CC BY
131
УДК 930.1(09)
Н.А. ПОЛЕВОЙ И М.П. ПОГОДИН ОБ ИСТОРИИ РУСИ: У ИСТОКОВ ИДЕЙНОГО И ИСТОРИОГРАФИЧЕСКОГО ПРОТИВОСТОЯНИЯ
© 2009 г Л.В. Мининкова
Педагогический институт Южного федерального университета, 344082, г. Ростов-на-Дону, ул. Б. Садовая, 33, г.уи@г.уи. еССи. ги
Pedagogical Institute of Southern Federal University, B. Sadovaya St., 33, Rostov-on-Don, 344082, rspu@rspu. edu. ru
Проводится сравнительно-историографическое исследование трудов по истории Руси Н.А. Полевого и М.П. Погодина, комплексно характеризуются их общие теоретические взгляды на русское прошлое и общественно-политические воззрения на состояние современной им России в контексте общей проблемы историко-философского характера: Россия и Запад. Подчеркивается, что оба историка являлись выразителями двух противоположных направлений в общественной мысли России. При этом Полевой указывал на однородность исторического развития России и западноевропейских стран, а Погодин исходил из идеи исторической самобытности России.
Ключевые слова: романтизм, гегельянство, европейские и самобытные начала, историографические традиции, однородность исторического процесса.
Comparative historiografical investigation of N.A. Polevoi and M.P. Pogodin 's works conduct in context of characteristics of their general opinions at the Russian past. The autor is underlining, that Polevoi and Pogodin expressed at two contrary turn of the public ideas in Russia. Polevoi pointed out of the community of the historical development of Russia and the countrys of West Europe. Pogodin proceeded from the idea of historical original distinctive of Russia.
Keywords: romanticism, Hegelianism, European and distinctive principles, historiographic tradition, uniformity of historical process.
Для крупных русских историков-современников Н.А. Полевого и М.П. Погодина история Руси стояла в центре их научных интересов. Это не случайно, поскольку во второй четверти XIX в., когда развертывалась их активная научная деятельность, ранняя русская история по существу только начинала изучаться. В ней имелось немало белых пятен. В то же время сразу наметился целый ряд спорных вопросов. Продолжала сохраняться во всей своей остроте норманнская проблема, выявленная в ходе дискуссий еще в середине XVIII в. между Г.Ф. Миллером и М.В. Ломоносовым. Намечалось также противостояние по вопросам истории русского летописания, поскольку взгляду А.Л. Шлецера о развитии его на основе первоначального текста, созданного Нестором, была противопоставлена точка зрения П.М. Строева на наличие множества источников русского летописания. На дальнейшее развитие научных дискуссий по истории Руси оказывала также в первой половине XIX в. культурно-историческая ситуация романтизма. Под воздействием ее оказалось творчество крупнейшего из отечественных историков этого времени - Н.М. Карамзина. Проявилось это воздействие в трудах Н.А. Полевого и М.П. Погодина.
Романтизм, сказавшийся на развитии самых разных отраслей духовной культуры как мощное идейное и культурное течение, сформировался под воздействием глубоких исторических перемен, толчок которому дали войны в Европе при Наполеоне. Идея единства европейской истории и европейского мира, владевшая сознанием человека эпохи Просвещения, стала дополняться идеей ценности и самобытности особой и
глубоко оригинальной национальной истории и национальной культуры. Ценностные ориентиры исторического сознания, обращенные к прошлому, подверглись заметным изменениям. Просвещенная личность XVIII в., осознававшая свою принадлежность к родной истории и культуре, претендовала на свое место в рамках европейской культуры. Но с XIX в., когда осознание своей принадлежности к европейской культуре едва ли ставилось под сомнение, культурно-психологические устремления ее направлялись на обоснование и утверждение принадлежности к родной культуре со всеми ее особенностями и самобытностью, на поиск их исторических корней.
В эпоху романтизма, таким образом, в отношении к вопросу о соотношении общеевропейских и самобытных начал в истории каждой страны, и в частности в русской истории, проявилось совмещение двух традиций культуры нового времени. Обе в полной мере сказывались на историографии. Одна, развивавшаяся с начала нового времени и получившая свое законченное выражение в эпоху Просвещения, основывалась на представлении об общности и единстве исторического пути разных стран Европы. В рамках ее обращалось особое внимание на наличие признаков единства в конкретных проявлениях истории этих стран при признании существования культурно-исто-рических особенностей каждой страны. Едва ли случайно Ж.А. Кондорсе указывал, что основанием такого единства является «картина прогресса человеческого разума». Этот прогресс подчинен общим законам, а картина является «исторической, ибо, подверженная беспрерывным изменениям, она создается путем по-
следовательного наблюдения человеческих обществ в различные эпохи, которые они проходят» [1]. Сама по себе теория прогресса разума человечества должна была подтвердить идею общности исторического развития человечества. В русской историографии предельно ярко и обстоятельно эту идею проводила Екатерина II в своем полемическом сочинении, посвященном дискуссии с аббатом Шаппом д'Отерошом, крайне резко и негативно, но в целом весьма точно и справедливо отзывавшегося о российских порядках. Отвечая аббату, императрица подчеркивала, что за семьсот с лишним лет своей истории «Россия управлялась, имела приблизительно те же нравы, шла тем же путем и находилась почти на том же уровне, как и все государства Европы» [2].
Другая традиция, также заметная с начала нового времени, утверждала самобытность исторического пути России. Яркое свое выражение получила она еще во второй половине XVII в. в мировоззрении старообрядцев. Своеобразно в контексте ценностных ориентиров, обращенных как в прошлое, так и в настоящее, выразил эту идею М.В. Ломоносов в 1747 г. в торжественной надписи по случаю иллюминации в честь дня восшествия на престол Елизаветы Петровны. «Пусть мнимая других свобода угнетает, - провозглашал ученый-поэт. - Нас рабство под твоей державой возвышает» [3]. Мысль о «возвышающем рабстве» в России как о преимуществе ее перед западной «мнимой свободой» и как об исторической ее особенности, сохранившейся в его время, не может не привлекать своей откровенностью. Прямо признавая рабство, или холопство подданных перед самодержавной властью в качестве характерной черты внутренней жизни России в прошлом и настоящем, Ломоносов не пытался представить дело так, что между внутренним строем России и стран с «мнимой свободой» в характере отношений между властью и подданными имела будто бы место принципиальная общность. Эту общность он решительно отрицал. Но, с другой стороны, он по существу выступил как апологет рабства в России, представляя его не только как историческую особенность страны, вызванную определенными обстоятельствами, но и как историческую ценность. Несомненно, что после Ломоносова сторонники идеи самобытности исторического развития страны и особого русского пути никогда не высказывались столь откровенно. Связывалась эта самобытность не с рабством или холопством подданных по отношении к власти, а с особенностями географического положения страны, обширностью ее территории, с необходимостью сильной власти для обеспечения ее внутреннего единства и для противостояния внешним угрозам, с характером и традициями народа.
Сочетание традиций историографии эпохи Просвещения и новых традиций романтизма сказалось на крупнейшем явлении отечественной историографии первой четверти XIX в., которую представляла собой «История Государства Российского» Н.М. Карамзина. С одной стороны, исключительное внимание в этом труде к монархической власти и ее носителям, взгляд
на историю страны в контексте истории монархии сближал его с историографией эпохи Просвещения. В нем проявлялось признание разума и воли монархической власти, «требующей от пассивного народа исполнения того, что ... должно было послужить народному благу» [4, с. 84]. К характерным чертам историографии романтизма относилось само внимание Карамзина к Древней Руси, глубокая симпатия к ней [4, с. 86] и найденная им блестящая литературная форма ее изложения [5]. Отношение к историографическому наследию Карамзина становилось серьезной общественной и научной проблемой. В творчестве Полевого и Погодина отношение к этому наследию оказалось едва ли не в центре их внимания и проявлялось постоянно. Полевой в своей рецензии высоко оценивал труд Карамзина, находя в нем целый ряд достоинств. Он подчеркнул, что «еще долго не будет в литературе нашей другого творения, столь великого, обращающего на себя такое сильное, всеобщее внимание отечественной публики» [6, с. 154]. В то же время Полевой отметил недостатки великого труда. Карамзину, отмечал он, «надобен герой, любовь к отечеству, и он не знает, что отечество, добродетель, геройство для нас имеют не те значения, которые имели они для варяга Святославова, жителя Новгорода в XI веке, черниговца XII века, подданного Феодора в XVII веке, имевших свои понятия, свой образ мыслей, свою особенную цель жизни и дел» [6, с. 168]. Видел Полевой и другой недостаток труда Карамзина. И «вы не видите, - обращал внимание он, - как история России (у Карамзина. - Л.М.) примыкает к истории человечества». Этот недостаток он считал существенным, поскольку вне связи с европейской историей сама «жизнь России останется для читателя неизвестною» [6, с. 163]. В результате, как указывала А.Е. Шикло, Полевой отмечал отсутствие у Карамзина «духа народного». Заслоняло его изложение «истории государей» [7, с. 74]. Критика Полевого была весьма основательна. «Как никто из современников, - справедливо отмечал В.П. Козлов, - Полевой сумел ... объективно определить место "Истории" в отечественной историографии, ее положительные стороны и недостатки» [8, с. 140].
Свое отношение к Карамзину неоднократно выражал Погодин. Подчеркивая художественные достоинства труда Карамзина, он, однако, не усматривал у него ничего нового в его исследовательских методах. В то же время он положительно отзывался о примечаниях Карамзина, отмечая, что за ними стоит «история. драгоценная, из подлинных слов составленная». Столь же высоко оценивал он беспристрастное отношение Карамзина к историческим фактам. Видел он его в методе изложение «происшествий, как они одно за другим следовали» [9]. К монархической концепции русской истории Карамзина Погодин в целом также выражал положительное отношение. Проявилось это в посвящении им историографу своей ранней статьи «О происхождении Руси», написанной в 1825 г. с позиций норманнской теории, положения которой содержались у Карамзина [10].
Отношение Полевого и Погодина к Карамзину оценивалось В.П. Козловым как ученая критика [8, с. 54]. Такая оценка представляется справедливой. Особенность ее заключалась в первостепенном внимании к теоретико-методологической составляющей «Истории Государства Российского». Своеобразным выражением научной стороны критики Полевым концепции Карамзина явилось само название его труда, в котором он в качестве объекта своего исследовательского внимания ставил на место государства Российского «Историю русского народа». Такая постановка соответствовала особенностям историографии романтизма, когда историческая наука вступила на путь преодоления историографической традиции эпохи Просвещения, ставившей в центр внимания историка государство, власть и ее носителей. Но в то же время Полевой разделял просветительскую мысль о единстве исторического процесса, подчиненного общим причинно-следственным связям. «История народов, -указывал он, - есть только разнообразное проявление одинаких явлений», которые составляют «единство в многоразличии» [11]. В истории разных стран «оди-накие причины производили одинакие следствия» [12, т. 2, с. 85]. В качестве философской основы таких теоретических воззрений Полевого служило гегельянство. Рассматривая человечество в целом как одну из форм проявления абсолютной идеи, Полевой с телеологических позиций видел наличие общей цели, определяющей его историческое движение. Представление о закономерностях истории соединялось у него с проявлением в его воззрениях признаков провиденциализма [7, с. 79]. Ход истории, по его словам, проявляется «при законах высшего, Божественного промысла, неизбежных и от нас не зависящих» [12, т. 1, с. 19]. Наличие признаков провиденциализма в объяснении исторического процесса также составляет характерную черту историографии романтизма.
Не удивительно в этой связи, что Полевой находил общность в историческом развитии Руси и средневековых стран Западной Европы. В качестве такой общности выделял он феодализм, внесенный скандинавами, со всеми своими последствиями. «Не Владимира, не Ярослава должны винить в ошибках политики, но дух времени. Феодализм, гибельный и страшный для государей и подданных, во всей Европе тогдашней был причиною дележа областей наследникам и везде причинял такие же бедствия, какие видела от него Русь» [12, т. 1, с. 180], - подчеркивал он. Еще более отчетливо мысль о единстве исторического процесса в русском и западноевропейском средневековье подчеркнул Полевой на примере сравнения внутренней жизни городских общин. «Если представить историю Новгорода, - отмечал он, - невольно изумляетесь сходству ее с историей свободных городов в Италии, Франции и Германии; здесь не было подражания, но только одинокие обстоятельства произвели одинокие следствия» [12, т. 1, с. 208]. Вместе с тем он выделял черты своеобразия в историческом развитии Руси. На Руси, отмечал он, не имелось преимуществ «древней гражданственности, древнего образования и просве-
щения» [12, т. 1, с. 287], которыми обладал Запад, и которые выступали как прямое наследие античности. В качестве условия, определяющего историческое развитие России, Полевой считал природные особенности и географическое положение страны между Азией и Европой, влиявшие на характер народа. В результате в русском народе соединялось «воображение Востока и с умом Запада и с твердостью северного характера» [13]. Признавал он в качестве фактора исторического развития страны воздействия, оказывавшиеся извне, в частности, влияние Византии в киевский период истории Руси, а затем, после нашествия монголов и установления власти Орды над русскими землями, их разностороннее влияние. В качестве условия единства и силы государства в русской истории он рассматривал православную христианскую религию [7].
Одним из наиболее четких выражений всяких концепций национальной истории является ее периодизация. Концепция истории России Полевого в полной мере отразила его историософские и теоретические позиции. Обращает на себя внимание выражение в ней идеи органичности, или естественности, исторического пути каждой отдельной страны. В целом эта идея соответствует традициям историографии романтизма, в рамках которых подчеркивалось существование исторических особенностей в развитии разных стран и народов, вполне органичных, или естественных, по своему характеру. При этом возможно на тех или иных этапах истории отдельных стран в силу разных обстоятельств нарушение органичного порядка. Однако восстановление его представляло собой очевидное и несомненное проявление исторических закономерностей, действие которых в истории признавалось еще в рамках историософии эпохи Просвещения.
Для русской истории в качестве такой органичной традиции выступала, с точки зрения Полевого, тесная связь ее с историей западноевропейских стран. Существование такой связи он видел в ранней русской истории в IX-XIII вв., со времени призвания варягов до нашествия монголов. Нарушение естественной для русской истории связи с европейским миром имело место в течение долгого времени, с XIII по XVII в., от монгольского нашествия вплоть до царствования Петра I. Реформы Петра I означали восстановление органичной для русской истории традиции, поскольку страна вступила на путь преодоления отрыва ее от западноевропейского мира, неорганичного и при том весьма не полезного для нее. Вместе с тем в период, когда нарушилась естественная связь между русским и западноевропейским миром, страна сохранила свое существование, преодолев тяготы власти со стороны Орды, междоусобные распри среди князей и внутреннюю Смуту, завершившуюся с избранием Михаила Романова на престол. Источником силы и стойкости страны Полевой считал «однородность, православие и единодержавие» [14]. В этом отношении взгляды его имели общность с воззрениями на российскую историю Н.М. Карамзина и консерваторов, принимавших «православие, самодержавие, народность». Однако
Полевой не был консерватором. Будущие судьбы России связывал он с соединением русских исторических традиций, обеспечивших существование страны в сложный период ее истории XIII-XVII вв., и начал европейской культуры. Для России в этом он видел большое положительное значение, благодаря чему она стала на уровень своего времени. Но не меньшее значение связь с Россией имела для западноевропейских стран. Полевой высказывал мысль об утрате последними способности к дальнейшему развитию. В таких условиях он придавал России значение гаранта сохранения Европы и ее культуры, а также обновления ее благодаря своему нравственному влиянию [7, с. 85]. Некоторые стороны этих рассуждений Полевого будут в конце XIX в. развиты в теориях позднего славянофильства и, в частности, в теории культурно-исторических типов Н.Я. Данилевского. В ней также утверждалось о невозможности дальнейшего развития западноевропейского, или романо-германского, культурно-исторического типа. Этим он якобы отличался от славянского типа, будто бы способного к дальнейшему подъему и к развитию всех сторон своей культуры. Отчасти рассуждения Полевого предшествовали также сформулированной в начале XX в. О. Шпенглером идее «Заката Европы». Но в отличие от поздних славянофилов Полевой не допускал отрыва России от Европы и не противопоставлял их друг другу, но считал их самобытными частями одного общего мира.
В отличие от Полевого Погодин в большей степени находился под влиянием консервативного направления в романтизме, выражением которого были идеи немецкой исторической школы права. Его привлекала в них мысль об исторической обусловленности национальной культуры, о невозможности проведения сколько-нибудь успешных перемен в ней без учета традиций истории и культуры страны, которые сложились в прошлом. В полной мере разделял Погодин теорию официальной народности, причем в единстве трех ее начал - православия, самодержавия и народности - он видел исключительно глубокую традицию русской истории и культуры.
Как и Полевой, Погодин признавал значительную роль влияний на русскую историю внешних сил, в частности, сначала варягов, а затем монголов. В ранний период своего творчества он допускал существование феодализма на Руси в период от Рюрика до Ивана III и вообще единство исторического пути, который прошли Россия и страны Западной Европы. Но под влиянием усиления внутренней реакции в стране, революционных событий во Франции, польского восстания влияние консервативных начал на историографию заметно усилилось [15]. В полной мере сказалось это на трудах Погодина последующего времени. Он стал полностью отрицать идею единства между русской и западноевропейской историей. Как он утверждал, история России выражает «совершенную противоположность с историей западных государств» [16, с. 81].
По сравнению с собственными взглядами и со взглядами Полевого, взгляды Погодина после 1830 г. на соотношение общего и особенного в русской истории резко
изменились. Представление об особенностях русской истории, о ее самобытности приобрело у него самодовлеющее значение. Под воздействием воззрений Шеллинга с его склонностью к мистике в поздний период его творчества Погодин выражал общий взгляд на русскую историю. «Ни одна история, - отмечал он, - не заключает в себе столько чудесного..., как Российская». Он провозглашал по существу основополагающий свой тезис: «перст Божий ведет нас» [16, с. 10].
Самую тесную связь видел Погодин между историческими судьбами народа и начальной стадией его истории. Уже на ранних своих этапах русская история, считал он, резко отличалась от истории западноевропейских стран. На Руси, как и в странах Западной Европы, значительную роль сыграли германцы. Но если на территории Западной Римской империи имело место завоевание, то на Руси произошло добровольное призвание варяжских князей. «У нас, - утверждал Погодин, - не было ни победы, ни покорения, и не началось никакого различия в правах, не началось ни дворянства, ни рабства в Европейском смысле. Наш народ был посажен на легкий оброк, а западный осужден на тяжелую барщину» [17, т. 1, с. 87-88]. Такие особенности определялись рядом обстоятельств. Важнейшее среди них Погодин видел в некоторых нравственных чертах славянства. К ним он относил «тихий, спокойный, терпеливый» характер народа, отсутствие религиозных конфликтов между язычниками - славянами и скандинавами, а также отсутствие в славянской среде основ гражданственности. Внесены они были скандинавами, как христианство, принятое княжеской властью. Местным населением принято оно было без сопротивления. Способствовала формированию исторических особенностей страны также природно-географическая среда. Суровость климата будто бы мешала развитию общественной жизни и создавала благоприятные условия для передачи народом всей полноты власти князьям скандинавского происхождения [18]. Бесконфликтность, таким образом, составила важнейшую особенность русской истории в отличие от раздираемого постоянными конфликтами западного мира.
Вообще скандинавам Погодин придавал настолько большое значение в русской истории раннего периода, что называл его норманнским. «Христианством, отмечал он, - обязаны мы варягам, точно так же как и гражданским устройством» [19, с. 318]. Особую заслугу варягов он видел в установлении на русской почве государственности. «Начало государства, - подчеркивал он, имея в виду историю каждого народа, - есть самая важная, самая существенная часть, краеугольный камень его истории и решает судьбу его во веки веков» [19, с. 2]. Эти слова полностью согласовывались с теорией официальной народности. Но, по мнению Погодина, скандинавами были внесены в жизнь славянства не только христианство, государственность, право, войско, но даже основы культуры и былинного эпоса. От западноевропейского феодализма Погодин отличал русский удельный период. В установлении на Руси ханской власти он видел положительную сторону. Благодаря Орде московские князья
сумели подчинить удельную стихию и восстановить государственность. Падение же ханской власти на Руси им не связывалось с борьбой против нее. Эта мысль призвана была подчеркнуть даже ценой отхода от объективности исследования свою основную идею, заключавшуюся в признании бесконфликтности русского исторического пути, что резко отличало, по мнению Погодина, Россию от Запада.
На материалах удельной Руси Погодину, однако, не удалось в полной мере подчеркнуть ее отличия от западных средневековых порядков. Проявилось это в его подробной характеристике межкняжеских отношений на Руси. Он писал: «Князья входили между собой в союзы, составляли некоторого рода артели или товарищества, чтобы действовать заодно, выбирали себе набольших, для которой цели и обязывались клятвою, целуя крест по древнему: ходили роте, почему и назывались ротниками» [17, т. 2, с. 412]. Тем самым указывал он на вольность князей. Но подчеркивал также вассальную вольность дружинников. Они «сохраняли первоначальный обычай перехода. от князя к князю, по усмотрению» [17, т. 2, с. 415]. При этом дружина перед князем «выражала свое мнение свободно». Право свободного перехода признавал Погодин и за боярами [17, т. 2, с. 433]. Между тем вассальная вольность составляет принцип западного сюзеренитета-вассалитета. Тем не менее даже тогда, когда характеристика им конкретных сторон внутренней жизни Руси противоречила его утверждению об отсутствии общности ее с реалиями западного средневековья, Погодин нисколько не отказывался от идеи самобытности русской истории. Главной причиной этого была тесная связь исследовательских интересов Погодина и вненаучных интересов, стремление его из бесконфликтного прошлого вывести бесконфликтное настоящее и будущее России [18, с. 102].
В признании подобного характера не просто тесной связи, но и единства между прошлым, настоящим и будущим сказались особенности исторического мышления эпохи романтизма. Построенное по принципу аналогии, оно отражало известный недостаток историзма того времени, когда очень прочным было представление о приоритете наследственности в историческом процессе над его изменчивостью. Позже, уже в XX в., М. Блок так назовет подобный феномен в историческом мышлении: «Идол истоков» [20]. И в самом деле объяснение истории исключительно при опоре на представление о наследственности не может не быть признано ограниченным. В полной мере относится это к теоретическим построениям Погодина.
Как антиподов характеризовал Погодина и Полевого Н.И. Павленко [18, с. 69]. В этом был он, безусловно, прав. Острая полемика между двумя историками отражала коренное различие их позиций по отношению к столь важной проблеме, как общее и особенное в русской истории, как историческое место России в мире. Оба являлись яркими выразителями определенных традиций историографии и культуры. Полевой завершал тот период, когда в историческом мышлении преобладало представление о принципиальной
однородности исторического процесса на Руси и в странах Запада. Погодин стоял у истоков другой традиции, исходившей из представления о глубокой самобытности России на всем протяжении ее истории. Противоборство между двумя этими традициями, ярко выраженное Н.А. Полевым и М.П. Погодиным, составляло в дальнейшем очень заметную и глубокую составную часть отечественной историографии и российской общественной мысли.
Литература
1. Кондорсе Ж.А. Эскиз исторической картины человеческого разума // Философия истории : антология. М., 1995. С. 39.
2. Каррер д'Анкосс Э. Императрица и аббат. Неизданная литературная дуэль Екатерины II и аббата Шаппа д'Отероша. М., 2005. С. 278.
3. Ломоносов М.В. Записки по русской истории. М., 2003. С. 209.
4. Коллингвуд Р.Дж. Идея истории : автобиография. М., 1980.
5. См.: Эйдельман Н.Я. Последний летописец. М., 1983. С. 46-47.
6. Полевой Н.А. Рецензия на «Историю государства Российского» Н.М. Карамзина // Сб. материалов по истории исторической науки в СССР (конец XVIII - первая треть XIX в.) : учеб. пособие. М., 1990.
7. Шикло А.Е. Исторические взгляды Н.А. Полевого. М., 1981.
8. Козлов В.П. «История государства Российского» Н.М. Карамзина в оценках современников. М., 1989.
9. См.: Пронштейн А.П. Источниковедение в России. Эпоха феодализма. Ростов н/Д, 1989. С. 153, 221.
10. См.: Астахов В.И. Курс лекций по русской историографии. Харьков, 1959. Ч. 1 (до середины XIX в.). С. 176.
11. Рецензия на соч. И.И.Голикова «Деяния Петра Великого, мудрого преобразователя России, собранные из достоверных источников и расположенные по годам» // Сын отечества. 1838. Т. 3, кн. 2, отд. 4. С. 78.
12. Полевой Н.А. История русского народа : в 3 т. М., 1830.
13. Полевой Н.А. Памятник Петра Великого // Живописное обозрение достопамятных предметов из наук, искусств, художеств, промышленности и общежития, с присовокуплением живописного путешествия по земному шару и жизнеописанием знаменитых людей. М., 1835. Т. 1. С. 108.
14. Полевой Н.А. Обозрение русской истории до единодержавия Петра Великого. СПб., 1846. С. XLVII.
15. См.: Свердлов М.Б. Общественный строй Древней Руси в русской исторической науке XVIII-XX вв. СПб., 1996. С. 66.
16. Погодин М.П. Историко-критические отрывки. М., 1846. Кн. 1.
17. Погодин М.П. Древняя русская история. До монгольского ига : в 3 т. М., 1871.
18. См.: ПавленкоН.И. Михаил Погодин. М., 2003.
19. Погодин М.П. Исследования, замечания и лекции по русской истории. М., 1846. Т. 2.
20. Блок М. Апология истории, или Ремесло историка. М., 1986. С. 19.
Поступила в редакцию
4 апреля 2008 г.
