CC BY
32
3. Громыко Ю.В. Век «МЕТА»: Современные деятельностные представления о социальной практике и общественном развитии / Ю.В. Громыко. - М., 2006. - 506 с.
4. Данченко С. Миф о личности безопасного типа // ОБЖ. - 2001. - № 12. - С. 13-15.
5. Кузьмина Н.В. Профессионализм личности преподавателя и мастера производственного обучения / Н.В. Кузьмина. - М., 1990.
6. Мошкин В.Н. Культура безопасности в содержании школьного образования/ В.Н. Мош-кин // Преподаватель XXI век. - М.: Прометей, 2004. - № 1. - С. 29-34.
7. Мошкин В.Н. Цели воспитания культуры безопасности // Основы безопасности жизнедеятельности / В.Н. Мошкин. - 2004. - № 3. - С. 38-42.
8. Сапронов В.В. О личности безопасного типа и компетентности в области ОБЖ // ОБЖ. -2002. - № 3. - С. 6-8.
9. Субетто А.И. Качество непрерывного образования в Российской Федерации: состояние, тенденции, проблемы и перспективы / А.И. Субетто. - СПб.; М.: Исследовательский центр проблем качества подготовки специалистов, 2000. - 498 с.
10. Философия, культура, человек: сб. статей / Отв. ред. Н.З. Чавчавадзе. - Тбилиси: Мецни-ереба, 1988. - 119 с.
11. Ясвин В.А. Образовательная среда: от моделирования к проектированию / В.А. Ясвин. -М.: Высшая школа, 1997.
А.А. Кудряшова
мотив возвращения в дом как «завершающее
событие» детства в автобиографической прозе
Ключевые слова: автобиографическая проза, индивидуальный стиль, пафос, «завершающее событие», мотив, лирика, драма, проза.
В настоящее время широкий интерес исследователей к жанру автобиографической прозы сосредоточен на формах словесного выражения «автобиографичности» [1; 2; 5; 6; 9; 11; 12]. В то же время задачи теоретически выявить и обосновать структурные компоненты автобиографического текста не предпринимались. Особую актуальность здесь приобретает феномен «завершающего события» детства, под которым мы понимаем яркое переживание автора, определяющее устойчивость сюжетно-композиционного элемента финала в автобиографической прозе.
Такой элемент сюжета является яркой иллюстрацией индивидуального стиля и пафоса художника. В типологии сюжета универсальный мотив возвращения в дом определяет «завершающее событие» детства «автобиографического ребенка». Такой мотив имеет фольклорные корни. Сказочный обряд инициации (от лат. initiatio - совершение таинства, посвящение) трактуется как взросление героя, а финал сказки традиционно связан с двоякой семантикой слова «обернуться» [8, с. 41]: буквальной и метафорической. Буквально повзрослевший герой, пройдя испытания, возвращается в дом для создания семьи; метафорически через испытания он создает и обретает себя «нового».
Предметом данной статьи является стилистический анализ мотива возвращения в дом, который становится равноценен и равнозначен «финалу» детства. Продолжая традиции В. Гумбольта, А.А. Потебни, академик П.Н. Сакулин выделял в понятии стиля смысловой элемент «образ идеи» или внутреннюю форму: «Именно то, что у всякого
© Кудряшова А.А., 2013
художника для общей всем идеи рождается особый образ <...> обусловливает возможность функционирования в словесном искусстве «вечных тем», «вечных героев» и т.п., а как итог - возможность сосуществования множества различных художников, каждому из которых присуща своя особая позиция в образном мировидении» [13, с. 17]. Важно выделить еще одну составляющую стиля, актуальную для нашего исследования: в теории литературы пафос (от греч. pathos - глубокое страстное чувство) определяется как «высокое воодушевление писателя постижением сущности изображаемой жизни» [10, с. 94].
В автобиографической прозе И.А. Бунина и Б.К. Зайцева мотив возвращения в дом насыщается особым пафосом. Такой нюанс, на наш взгляд, обусловлен не только сближением с фольклорными корнями, но и с фактической утратой родового дома писателями русского зарубежья. Трагические события начала XX века повлияли не только на направления и школы искусства, задающие рамки течений и провозглашающие стилевые доминанты (натуральная школа, реализм, модернизм, соцреализм и т.д.), - эти события нашли яркое художественное отражение в пафосе и индивидуальном стиле художников.
Мотив возвращения героев в дом инициирует переживание ими метаморфозы взросления, выполняет в тексте сюжетообразующую и символическую функцию. Именно этот мотив определяет сюжетный финал повести Б.К. Зайцева «Заря» (первая часть тетралогии «Путешествие Глеба» (1937-1953) и первую часть романа И.А. Бунина «Жизнь Арсеньева» (1927-1939).
Ключевое событие является важным стилистическим нюансом в обращении к мотиву возвращения, еще больше сближающим двух художников. Таким событием становится охота с отцами Алеши Арсеньева и Глеба, которая приобретает особый смысл в инициации мальчиков. Универсальность мотива охоты, с одной стороны, сближает финалы произведений И.А. Бунина и Б.К. Зайцева, с другой, позволяет резче обозначить индивидуальный стиль и пафос художников. Продолжая традиции Л.Н. Толстого, мотив охоты в стиле Б.К. Зайцева соединяет драматургию события с драматическим переживанием героя. Мотив охоты ассоциативно стягивает в единое пространство все мужские образы: отца, Глеба, Павла Ивановича, Дреца, которые что-то обсуждают и совещаются («кабинет отца обратился в мастерскую» [4, с. 143]). Впервые в ощущениях героя мать становится лишней: Глеб «был обуян воинственным духом, стеснялся женской внимательности» [4, с. 147]. Длительные приготовления к охоте как сложному и серьезному делу еще более нагнетают семантику важного события, ассоциативно соединяясь со смертельным боем, войной.
При всем сближении мотива охоты в автобиографической прозе Л.Н. Толстого и Б.К. Зайцева финалы охоты в их произведениях прямо противоположны. Стыд ошибки -«я не выдержал (курсив автора)» - приводит к отчаянию Николеньку Иртеньева: «<...> мне было бы легче, ежели бы он (доезжачий - А.К.) меня, как зайца, повесил на седло» [15, с. 64]. Такой чувственно-эмоциональный план героя резко контрастирует триумфу Глеба. Важной стилистической чертой зайцевского стиля является контрастное противопоставление: всеобщее торжество (маленький Глеб уложил махину лося) и тихость героя («счастья своего стеснялся»). Только в уединении («никаких Дрецов, мужиков, жмущих руку Павлов Иванычей») героическое начинает ощущаться героем: он был «один со своей славою». Уединенное переживание героя раскрывается традиционным приемом психологического параллелизма: внутреннее состояние Глеба («страстно жил в уединении своем») соположено природе - «ветер полевой, да снег, да надвигающийся сумрак были с ним» [4, с. 151]. Ритмизация прозы с песенным началом еще раз подтверждает стилистическую доминанту лиризма прозы Б.К. Зайцева.
По контрасту Л.Н. Толстому и Б.К. Зайцеву в автобиографическом романе И.А. Бунина событие охоты служит только фоном для раскрытия внутреннего мира лирического героя. Ключевое значение в мотиве охоты приобретает раскрытие чувственно-эмоционального плана лирического героя, переживающего красоту природы. Не только сказочное двоемирие делит художественное пространство, но и мифологема леса становится границей пересечения условно-реального/сказочного пространства: «...мы пошли по лесу, вошли в его августовское, светлое, легкое, уже кое-где желтеющее, веселое и прелестное царство» [3, с. 49]. Иное царство природы создается приемами словесной живописи. Пейзаж создает гармонию замкнутого пространства: взаимоотраженность воды и неба, глубина и затаенность: «Вода в пруде была чистая, прозрачная, особенная лесная вода, как есть вообще нечто особенное в этих одиноких лесных прудах, почти никогда никем, кроме птицы и зверя не посещаемых. В ее светлой бездонности, похожей на какое-то зачарованное небо (курсив наш - А.К.), спокойно отражались, тонули верхушки окружавшего ее березового и дубового леса, по которому с легким лепетом и шорохом тянул ветер с поля» [3, с. 50]. Семантика иного пространства создается мотивом табуиро-ванного пространства («никогда никем, кроме птицы и зверя не посещаемых»); мотивом глубины («бездонности», «тонули»). Замкнутость и бесконечность царства природы и его гармония реализуются приемом зеркальной взаимоотраженности воды и неба.
Сказочное двоемирие присутствует и в стиле Б.К. Зайцева, но оно вписано в динамизм мотива охоты: «Настоящая охота! В серебряном лесу, на чудовищных зверей.», ощущения Глеба: «и правда, и неправда», «точно во сне». Лес волшебно преображает реальность: «магически блестел пистон», объект охоты - лоси, будто «два нереальных существа» [4, с.149]. Как и у И.А. Бунина присутствует мотив табуированного пространства, но у Б.К. Зайцева он выполняет функцию драматизации интриги. Архаика сказочного мотива табу («нельзя разговаривать», нельзя курить) маркирует вхождение героя в иное пространство: «зверь-то ведь он чуткий», «зверь духа не любит». Сказочно-ирреальное пространство подчеркнуто оппозицией рационального и чувственного в переживаниях героя: «Глеб не мог этого осмыслить, но он чувствовал (курсив наш - А.К.) перед собой дикий и таинственный мир» [4, с. 149]. Сравним семантику сказочного мира природы, экспрессивно выраженную в эпитетах: «дикий и таинственный мир» (Б.К. Зайцев) и «желтеющее, веселое и прелестное царство» (И.А. Бунин).
В «Жизни Арсеньева» внешнее событийное (охота с отцом) трансформируется в лирическое - внутреннее переживание героя, случившихся с ним перемен и прощание с прежней жизнью. Такая доминанта и формирует «завершающее событие» детства Алеши Арсеньева. Чувство предстоящей разлуки инициируется образом-символом грачей. Замечание отца, что «грачи по-осеннему (курсив наш - А.К.) стали собираться на советы» [3, с. 48], определяет начало развертывания переживаний героя о неизбежности «близкой разлуки не только с уходящим летом, но и со всеми этими полями, со всем, что было мне так дорого и близко <...>, где так мирно и одиноко цвело мое никому в мире неведомое и никому не нужное младенчество, детство» [3, с. 48]. Образ-символ грачей задает ассоциативный уровень переживаний героя и становится прообразом перемен.
Образ гнедого стригуна на пашне ассоциативно связан с самоосознанием героем собственной метаморфозы: «выросший, высокий, - хотя высокий еще как то странно, по-мальчишески, - покорно шел по пашне.». Три года назад гнедой стригун был подарен Алеше, а теперь «бессовестно, без спросу, без моего разрешения» уже пущен в работу [3, с. 48]. Принцип подобия в системе образов героя и гнедого стригуна нарочито проигрывается. Инициация взросления в портрете зазеркалья, где герой видит себя «высоким,
стройным, худощавым мальчиком», повторяет не только внешнее сходство со стригуном в подростковой угловатости («выросший, высокий, - хотя высокий еще как то странно, по-мальчишески»), но и чувственное наполнение. Собственное отражение в зеркале определяет тональность переживания: «даже что-то грустное» [3, с. 28], образ стригуна на пашне также вызывает чувство «непонятной грусти» [3, с. 48]. Отношение к стригуну проецируются и на дальнейшее развертывание переживаний, связанных с прощанием героя с детством. Алеша забыл о стригуне, со временем он также забудет «и Баскакова, и Олю, и даже может быть отца, которого я сейчас так люблю, с которым такое счастье ходить на охоту, да забуду и всю Каменку, где мне знаком и дорог каждый уголок» [3, с. 51]. Взросление героя символически проигрывается в динамике образов: от подростковости стригуна к зрелости отца.
Мотив охоты актуализирует возрастную метаморфозу мальчиков через композицию системы образов отца и сына. Принцип подобия, объединяющий отцов с сыновьями, символизирует неразъятость мальчиков с отцами. Такая близость в системе образов имеет развитие: композиционно финал детства связан с мотивом большей самостоятельности героев Алеши Арсеньева и Глеба. У Б.К. Зайцева прием подобия максимально воплощается в «завершающем событии» следующим образом: отец и сын объединены мотивом обещания и его ненарушимостью. Глеб обещает отцу лечь пораньше («это он и исполнил»), отец обещает разбудить («тоже сдержал обещание»). Близость отца и сына экспрессивно выражена в начале эпизода облавы: Глеб «старался попадать в следы отца». Оставшись один, герой переживает свою «отдельность» в потере реальности: он «стоял и не стоял», «был и не был», одно остается «несомненным: сердце». Триумф Глеба на охоте также контрастно раскрывается через соположение образов отца и сына: «То, что пуля отца достала второго лося, и он повалился шагах в двустах, никого не удивило: отец взрослый охотник, известный стрелок. Но мальчик, из полудетского ружья уложивший такую махину...» [4, с.150].
Система образов отца и сына в «Жизни Арсеньева» также строится на принципе подобия или композиционном приеме сцепления, сближаясь со стилем Б.К. Зайцева, но имеет свои особенности. Мотив отдаленности в системе образов отца и сына создает больше пространства в их отношениях в противоположность Б.К. Зайцеву, но и одновременно усиливает связь отца и сына. Отец на берегу пруда задремал, «лежа с подставленной под головой рукой» [3, с. 50], герой «встал и, гуляя, побрел среди деревьев в ту сторону, откуда мы подходили к лесу по овсяному полю» [3, с. 50]. Обратим внимание на важный стилистический нюанс: это последнее предложение ХХ1-й главы «Жизни Арсеньева». Мотив самостоятельности и отдельности Алеши Арсеньева автор подчеркивает композиционно началом новой главы. На отдалении от отца герой повторяет его действия и позы: Алеша «тоже лег на землю, на скользкую траву, среди разбросанных, как бы гуляющих вокруг меня светлых, солнечных деревьев, в легкой тени двух сросшихся берез <.> тоже (курсив наш - А.К.) подставил руку под голову» [3, с. 50]. Такая нарочитость повтора усиливает неразрывность кровных уз отца и сына. Мотив сна еще более объединяет отца и сына в игре сна/яви, реальности/ирреальности. Сон отца, задремавшего у пруда, и сон героя: «все сон, непонятный сон <...> Грустный ли, тяжелый ли? Нет, все-таки счастливый, легкий» [3, с. 51]. Стилистически возвращение в реальность из сказочного мира воплощается в звукообразе: выстрел отца, взлетевшая стая дроздов и «бешено-радостный лай Джальмы» становятся завершением охоты и раздумий Алеши Арсеньева.
В противоположность И.А. Бунину мотив возвращения героя Домой в тетралогии Б.К. Зайцева «Путешествие Глеба» получает эпический размах. Во-первых, мотив
возвращения героя драматизируется известием о болезни матери, а время получения телеграммы («незадолго до Рождества») сближает фабульный эпизод со святочным жанром. Во-вторых, драматизация интриги усиливается мотивом сна, который вписывается в архаичный миф об умирании ребенка и рождения взрослого через обряд инициации: «Он заснул, сном детским, глубоким, с тяжелым, почти страшным пробуждением: образ стольких ужасных пробуждений будущей, взрослой жизни!» [4, с. 137]. Обратим внимание, что в теории автобиографической прозы мотив сна/пробуждения в «завершающем событии» детства сближает методы Б.К. Зайцева и А.И. Герцена. В-третьих, эпический размах реализуется развернутым художественным полотном вступления детей в новый равно чужой мир. Множество городов: Тула, Орел, Брянск, железные дороги: Ряжско-Вя-земская, Московско-Курская, Орловско-Витебская, их причудливые переплетения, бесконечность вокзалов и пересадок - все это указывает на эпическую широту пространства. Вхождение детей в новый мир передается звукообразами: большой колокольчик и голос швейцара, «вежливо-неумолимо» объявляющего отход поездов. Такую же смысловую нагруженность выполняет и образ-символ света, который в своем повторе ассоциативно создает единое семантическое пространство: «поезд мчит фантастически. <...> огни мелькают», «свет огромнейших ламп», тульский буфет «ослепительно-великолепный». Эпическая картина ослепительно-великолепного и звукового пространства камерно сужается: в центре пересечения всех дорог бытия - Глеб и Лиза, «заброшенные в иной мир, горестные дети». Стремительность перемещения детей по этим многочисленным дорогам символически проигрывает не только мистериальный путь святочного жанра, но и предощущает дальнейшие странствия автобиографического героя. Важной деталью за-йцевского стиля становится особое чувствование героем святых мест Родины, таких как Ясная Поляна, Спасское, которые неразрывно связаны с литературой.
В развитии мотива автор продолжает следовать канону святочного рассказа - затерянность героев достигает своего апогея: «<...> Глеб бессмысленно шел по вокзалу, тоже большому и ярко освещенному, ничего не понимал, кроме того, что он в каком-то аду (курсив наш. - А.К.)» [4, с. 139]. Святочная семантика божественного/дьявольского подчеркивается границей пересечения чужого/своего. Маркером пересечения и попадания героев в свое пространство становится контраст именования и тона: там - «заброшенные дети», «одинокие сироты», здесь - «директорские дети», («директорский вагон, обитый малиновым бархатом»); там - «вежливо-неумолимо», здесь - «почтительный тон». Все напряжение сюжетной интриги чудесным образом разрешается вопросом: «Мама жива?» Ответ «барыне со вчерашнего дня лучше» соположен семантике чудесного в святочном жанре. Такое известие и окрашивает все дальнейшее повествование. Чувственно-эмоциональная метаморфоза героя заостряет в нем ценностную оппозицию все остальные/ мать: Глебу все равно куда (по каким-то ухабам и дорогам) - крупным планом - главное «Маме лучше (курсив автора). Она жива, будет жить!» [4, с. 140].
Метафорично возвращение в дом героя выражается главной встречей с матерью. Чувственно-эмоциональный накал переживаний Глеба раскрывают глаголы: «взбежал по лестнице», «обогнал Лизу». Импрессионистичный портрет матери передает не только зримую образность, но и ее главную ценность для сына художника: «похудевшая, с темными провалами под глазами <...> еще полубольная, но живая, настоящая» [4, с. 141]. Встреча с родителями и определяет момент самоосознания героем своего возвращения: «Да, да, огромный милый дом, за окнами снежное озеро». Возвращение героя получает онтологическую оценку: здесь, в родном доме, «попросту он снова жил», был «счастливым» [4, с. 141].
Итак, мотив возвращения героев в дом выявляет типологию сюжета в автобиографической прозе русского зарубежья, что объясняется историческими событиями начала XX века, а также особым вниманием авторов к становлению собственной личности. Метаморфоза взросления героев-мальчиков определяет особую напряженность в системе образов отец/сын, получая яркое воплощение в мотиве охоты. Драматургия лиризма Б.К. Зайцева приобретает эпический размах в «завершающем событии» детства Глеба. Поэтизация «завершающего события» детства в автобиографическом романе «Жизнь Арсеньева» И.А. Бунина реализуется импрессионистическим началом приемов «словесной живописи», ассоциативным принципом повествования (образ-символ грачей, стригунок, отец). Кульминационный накал осознания произошедшей метаморфозы окрашивается возвышенным пафосом и реализуется мифопоэтически мотивом возвращения в Дом автобиографических героев Алеши Арсеньева и Глеба.
Библиографический список
1. Большев А.О. Исповедально-биографическое начало в русской прозе второй половаины ХХ века / А.О. Большев. - СПб.: Филол. ф-т СПб. ун-та, 2002.
2. Бронская Л.И. Концепция личности в автобиографической прозе русского зарубежья первой половины ХХ века (И.С. Шмелев, Б.К. Зайцев, М.А. Осоргин) / Л.И. Бронская. - Ставрополь: Изд-во Ставропольского гос. ун-та, 2001.
3. Бунин И.А. Соч. в 3-х томах / И.А. Бунин.- М.: Художественная литература, 1982. - Т. III.
4. Зайцев Б.К. Собр. соч. в 5 томах / Б.К. Зайцев. - М.: Русская книга, 1999. - Т. IV.
5. Крылова М.А. Автобиографическая тетралогия Н.Г. Гарина-Михайловского («Детство Темы», «Гимназисты», «Студенты», «Инженеры»): Проблема жанра: автореф. дис. ... канд. филол. наук. - Н/Новгород, 2000.
6. Куликова Ю. Жанрово-родовое своеобразие автобиографической прозы Цветаевой [Электронный ресурс]. - URL: http://www.clubochek.ru/articles.php?id=10 (дата обращения: 12.01.2013).
7. Минералов Ю.И. Теория художественной словесности / Ю.И. Минералов. - М.: Владос, 1999.
8. Минералова И.Г. Детская литература. - М.: Владос, 2002.
9. Николина Н.А. Поэтика русской автобиографической прозы / Н.А. Николина. - М.: Флинта; Наука, 2002.
10. О разновидностях пафоса в художественном произведении // Поспелов Г.Н. Введение в литературоведение. Пафос и его разновидности. - М., 1976. - С. 94-120.
11. Пономарева Т.А. Автобиографическая проза и сны Клюева // Проза Николая Клюева 20-х годов. - М.: Прометей, 1999.
12. Савина Л.Н. Проблематика и поэтика автобиографических повестей о детстве второй половины XIX века (Л.Н. Толстой. «Детство», С.Т. Аксаков. «Детские годы Багрова-внука», Н.Г. Гарин-Михайловский. «Детство темы»): монография / Л.Н. Савина. - Волгоград: Перемена, 2002.
13. Сакулин П.Н. Теория литературных стилей / П.Н. Сакулин. - М., 1928.
14. Сакулин П.Н. Филология и культурология // Сост., автор вступ. ст. и комм. Ю.И. Минералов. - М., 1990.
15. Толстой Л.Н. Собр. соч.: в 12-ти томах / Л.Н. Толстой. - М.: Правда, 1984. - Т. I.
