1920-х годов объемы товарной продукции сельских промыслов постоянно росли, в 1926 г. они вышли в соизмеримых величинах на уровень 1913 г. (хотя СССР был меньше Российской империи), а к 1929 г. превысили условную отметку 1913 г. в 1,6 раза [6, л. 4, 10, 13, 51, 52, 54].
Между тем со второй половины 1920-х годов в идеологической пропаганде, а вслед за ней и в экономической публицистике, стала настойчиво проводиться мысль о том, что сельская промысловая сфера на фоне успехов восстановления и индустриализации крупной промышленности перестает играть особо существенную роль, хотя полностью себя и не исчерпала. Порой даже высокопоставленные чиновники, например, из подкомиссии по частному капиталу Совета Труда и Обороны, «договаривались» до следующего: «совершенно правильно, что сельская промышленность, которая включает в себя и продукцию деревенского кузнеца, и кустаря, работающего на чулочной машине, для нас по существу уже не интересна» [2, л. 72].
Различного рода статистические обследования и единовременные учеты дают следующий динамический ряд пропорций валового оборота фабрично-заводской промышленности и сельского промышленного производства: 1924/25 г. — 5:1; 1925/26 г. — 5,3:1; 1926/27 г. — 4,9:1 [5, с. 12]. Бросаются в глаза удивительные метаморфозы, произошедшие по сравнению с началом 1920-х годов. Неужели за два года — с 1922/23 г. по 1924/25 г. — производительность крупной индустрии так возросла? И почему вдруг темпы этого роста стабилизировались на целых три года?
Оказывается, все объясняется проще. В методологии промышленной статистики, всего-навсего, был сделан переход от исчисления произведенной товарной массы как «вало-
вой продукции» к показателю так называемого «валового оборота». Последний — весьма аморфный, стал аккумулировать, помимо прочего, и стоимость сырья для производства. Таким образом, в стоимостные объемы произведенной продукции крупной индустрии стала попадать и финальная (многократно, в 2-3 раза, «накрученная» в сети централизованных заготовок и снабжения) цена сырья и полуфабрикатов, которые в значительной мере создавались в неиндустриальных отраслях и зачастую как раз в промысловой сфере.
Но даже, если исходить из «валового оборота», сельская промышленность к концу 1920-х годов давала до 37% (!) обработки черных металлов в стране; обратим внимание на то, что в 1913 г. на сельские промыслы приходилось только 20% обработки черных металлов. Более 1/3 части объемов «стратегических» смол и дегтя, 1/4 часть веществ целлюлозной химии поступали из лесоперерабатывающих промыслов [6, л. 6, 51]. Почти 2/3 шерстяных полуфабрикатов и первично переработанной шерсти — важнейшего сырьевого ресурса легкой индустрии — были промыслового происхождения [8, л. 116]. Взять, к примеру, горнозаводское дело: 17% добычи и первичной обработки минералов (крайне необходимого сырья или вспомогательного материала для многих отраслей тяжелой промышленности) и выжиг 24% огнеупорной технической керамики приходились на промысловую сферу [5, с. 12].
Однако значение сельской промышленности было значительно больше в выпуске той продукции, которая повседневно формировала потребительский облик нации. Более 4/5 населения страны в 1920-е годы носили исключительно кожаную обувь (а не лапти!) кустарно-промыслового производства [5, с. 12]. Да и до революции сельские промыслы давали 89 % кожаной обуви в стране [6, л. 51]. Обозначившееся с середины 1920-х годов стремление государства к концентрации обувного производства, к созданию в городах механизированных фабричных «колоссов» приводило лишь к затовариванию складов потребкооперации и государственной торговли, сбывающих эту новую продукцию.
Обследования покупательского спроса показывали, что сельские жители вообще не приобретали обувь машинного производства, да и горожане указывали на ее непомерную цену, непрактичность, низкое качество, единообразие и отсутствие хоть какого-то «приличествующего» внешнего вида. Это было естественно. Даже индустриальная Германия в то время успешно обходилась преимущественно 200 тысячами ручных обувных предприятий с одним-двумя работниками [5, с. 12].
Именно сельские промыслы в середине 1920-х годов создавали 68% всех швейных товаров, до 40% трикотажа, 70% меховых изделий, 63% мебели и хозяйственной утвари, 62% потребительских (неэкспортных) мучных и крупяных продуктов и 60% всех прочих готовых к употреблению товаров пищевого назначения, свыше 50% игрушек, украшений, музыкальных инструментов [5, с. 12]. Даже при настолько высоком вкладе сельской промышленности в производство потребительских товаров и услуг в середине 1920-х годов, он все же был ниже, чем в дореволюционный период: по швейным товарам и трикотажу на 30%, по пищевой продукции на 10% [6, л. 51].
Роль сельской промышленности в выпуске многих потребительских товаров и услуг по-прежнему оставалась высокой и на рубеже 1930-х годов.
На протяжении всех 1920-х годов разнообразные промысловые изделия, как правило, отличались высоким качеством, изысканностью — имели массу производственных секретов, были малосерийными и, что существенно, заинтересованно выпускались под очевидные группы потребителей, исходя из их конкретных и динамично меняющихся запросов, а не штамповались для абстрактного и мало известного массового покупателя. Унылость обезличенного лица последнего, с печатью жертвенности своему же магазинному приобретению, воочию проявилась уже в 1930-е — индустриальные, колхозные — годы.
Именно кустарным путем осуществлялись переработка основных объемов продуктов сельского хозяйства и придание им товарного вида. Поддержание общенационального значения аграрного труда напрямую зависело от прогресса отдельных промысловых отраслей. Не случайно газета «Правда» — официальный рупор большевиков, летом 1924 г. вынуждена была признать, что «промыслы служат основной базой всего народного хозяйства». Вдобавок к этому промысловая сфера, по мнению Председателя Совета Народных Комиссаров СССР А. И. Рыкова, выступала как «главнейшее звено смычки города и деревни».
Велико было значение промысловой сферы и как источника продукции национального экспорта, то есть как одного из пунктов валютных поступлений в госбюджет и косвенного, но существенного, рычага решения международных вопросов.
К 1913 г. промысловые изделия составляли 20% от всей незерновой экспортной номенклатуры. В 1920 г. вывоз промысловой продукции стал меньше довоенного в 1316 раз [5, с. 13]. Однако с введением НЭПа от месяца к месяцу он начал возрастать, а с вступлением страны в полосу дипломатического признания этот рост приобрел черты геометрической прогрессии. И это притом, что вывоз промысловой продукции вплоть до начала 1923 г. осуществлялся только в четыре страны (по ранжиру поставок): Англию, Германию, Латвию и Эстонию [1, л. 7, 8]. Уже к середине 1920-х годов, в условиях монополии внешней торговли, централизованные поставки за рубеж товаров сельских промыслов достигли 50% от уровня 1913 г. [5, с. 13].
Поставки промысловой продукции за рубеж находились в прямой пропорции с ростом (восстановлением) государственного экспорта в целом. Вместе с тем в структуре экспорта, по сравнению с царским временем, происходили разительные перемены. На фоне относительного увеличения объемов сырца зерновых и технических культур падала доля продукции крупной индустрии (прежде всего, потребительского вида) в пользу изделий и полуфабрикатов промысловой сферы [7, л. 13, 14; 8, л. 9, 110; 3, л. 25]. Уполномоченные на местах докладывали в Наркомат внешней торговли: «фабрично-заводская промышленность совершенно не может быть использована для цели экспорта, так как предметы выработки ее по качеству и назначению не соответствуют условиям поставки на заграничный рынок»; «использованию подлежат, главным образом, предметы промысловой переработки сельского хозяйства и кустарного производства» [3, л. 25].
Продукты смолокуренных и дегтярных производств занимали в середине 1920-х годов и позже первое место (около 28%) среди вывозимых промысловых товаров. Затем (по внешнеторговому значению) шли кустарное маслоделание, охотничьи, рыбные, меховые, лесозаготовительные промыслы, пеньковые, бочарные и бондарные производства, промысловая переработка фруктов и ягод, художественные промыслы, обработка пуха и пера и др. [5, с. 13].
В 1927/28 г. только пушные (не включая овчинно-мехо-вые) промыслы давали 15,3% (!) от всего вывоза страны. И хотя после этого — за 2 года — экспорт ключевого продукта страны — «хлеб-зерна» — вырос в 4,4 раза (!), доля промысловой пушнины в совокупном национальном экспорте по-прежнему была значительна — 8,5%. В целом за первую пятилетку 11% от всех экспортных статей бюджета представляли именно доходы от вывоза промысловой пушнины [7, л. 10, 13, 14]. Следует заметить, что как минимум 1/3 часть стоимости совокупного советского экспорта извлекалась исключительно из промысловой сферы села [1, л. 7-21, 26а; 7, л. 13, 14, 16, 37].
До середины 1920-х годов существовала парадоксальная ситуация, при которой учесть или косвенным образом подсчитать «безадресные» объемы производимого в сельской промышленности оказывалось проще, нежели выявить действительную численность самих товаропроизводителей. Это, в определенной мере, было объяснимо несистематич-
ностью крестьянских занятий промыслами. Кто-то работал сезонно, другие — вообще в неопределенное время, многие — не каждый год. Нужно принять во внимание и то, что промыслы, в отличие от любой сельскохозяйственной деятельности, были солидным денежно-рыночным приработком. Поэтому-то деревенский мужик, «памятуя красногвардейские атаки на капитал» (на местах превращавшиеся в тотальное подавление даже мельчайших производственно-торговых инициатив под лозунгом «борьбы с мелкобуржуазной стихией»), прозорливо скрывал доходные виды своей деятельности от вездесущего «ока диктатуры» — налогово-финансовых органов и отделов внутренних дел исполкомов.
Первое специальное всесоюзное обследование, которое удалось провести ЦСУ в 1925 г., зафиксировало только по европейской части РСФСР 1 млн 379 тыс. занятых промыслами «оседло» и 2 млн 311 тыс. человек, «кустарничавших на отходе». В целом по СССР обнаружились 2 млн 72 тыс. селян, так или иначе промышлявших по месту жительства. Еще примерно 3 млн 472 тыс. крестьян, по статистическим расчетам, бывали в промысловом отходе [5, с. 13]. Это было внушительно с учетом того, что в 1913 г. в стране с большими территориями и населением сельские местные и отхожие промыслы представляли, по различным источникам, от 4,3 до 4,5 млн человек [6, л. 51, 55], то есть примерно на 19% меньше, чем в 1924/25 г.
В середине 1920-х годов с промыслами были связаны 14% крестьянских дворов и 6% сельского населения. Речь идет лишь о товарно-рыночной части промыслов. Крестьяне, по мере надобности, самостоятельно удовлетворявшие потребности своих семей и ближайшего окружения в промысловых изделиях исключительно на безвозмездной основе в виде услуг, а этим занимались десятки миллионов повсеместно, разумеется, не учитывались [5, с. 13].
С 1920 г. по 1926/27 г. средний ежегодный прирост про-мыслово (без «отхода») хозяйствующих селян составлял 29%, а в промысловых хозяйствах с наймом труда такой прирост был еще больше — примерно в 1,5 раза. Средний ежегодный прирост лиц, переходящих к занятию отхожим промыслом, составлял 28%. Из начинающих промысловое дело селян 77% до того занимались исключительно аграрным трудом; 16% были ранее несамодеятельными, то есть детьми и ранее самостоятельно ни в чем не участвовали; 7% представляли возвращающихся на постоянное жительство в село горожан. Наибольшим всплеском в темпах вхождения крестьян в промысловое дело характеризовались 1924/25 г. и 1925/26 г. — около 62% и 53% соответственно от уровня 1920 г. За 1920-е годы численность сельского промыслового населения в целом выросла в 2,7 раза [2, л. 79; 6, л. 4, 19, 51, 55].
Промыслы проявляли огромное общегосударственное значение и как емкая хозяйственная ниша, эффективно задействовавшая избыточные (в слаботоварном земледелии) трудовые ресурсы и время, и как сфера удержания растущего потока неквалифицированных мигрантов в город, и как жизненная школа их трудового воспитания, и как средство смягчения абсолютной безработицы, опасно угрожавшей социальными катаклизмами руководству страны.
Почти 90% промысловиков параллельно вели свое собственное сельское хозяйство [6, л. 25]. При этом у всех промышлявших категорий в так называемых кустарных гнездах занятие аграрным трудом было значительней, нежели у территориально разбросанных промысловиков. В связи с наличием собственного сельского хозяйства промысловики в 1920-е годы в принципе могли быть охарактеризованы как крестьяне (то есть как земледельцы, животноводы, птицеводы «на худой конец»), но только с точки зрения преобладающих за год время-затрат приложения своего труда. Дело в том, что основные источники их денежных доходов находились в плоскости несельскохозяйственных — промысловых — занятий. Об этом красноречиво свидетельствовали результаты многочисленных бюджетных обследований крестьянских хозяйств, проводившихся в 1920-е годы.
Промысловый труд во всех экономических регионах страны наиболее часто проявлялся у «низших» посевных групп крестьян (до 4 десятин). Промысловые заработки (у всех посевных групп) были ниже в так называемых производящих губерниях, выше — в Сибири, еще выше — в потребляющих губерниях. При этом ярко наблюдалась динамика постоянного роста индивидуальных промысловых доходов, которые, несколько упав в 1914-1919 гг., в 1922 г. пришли в соизмеримых величинах к норме 1900-1909 гг., а к 1924 г. еще выросли в 1,5 раза и продолжали плавно повышаться в течение последующих трех лет. Даже значительно снизившись в 1928 г., они все же в 1929 г. составляли 86,4% от уровня 1913 г. [5, с. 13; 6, л. 51, 55].
В середине 1920-х годов для всех земледельческих территорий была характерна такая интересная закономерность: прибыль промыслово занятого члена семьи прямо коррелировала с размером посевной площади крестьянского двора, а абсолютная величина первой, условно говоря, росла от «средних» посевных групп населения (4-6 десятин) к более «состоятельным» посевным группам.
Наиболее доходные промыслы — сапожный, слесарный, кузнечный, столярный, кожевенный — давали и большую относительную долю в сумме всех хозяйственных прибылей крестьянского двора. Вот как, например, по результатам бюджетного обследования промысловых дворов 1925/26 г. руководство Всероссийского Кожевенного Синдиката характеризовало социальный тип и доходы сельских кустарей, занятых в кожевенном производстве: «Благодаря сильному развитию спроса на кожтовары на местах развилось в больших размерах кустарное производство. В кожевенном промысле средний тип кустаря значительно отличается от кустарей в других отраслях. Несложность оборудования в кустарно-кожевенном деле, позволяющая кустарю пропускать значительные партии сырья, создает сравнительно высокие обороты, так что кустарь-кожевенник является скорее предпринимателем мелкого и зачастую среднего типа» [2, л. 132]. Так, во дворах, связанных с указанными кустарными производствами, за единицу рабочего времени промысловый заработок одного члена семьи был выше дохода одного члена семьи от сельского хозяйства в 9 (!) раз. Даже слабо доходные промыслы (ложкарный, бондарный, портновский) давали в условную единицу время-затрат столько же денежных поступлений, сколько все иные виды деятельности крестьянина [5, с. 13].
Надо отметить, что лица, занятые в сильно доходных промыслах, как ни странно, имели в целом и больше земли, посева, скота, что не мешало им распределять несельскохозяйственную работу более-менее равномерно в течение года. Дворы же, ориентирующиеся на малодоходные — как правило, сезонные — кустарно-ремесленные производства, в свою очередь, отличались и сниженными показателями мощности их сельского хозяйства. В чем тут дело?
Рациональная организация своего промыслового товарного занятия на фоне общих хозяйственных устремлений крестьянского двора определялась, прежде всего, материальной культурой, предприимчивостью сознания, опытом главы семьи (переданным ему предшествующими поколениями), его психологией труда.
Рациональность (нерациональность) промысловых занятий, с точки зрения отводимых им значения в общих время-, финансо-, сырье-, трудозатратах двора, выступала одним из ключевых факторов крестьянской «хозяйской» жизнедеятельности. Промысловые занятия отвлекали лишь от 8 до 15% запасов рабочего времени сельской семьи. При этом семья включала в среднем 5 трудоспособных человек, а промыслами так или иначе занимались только 1,22 членов крестьянского двора. Между тем прибыль от промысловых занятий (фактически выполняемых одним человеком) составляла, в зависимости от отраслей приложения труда, от 18 до 40% в чистом суммарном семейном доходе. Для сравнения: в начале XX в. денежный доход крестьянского двора на 80-85% состоял из промысловых прибылей, и лишь 15-
20% давал товарный сбыт продуктов сельского хозяйства [5, с. 13].
В дореволюционный период земледелие обеспечивало, прежде всего, собственное потребление, давало основу для выплаты налогов и для различного рода рентных (арендных) платежей. Своего урожая было явно не достаточно для серьезного отчуждения на рынок. Если такое отчуждение в повышенных объемах и происходило, то в силу крайней нужды и за счет сокращения потребления в семье. Незначительную долю рыночных продуктов от сельского хозяйства давало животноводство и технические культуры. Основную же часть необходимых в семье расходов покрывали путем промысловых заработков. Только увеличение последних могло создать базу для перспективной интенсификации сельского хозяйства, то есть для приобретения более совершенных пород скота, птицы, семян, для механизации работ и перехода крестьянина на большее возделывание высокотоварных технических культур.
Вполне очевидно, что товарность сельскохозяйственных работ напрямую зависела от развития промыслов. Не случайно экстенсивный прогресс последних (при известных спадах за два десятилетия) создал ко второй половине 1920-х годов возможность увеличения роли товарных сельскохозяйственных занятий в доходной части бюджета крестьянской семьи в 4,5 раза [5, с. 13]. А что до того, что крестьянин оставался по-прежнему бедным, во всяком случае он не стал богаче на фоне роста товарности своего труда по сравнению с 1900-1909 гг., то ответ лежит в иной плоскости, нежели приведенные рассуждения.
Расширение товарно-рыночных операций в сельском хозяйстве в существенной мере за счет поступательной эволюции мелкой промышленной (промысловой) сферы — это факт; а вот абсолютный рост «потребительской корзины» у крестьянина отсутствовал. Причин на то было много, но крылись они в порочной концепции государственного отношения к селу:
> в торжестве мобилизационной модели заготовок сельскохозяйственного и промыслового сырья, вынужденно проявившейся в трудный военный 1916 г. и доведенной до абсурда советским управлением;
> в политике указных цен, опять же заимствованной из 1915 г. и получившей логическое завершение в системе социалистического директивно-планового ценообразования;
> в организации неэффективной практики налогообложения, централизованного ссудно-сберегательного и кредитного дела.
В 1920-е годы оторвать от крестьянского двора промысловые занятия значило бы лишить единоличные — наиболее тогда товарно-рыночные — формы хозяйствования будущности. Это, кстати, большевики учли еще в 1922 г., когда на закрытой аграрной секции XI съезда РКП (б) кулуарно (вне первоначальной повестки) обсуждались перспективы руководства экономическими процессами на селе, но особенно в 1928/29 г. — на рубеже «великого перелома», когда властно прозвучал последний аккорд и селянин форсированно, за полгода, был «объективно» подготовлен к сплошному кооперированию.
Цена такой «объективности» хорошо известна. В конце 1928/29 г. по основным хозяйственным показателям (числу предприятий, количеству занятых, интенсивности работы, обороту и эффективности) господствующими в сельской промышленности были такие производственные субъекты, как индивидуальные хозяева, работающие преимущественно по заказам селян, и хозяева, сбывающие продукцию исключительно на местном розничном рынке, но отнюдь не промысловые кооперативы.
Промыслы в 1920-е годы — это социально-производственная сфера высокой народнохозяйственной значимости. По сути, она была ориентирована на естество рынка, с
Из истории становления аграрной политики: переход к либеральной модели в экономике
ней были связаны судьбы миллионов населения, к ней постоянно и не случайно был прикован фискальный интерес властей. Государство стремилось преобразовать ее с позиций большевистских идеологом путем введения норм запретительного права и ужесточения контроля их исполнения.
В период с 1929 по 1933 гг. запретительное право, сплошная коллективизация и репрессии против селян (мукомолов, шорников, маслобойщиков, шерстобитов и т. д.) под лозунгом «ликвидации кулачества как класса» привели к тому, что промыслы, как товарный вид занятий крестьянских дворов, перестали обнаруживать себя. Оставалась потребкооперация, появилась так называемая колхозная промышленность, однако о промысловой сфере, как о составной части народнохозяйственного комплекса, уже не могло идти и речи.
Но вскоре, в конце 1930-х годов, реальная роль утраченных промыслов была осознана на самом верху властной пирамиды. В отчетной записке по итогам 1938 народнохозяйственного года Председателю СНК СССР В.М. Молотову начальник ЦУНХУ при Госплане СССР Са-утин докладывал много малоприятных и невероятных
(своей же массовостью) вещей: «большинство ранее частных мельниц, когда-то переданных колхозам, в настоящее время находятся в состоянии близком к негодности»; «из-за разрушенности мельниц колхозникам приходится ездить за десятки километров и простаивать по несколько дней в очередях в ожидании помола»; «повсеместно (в Архангельской, Смоленской, Калининской, Саратовской, Алтайской и других областях) прибегают к перемолу на дому ручными мельницами»; «пращуровскими способами в колхозах бьют масло»; «ощущается острый недостаток в кузнецах для колхозных кузниц» [6, л. 54, 57, 58].
Вывод докладной записки на имя второго лица страны был попросту опасен в то время для автора (кстати, вполне здравомыслящего чиновника) — важно «выступить организатором восстановления старых, бывших в 1920-е годы промыслов и оказать им техническую помощь в налаживании производства» [6, л. 59]. Лишь военные годы борьбы против фашистских захватчиков заставили государственное руководство предметно, пусть и краткосрочно, вернуться к освобождению частной и артельной инициативы промысловой деятельности.
ЛИТЕРАТУРА
1. Государственный архив Российской Федерации (далее — ГАРФ). Фонд (далее Ф.) 6765. Опись (далее — Оп.) 1. Дело (далее — Д.) 3.
2. ГАРФ. Ф. 7819. Оп. 1. Д. 10.
3. ГАРФ. Ф. р.-6765. Оп. 1. Д. 13.
4. Гребениченко С.Ф., Широкорад И.И. Доколхозная деревня: «Кооперироваться? Но по букве советской законности...» // Вестник Российского университета дружбы народов. Серия: История России. 2008. № 2 (12).
5. История и опыт хозяйствования. Былое. М. 1995. № 4 (46).
6. Российский государственный архив экономики (далее — РГАЭ). Ф. 1562. Оп. 8. Д. 826.
7. РГАЭ. Ф. 1562. Оп. 329. Д. 4.
8. РГАЭ. Ф. 1562. Оп. 329. Д. 106.
9. Романовский Н.В. НЭП, контент-анализ и князь Кропоткин // Социологические исследования. 2001. № 12.
shirokorad_irina@mail.ru
УДК 338
Татьяна Эльдиева,
доктор экономических наук, профессор, Новгородский государственный университет имени Ярослава Мудрого
ИЗ ИСТОРИИ СТАНОВЛЕНИЯ АГРАРНОЙ ПОЛИТИКИ: ПЕРЕХОД К ЛИБЕРАЛЬНОЙ МОДЕЛИ В ЭКОНОМИКЕ
Рассматриваются пути и формы реализации аграрной политики Российской Федерации в XX веке. Особое внимание уделено реализации парадигмы экономического либерализма в аграрной сфере экономики и его последствиям для сельскохозяйственных организаций. S u m m a r y
The article discusses the ways and forms of realization of agrarian policy of the Russian Federation in the XX century. Special attention is paid to the implementation of the paradigm of economic liberalism in the agrarian sector of the economy and its consequences for the agricultural organizations.
Ключевые слова: либеральная модель экономики, аграрная политика, сельскохозяйственная продукция, экономический кризис, аграрная сфера.
Keywords: liberal model of economy, agrarian policy, agricultural production, economic crisis, agrarian sphere.
Отголоском развивающегося мирового экономического кризиса все чаще становятся дискуссии о крахе либеральной модели экономики и необходимости пересмотра фундаментальных положений экономической теории об отношении роли государства и предпринимательской деятельности.
Как известно, экономические кризисы, той или иной глубины, также не миновали и все бывшие соцстраны при переходе к рыночным экономикам. В России же реформы 1990-х годов сопровождались особенно глубоким полисистемным кризисом, охватившим все сферы жизни страны. Мы свое
