CC BY
61
Вестник Санкт-Петербургского университета. Сер. 6, 2005, вып. 4
А.Е. Радеев (философский ф-т)
«НАРКОИСПОВЕДЬ»: ЭТИЧЕСКИЕ И ЭСТЕТИЧЕСКИЕ АСПЕКТЫ
Современное общество выработало устойчивое отторжение всего, что связано с наркотиками, но этот благостный и полезный рефлекс обернулся своей противоположностью: мы уже не знаем, чего страшимся. Наркотизм сегодня предстает «темной лошадкой», а потому и пугалом, брезгливость отношения с которым инициировано самим же обществом. Шолоховская поговорка «Чтобы бить врага, надо знать его оружие» здесь не работает: складывается прямо противоположная стратегия борьбы с этим врагом. Фактически в отношении наркотизма можно наблюдать известный по многим другим областям тип поведения: мы не знаем, что делать с наркотизмом, и потому предпринимаем хоть какие-то действия против него по принципу «Авось поможет» - как если бы впереди на нас шел враг, а мы, так толком и не поняв, что он собой представляет, забрасываем его всем, что у нас под рукой. Такой умышленный уход от теоретического рассмотрения проблемы наркотизма у некоторых даже вызывает подозрение: может быть, это кому-то выгодно...
И все же нельзя сказать, что наркотизмом не занимаются. Напротив, медики решают проблему наркомании, психологи исследуют и лечат от наркозависимости, правоохранительные органы борются с наркопреступностью. Такой факультетный подход к пробле-. ме наркотизма, разумеется, по-своему эффективен, но все же ограничен областью применения. Проблема не только в том, что зачастую не удается совместить усилия психологов, медиков, социальных работников и юристов, но не в последнюю очередь в том, что эти частные подходы упускают из виду идеологическую составляющую наркотизма, то, благодаря чему и становятся возможными наркомания, наркозависимость и наркопреступность. Иными словами, помимо названных аспектов рассмотрения можно говорить об особой идеологии наркотизма, о том ядре, которое составляет центральный элемент
иппкпк-мпитмпи! ..„^---------
Одним из тех немногих, кто затронул эту проблему, был Ж. Делез. В своем небольшом эссе, посвященном проблеме наркотизма, он предлагает определить его «особую закономерность» через восприятие и желание: «В наркотизме есть одна любопытная деталь, а именно то, что желание проникает прямо в систему восприятия... Обращаясь к восприятию, возможно понять внутренние восприятия в не меньшей степени, чем внешние, и особенно пространственно-временные. Различия между видами наркотиков вторичны, они - часть системы... Иначе почему все наркотики в первую очередь имеют отношение к скоростям, изменению скоростей, порогу восприятия, формам и движениям, микровосприятиям, восприятиям на молекулярном уровне, ко времени сверхчеловеческому и субчеловеческому и т.д.»1. Как видим, французский философ для анализа наркотизма предложил обратить внимание на сам характер протекания наркотических переживаний. Акцент на временной его протяженности позволит, как он считает, «устано-
© А.Е. Радеев, 2005
вить связи во внешних, наиболее общих закономерностях и при этом не запутаться в противоречиях»2. Однако такой подход к проблеме наркотизма все же представляется ограниченным самим же характером переживания: все то, что не вписывается в это переживание, все возможные этические и эстетические коннотации наркотизма оказываются «подмятыми» грузом системы «желание - восприятие» и недоступными для анализа. Сам статус наркоопыта сопротивляется его возможной интерпретации и потому вряд ли может выступать отправной точкой поиска «особой закономерности» наркотизма. Скорее, не сам наркоопыт, а те продукты, которые инициированы им в наркокультуре, и окажутся тем действенным полем, на котором можно развернуть аналитику наркотизма, его идеологии.
Однако, к сожалению, феномен наркокультуры все еще попадает в зону общественного умолчания, что, впрочем, было на руку самой же наркокультуре: пока теоретики ее не замечали, она получила свое жестко определяемое место в культуре, развила свой способ укоренения и экспансии. Сегодня часто можно услышать, что стоит только решить проблему финансирования тех организаций, которые занимаются борьбой с наркоманией, - и нар-котизм как феномен исчезнет. Однако стоит напомнить, что еще ни одна проблема культуры не решалась финансовыми и прочими, внешними для нее средствами; что наркотизм уже вырос до культуры, а потому стоит применять к нему другие орудия. Ими могут стать теоретическое исследование наркотизма, определение составляющих компонентов идеологии наркотизма, выяснение логики наркотизма в культуре.
Таким образом, следует констатировать, что проблемы наркотизма на сегодняшний день нет, но не потому, что проблема решена, а, напротив, потому, что она не поставлена. Полем постановки и решения этой проблемы служит наркокультура, ядром которой является логика наркотизма. Определить и искоренить эту логику - вот суть решения проблемы наркотизма. Сделать это поможет главный составляющий элемент всякой, а потому и наркокультуры - искусство. Именно благодаря ему можно попытаться вскрыть сам механизм проникновения наркотизма в культуру.
Начало формирования наркокультуры можно вести от начала XIX в., когда на почве романтизма возникло массовое увлечение опиатами. Уже тогда появились произведения искусства, содержащие рассуждения о роли наркопереживаний в жизни человека; среди таких произведений можно назвать работы Т. де Квинси, Ш. Бодлера, Т. Готье. Однако наиболее серьезное распространение наркокультуры идет от XX в., когда плоды этой культуры прочно обосновались в музыке, кино и литературе. Интересно заметить, что именно в тех видах искусства, которые связаны в первую очередь с временным восприятием, и нашла свое ближайшее пристанище наркокультура: очень мало можно найти живописных произведений, отражающих идеи наркотизма, трудно себе представить подобное скульптурное или архитектурное произведение, но в литературе, музыке и кино, т.е. в искусствах длящихся, темы наркотизма представлены в самом широком диапазоне. Такая «любовь» к длительности легко объяснима, во-первых, тем, что, как уже отмечал Делез, сам наркоопыт предстает протяженным во времени и эта протяженность привлекательна для потребляющего наркотики, и, во-вторых, тем, что именно временные искусства наиболее идеологически устойчивы: сумму представлений, составляющих идеологию, полнее раскрывает текучесть этих представлений, их жизнь, а потому аргумент «от жизни» этих представлений оказывается решающим для той или иной идеологии, в том числе и наркотизма.
Таким образом, то, что в недрах наркокультуры сформировалось особое отношение к временным видам искусства, - не случайно, но вызвано самой потребностью этой
наркокультуры найти каналы трансляции идеологии наркотизма. И таких каналов, к сожалению, предостаточно.
С возникновением наркокультуры в ее недрах развилась наркоисповедь-то, что на сегодняшний день не удостоилось внимания ни теоретиков культуры, ни исследователей «исповедального слова», ни тех немногих авторов, кто изучал проблемы наркотизма; настолько не было уделено внимания, что само понятие наркоисповеди до сих пор многим кажется надуманным. И если исповедальный жанр еще вписан в структуру литературоведения и философской антропологии, то о наркоисповеди упоминается, как правило, лишь в предисловиях к их изданиям. Впрочем, и там говорится вскользь об особенностях наркоисповедального жанра, больше обращается внимания на психологические и социальные контексты написания тех или иных исповедей.
Складывается впечатление, будто такого феномена нет, а те спорадические его проявления, которые можно наблюдать в истории культуры, редки и носят случайный характер. Однако на деле ситуация прямо противоположная. Сегодня жанр наркоисповеди рас-пространился настолько, что можно определять его подвиды, выделять среди наркоисповедей те, которые написаны всего лишь на потребу дня3, и те, которые не только оказали влияние на развитие наркокультуры в целом, но и сами по себе прописаны с такой отчетливостью, что можно говорить об их особой структуре. В числе таких исповедей можно назвать «Исповедь англичанина, употреблявшего опиум» Т. де Квинси4, «Джанки. Исповедь неисправимого наркомана» У. Берроуза5, «Дневник наркомана» А. Кроули6, «Я, мои друзья и героин» Кристиане Ф.7 Именно эти наркоисповеди можно проанализировать на предмет их особой роли для наркокультуры, и выбор этих - по возможности разных - текстов обусловлен тем, что все они, несмотря на схожесть, принадлежат различным культурным контекстам: текст де Квинси традиционно приписывается романтической культуре, У. Берроуз явился зачинателем движения битников, текст Ф. Кристиане написан в 1981 г. и посвящен немецким (ГДРовским/социалистическим) реалиям, а все, что приписывается Кроули, в силу его эксцентричности вообще принято ставить вне всяких культурных рамок.
Есть и другая причина, почему нужно остановиться на анализе этих текстов: они позволяют вскрыть особую структуру наркоисповедального слова, обнажить этику и «поэтику» наркоисповеди. Выявить роль наркоисповеди по отношению к наркокультуре можно не только через обращение к возможным психологическим или социальным коннотациям выбранных текстов, но и через анализ самой структуры наркоисповеди. Дело в том, что упомянутая структура почти без исключений и лишь в разных модификациях повторяется вновь и вновь в каждой из исповедей, а потому можно говорить как об особых закономерностях, лежащих в основах наркоисповеди и кореллирующих с исповедальным жанром в целом, так и об определенной роли наркоисповедей по отношению к самой наркокультуре вообще и к человеку, больному наркозависимостью в частности.
Самой общей чертой, присущей каждой из наркоисповедей, можно назвать бинар-ность изложения: с одной стороны, состояние счастья и блаженного существования, с описания которого начинается всякая наркоисповедь (по принципу «Было время, был я счастлив»), с другой - ужас и безысходность, к которой привели действия по потреблению наркотического вещества. Всякий, начинающий знакомиться с наркоисповедью, может без труда заметить эту напряженность «плюса» и «минуса», Рая и Ада, «хорошего» и «плохого», причем повествование стоится по нисходящей: от Рая к Аду и ни в коем случае наоборот. Обращает на себя внимание уже сам характер последовательности повествования, легко заметный, например, в оглавлении: в исповеди де Квинси после «Пред-
варительной исповеди» следует глава «Упоение опиумом», на смену которой приходит «Пытки опиумом», а у А. Кроули первые две части его «Дневника...» - «Рай» и «Ад».
Но разделение на главы - лишь самый поверхностный срез этого нисхождения. В книге Кристиане Ф. нет даже этого, но сама фабула повести также строится по нисходящей: первые страницы повести посвящены всевозможным оттенкам от радости общения, восторгу по поводу новых знакомств, иных норм поведения. Заканчивается же повесть безысходной концовкой, серым унынием, на смену которому придет новая безысходная серость жизни. Подобные структурные особенности можно заметить и в «Исповеди наркомана» У. Берроуза. При всем желании автора быть «объективным» при изложении своей истории знакомства с наркотиками нельзя не заметить, что начало повествования этой исповеди строится на представлении о жизненном многоцветий, которое становится возможным благодаря миру «джанки» (слэнговое название опиума и его производных). Концовка же исповеди двусмысленна: с одной стороны, автор не без облегчения констатирует свою свободу от наркотика: «Решение оставить джанк - чисто физиологическое, на уровне клеток, и если ты однажды решил завязать, то потом уже не сможешь вернуться к нему надолго, компенсируя лишь период предыдущего воздержания. Как и для человека, который отсутствовал целую вечность, окружающий мир выглядит совсем по-другому, когда ты возвращаешься после джанки»8. С другой стороны, герой отправляется на поиски нового наркотика - Яхе: «И может, на Яхе все и закончится?»9, - почти обреченно заявляет автор исповеди.
Впрочем, выражение этого нисхождения жизни наркомана возможно не только в буквальном указании на него. Не последнюю роль в этом играют повествовательные интонации наркоисповедей. Нетрудно заметить, с какой беззаботной веселости начинается повесть Кристиане Ф.: «Полный восторг! Целый день мама пакует чемоданы и увязывает коробки. Я понимаю, что для нас начинается новая жизнь. Прощай, деревня!»10 Дело не только во множестве восклицаний, но и в скорости, с которой обращается к читателям автор, - скорость жизни, радостной озабоченности, скорость спешить «куда-то туда». И каким же контрастом оказывается конец повести: «Мы думали, что купим карьер, когда добычу прекратят. Там, внизу, построим деревянные дома, разобьем огромный сад, станем держать зверей. У нас будет все, что нужно человеку для жизни. А единственный путь, что ведет из карьера, - просто взорвем... И вряд ли нам захочется наверх»11. Повествование здесь, в конце исповеди, становится тягучим, словно нехотя обращается автор к читателю, словно умышленно медлит говорить. И мы должны понимать, что такие перебивки скорости не случайны, что и они подчеркивают то, что именно этому плавному, еле заметному нисхождению уделяется в наркоисповеди решающая роль.
Таким образом, можно констатировать, что «взлеты» и «падения», блаженства и страдания, Рай и Ад - те принципы наркоисповеди, благодаря которым она и возможна как повествование. Без динамики этих принципов исповедь распадается на простую констатацию того, что было. Но в том-то и дело, что не для констатации пишутся исповеди и не в этой констатации может состоять их анализ. Динамика Рая и Ада - самый общий горизонт наркоисповедей; именно в пределах этого горизонта и развивается «особая закономерность» наркотизма, преломленная в исповедальном слове. Обнаружение этой динамики позволяет определить характер самой наркокультуры. И если стоит задача противостоять ей, то основные силы должны быть нацелены на это ее болевое место. Не случайно ли один из теоретиков наркокультуры - Т. Маккена логику своего «обоснования» необходимости потребления определенных наркотиков строит в книге «Пища богов» на такой же оппозиции утраченного «золотого века»? Не основываются ли на «райско-
адовом» противопоставлении подавляющее большинство наркотических опытов? Не к возвращению ли в «утраченный Рай» призывают ныне живущие апологеты наркотизма? Анализ наркоисповеди позволяет не только вскрыть эту «райско-адовую» оппозицию, но и показать динамику перетекания одного в другое.
Однако наиболее интересным в таком построении наркоисповеди является не столько то, что в ее основе лежит по-особому транслируемая культурная доминанта утраченного «золотого века», сколько то, что «болевой точкой» такого нисхождения служит еле улавливаемая граница Рая и Ада. Иными словами, для наркозависимого причина того, почему его Рай стал Адом, ищется не в самом «искусственном Рае», а во внешних причинах, превративших этот Рай в Ад. Так, в исповеди «Я, мои друзья и героин» автор постоянно подчеркивает, что грань перехода от беззаботного и радостного существования к состоянию, когда «замечаешь, что дело зашло слишком далеко», - почти незаметна. «Ад» в романе А. Кроули, где, казалось бы, и должны быть указаны причины падения и перехода от счастливого состояния потребления наркотиков к пучине проблем, в которых оказались герои, начинается с простой констатации: «Я думаю, что мы переутомились, вот в чем дело»12. Де Квинси в своей исповеди ограничивается простым фактом: «Я стал употреблять опиум каждый день и не мог поступить иначе»13, считая, что этим он указывает на достаточное основание того, как для него «удовольствие» перешло в «боль».
Отсюда следует и другая особенность наркоисповеди: поскольку граница между Раем и Адом так и остается для исповедывающегося непроясненной, то его повествование не предполагает этической оценки самой ситуации потребления наркотического вещества; скорее, можно наблюдать метания, так до конца и не остановившиеся на бескомпромиссной оценке Искусственного Рая. Поэтому всем вышеназванным наркоисповедям свойственно желание описывать ситуацию наркозависимости с позиции объективности, которая не предполагает метаний и оценки пройденного потребляющим наркотики пути. Де Квинси пространно замечает: «Мой способ письма-это, скорее, размышление вслух, приправленное причудами автора, и нимало не забочусь я о тех, кто внимает моей истории; ведь ежели остановлюсь я и стану рассуждать о правильности того или иного пассажа применительно к самым разным требованиям слушателя, то вскоре засомневаюсь - а верна ли вообще хоть какая-нибудь часть повествования?»14. И если Кроули в самом начале своей исповеди считает нужным отметить: «Это правдивая история. Она была изменена ровно настолько, сколь того требует тайна имен»15, то Берроузу и этого не надо: сам стиль повествования, ведущийся от первого лица и не предполагающий изящество слога, выстроен таким образом, что перед читателем картины возникали как документальная хроника событий.
Вместе с тем было бы наивно полагать, что эти метания остаются для наркоиспове-дывающихся неосознанными. Напротив, именно потому, что есть балансировка между Раем и Адом, можно говорить о полном понимании их разницы. «А совсем уж отвратительно то, что я вполне понимаю, чем занимаюсь. Этот путаный, брюзжащий хлам и есть заменитель, занявший место любви?!»16 - риторически восклицает героиня исповеди А. Кроули. Исповедь же Кристианы Ф. целиком выстроена на идее, что героиня полностью контролировала свои действия, что она все осознавала, вот только почему-то оказалась наркозависимой. За этой позицией («мы-то все понимаем») скрывается предубеждение, что в конечном счете выбор образа жизни наркомана - это его сознательный выбор, что он знает, к чему это может его привести. Это знание включает ответный механизм социальной дистанции: «Мы понимаем - они нет». В этом плане роман У. Берроуза целиком выстроен на этой оппозиции. Вот характерный диалог:
« - Почему вы чувствуете необходимость потреблять наркотики, мистер Ли?
Услышав такое, можешь быть уверен - человек, задавший подобный вопрос, понятия не имеет о джанке.
- Он нужен мне, чтобы утром подняться с постели, побриться и позавтракать.
- Я имею в виду физически.
Я пожал плечами. Что ж, не надо тянуть с ним волынку, пусть ставит свой диагноз и убирается ко всем чертям»17.
Именно поэтому любая наркоисповедь умышленно растянута, повествование ее зачастую строится на авторских отступлениях, на описании мелочей, которые, как окажется, имели минимальное значение для развития сюжета - но не для поэтики изложения. Каждая наркоисповедь выстроена так, как если бы она была недописана, как если бы самое главное так и не было сказано. «Самое главное» - это и есть та точка опоры, точка дистанции, стоя на которой и можно этически оценить саму ситуацию наркозависимости, точка, которая страшит своей определенностью и бескомпромиссностью. Наркоисповедь структурно выстраивается таком образом, чтобы мир, представленный в ней, в восприятии читателя не был завершен, но не с фактической стороны, а с оценивающей. Автор предоставляет читателю самому делать выводы, но скорее не потому, что автор наркоисповеди столь милостив к нам, а потому, что он так и не знает, как же ему оценить свой опыт. Наркоисповедь, предполагающая «пройденный путь», оставляет его вне оценки.
Можно заключить, что сам факт наркоисповеди свидетельствует о том, что ее автору пока не удалось найти окончательную точку дистанции по отношению к наркозависимости, но он в активном поиске той перспективы, которая даст возможность окончательной оценки. Опыт наркойсповедания - это поиск этической перспективы, того, с помощью чего можно было бы разобраться в данном опыте.
Впрочем, следует задаться вопросом о границах наркоисповеди. Метания в оценках, растянутость, неопределенность, «райско-адова» оппозиция - все это характерно не только для наркоисповеди, но и для всякого другого «нарко-». Сам ее характер предполагает исповедальность: медики и психологи, которые имели дело с наркозависимыми, знают, как любят те «исповедоваться», рассказывать о своих «трипах» и о том, как это здорово и ужасно одновременно. В этом смысле наркоисповедальные черты несут на себе абсолютно все феномены наркокультуры: не исповедь ли ставшие культовыми повести и фильмы «На игле» или «Страх и ненависть в Лас-Вегасе»? Кто будет думать, что и «Двери восприятия» О. Хаксли не исповедальны? И почему описания приключений «веселых проказников» у Т, Вулфа - не исповедь? Видимо, следует признать, что наркоисповедь -не только одно из образований наркокультуры, но та структура, по который можно определить основные черты самой наркокультуры.
Таким образом, при всей растиражированности и разрекламированное™ борьбы с наркоманией она все еще остается однобокой: не столько против наркомании, сколько против наркотизма должны быть направлены усилия всех, кто не доволен тем, что связано с «нарко-». А чтобы добраться до сути наркотизма, следует определить его основные пути, логику укоренения, «особую закономерность». Эта логика проявляет себя в любом продукте наркокультуры, но не в последнюю очередь - в наркоисповеди. Анализ этих текстов позволит не только определить место наркоисповедального жанра в наркокультуре, но и выявить некоторые черты упомянутой выше «особой логики наркотизма».
1 Deleuse G. Deux questions sur la drogue // Deleuse G. Deux rîigimes de fous. Textes et entretiens 1975-1995. Paris, 2003. P. 138.
2 Ibid. P. 139.
3 Значительную часть такого типа исповедей собрал С.Т. Баймухаметов (Баймухаметов С. Т. Сны золотые: Исповеди наркоманов. М., 1999).
4 Квинси Т. де. Исповедь англичанина, употребляющего опиум (редакция 1822 года). M., 1994.
5 Берроуз У. Джанки: Исповедь неисправимого наркомана. М., 2003.
6 Кроули А. Дневник наркомана. М., 2003.
7 Кристиане Ф. Я, мои друзья и героин: (Мы дети вокзала Цоо). СПб., 2001.
8 Берроуз У. Джанки: Исповедь неисправимого наркомана. С. 188.
9 Там же. С. 189.
10 Кристиане Ф. Я, мои друзья и героин. С. 11.
11 Там же. С. 313.
12 Кроули А. Дневник наркомана. С. 202.
13 Квинси Т. де. Исповедь англичанина... С. 74.
14 Там же. С. 85-86.
15 Кроули А. Дневник наркомана. С. 27.
16 Там же. С. 211.
17 Берроуз У. Джанки: Исповедь неисправимого наркомана. С. 130.
Статья поступила в редакцию 29 июня 2005 г.
