CC BY
93
НАРОДНОЕ ВОСПРИЯТИЕ СМЕРТНОЙ КАЗНИ В РОССИИ И ЗАПАДНОЙ ЕВРОПЕ В Х1У-ХУП ВЕКАХ
© Рожнов А.А.1
Ульяновский государственный университет, г. Ульяновск
В статье дается характеристика общественного восприятия высшей меры наказания в Московском Государстве и странах Западной Европы в ХТУ-ХУП вв. Показывается принципиальное различие во взглядах русских и европейцев на смертную казнь, обусловленное особенностями национального характера русского и западноевропейских народов и спецификой их правосознания.
Смертная казнь - это одно из тех явлений, которые проходят через всю историю человечества. Во все времена и во всех уголках мира власть закрепляла за собой право лишать жизни тех, кто совершал посягательства на наиболее важные и, как следствие, наиболее охраняемые блага, ценности и интересы. При этом перечни деяний, признававшихся достойными высшей меры наказания, формы смертной казни и прочие ее нюансы у разных народов были различными. Расхождения во взглядах на смертную казнь были продиктованы целым рядом факторов - особенностями исторической эпохи, субъективными воззрениями власти и т.д., однако главным из них, бесспорно, являлась специфика национального характера. Именно она в конечном счете предопределяла все, что так или иначе было связано с феноменом смертной казни у каждого народа.
В этом плане особого научного внимания заслуживает такая проблема, как сравнение общественного восприятия смертной казни в Московском Государстве и странах Западной Европы в Х1У-ХУ11 вв. Были ли взгляды русских и западноевропейцев на нее похожими? Отражало ли русское и западноевропейское законодательство о смертной казни дух своих народов или же было чужеродно ему? Для того чтобы ответить на эти вопросы, необходимо обратить внимание на ту атмосферу, которая царила вокруг казней в Московском Государстве и странах Западной Европы. Общественное восприятие высшей меры наказания, то, как вели себя русские и западноевропейцы во время казней, несомненно, является одной из тех «лакмусовых бумажек», с помощью которых раскрываются нравственно-психологические особенности разных народов. При этом, конечно, не стоит забывать, что из каждого правила есть исключения, и наверняка и в России, и в Европе были люди, чье отношение к высшей мере наказания не совпадало с общепринятым. Но наличие таких «белых ворон» в статистическом плане не представляет интереса, поскольку, рас-
1 Доцент кафедры Уголовного права и криминологии, кандидат юридических наук, доцент
творяясь в общей гигантской массе, они не могли заслонить собой «доминанту народного характера» [29, с. 200].
Поведение наших предков во время приведения смертных приговоров в исполнение бесспорно свидетельствует о том, что жестокость и кровожадность не были присущи не только русской власти, но и русскому народу. Ни в отечественных исторических документах, ни в сочинениях иностранцев о России, даже в тех из них, которые принадлежат перу наиболее русофобски настроенных авторов, не зафиксировано случаев, чтобы казни в Московском Государстве сопровождались восторженным ревом толпы, смехом и пением песен, швырянием в осужденного всякой дрянью и прочими неистовствами. Почти не было и попыток вырвать преступника из рук охраны и устроить над ним самосуд либо разорвать в клочья труп казненного. Одним из редчайших случаев подобного рода была несосто-явшаяся казнь главы Земского приказа Плещеева, которого в разгар московского восстания 1648 г. власть, дабы погасить кипящие страсти, фактически выдала разъяренным бунтовщикам [14, 26]. Наблюдавший за казнью народ был сосредоточен, серьезен, а подчас казни проходили в полной тишине, которую нарушали лишь всхлипывания и шепот молящихся. Пришедшие на казнь нередко вручали осужденному свечи, которые горели в течение казни и после нее, а также подавали милостыню его жене и детям. По окончании казни зрители молча расходились. Если в ходе казни, непосредственно перед приведением приговора в исполнение, сообщалось о помиловании преступника, то народ не возмущался тем, что его лишили «самого интересного», а наоборот, испытывал облегчение и радость [6, с. 132-133; 8, с. 146; 12, с. 514; 19, с. 97-98].
Спокойная обстановка, окружавшая смертную казнь, судя по всему, оказывала влияние и на самочувствие приговоренных, в какой-то мере придавая им ту крепость духа, которая так поражала иностранцев, вероятно, привыкших лицезреть у себя дома совершенно иные сцены. Например, нидерландец Витсен, которому довелось стать свидетелем нескольких русских казней, восклицает: «Как покорно подымаются эти люди, когда их собираются пожаловать петлей! Все не связаны, сами идут наверх к палачу, который набрасывает им на шею толстую лубяную петлю и, после взаимного целования, вздергивает их. Не успеешь оглянуться, и дух уже вон, без всякого труда палача. Они крестятся, пока руки двигаются» [6, с. 132]. Схожим образом описывает увиденные им казни и англичанин Перри: «Русские ни во что ставят смерть и не боятся ее. Вообще замечают, что когда им приходится идти на казнь, они делают это совершенно беззаботно. Я сам видел, как многие из них шли с цепями на ногах и с зажженными восковыми свечами в руках. Проходя мимо толпы народа, они кланялись и говорили: «Простите, братцы!» и народ отвечал им тем
же, прощаясь с ними; и так они клали головы свои на плахи и с твердым, спокойным лицом отдавали жизнь свою» [23].
Столь необычное по европейским канонам поведение явившейся на казнь публики, на наш взгляд, объясняется не только врожденной добротой русского народа, выражающейся в том числе в его терпимости по отношению к преступнику, но и высоким уровнем русского национального правосознания. Народ понимал, что смертная казнь - это не кровавое развлечение, которое власть устраивает на потребу толпы, это - явление принципиально иного порядка. Смертная казнь - это высшая форма отправления земного правосудия, когда у человека по закону отнимают жизнь. Следовательно, присутствуя на казни, народ тем самым, по сути, соучаствует в акте огромной государственной важности, а потому и восприятие им всего происходящего должно быть соответствующим. Раз Государь не счел возможным простить преступника и даровать ему жизнь, значит, он действительно заслуживает смерти. Так пусть же свершится правосудие! Но это должно быть именно правосудие, осуществляемое властью и народом, а не их совместная расправа над поверженным «лиходеем».
По этой причине, кстати, если власть, с точки зрения народа, злоупотребляла своим правом карать преступников, переходя через ту незримую грань, за которой законная казнь перерастала в «мучительство», она сама подвергалась резкому осуждению со стороны народа. Ограничимся лишь двумя примерами.
Ярчайшим образцом крайне негативной оценки чрезмерной жестокости власти, пожалуй, может служить реакция народа на казнь, учиненную в 1462 г. Великим Князем Василием II над участниками заговора серпуховских детей боярских и дворян. По описанию летописцев, Великий Князь Василий Темный повелел заговорщиков «казнити, бити и мучити, и конми волочити по всему граду и по всем торгом, а последи повеле им главы отсещи», «повеле всех имати и казнити, и бити кнутьем, и сечи руки и ноги, и носы резати, а иным главы отсекати», «повеле казнити их немилостиво: на лубие волочити по леду, привязав конем к хвосту». Невиданная доселе в России расправа, которая наверняка бы показалась западноевропейцам весьма заурядной, шокировала народ. Как гласит летопись, «множество же народа, видяще сиа, от боляр и от купец великих, и от священников и от простых людеи, во мнозе быша ужасе и удивлении, и жалостно зрение, яко всех убо очеса бяху слез исполнени, яко николиже таковая ни слышаша, ниже видеша в русских князех бываемо, понеже бо и недостоино бяше православному великому осподарю, по всеи подсол-нечнои сущю, и такими казньми казнити, и кровь проливати во святыи великии пост» [5, с. 164-165].
Другой очень знаковый случай, пример открытого общественного порицания неправомерных, в глазах народа, действий власти, произошел в
царствование Ивана Грозного, 25 июля 1570 г. В этот день на Красной площади должна была состояться массовая казнь, для чего на ней были поставлены 18 виселиц и разложены разнообразные орудия пыток: котлы с кипящей водой, кнуты, клещи, иглы, острые железные когти и т.д. Увидев все эти страшные приготовления, народ высказал свое недвусмысленное отношение к предстоявшей казни и ее организаторам, если можно так выразиться, «ногами», просто разбежавшись в ужасе куда попало. Даже купцы побросали в отворенных лавках свои товары и деньги. В итоге когда Государь с опричниками въехали на площадь, она к их изумлению и недовольству оказалась совершенно пуста, словно все вымерло. Только после того, как Царь разослал по всем улицам гонцов с повелением созвать народ на казнь, люди стали выползать кто с чердака, кто из погреба и сходиться на площадь [13, с. 512-513; 24, с. 252-253].
К счастью, карательные эксцессы власти были в Московском Государстве все-таки редким исключением, нежели общим правилом.
Для Западной Европы же было характерно принципиально иное восприятие смертной казни. Если русские смотрели на нее прежде всего как на акт правосудия, то для «кровожадного общества средневекового Запада» [15, с. 64] она была в первую очередь пусть и кровавым, но зато таким увлекательным и манящим шоу! Как верно указывает В. Р. Мединский, «в Средние века присутствие на публичной казни было своего рода досугом для взрослого человека. В Европе казнь была развлечением, зрелищем. На казни сходились и съезжались, как на театральное представление, везли с собой жен и детей. Считалось хорошим тоном знать по именам палачей и с видом знатоков рассуждать, что и как они делают» [20, с. 423-424]. Особой популярностью у «цивилизованных варваров» пользовались такие эффектные казни, как сожжение на костре, кипячение, четвертование и колесование. Созерцание мучений казнимого преступника было одной из любимых привычек западноевропейцев, которая была обусловлена, наряду с прочими факторами, желанием повеселиться и удовлетворить любопытство. Например, жители средневековых немецких городов (надо думать, главным образом, женщины) сходились на казнь в том числе для того, чтобы посмотреть, как у повешенных преступников-мужчин в момент казни наступает эрекция [31, с. 354].
Для западноевропейцев, проявлявших «живейший интерес - или даже некую манию - к смерти, мучениям, скорбным рыданиям и трауру» [22, с. 124-125], право наблюдать смертную казнь было едва ли не одним из «естественных» прав человека, которые должны неукоснительно соблюдаться государством. Поэтому тайные казни вызывали недовольство, считались казнями для привилегированных, поскольку в таких случаях народ часто подозревал, что казнь не исполняется со всей строгостью [33, с. 8687].
Вокруг смертной казни как подлинно народного торжества, этакой народной забавы, одинаково притягательной для всех социальных слоев -для простонародья и представителей высших сословий, для горожан и сельских жителей - создавался подобающий увеселительному мероприятию антураж. Для привлечения зрителей рассылались глашатаи и трубачи, либо публика оповещалась о предстоящем действе звоном колоколов или боем барабанов. В важных случаях издавались и оглашались специальные постановления. Казнь назначалась на удобное время (раннее утро, вечер и ночь исключались), прежде всего на праздничный или рыночный день. Для проведения казни избиралось либо самое оживленное место, например, центральная площадь или перекресток, либо место, где совершалось наибольшее число преступлений, либо место совершения преступления, либо место неподалеку от городских ворот. Рядом с эшафотом или виселицей нередко ставились деревянные скамьи, расположенные ярусами, наподобие трибун на стадионе, куда за определенную плату пускали зрителей. Чтобы присутствовавшие могли сполна насладиться удовольствием от увиденного, казнь производилась неспешно, со смакованием всех наиболее интересных подробностей (неудивительно, что при первом применении гильотины в апреле 1792 г. парижане жаловались, что им ничего не видно, и громко требовали: «Верните нам виселицы!») [33, с. 87].
Особенно показательными в этом смысле были казни еретиков в Испании. Они могли продолжаться целый день, причем совершалась со строгим соблюдением всех обрядовых сторон. За месяц до аутодафе приходские священники оповещали паству о предстоящей казни, приглашая принять участие в ней и обещая за это индульгенцию на 40 дней. Накануне аутодафе город украшали флагами, гирляндами цветов, с балконов свешивали ковры. На центральной площади воздвигали помост, на котором возводили алтарь под красным балдахином и ложи для Короля или местного правителя и других светских и церковных нотаблей. Учитывая длительность церемонии, у помоста строили общественные уборные, которыми в случае нужды могли воспользоваться почетные гости.
Накануне устраивалась как бы генеральная репетиция аутодафе. По главным улицам города проходила процессия прихожан, возглавляемая членами конгрегации Св. Петра Мученика. Члены этой конгрегации занимались подготовкой аутодафе - изготавливали помост, подготавливали «жаровню» и т.д. Вслед за ними шла «милиция Христа», то есть весь персонал местной инквизиции с ее осведомителями-фискалами в длинных балахонах и белых капюшонах, скрывавших их лица. Два участника процессии несли зеленые штандарты инквизиции, один из которых водружался на помосте аутодафе, а другой - около «жаровни».
На рассвете раздавался удар соборного колокола, означавший начало церемонии. Осужденных стригли, брили, одевали в чистое белье, кормили обильным завтраком, иногда для храбрости давали стакан вина. Затем
набрасывали им на шею петлю из веревки, в связанные руки вкладывали зеленую свечу и в таком виде выводили на улицу, где их ожидали стражники и «родственники» инквизиторов. Особо злостных еретиков при этом сажали задом наперед на ослов. Осужденных вели к кафедральному собору, где образовывалась процессия. В ней участвовали те же лица, что и накануне, которые несли штандарты приходов, затянутые в знак траура черной материей.
Шествие открывали доминиканские монахи с хоругвью инквизиции. За ними шли кающиеся грешники, на которых была наложена только епи-тимия. Следом двигались главные «действующие лица» - отделенные большим крестом, который несли перед ними, осужденные на смерть, босые, в санбенито, то есть в одеждах с изображением чертей и адского огня, в остроконечных шапках на голове. Затем несли манекены, олицетворявшие собой скрывшихся или непойманных еретиков, и кости умерших подсудимых в черных гробах, на которых были нарисованы картины адского пламени и другие символические изображения. Ряд священников и монахов замыкал шествие.
Процессия, участники которой пели траурные церковные гимны, медленно направлялась к площади, на которой должна была состояться казнь. Монахи и «родственники», сопровождавшие осужденных, громко призывали их покаяться и примириться с Церковью. Горожане и многочисленные приезжие из соседних городов и сел наблюдали за происходящим из окон домов и с мостовой. Тем временем на площади собирались светские и духовные власти и гости, занимавшие места на отведенных им трибунах, а также простой народ. По прибытии на место казни осужденных усаживали на скамьях позора, установленных на помосте, несколько ниже почетных трибун. Затем начиналась траурная месса, завершавшаяся оглашением приговора. После его прочтения служитель инквизиции ударял каждого из осужденных рукой в грудь в знак того, что инквизиция передает их светскому суду.
Приговоренных к сожжению вели на «жаровню», размещавшуюся на соседней площади, куда вслед за осужденными переходили церковные и светские нотабли и рядовые зрители. Там накануне сооружался эшафот со столбом в центре, который обкладывался дровами и хворостом. Тех, кто обращался в католичество, сперва удавливали, а потом сжигали, остальных же сжигали живьем. Особо уважаемым прихожанам предоставлялось почетное право подбрасывать в огонь хворост, чем они приумножали перед Церковью свои добродетели.
На следующий после сожжения день санбенито, снятые с осужденных перед исполнением приговора, вывешивались на стенах местного собора с указанием имени казненного и его прегрешения.
Если приговоренный к сожжению умирал до казни, то сжигали его труп. В этом случае церемония сожжения была несколько менее торжественной, хотя все равно стремились сделать ее как можно более эффектной. Сожжению подвергались и останки тех, кто был осужден посмертно. В испанской и португальской инквизиции также было принято сжигать на костре куклы, изображавшие осужденных к пожизненному заключению или бежавших из тюрем или от преследований инквизиции [3, с. 479; 7, с. 148-151, 275-279; 17, с. 390-408; 25, с. 58-63].
Говоря об испанских аутодафе, достигших «поистине грандиозных по своим размерам, пышности и театральности форм» [7, с. 275], нельзя не отметить то, что они приурочивались к крупным церковным праздникам или к таким знаменательным событиям в жизни страны, как восшествие на Престол нового Монарха, его бракосочетание, именины, рождение Престолонаследника, достижение им совершеннолетия. Например, устраивая в 1680 г. в Мадриде аутодафе в честь женитьбы Короля Карла II на французской принцессе Марии-Луизе Бурбон, организаторы мероприятия прямо рассчитывали «угодить новой королеве и оказать ей достойную ее почесть, присоединив к брачным торжествам зрелище большого аутодафе из ста восемнадцати жертв, значительное число коих должно было погибнуть в огне и осветить последние моменты этих торжеств» [7, с. 275-279;
11, с. 247]. «Праздничные» испанские аутодафе заслуживают особого упоминания не столько сами по себе как любопытная страница истории Испании, сколько потому, что в Московском Государстве аналогичные радостные или, наоборот, печальные события, например, болезнь или смерть члена Царской Семьи, напротив, служили поводом к проведению амнистий и помилованию преступников [18, с. 196-209; 34, с. 186-213]. Так, за несколько часов до своей кончины Царь Алексей Михайлович приказал освободить из тюрем 300 осужденных на смертную казнь [27, с. 289-290].
Примечательно и то, что в отличие от Испании, в Московской Руси никаких специальных ритуалов казни религиозных преступников, всей этой нарочитой театральщины не существовало. По крайней мере, ни в русских, ни в иностранных источниках нет и намека на это. Преступника просто доставляли на место казни и приводили смертный приговор в исполнение. В частности, вот как описывает Витсен сожжение в срубе монаха, обокравшего свой монастырь и занимавшегося колдовством: «Здесь был сложен костер в виде домика из квадратно уложенных друг на друга бревен; вокруг и внутри «домика» полно соломы, примерно на два фута высоты. Страдалец влез туда наверх сам, свободно, ничем не связанный, перекрестился на все четыре стороны и сказал присутствующим - «прости» (прощайте). Затем палач поднял одну или две балки, и монах прыгнул внутрь, а над его головой сдвинули балки. Как только палач слез, зажгли солому с четырех сторон одновременно, так что «домик» сразу
вспыхнул. Монах крикнул только раза два, заметался в огне и задохнулся от дыма. Это было ужасно, через щели видны были муки страдальца. Размер этого «домика» был примерно 12 футов в квадрате, немного выше человеческого роста» [6, с. 131-132]. Даже казнь в 1682 г. в Пустозерске известнейшего расколоучителя протопопа Аввакума и его «соузников» нисколько не походила на испанские аутодафе. Осужденных при большом стечении народа просто привязали по одному к четырем углам сруба и, обложив берестой и дровами, подожгли. Наблюдавшие за казнью люди сняли шапки и молча стояли [1, с. 249; 28, с. 19].
Как истинное зрелище, смертная казнь в Западной Европе вводила публику в экзальтацию, причем «жестокость наказания не отталкивала зрителей, напротив, она притягивала, вызывая чувство торжествующей справедливости» [31, с. 361]. Средоточием народных эмоций, разумеется, являлся осужденный преступник. При его появлении неумолкаемый рокот собравшейся на казнь людской массы переходил в оглушительный рев. Злоба и ненависть обуреваемой кровавым угаром толпы по отношению к приговоренному порой были столь велики, что «в задачи стражи, окружавшей преступника во время прохода по улицам города, входило не столько предотвращение возможного побега осужденного, сколько защита его от нападений толпы и от попыток самосуда» [31, с. 357]. Подчас только с помощью надежной вооруженной охраны можно было доставить осужденного живым на место казни.
И во время долгого ритуального шествия на казнь, в ходе которого всячески разжигали фанатизм беснующейся толпы, напоминая о чудовищности совершенного «злодеем» преступления, и в ходе ее самой осужденный подвергался от народа всевозможным насмешкам, оскорблениям и издевательствам. Перед походом на казнь многие зрители запасались гнилыми фруктами, тухлыми яйцами и рыбой, экскрементами и прочими нечистотами, зная о том, что швыряние всего этого в преступника не только не запрещалось, но и фактически предписывалось. Так, французский Эдикт 1347 г. о наказании богохульников прямо постановлял, что «и грязь, и прочий мусор, кроме камней или ранящих предметов, можно бросать им в лицо» [33, с. 87]. В Португалии не было даже и этих ограничений, поэтому во время сожжения еретиков окружавшие костер люди бросали в казнимого камни, норовя размозжить ему голову [7, с. 345].
Сама казнь, в зависимости от того, как она проходила, сопровождалась одобрительными или критическими замечаниями, грубыми шутками, свистом, смехом, выкриками, улюлюканьем, требованиями стоявших сзади к тем, кто находился впереди, подвинуться или снять шляпы, чтобы не мешать просмотру, и т. д. При этом публика всегда надеялась на то, что во время казни случится что-нибудь непредвиденное, например, преступник
попытается вырваться на свободу или механизм виселицы даст сбой, что сделает зрелище еще более захватывающим [2, с. 344-349].
По окончании казни труп преступника мог быть отдан на растерзание толпы. Такая участь постигла, например, Равальяка, убившего французского Короля Генриха IV. После того, как он был четвертован, «народ всех сословий кинулся со шпагами, ножами, палками и прочими предметами в руках и принялся ими бить, резать, отрывать конечности, яростно разрывать куски, отнятые у палача, и тащил их по улицам кто туда, кто сюда» [21, с. 63]. В описании же Э. Хасси, то, что произошло с останками Равальяка, вообще не укладывается в голове: «его обварили кипятком, разорвали на куски, а части его торса были изжарены и съедены озверевшей толпой, которая позднее сожгла другие части тела Равальяка до пепла» [35, с. 214].
Собравшаяся на казнь публика с раздражением воспринимала известие о прощении преступника, поскольку чувствовала себя обманутой в своих ожиданиях. Порой же подобная новость приводила зрителей просто в ярость, и тогда «разсвирепевшая толпа, лишенная помилованием зрелища кроваваго жертвоприношения, бросалась с остервенением на преступника и разтерзывала его» [4, с. 25-26].
Любовь западноевропейцев к смертной казни распространялась не только на сам процесс умерщвления осужденного, но и на такие ее атрибуты, как орудия казни и пыток. Европейцы относились к ним как к чему-то одушевленному, близкому, родному, поэтому в оригинальных названиях этих предметов нередко наделяли их человеческими чертами. Например, топор главного палача немецкого города Аугсбурга, видимо, за особую остроту лезвия именовался «Скорым Альбертом», а лондонская и кёнигсбергская виселицы благодаря своим формам и размерам удостоились названий «Маленькая Мэри» и «Тощая Гертруда» соответственно. В России же на палаческие инструменты смотрели совершенно иначе, а потому ни ласковой «Виселицы Машеньки», ни ироничной «Тощей Фёклы», ни чего-либо похожего у нас не было и быть не могло [20, с. 424].
Наконец, еще одной неотъемлемой частью народного восприятия смертной казни на Западе были связанные с ней поверья. Скажем, жители Лондона полагали, что увиденная во сне виселица сулит человеку огромное богатство в будущем. В Англии и Германии были убеждены, что веревка повешенного приносит в дом счастье, а во Фландрии - что рука повешенного может помочь стать невидимкой. В Англии по завершении казни толпа набрасывалась на тело казненного, поскольку верила, что прикосновение к нему может исцелять от болезней. Так, по мнению лондонцев, от золотухи могли излечить лишь два лекарства - «смертельный пот» мертвого преступника и ... прикосновение Короля. Матери с детьми и те не оставались в стороне и подводили своих чад к эшафоту для того, чтобы рука повешенного дотронулась до них и тем самым передала им
особую целительную силу. Занятное поверье касалось такого растения, как мандрагора. Поскольку иногда оно вырастало под виселицей, а его корень напоминал маленького человечка, считалось, что мандрагора зарождается от спермы казненного, излившейся в последние мгновения его жизни. Корень мандрагоры был в большой чести у черных магов. У англичан существовала традиция отламывать от виселицы куски для приготовления из них лекарств от зубной боли. Во Франции частицы грешной плоти служили сырьем для разных снадобий и использовались в колдовских обрядах. Например, безответно влюбленные девушки старались раздобыть палец повешенного, чтобы затем использовать его для изготовления приворотного зелья. Учитывая столь высокую ценность трупа преступника и орудий казни, нет ничего необычного в том, что подчас за них разгоралась нешуточная борьба, а палачи неплохо зарабатывали на торговле ими [2, с. 340-341; 9, с. 202; 10, с. 43-44; 16, с. 228; 20, с. 424; 30, с. 592-593; 32, с. 377-380].
Все вышеизложенное дает основание утверждать, что бесчеловечные законы и приговоры феодальной Западной Европы вовсе не являлись инородным телом в западноевропейском правовом организме. Они не были навязаны народам Европы, не отторгались ими как противоречившие национальному укладу. Никакого антагонизма между властью и обществом в этом плане не существовало. Наоборот, имело место яркое воплощение принципа «народ имеет то правительство, которое заслуживает». Причина подобного единства проста и очевидна: в варварских законодательных нормах и судебных приговорах находили отражение устойчивые, сущностные черты западноевропейского национального характера. Иначе говоря, жестокие европейские законы вполне отвечали духу жестоких европейских народов, предопределялись им. А поскольку народный дух - величина неизменная, то и описанное в настоящей главе поведение во время казней было типичным для западноевропейской публики не только во «мрачную годину» Средневековья, но и в куда более поздние «просвещенные» эпохи. И какими бы «культурными», «высокообразованными» и «гуманными» ни объявляли себя европейцы, попадая на публичную казнь, они словно сбрасывали с себя все «оковы цивилизации» и возвращались в исконное состояние, уподобляясь своим далеким предкам-варварам, с остервенением крушившим великую Римскую Империю.
Список литературы:
1. 100 великих казней / Авт.-сост. Е. Авадяева, Л. Зданович. - М., 2002.
2. Акройд П. - Лондон: Биография. - М., 2005.
3. Ауто-да-фе // Энциклопедический словарь / Изд.: Ф.А. Брокгауз, И.А. Ефрон. - СПб., 1891. - Т. 2а. Ауто-Банки.
4. Бернер А. О смертной казни. - СПб., 1865.
5. Борисов Н. С. Иван III. - М., 2003.
6. Витсен Н. Путешествие в Московию. 1664-1665: Дневник. - СПб., 1996.
7. Григулевич И.Р. Инквизиция. - М., 2002.
8. Гундулич Ф. Путевой дневник рагузскаго дворянина Франциска Гундулича, сопровождавшаго посольство германскаго императора Фердинанда III к царю Алексею Михайловичу / К. Петкович. Путешествие из Вены в Москву в 1655 году // Русский вестник. - 1869. - № 9.
9. Дельнов А.А. Франция. Большой исторический путеводитель. - М., 2008.
10. Кёстлер А. Размышления о виселице // А. Кёстлер, А. Камю. Размышления о смертной казни. - М., 2003.
11. Кистяковский А. Ф. Исследование о смертной казни. - Тула, 2000.
12. Койэтт Б. Посольство Кунраада фан-Кленка к царям Алексею Михайловичу и Феодору Алексеевичу. - СПб., 1900.
13. Костомаров Н.И. Русская история в жизнеописаниях ее главнейших деятелей / Сост. А.М. Кузнецов. - М., 2001. - Т. 1.
14. Краткое и правдивое описание опасного мятежа, происшедшего среди простого народа в городе Москве 2 июня 1648 года [Электронный ресурс]. - Режим доступа: www.vostlit.info/Texts/Dokumenty/Russ/XVII/ 1640-1660/Vosst1648/К1^кое_ i_pravdivoe_opisanie/text.htm.
15. Ле Гофф Ж. Другое Средневековье: Время, труд и культура Запада. - Екатеринбург, 2000.
16. Левинсон К. А. Палач в средневековом германском городе: чиновник, ремесленник, знахарь // Город в средневековой цивилизации Западной Европы. - М., 2000. - Т. 3.
17. Ли Г.Ч. История инквизиции. Современная версия. - М., 2007.
18. Люблинский П.И. Право амнистии: Историко-догматическое и политическое исследование. - СПб., 1907.
19. Масса И. Краткое известие о Московии // О начале войн и смут в Московии / Исаак Масса, Петр Петрей. - М., 1997.
20. Мединский В.Р. О русском пьянстве, лени и жестокости. - М., 2008.
21. Мунье Р. Убийство Генриха IV (14 мая 1610). - СПб., 2008.
22. Нэш Э. Мадрид: История города. - М. ; СПб., 2007.
23. Перри Дж. Другое и более подробное повествование о России. [Электронный ресурс]. - Режим доступа: www.vostlit.info/Texts/rus15/ Per-гу/ text3.phtml?id=1643.
24. Петрей П. История о великом княжестве Московском, происхождении великих русских князей, недавних смутах, произведенных там тремя Лжедмитриями, и о московских законах, нравах, правлении, вере и обрядах, которую собрал, описал и обнародовал Петр Петрей де Ерлезун-
да в Лейпциге 1620 года // О начале войн и смут в Московии / Исаак Масса. Петр Петрей. - М., 1997.
25. Плавскин З. И. Испанская инквизиция: палачи и жертвы: Исторические очерки. - СПб., 2000.
26. Правдивый рассказ о бунте в Москве [Электронный ресурс]. - Режим доступа: www.vostlit.info/Texts/Dokumenty/Russ/XVII/1640-1660/
Vosst1648/Pravdivyj_rasskaz/text.htm.
27. Рейтенфельс Я. Сказания светлейшему герцогу Тосканскому Козьме Третьему о Московии // Утверждение династии / Андрей Роде. Августин Мейерберг. Самуэль Коллинс. Яков Рейтенфельс. - М., 1997.
28. Рыжов А. Гибель великих: 50 самых громких казней. - М., 2008.
29. Солоневич И.Л. Народная монархия. - М., 2003.
30. Сумцов Н.Ф. Культурные переживания // Киевская старина. -1889. - Т. 27. - № 12.
31. Тогоева О. И. Казнь в средневековом городе: зрелище и судебный ритуал // Город в средневековой цивилизации Западной Европы. - М., 2000. - Т. 3.
32. Уоллер М. Лондон. 1700 год. - Смоленск, 2003.
33. Фуко М. Надзирать и наказывать: Рождение тюрьмы. - М., 1999.
34. Хартулари К.Ф. Право суда и помилования как прерогативы Российской Державности: Сравнительное историко-законодательное исследование. Общая и Особенная части. - СПб., 1899.
35. Хасси Э. Париж: анатомия великого города. - М., 2007.
