CC BY
58
А. Д. Пантелеев
«МУЧЕНИЧЕСТВО ПОЛИКАРПА» И «О СМЕРТИ ПЕРЕГРИНА» ЛУКИАНА: ЕЩЕ РАЗ О СТАРОМ СПОРЕ*
В статье рассматривается проблема соотношения раннехристианского текста «Мученичество Поликарпа» и «О смерти Перегрина» Лукиана. Мы полагаем, что Лукиан был знаком с текстом «Мученичества Поликарпа», которым и воспользовался для рассказа о самосожжении Перегрина. В пользу этого говорят многочисленные совпадения между описаниями смерти Поликарпа и Перегрина, манера работы Лукиана с источниками - сбор материала по «нетрадиционной» для античного мира религиозности и использование его для дискредитации своих противников, наконец, терминологические отсылки к христианству, рассеянные по тексту «О смерти Перегрина».
Ключевые слова: раннее христианство, Лукиан, Римская империя, агиография, «Мученичество Поликарпа», «О смерти Перегрина», кинизм.
В последние годы был опубликован ряд работ, авторы которых стремятся пересмотреть время создания некоторых агиографических текстов; особенно в этом отношении повезло «Мученичеству Поликарпа». Сначала С. Рончи датировала его появление третьей четвертью III в. (Ronchey 1996: 651-670), затем К. Мосс отнесла его к середине III столетия (Moss 2010: 539-574), а позже О. Цвирлайн «доказал», что оно оформилось в настоящем виде только в V в. (Zwierlein 2014). В качестве доказательств позднего происхождения «Мученичества» фигурируют использование технического значения термина ^арти^, осуждение добровольного мученичества, изображение отступника Квинта как монтаниста, указание на сформировавшийся культ святых, почитание останков мучеников, словосочетание каВо^гк^ гкк^го(а, юридические нестыковки в рассказе о процессе над мучеником и библейские параллели. Эти аргументы не новы, они неоднократно выдвигались раньше (Keim 1878; Müller 1908; Campenhausen 1957 et al.) и неоднократно
* Исследование выполнено при поддержке РГНФ, проект № 15—31— 01260 «Раннехристианская агиография в контексте позднеантичной культуры».
опровергались или находили объяснение у сторонников ранней датировки (150-160 гг.), к числу которых относимся и мы (Barnard 1970: 192-204; Dehandschutter 1979; Buschmann 1994; Пантелеев 2017: 48-64 et al.). Истории этих споров посвящены работы Б. Дехандшуттера и П. Хартога (Dehandschutter 2007: 43-92; Hartog 2013: 165-239).
При доказательстве раннего времени создания «Мученичества Поликарпа» большую роль играет сочинение Лукиана «О смерти Перегрина», где главный герой в процессе духовных исканий на какое-то время оказывается среди христиан, его хватают и заключают под стражу и он ждет суда наместника. Лукиан сообщает, что в середине II в. среди христиан существовали многие явления, о которых говорится в «Мученичестве Поликарпа». Это сформировавшийся феномен мученичества, знакомый многим верующим, причем среди части христиан существовало стремление пострадать ради своих взглядов, и эти люди были готовы ради этого провоцировать римские власти, не всегда поддававшиеся на такие провокации (Перегрин был освобожден наместником Сирии). Но у этих двух текстов и кроме этого есть немало общего. Уже давно было замечено множество совпадений и параллелей между рассказом Лукиана о самосожжении Перегрина (165 г.) и сообщением о казни Поликарпа. Остановимся на них подробнее. В обоих текстах речь идет о смерти пожилого человека на костре. Оба они творили то, что можно назвать «делай, что должен» и старались сохранять самообладание. Оба они произнесли предсмертные слова и демонстрировали окружающим, как следует презирать смерть. Вокруг них собралась толпа желающих поглазеть, как эти старики умрут на костре, настроенных, скорее, против героев повествования, чем за них, несмотря на то, что в обоих случаях среди зрителей были и их сторонники. В обоих текстах описываются собирание костра, снятие одежды и особый аромат. И Перегрин, и Поликарп смотрят вдаль (один на юг, второй в небо), очевидцы рассказывали, что из их костров вылетели птицы, и оба они получили посмертные венки. Эти совпадения отмечались еще в XIX в., воедино их все вместе собрал Ж. Шварц (Schwartz 1972: 331-335); П. Хартог добавляет к этому физический контакт некоторых зрителей с героем, тему подражания (у Перегрина Гераклу, у Поликарпа Христу), предсказания и предзнаменования смерти на костре, роль «очевид-
цев» в рассказе об этих зрелищах, опасения посмертного обожествления предводителей киников и христиан и того, что на месте казней будут собираться их поклонники (Hartog 2016: 67).
Эти параллели заставили ученых предположить наличие литературной зависимости одного текста от другого. Часть исследователей предположили, что Лукиан был знаком с «Мученичеством Поликарпа» и воспользовался им (Lightfoot 1889: 606-607; Schoedel 1993: 353), часть - что дело обстояло прямо наоборот (Schwartz 1972; Kozlowski 2011), кроме того, эти рассказы могут быть полностью независимы или зависеть от одного источника. Ни одна из этих параллелей, взятая по отдельности, не доказывает безусловного взаимовлияния этих текстов, но само их количество и совпадения в совершенно необязательных деталях вроде описания устройства костра, вылетевшей из огня птицы, рассказе о снятии одежд или акцентирования внимания на запахе все же, на наш взгляд, указывает на взаимовлияние или наличие общего источника для них обоих. Допустим, что этот источник существовал; скорее всего, этот текст принадлежал бы к античной, а не христианской или иудейской традиции1 , и автор «Мученичества Поликарпа» воспользовался им из-за той же любви к параллелям, что вызвала к жизни многочисленные переклички с новозаветным рассказом о страстях Господних. Жизнеописания философов не дают нам образцов такого рассказа о самосожжении. Из философов в огне кончили свою жизнь только Эмпедокл, бросившийся в жерло Этны (Diog. Laert., VIII, 74), и пифагорейцы, пытавшиеся спасти своего учителя (Porph. Vit. Pyth., 57), но какой-то традиции, позитивно оценивавшей эти случаи во II в. н. э., нам не известно (Лукиан упоминает об Эмпедокле, но замечает, что он «старался сделать это незаметно» (1)). По словам Лукиана, Перегрин завил, что покончит с собой, чтобы «научить людей презирать смерть и мужественно переносить несчастие» (De morte Per., 23), и он избрал в качестве образца Геракла (4, 24, 25, 33, 36). Геракл всегда был образцом для киников (Epict., III, 22; Diog. Laert., VI, 3 et al.), но никто из
1 Иудейский образец вряд ли был бы использован христианским автором из-за его антииудаизма, а предполагать существование неизвестного по другим источникам «протомученичества» неизвестного святого, предшествующего «Мученичеству Поликарпа» и ставшего для него образцом - слишком смелая гипотеза.
предшественников не доходил в подражании ему до такой степени.
Большее значение может иметь античная традиция об индийских гимнософистах, бросающихся в огонь. Киник Феаген, ученик Перегрина, упомянул в своей речи о брахманах, самым знаменитым из которых был Калан, покончивший с собой при Александре Великом (De morte Per., 25; ср. Plut. Alex., б9, 8), но он мог бы вспомнить и более близкий по времени пример - при Августе индийский мудрец сжег себя в Афинах (Strabo, XV, 72Q; Dio Cass., LIV, 9, 1Q). Тема брахманов и индийских традиций появляется еще несколько раз, так, Перегрин перед сожжением переименовал себя из Протея в Феникса, называя его индийской птицей (De morte Per., 27). Но самосожжение никогда не было популярно в античном мире, напротив, оно считалось варварским способом самоубийства и ассоциировалось с персами, карфагенянами, индийцами или другими восточными народами. Диодор Сицилийский, рассказывая об этом ритуале в Индии, пытается найти хоть какое-то объяснение этому «дикому и жестокому» обычаю (Diod., XIX, 33-34), и это показывает, что в I в. до н. э. у греков он вызывал такое же изумление, как и во времена Александра (Van Hoff 199Q: 5759). О самосожжении как о варварской диковинке упоминают немногочисленные авторы более позднего времени, например, Элиан (Ael. Hist., VII, 18), но никаких прославлений предавших себя такой смерти нам неизвестно. Наконец, стоит вспомнить, что в римском мире сожжение, crematio, - позорная казнь, наряду с crucificatio и ad bestias, так что предполагать наличие какого-то позитивного отношения к нему и не следует. Таким образом, существование единого общего источника оказывается ничем не подтвержденным и более того, просто сомнительным.
Ж. Шварц предположил, что автор «Мученичества Поликарпа» был знаком с сочинением Лукиана и воспользовался им как образцом (Schwartz 1972: 331-335); недавно его предположение развил Я. Козловский, рассматривающий Поликарпа как «христианского гимнософиста» (Kozlowski 2Q11: 2Q-22). Он видит в смирнском епископе-мученике «аксиологическую оппозицию» лукиановскому Перегрину: порокам и нерешительности язычника противопоставляются добродетели христианина, идущего на смерть не из-за тщеславия, а ради своей веры.
Особую роль в его рассуждении играет противопоставление костра Перегрина, устроенного в яме, с костром Поликарпа, и поведение этих персонажей непосредственно перед смертью. Эта отсылка к образу гимнософистов, по мнению Козловского, должна была содействовать распространению христианства среди язычников, которые обсуждали смерть мученика (Mart. Pol., 19, 1).
Нам это построение кажется надуманным, и против него можно выдвинуть несколько возражений. Прежде всего, у нас вообще нет надежных свидетельств обращения раннехристианских авторов к творчеству Лукиана. Образ брахманов-гимно-софистов, как мы только что отметили, был непонятен античному миру, и если самоубийства индийских мудрецов и вызывали интерес, то скорее, как какая-то диковинка (Bowersock 1995: 66-67), а не как образец стойкости и верности своим взглядам - для этих целей больше подходил Сократ или кто-то другой из числа привычных «святых античности» (Пантелеев 2013). Далее, не очень понятно, зачем вообще автору «Мученичества» сопоставлять Поликарпа и Перегрина: Лукиан пишет несомненную сатиру, осмеивающую тщеславных киников, и цель включения мученика в такой контекст неочевидна. В «Мученичестве Поликарпа» содержатся полемические мотивы, но они направлены против «неправильных» христиан, добровольно обрекающих себя на мученичество, и иудеев, а не внешних оппонентов. Затем, не стоит преувеличивает степень интереса языческой аудитории к феномену христианского мученичества: о нем знали, но сама готовность христиан пожертвовать жизнью ради недоказуемых вещей была в глазах язычников доказательством крайней глупости (Min. Fel. Oct. 8; Orig. C. Cels. VIII, 54). Для подавляющего большинства язычников казнь христиан демонстрировала не преимущества, а безусловные недостатки принадлежности к новой религии (Пантелеев 2015), так что не стоит видеть в «Мученичестве Поликарпа» обращение к языческой аудитории; если христианские мученичества и читали язычники, то это должна была быть очень специфическая аудитория вроде Цельса, Фронтона или того же Лукиана. Наконец, время создания «О смерти Перегрина» Ж. Шварц определяет как 169 г. (Schwartz 1965: 15), а К. Джонс и П. Хартог более осторожно относят его к 165-175 гг. (Jones 1986: 169; Hartog 2016: 57). Таким образом, автор «Мучени-
чества», если оно было написано в 150-е гг., никак не мог быть знаком с текстом Лукиана, а если датировать его 160-ми гг., то это тоже оказывается маловероятно.
Мы полагаем, что ситуация обстояла прямо противоположным образом: Лукиан был знаком с «Мученичеством Поликарпа» или, по крайней мере, с записью рассказа, который стал основой «Мученичества», и воспользовался описанием смерти мученика для своей сатиры. Лукиан, безусловно, обладал определенными знаниями о раннем христианстве, что мы видим в том же «О смерти Перегрина» (11-13); иногда намеки на христианство пытались обнаружить и в других его сочинениях, но без особого успеха (Спасский 2006: 110-120). Хотя Г. Баньяни говорит о «поистине монументальном невежестве Лукиана в отношении христианства» (Bagnani 1955: 111), Г. Бец и К. Джонс указывают, что его познания, откуда они не были бы почерпнуты, в некоторых моментах удивительно точны (Betz 1959: 229-334; Jones 1986: 122; Edwards 1989: 95-96). Лукиан знает о Христе, об иерархии общины, о поддержке христианами арестованных товарищей, наконец, ему известно о христианской литературе. Лукиан пишет не религиоведческий или полемический антихристианский трактат, а сатиру, и здесь достаточно нескольких ярких штрихов для создания нужной картины (Edwards 1989: 89-90). Цель Лукиана - дискредитация Перегрина, а не христианства, христиане для него - недалекие доверчивые простецы (iSiroxai^ avBpronoi^; 13), ставшие жертвой шарлатана Перегрина. Вполне возможно, что Лукиан знал больше, чем сказал; может быть, он специально собирал материал так, как это было в случае с «О Сирийской богине» или «Александре», и в поле его зрения могла попасть запись рассказа о казни Поликарпа, так как вряд ли можно было запомнить столько деталей и подробностей из устного рассказа. Знакомство с «Мученичеством», скорее всего, произошло во время его путешествия на Восток в свите Луция Вера.
Как замечает М. Эдвардс, Лукиан стремится выставить Перегрина «лжефилософом, лжемучеником и лжебогом» (Edwards 1989: 91). Для Лукиана киники вроде Перегрина не являются философами, их поведение наполнено «всяческой скверной, невежеством, наглостью, беспутством», и сама Философия жалуется Зевсу на киников, наполнивших своим лаем Олимпию во время самосожжения Перегрина (Fugit., 4-7).
Мы добавим к этому списку и «лжегрека» - настолько в изложении Лукиана деяния Перегрина, «удивительного творения природы, воплощения Поликлетова канона» (9), противоречили эллинскому идеалу благородной жизни и смерти. Указания на его связь с христианами2, воплощавшими общепризнанный вызов нормативному благочестию, и появление в тексте ссылок на брахманов и индийскую традицию должны были подчеркнуть эту идею, и параллели с рассказом о христианских мучениках стали финальным аккордом в рассказе об отцеубийце, развратнике и шарлатане Перегрине. Подобный прием встречается у Иосифа Флавия в «Иудейской войне», где Елеазар, предводитель иудеев в Масаде, подкрепляет свою речь, призывающую его сторонников покончить с собой, ссылкой на индийцев: «Взглянем на индусов, у которых можно научиться мудрости» (BJ, VII, 8). Эти слова - противоположность речи самого Иосифа, которой он стремится удержать своих товарищей от самоубийства в Иотапате, где он ссылается на Закон Моисеев (BJ, III, 8). Елеазар является «плохим» иудеем, ориентирующимся на варварскую традицию, Иосиф - «хорошим», ссылающимся на Закон. Сходным образом Лукиан дискредитирует Перегрина.
Смерть должна была стать венцом жизненного пути Перегрина, он стремился уподобиться Гераклу, ставшему богом, но Лукиан «выворачивает наизнанку» весь символизм и тщательную подготовку этого мероприятия Перегрином (смерть в Олимпии во время важнейшего общегреческого праздника, подготовка оракулов, готовивших его обожествление, объявление всех присутствующих Филоктетами, рассылка посмертных писем с заветами и увещаниями специально назначенными «вестниками мертвых» и «бегунами преисподней») (Pack 1946). Лукиан отказывается описывать его самоубийство по схеме, предложенной киниками: мало того, что он, вспомнив об отцеубийстве, иронизирует над предсмертными словами, обращенными к духам матери и отца, но и превращает ритуал, разработанный по образцу смерти Геракла, в нечто совершенно варварское и по виду, и по содержанию. Это самосожжение, как
2
Нужно отметить, что сами христиане не называют Перегрина «своим», хотя о нем упоминают Афинагор (Legat., 26), Татиан (Orat., 25) и Тертуллиан (Ad mart., 4). О христианском периоде его жизни ничего не сообщают и другие языческие авторы (Philostr. VS, II, 1, 33; Gell. NA, XII, 11, 1 et al.), мы знаем об этом только от Лукиана.
показывает Лукиан, ничему никого не учит, оно свидетельствует не о доблести, а о тщеславии Перегрина и глупости его последователей и простоватых зрителей, готовых его обожествить, что сближает произошедшее с казнью христиан. Сатирик показывает, что Перегрин со своими многочисленными попытками уйти из жизни ничем не отличается от галилеян, которые «уверили себя, что они станут бессмертными и будут всегда жить; вследствие этого христиане презирают смерть, а многие даже ищут ее сами» (13).
В пользу того, что Лукиан самыми разными способами связывает Перегрина с христианами, можно привести еще
V> гр Ç> F V>
несколько соображений. Так, термин какооаг^юу, означающий не только «злосчастный», но и «безумный, сумасшедший», используется Лукианом только по отношению к Перегрину (1, 42) и христианам (13) (Jones 1986: 117). От себя добавим то, что критика Перегрина, вложенная Лукианом в уста неназванного оратора, также сближает его с христианами. Этот оратор предупреждает об опасности усвоения преступниками мужества и презрения к смерти и пыткам, и это напоминает нам рассказах язычников о безразличии мучеников к страданиям в этом мире (Epict., IV, 7, 6; Min. Fel., 8; 12; Orig. C. Cels. II, 46; VIII, 54 et al.). Чуть позже этот же человек скажет, что огонь известен не только из-за смерти Геракла и Асклепия, но и грабителей храмов и убийц (ispoou^rov ка! avôpo9Ôvrov; De morte Per., 24), а пример Перегрина может научить их не бояться смерти (23). Мы видим здесь отсылку к христианам и на содержательном, и на терминологическом уровнях. Первый термин означает не только тех, кто украл что-то из храма, но и святотатцев вообще, и он применялся по отношению к христианам (e.g. Acta Pauli et Thecl., 28: с табличкой «ispôou^oç» была брошена на арену Фекла), а обвинения верующих в убийстве и людоедстве были общим местом (Min. Fel., 9; 31; Theoph. Ad Autol., 3, 4; Eus. HE, V, 1, 14 et al.); avSpo9Ôvoç неоднократно встречается в апологиях и агиографических сочинениях (Athen., 35; Eus. HE V, 1, 23 et al.).
Таким образом, мы полагаем, что Лукиан был знаком с текстом «Мученичества Поликарпа», которым и воспользовался для рассказа о самосожжении Перегрина. В пользу этого говорят многочисленные совпадения между описаниями смерти Поликарпа и Перегрина, манера работы Лукиана с
источниками - сбор материала по «нетрадиционной» для античного мира религиозности и использование его для дискредитации своих противников, наконец, терминологические отсылки к христианству, рассеянные по тексту «О смерти Перегрина».
Литература
Bagnani, G. 1955: Peregrinus Proteus and the Christians. Historia 4, 107112.
Barnard, L. W. 1970: In Defence of Pseudo-Pionius' Account of Saint Polycarp's Martyrdom. In: Granfield P., Jungmann J. A. (eds). Kyriakon. Festschrift Johannes Quasten. Vol. I. Münster, 192-204.
Betz, H. D. 1959: Lukian Von Samosata Und Das Christentum. Novum Testamentum 3, 226-237.
Bowersock, G. W. 1995: Martyrdom and Rome. Cambridge.
Buschmann, G. 1994: Martyrium Poly carpi - Eine formkritische Studie. Ein Beitrag zur Frage nach der Entstehung der Gattung Märtyrerakte. Berlin; New York.
Campenhausen, H. von. 1957: Bearbeitungen und Interpolationen des Polykarpmartyriums. Sitzungsberichte der Heidelberger Akademie der Wissenschaften. Philosophisch-Historische Klasse. Hft. 3, 5-48.
Dehandschutter, B. 1979: Martyrium Policarpi. Een literair-kritische studie. Leuven (Bibliotheca Ephemeridum Theologicarum Lovaniensium 52).
Dehandschutter, B. 2007: Polycarpiana. Studies on Martyrdom and Persecution in Early Christianity. Collected Essays. Leuven.
Edwards, M. J. 1989: Satire and Verisimilitude: Christianity in Lucian's «Peregrinus». Historia 38, 89-98.
Hartog, P. 2013: Polycarp's Epistle to the Philippians and the Martyrdom of Polycarp. Oxford.
Hartog, P. 2016: Lucian of Samosata's Death of Peregrinus and Second-Century Christian Martyrdom. Studia Patristica 74, 57-69.
Jones, C. P. 1986: Culture and Society in Lucian. Canbridge; London.
Keim, T. 1878: Aus dem Urchristentum: Geschichtliche Untersuchungen in zwangloser Folge. Zürich.
Kozlowski, J. M. 2011: Polycarp as Christian Gymnosophist. Studia Patristica 51, 15-22.
Lightfoot, J. B. 1889: The Apostolic Fathers: Clement, Ignatius and Polycarp. 2nd ed. Vol. II. London.
Moss, C. R. 2010: On the Dating of Polycarp: Rethinking the Place of the Martyrdom of Polycarp in the History of Christianity. Early Christianity 1, 539-574.
Müller, H. 1908: Aus der Überlieferunggeschichte des Polycarp-Martyrium: Eine hagiographische Studie. Paderborn.
Pack, R. 1946: The «Volatilization» of Peregrinus Proteus. American Journal of Philology 67, 334-345.
Ronchey, S. 1996: Il Martirio di San Policarpo e gli antichi Atti dei martiri da Baronio a oggi: dottrina ufficiale e realta storica. In: Taft, R. F.
(ed.). Christian East: Its Institutions and Its Thought. Rome, 651670.
Schoedel, W. R. 1993: Polycarp of Smyrna and Ignatius of Antioch. In:
Aufstieg und Niedergang der römischen Welt. Tl. II. Bd. 27.1. Berlin, 272-358. Schwartz, J. 1965: Biographie de Lucien de Samosata. Paris. Schwartz, J. 1972: Note sur le martyre de Polycarpe de Smyrne. Revue
d'Histoire et de Philosophie Religieuses 52, 331-335. Van Hooff, A. J. L. 2000: From autothanasia to suicide: self-killing in
classical antiquity. London; New York. Zwierlein, O. 2014: Die Urfassungen der Martyria Polycarpi et Pionii und
das Corpus Polycarpianum. Bd. I-II. Berlin. Panteleev, A. D. 2013: [Socrates in Early Christian Hagiography]. Indoevropeyskoe yazykoznanie i klassicheskaya filologiya 17 [Indo-European Linguistics and Classical Philology 17], 668-679. Пантелеев, А. Д. 2013: Сократ в раннехристианской агиографии. Индоевропейское языкознание и классическая филология 17, 668-679. Panteleev, A. D. 2015: [Martyrdom and expansion of Christianity in the Roman Empire]. Vestnik Sankt-Peterburgskogo universiteta [Journal of Saint-Petersburg University]. Series 2. 3, 33-43. Пантелеев, А. Д. 2015: Мученичество и распространение христианства в Римской империи. Вестник СПбГУ. Серия 2: история. № 3. С. 33-43. Panteleev, A. D. 2017: Rannie khristianskie muchenichestva [Early Christian Martyrdoms. Translations, commentaries, researches]. St. Petersburg.
Пантелеев, А. Д. 2017: Ранние христианские мученичества. Переводы, комментарии исследования / Ред. А. Д. Пантелеев. СПб.
Spassky. A. A. 2006: Ellenizm i khristianstvo [Hellenism and Christianity]. St. Petersburg.
Спасский, А. А. 2006: Эллинизм и христианство. СПб.
A. D. Panteleev. Martyrium Polycarpi and De morte Peregrini: once again on old discussion
The article deals with the problem of correlation of the early Christian text Martyrium Polycarpi and De morte Peregrini by Lucian. A lot of coincidences and parallels exist between Lucian's story about Peregrinus' self-immolation and the epistle about the execution of Polycarp. These parallels made scholars assume the existence of the literary dependence of one text on another. Some researchers, for example, J. B. Lightfoot and W. R. Schoedel, suggested that Lucian was familiar with the Martyrium Polycarpi and used it, on the contrary, J. Schwartz and J. Kozlowski decided that the author of the Martyrium Polycarpi used De morte Peregrini. In addition, these narrations can be completely independent or depend on one source, for example, the tradition of Indian Brahmans. We believe that Lucian was familiar with the text of the Martyrium Polycarpi, which he used for telling about the self-immolation of Peregrinus. This opinion is supported by the similarity of both texts, the manner of Lucian's
652
A. fl. naHTe^eeB
work with sources (the collection of the material on the «new religions» for the ancient world and the use of it to discredit his opponents), and finally, the terminological references to Christianity (KaKo5aiu©v, ieooauXoc, avSoooovoc), scattered throughout the text De morte Peregrini. He strove to describe Peregrinus as a false philosopher, false martyr, false god, and moreover, false Greek. Peregrinus planned his death to become the crown of life as he sought to resemble Hercules, but Lucian turned inside out all the symbolism and careful preparation of this event by Peregrinus, associating it not with the Greek god, but with the barbaric traditions of the Brahmans and Christians.
Keywords: Early Christianity, Lucian, Roman Empire, Hagiography, Martyrium Polycarpi, De morte Peregrini, Cynicism.
