CC BY
65
11. Shyutts A. [Schütz Alfred] Smyslovaya struktura povsednevnogo mira: ocherki po fenomenologicheskoi sotsi-ologii [The semantic structure of everyday world: essays on phenomenological sociology]. Moscow, Publishing house of Institute of Public Opinion Fund, 2003. 336 p.
12. Elias N. Zum Begriff des Alltags. Materialen zur Soziologie des Alltags / Hg. von Kurt Hammerich und Michael Klein. Opladen, 1978 (=Kölner Zeitschrift für Soziologie und Sozialpsychologie. Sonderheft 20 / 1978). S. 22—29.
АРОДНО-ПЕСЕННАЯ ЭСТЕТИКА А. В. ШИРЯЕВЦА
УДК 821.161.1(091) Н. И. Неженец
Московский государственный институт культуры
Статья посвящена творчеству талантливого поэта начала ХХ века А. В. Ширяевца (Абрамова). Будучи выходцем из народа, Ширяевец в своих стихах постоянно обращался к традициям изустного фольклора. Как и другие поэты есенинской плеяды, Ширяевец использовал прежде всего фольклорный материал своей малой родины — в данном случае песни и сказания Поволжья. Яркое и оригинальное воплощение в произведениях поэта получили народные истории, посвя-щённые Степану Разину. Этот образ, очень популярный в устной лирике, был по-своему трактован Ширяевцем.
Огромное значение для творчества А. В. Ширяевца имел мир природы. Её поэт воспринимал в контексте народной мифологии; природные явления в его произведениях тесно связаны с фольклорными образами. Кроме этого, природа в произведениях Ширяевца наделена особой исторической памятью. Она способна поведать читателям о значительных событиях прошлого. Ключевые слова: поэзия, песня, фольклор, природа.
N. I. Nezhenets
Moscow State Institute (University) of Culture, Ministry of Culture of the Russian Federation (Minkultury), Bibliotechnaya str., 7, 141406, Khimki city, Moscow region, Russian Federation
THE FOLK-SONG AESTHETICS BY A. V. SHIRYAEVETS
The article is devoted to creativity of the talented poet of the early twentieth century by A. V. Shiryaevets (Abramov). Being a native of the peasants, Shiryaevec in his work very much appealed to the traditions of folklore. Like other peasant poets, Shiryaevec used primarily folklore material of his native land — in this case, the songs and stories of the Volga. Striking and original expression in the works of the poet received a people's history dedicated to Stepan Razin. This image is very popular in oral lyric poetry, was differently interpreted by Shiryaevec.
Great importance for creativity A. V. Shiryaevets had the world of nature. The poet perceived in the context of popular mythology, natural phenomens in his works are Closely connected with folk imagery. In addition, the nature in the works of Chiraita endowed with a special historical memory. She is able to tell readers about significant events of the past. Keywords: poetry, song, folklore, nature.
НЕЖЕНЕЦ НИКОЛАЙ ИВАНОВИЧ — доктор философских наук, профессор, заведующий кафедрой литературы факультета медиакоммуникаций и аудиовизуальных искусств Московского государственного института культуры, член Союза писателей Российской Федерации, Почётный работник высшего профессионального образования Российской Федерации
NEZHENETS NIKOLAY IVANOVICH — Full Doctor of Philology, Professor, Head of Department of literature, Faculty of media and audiovisual arts, Moscow State Institute (University) of Culture, the member of Russian Writers' Union, Honored worker of higher professional education of the Russian Federation
e-mail: [email protected]
© Неженец Н. И., 2016 59
В русской народно-поэтической культуре имя Степана Разина едва ли не самое «песенное». Вот уже более трёх столетий оно привлекает внимание талантливых певцов и сказителей из народа [2, с. 12]. Об удалом крестьянском вожаке XVII века слагали свои песни Д. Н. Садовников, А. А. Навроцкий, И. З. Суриков. И по сей день поют их слившиеся с фольклором неувядаемые творения:
Из-за острова на стрежень, На простор речной волны Выплывают расписные Стеньки Разина челны.
(Д. Садовников, «Из-за острова на стрежень...») [10, с. 52]
Или:
И поныне стоит тот утёс, и хранит Он заветные думы Степана; И лишь с Волгой одной
вспоминает порой Удалое житьё атамана.
(А. Навроцкий, «Есть на Волге утёс...») [10, с. 64]
Ещё не так давно в подмосковных селениях можно было услышать в песенном оформлении стихотворение И. Сурикова «Казнь Стеньки Разина»: «Точно море в час прибоя площадь Красная шумит». А в начале ХХ века мотивы и образы ра-зинской вольницы составили сердцевину творчества крупнейшего поэта есенинской плеяды А. Ширяевца. Как же складывалась в таких условиях художественная мысль автора? Каковы её историко-стиле-вые очертания?
Александр Васильевич Ширяевец (Абрамов) (1887—1924) родился и вырос на Волге, в живописном местечке Ширяево-Буерак Симбирской губернии. Знаменитые Жигулёвские горы и безграничное речное разводье создали редкостный колорит этого среднерусского края, знавшего
некогда Степана Разина и его «ватажников». Позднее поэт так описывал свою родину:
В междугорье залегло В Жигулях моё село. Рядом — Волга... плещет, льнёт, Про бывалое поёт... Супротив — Царёв курган — Память сделал царь-Иван... А кругом простор такой — Глянешь — станешь сам не свой
[8, с. 34].
Трудовая жизнь Ширяевца началась рано, сразу после смерти отца. В пятнадцать лет он уже был рабочим писчебумажной фабрики; затем перешёл в лесничество, куда его взяли писарем. В 1905 году обнищавшие мать и сын решили податься в хлебный край Туркестан. Там молодой поэт сделался почтово-телеграфным служащим. Абрамовы жили в Бухаре, Ашхабаде, Чарджоу, лишь изредка приезжая погостить на родину. В 1922 году Ширяе-вец, по настоянию своих литературных друзей С. Клычкова и С. Есенина, перебрался в Москву.
Ширяевец целиком ушёл в писательскую работу. Он трудился как каторжный. За два неполных года им были напечатаны поэма «Мужикослов», сборники стихов «Раздолье» и «Волшебное кольцо», детская сказка «Узоры»; подходила к концу работа над поэмой «Палач». В поэтических кругах всё чаще стали говорить о появлении нового, крупного таланта. Но тут случилось непоправимое: Ширяе-вец заболел менингитом и 15 мая 1924 года в возрасте 37 лет скончался.
По своим художественным устремлениям Ширяевец, как и другие поэты есенинской плеяды, близок к безымянным народным певцам и сказителям. Их изустная поэзия постоянно служила ему богатейшим лексико-синтаксическим и образ-
ным материалом, на основе которого он создавал различные по виду условно-лирические зарисовки и сценки. Но если, скажем, Клюев и Клычков опирались в своём творчестве преимущественно на нейтральные формы фольклорного стиха, то Ширяевец больше тяготел к историческим песням, сказам, легендам и преданиям, тематически связанным с прошлым родного приволжского края. Это был романтически-восторженный поэт-труженик, стремившийся выразить величие революционного настоящего через героику былого [5, с. 67].
В произведениях Ширяевца романтична в первую очередь историко-географиче-ская среда. Волга, степь, звёзды, сторожевые курганы, утёсы Жигулей — эти и другие её предметы издавна закреплены традицией за песенно-сказовой поэзией и уже сами по себе создают в тексте атмосферу изысканной живописности и лиризма. Но поэтичность их ещё более возрастает, когда они даются в сочетании с конкретными лицами эпохи, исполненными особого образного смысла (Стенька Разин, его «ватажники», персидская княжна):
Зорко глядят Жигули:
Нет ли Степана вдали? [8, с. 47]
Средства изображения сведены автором в своеобразную систему поэтических формул, мотивов, тропов. Эстетическим установкам Ширяевца отвечали идеальные аспекты устной лирики. Они помогали ему найти точки соприкосновения между красотой и поэзией в искусстве и обыденной, житейской прозой. Прекрасное в искусстве в данном случае мыслилось как прекрасное в самом быту. А это виделось поэту лишь в сфере возвышенной, чаще всего там, где человек вступает в гармонические отношения с природой. К исследованию темы, раскрывающей поэзию народной жизни, Ширяевец шёл через тра-
диционный символ, метафору и олицетворение. Он считал, что песенные тропы романтичны уже по своей сути, так как их содержание основано на условно-воображаемом переосмыслении действительного мира вещей [3, с. 437]:
Разомлели бабы, девки — Жар-огонь!
Всё от солнцевой запевки,
От него!
Веселело,
Заплясало,
Посылало
Алый зной!
Припевало
И звенело
Стенькиной казной
[8, с. 72]
Пейзажи Ширяевца ярко окрашены «местным колоритом». Пластичны в стихах поэта описания приволжской деревни; декоративно-эффективны в них подробности среднерусских обычаев и нравов. Природа и быт здесь переданы с фактическими мелочами и тонкостями. Горы, степь, воды, их ширь и очертания показаны певцом правдоподобно и зримо; Ширяевец точно описывает их естественные приметы, цвет, запахи, звуки, контуры линий:
Из вешней синей дали, Где вспышки огоньков, Смеялись и рыдали Распевы бурлаков. Смутьянил запах смольный, Весёлый мчался вал... А кто-то песней вольной Куда-то зазывал...
Но всякий вещный образ художника приподнят над обыденностью: он соотнесён с настроением человека, приобщён к его частной судьбе, дан в исторической перспективе. В этом положении пейзаж не
мог оставаться нейтральным поэтическим фоном. Он входил в стих поэта как живое, действующее лицо, всегда участливое и чуткое к простым человеческим радостям и заботам:
Запела ты с откоса Запевом волн и гор... Милует ветер косы, А пена ткёт узор.
Солнце, гром, молнии в природных зарисовках поэта очеловечены и исполняют роль условных лирических персонажей. Они метафорически гиперболизированы и показаны, как в фольклоре, предметно и сценично. Вот, к примеру, звуковой портрет грозы, выдержанный в стиле народной психологической загадки:
Громовые грохоты! Удалые хохоты! Грозовая вольница Громыхает, гонится
[5, с. 85]
В грозовом явлении природы передан бунтарский дух людской толпы. Это не гроза в полном смысле данного слова, это — бурлящая человеческая вольница; идеи свободы, непринуждённость в действиях тут словно прочувствованы и восприняты самой вселенной. Особый оттенок этим стихам сообщён аллитерацией.
Пейзажи Ширяевца так естественно связаны с особенностями крестьянского быта, что невольно проникаешься вниманием к волнам, скалам, звёздам, лугам, степному ветру и запоминаешь их «житейские будни» надолго, точно эпизоды живой истории. В стихотворении «Буря» один из главных лирических персонажей — река. Она здесь бурлит так, будто собирается выбросить наружу всё, что некогда было погребено под её волнами. Разумеется, такой мотив изложен в предположительной форме:
Гонит Волга волны злые, Неприветна и мутна. Не подарки ль воровские Хочет выбросить она?
[5, с. 49]
Само событие в природе часто скрывается под дымкой таинственности. О его характере в тексте прямо не говорится; о нём можно судить лишь по отдельным звуковым деталям, как бы издалека долетающим до слуха повествователя. Но ясно, что в поэтическом действии принимает участие не только человек, но и наделённый высшим, духовным началом внешний мир:
Чёрные шорохи слышатся с гор, Дики ущелья и склоны. Где-то как будто бы точат топор, Посвисты, выстрелы, стоны... Месяц взглянул и ушёл в Жигули...
(«Ночная») [5, с. 77]
По мысли автора, загадку этого события способно разгадать лишь дневное светило: «Солнцу бы, солнцу скорее взглянуть!»
Природа в стихах Ширяевца сближена с миром народной истории и мифологии. В её наружных покровах, очень чутких к течению времени, ясно проступают черты далёких событий, легенд, преданий. Историко-романтическое видение жизни находило у поэта весьма простое объяснение: былое, по его мнению, наложило печать и на психологию людей, и на внешнюю среду. Эти-то следы автор и стремился «отыскать» лирическим способом в самом характере человека и в том, что его окружает и связывает с миром.
В произведениях Ширяевца горные склоны «хмурились» при воспоминании о прошлом — тут сами камни как бы говорили: нам есть что скрывать; и раздольная Волга неумолчно плескалась своими тёмными волнами, словно и под ними были
спрятаны некие вековые тайны; и полуночный месяц пристально вглядывался в очертания земли своим недремлющим оком, как если бы он тоже был посвящён в самые глубокие загадки древности.
Поэтическая мысль Ширяевца строилась на основе художественного допущения. Суть этого приёма сводилась к условно-вымышленному положению: как повела бы себя природа, если бы она была наделена человеческой памятью? И ответ следовал простой и логичный: она стала бы рассказывать людям их собственную историю. А поскольку поэт прежде всего интересовался жизнью родного края, то корни такой истории охватили бы век семнадцатый, когда Поволжье было охвачено восстанием Степана Разина и переживало вторую волну своей славы с времён Иоанна Грозного.
Удалая песня, историческое сказание, живая реальность, просвечиваясь друг через друга, сливались в стихе Ширяевца воедино. На этой основе и возникали его самобытные поэтические образы и характеры, суть которых — красота, драматизм и вечность, что всегда тревожит воображение своим далёким и немеркнущим существованием.
Об оригинальном подходе поэта к изображению героики старого времени можно судить уже по жанрово-стилевым очертаниям стихотворения «Жигули», созданного в виде лирического воспоминания. В центре текста — приволжские горы, погружённые в свои вековечные думы и наделённые одухотворённой способностью ворошить в своей «памяти» давние события истории. В произведении говорится о том, как их «внутреннему взору» предстали струги с казачьей беднотой, плывущей за волей вверх по широкому речному разводью. Тут в соответствии с авторским замыслом подобраны словарь и тропы, естественно вобравшие в
себя нейтрально-книжные и фольклорные сращения:
Под зелёной шапкой-мурмолкой Задремали над рекой. Не спугнуть шумливой сутолокой Горькой думы вековой... Встарь ушли вы хмуро-сонные, И на сердце тает лёд: Скачут волны опьянённые. С песней вольница плывёт! Атаманом струги правятся... Как с таким не уплывёшь! Много спеси поубавится У приказных и вельмож!
[8, с. 44]
В других стихах «разинского» цикла автор убрал из лирического действия всякую метафорическую условность и от своего имени повёл рассказ о старине. Многолика тональность стихотворения «Вольница», в котором, кроме авторского «я», слышатся ещё и голоса участников исторического похода. Приём полифонии и напевный лексико-синтаксический строй стиха приблизили это произведение к народной удалой песне:
На стругах на быстрых вольница Разнаряжена плывёт... Ой ли, вольное раздольице! — И горланит и поёт... Ой ты, Волга, Волга-матушка! Верны други Жигули! Повелел нам атаманушка Плыть до шаховской земли!
[8, с. 93]
Дальше у него психологично и живо изложена трагическая судьба персидской княжны. Начало конфликтной ситуации в стихотворении «Разин и княжна» намечено на основе известной песни-мотива: «Сетуют ватажники: позабыл-де нас! Эк его опутала! Не видать добра!» А в «Песне княжны» изображена реальная женщина,
искренне полюбившая своего повелителя и вместе с тем мучительно горько переживающая собственную неволю и надвигающуюся беду:
Я в твоей навеки власти, Покорил меня твой взгляд, Только чую: ждёт несчастье, — Всё разбойники грозят...
Повествование о казачьей вольнице заканчивается в типичном авторском ключе. В поэтическом этюде «Утёс Разина», образующем с запевной зарисовкой «Жигули» единое смысловое кольцо, раскрывается «душевное состояние» природы. Горные вершины «бредят Стенькиным костром», готовятся увидеть на вольном волжском просторе нового крестьянского вождя:
Упрям утёс осиротелый, Не гаснет дума с давних пор: Всколеблет горы голос смелый, Вновь вспыхнет Разина костёр!
[8, с. 58]
История, быт, фантастика причудливо смешивались в стихах поэта, иногда серьёзных и трогательных, но чаще ироничных и шутливых. Существующее и безвозвратно ушедшее сходились здесь лицом к лицу: мотивы старой, деревенской России непринуждённо сочетались с идеями новой, революционной действительности. Разумеется, Ширяевец воспевал не столько прошлое, сколько связывал прошлое с настоящим и, уловив таким образом само движение жизни, показывал в ней то непреходящее и значительное, что составляло её нравственно-психологическую основу [6, с. 130]. Былое служило ему неиссякаемым источником мотивов, образов, раздумий о современном человеке и его эпохе [4, с. 185].
Ступенчатое движение поэтической мысли, переходящей из одного образного измерения в другое, весьма присуще для
стилевой манеры Ширяевца. Усложнённый рисунок лирического действия автор, как правило, брал у народных певцов и сказителей. Именно такими узорными линиями расшивали они сюжетную канву многих своих художественных творений.
Вот, например, орнаментально-метафорические строки из старой народной песни:
Из-за лесу идут тучи, Тучи тёмные.
Как по мне, молодешенькой, Горе горькое, Горе горькое, кручинушка Непокрытая:
Что пошёл мой мил сердечный друг Во солдатушки. Он покинул меня, младу, Одинёшеньку
[10, с. 99].
В приведённом тексте использована олицетворённая метафора-идиома «идут тучи, тучи тёмные». В дальнейшем поэтическая мысль свела в общий синонимический ряд два отвлечённых изображения: одно — метафорически определённое (горе горькое), другое — олицетворённое, представленное зримо в виде некоего живого существа (кручинушка непокрытая); причём второе уточняет первое.
Ширяевец, отличающийся, в сущности, тем же характером образного мышления, что и безымянные создатели фольклора, расписывал сюжетную ситуацию своих стихов не менее утончённой лирической вязью. Поэтические краски в отдельных его произведениях были настолько сгущены, что в них совершенно не оставалось просвета для прозаических фраз и выражений, а переходы от одной детали к другой осуществлялись с такой логической естественностью, что у читателя не сразу возникала мысль об авторском происхождении того или иного поворота. Казалось,
что сочинения поэта были сотворены, как в фольклоре, неведомо кем и когда.
Художественный мотив в стихах Ширяе-вца развивался как бы по спирали. От строки к строке он обрастал всё новыми и новыми образными оттенками, скручиваясь и завиваясь в замысловатые формально-содержательные штрихи. Эпитет у него неизменно насыщался различными нюансами метафоры, а последняя, в свою очередь, часто перерастала в олицетворение или символ.
В этом можно убедиться на примере стихотворения-характеристики «Апрель». Оно посвящено иносказательному изображению поэтического дарования автора. Его стержневая мысль начата с обобщённой посылки, соотнесённой с природными свойствами отвлечённого образа времени (апреля): «он — цветотень».
Однако предмет описания тут же переведён в индивидуально-человеческий план и там олицетворённо-метафорически детализирован: «Мой он крёстный! Он в песни влил вина и, окунувши в весны, дал перстень певуна». После этого действие разделяется на две сюжетные линии: одна, событийно-абстрактная, продолжает тему первой строфы: «Он (то есть апрель. — Н. Н.), знаю, с Волгой вместе наладил струны мне...»; другая, связав себя с мелькнувшей в сравнительной фразе предметной аллегорией (перстень певуна), ушла на какое-то время в подтекст. Но в заключительном четверостишии обе эти нити опять переплетаются в видимом, словесном плане, создав таким движением своеобразное смысловое кольцо:
Цветёт весенний перстень, И я, как цветень, юн! Над половодьем песен Плыву я с песней струн...
Конечно, в фольклорном произведении подобные орнаментальные изгибы мысли,
как правило, не распространены на всё повествование. Они присущи в основном лишь запевочному компоненту, где экспо-зиционно формируется общий сюжетный рисунок стиха. Далее действие чаще всего освобождается от метафорической дымки и совершает своё течение уже в прямом, реалистическом ключе. Именно в таком виде предстало оно после узорной завязки в приведённой выше народной песне:
Что пошёл мой мил сердечный друг Во солдатушки,
Он покинул меня, младу, одинёшеньку. Выйду ль я, млада,
ранёшенько в поле чистое, Расскажу ль я, расскажу
тоску ветру буйному...
[8, с. 103]
Ширяевец же, напротив, никогда не давал непосредственной словесной расшифровки своей идеи. Его авторская мысль сразу попадала в область условно-образной иносказательности и до конца продолжала свой путь в скрытом подтексте. В связи с этим его стихи по своей структуре соответствовали лишь началу песенного текста. То, что в песне обычно составляло зачин, у Ширяевца развёртывалось на целое произведение. Поэтому при чтении его стихов часто возникает впечатление, будто бы они выросли из каких-то очень знакомых фольклорных строк.
Возьмём стихотворение «Не таковского я рода...», где, как и в предыдущем, речь идёт о характере поэта и его даровании. Первая строфа произведения и по своему образно-ритмическому рисунку, и по частоте звукового оформления напоминает собой частушечную распевку:
Не таковского я рода, Чтобы ныть да маяться! Не с мородовского ли мёда Песня разгорается?
[5, с. 56]
Но в дальнейшем движение сюжета стало более изысканным и сложным. Метафорическое предположение (не с мордовского ли мёда песня разгорается?) тут же сменилось другим, правда, схожим по своему строю, предметно-зримым изображением с элементами условной событийности: «Гуслей строй певуче-звонкий! Звонче струны трогаю!». От этой двуступенчатой метафоры действие ушло затем в сферу гиперболической метонимии: «Разольюсь родной сторонкой, песенною Волгою».
Сказовый стих Ширяевца складывался на исторической и природно-бытовой основе, овеянной мотивами устной поэзии [1, с. 82]. Но он мог возникнуть и на чисто фольклорной почве. Сближение в тексте фантастического мира с действительностью, как правило, осложнялось былинно-песенной аллегоричностью и символикой. В таких условиях пейзаж почти полностью утрачивал свою описательность и становился лирически-эмоциональным. Авторская мысль, созданная на грани двух планов — реального и условно-воображаемого — живописно расцвечивалась поэтическими кружевами слов и образов, весьма характерными для самых различных жанровых форм. Вот строки лирического изречения «Егорий» из цикла «Земь»:
Узорьем Цветным, Лучом Озорным
Славен вешний сказ!
Егорьем
Святым
С ключом
Золотым
Отдан всем наказ: Некручинно жить! Хоровод водить! Девушек любить
[5, с. 120].
Зачин здесь выполнен в виде олицетво-рённо-метафорического сообщения об отвлечённом образе весны. В следующей части стихотворения, выступающей как бы в роли второго компонента психологического параллелизма, показано мифическое лицо из «вешнего сказа» — Егорий. Строфа о нём составлена в виде краткой портретной зарисовки вымышленного персонажа и его житейской заповеди, дословно заимствованной автором из песенного источника: «Не кручинно жить! Хоровод водить! Девушек любить!»
Фольклорному вымыслу Ширяевец обычно придавал характер конкретного бытового происшествия. Примером такого положения может служить стихотворение «Авсень». Произведение это названо по имени персонажа народно-эпического предания, в котором говорится, что всякий день в мире начинается с выхода из тайного укрытия фантастического героя, одним взмахом меча уничтожающего ночную тьму. Лирическое событие у Ширяевца одномоментно, что отмечено в тексте глаголами совершенного вида: хлынул, сверкнул, рухнул. Оно насыщено многими частными подробностями: заревой кистень, чёрный скит, котомка, наконец, в русло повествования в качестве участника действия введено и авторское «я». Приведём стихи:
На потёмки Хлынул
Молодой Авсень. Из котомки Вынул
Заревой кистень! Сверкнул могутно, Чёрный рухнул скит! День из дали мутной Веселясь катит! Мёд густой С ним ели, Пели всё звончей!
Зазвенел в свирели няться над тусклой обыденностью, веками
Золотой складывавшейся в старой России, и пока-
ручей! [8, с. 130] зать мир таким, каким он должен быть
И в коротких лирических зарисовках, [7, с. 34]. В связи с этим интересно вспом-
и в крупных эпических сказах Александр нить определение И. С. Тургенева, кото-
Ширяевец шёл своим самобытным путём. рое он дал в своё время романтической
Это был поэт-романтик, глубоко влю- лирике: «Поэзия говорит о том, чего нет,
блённый в родное Поволжье и его людей, но что гораздо лучше того, что есть, и
которых он хотел видеть свободными и даже больше похоже на правду» [9, с. 283].
сильными, справедливыми и честными. Слова эти полностью отражают дух и
Он стремился в своём творчестве под- характер произведений А. В. Ширяевца.
Примечания
1. Жирмунский В. М Вопросы теории литературы : статьи, 1916—1926 / Гос. Ин-т Истории Искусств. Ленинград : Academia, 1928. 357 с.
2. Неженец Н. И. Концепты русского национального характера // Вестник Московского государственного университета культуры и искусств. 2015. № 4 (66). С. 10—14.
3. Неженец Н. И. Русская народно-классическая поэзия. Москва : Раритет, 2007. 543 с.
4. Лосев А. Ф. Диалектика мифа; Дополнение к «Диалектике мифа». Москва : Мысль, 2001. 559 с.
5. Львов-Рогачевский В. Л. Очерки по истории новейшей русской литературы. Москва : ВЦСПО, 1920. 480 с.
6. Тихонова В. А. Национально-культурные традиции и духовное развитие общества // Вестник Московского государственного университета культуры и искусств. 2014. № 2 (58). С. 52—57.
7. Флиер А. Я. Некоторые закономерности исторического социокультурного развития // Вестник Московского государственного университета культуры и искусств. 2015. № 4 (66). С. 30—34.
8. Ширяевец А. В. Волжские песни. Москва, 1928. 320 с.
9. Эйхенбаум Б. М. Мелодика русского лирического стиха. Петроград, 1922. 280 с.
10. Якушкин П. И. Народные русские песни из собрания П. Якушкина. Санкт-Петербург : Тип. А. А. Краевского, 1865. 288 с.
References
1. Zhirmunsky V. M Voprosy teorii literatury: stat'i, 1916—1926 [Questions of the theory of literature: articles, 1916—1926]. Leningrad, Publishing house "Academia", 1928. 357 p.
2. Nezhenets N. I. Concepts of Russian national character. Vestnik Moskovskogo gosudarstvennogo universiteta kul'tury i iskusstv [Bulletin of the Moscow State University of Culture and Arts]. 2015, No. 4 (66), pp. 10—14. (In Russian)
3. Nezhenets N. I. Russkaya narodno-klassicheskaya poeziya [Russian national and classical poetry]. Moscow, Publishing house "Raritet", 2007. 543 p.
4. Losev A. F. Dialektika mifa; Dopolnenie k "Dialektike mifa" [Dialectics of the myth; Addition to "Dialectics of the myth"]. Moscow, Mysl Publishers, 2001. 559 p.
5. Lvov-Rogachevsky V. L. Ocherki po istorii noveishei russkoi literatury [Sketches on history of the latest Russian literature]. Moscow, 1920. 480 p.
6. Tikhonova V. A. National cultural traditions and spiritual development of society. Vestnik Moskovskogo gosudarstvennogo universiteta kul'tury i iskusstv [Bulletin of the Moscow State University of Culture and Arts]. 2014, No. 2 (58), pp. 52—57. (In Russian)
7. Flier A. Ya. Some regularities of historical sociocultural development. Vestnik Moskovskogo gosudarstvennogo universiteta kul'tury i iskusstv [Bulletin of the Moscow State University of Culture and Arts]. 2015, No. 4 (66), pp. 30—34. (In Russian)
8. Shiryaevets A. V. Volzhskie pesni [Volga songs]. Moscow, 1928. 320 p.
9. Eikhenbaum B. M. Melodika russkogo liricheskogo stikha [Melodics of the Russian lyrical verse]. Petrograd, 1922. 280 p.
10. Yakushkin P. I. Narodnye russkie pesni iz sobraniya P. Yakushkina [National Russian songs from P. Yakushkin's meeting]. St. Petersburg, A. A. Krayevsky's printing house, 1865. 288 p.
