CC BY
87
МОТИВ БЛУДНОГО СЫНА В ХУДОЖЕСТВЕННОМ МИРЕ В.М ШУКШИНА
СЛ. Фисун, И.Н. Островских
Ключевые слова: мотив, притча о блудном сыне, смысловые узлы, художественный мир, В.М. Шукшин. Keywords: motif, a parable of a prodigal son, knots of meaning, the art paradigm, V.M. Shukshin.
Как классическая, так и современная русская литература содержит серьезный христианский подтекст, нравственный и духовный смыслы которого обнаруживаются посредством анализа библейских аллюзий и реминисценций на различных уровнях художественного текста: мотивном, сюжетном, персонажном.
Одним из самых «порождающих» сюжетов мировой литературы и культуры является притча о блудном сыне, изложенная в Евангелии от Луки. Как и всякий библейский сюжет, притча имеет минимум три смысла: буквальный, нравственный и символический. В.И. Габдуллина отмечает: «Евангельские притчи представляют собой «сгустки» мыслей, облеченных в символическую, требующую расшифровки форму» [Габдуллина, 2006, с. 3]. Для прочтения шукшинских текстов наиболее актуальным, на наш взгляд, является именно символический смысл. «На метафорическом уровне в сюжете притчи обнаруживаются следующие смысловые узлы: отпадение человека от Бога (веры) - искушение его плоти и духа - духовная смерть - покаяние - воскресение, возвращение в Дом Отца» (выделено В.Г.) - пишет В. Габдуллина [Габдуллина, 2006, с. 5].
В современном литературоведении наблюдается неоднозначность толкования проблемы веры в мировоззрении и творчестве В.М. Шукшина: исследователи признают его как носителем православного сознания, так и атеистом, и даже чуть ли не язычником. В.Ф. Горн, стоявший у истоков отечественного шукшиноведения, писал: «Пришла возможность сказать, что христианская культура все более находила в Шукшине своего художника, для которого нравственные заповеди были основой его отношения к миру. Христианская культура в сознании Шукшина удивительным образом сближа-
лась с крестьянской культурой, с ее восприятием красоты, добра, с ее совестливостью и утверждением правды»1.
Обычно считается, что вера формируется в детстве. Бывает, что юность несет утрату веры, но именно детские воспоминания питают, живят душу человека. Детская вера - это не только религиозная вера, но и вообще свет детства: родители, семья. У Шукшина, так уж сложилось, в детстве было мало гармонии и радости. Отца репрессировали, когда писатель был ребенком. Да и у Макара Шукшина были сложные отношения с религией. «В рабочих тетрадях Шукшина сохранился набросок «Отец», посвященный Макару Леонтьевичу. В освещении Шукшина едва ли не самой существенной черточкой в характере отца оказалась странная неприязнь того к попу» - отмечает А.И. Куляпин [Куляпин, 2009, с. 12].
На мать, кроме тягот материального характера, легло клеймо жены врага народа. Не случайно, пишут биографы Шукшина, эта боль, чувство ущемленного человеческого достоинства, ранимость, ощущение обиды у писателя было с детства. С детства же самое светлое: воспоминания о матери, сестре, алтайской природе. И еще: пристальный взгляд на человека, недоумение о человеческой злости и жестокости - это тоже у писателя с детства. «Шукшинская душевная боль имела явно общероссийские масштабы, мы унаследовали эту боль от собственных матерей и погибших отцов», - писал о детстве писателя Василий Белов [Белов, Заболоцкий, URL],
Свой уход из деревни в голодном 1947 году Шукшин воспринимал почти как бегство, но при этом не было никакой уверенности, что в деревне выживут оставленные им сестра и мать, продавшая единственную кормилицу-корову, чтобы отправить в город сына. И в биографии, и в художественном творчестве Шукшина уход человека из родного дома (сюжетный элемент «отпадения» в притче) всегда вынужденный, а не своевольный. Мать отправляет сына в город, где его ждут искушения, где ему, возможно, придется «питаться рожками», только потому, что в деревне, в родном доме, ему вообще не выжить.
Уход из родного дома в сознании Шукшина был предательством: «Но произошла нравственная гибель человека... Так случилось, что он ушел от корней, ушел от истоков, ушел от матери. И уйдя — предал. Предал! Вольно или невольно, но случилось предательство, за которое он должен был поплатиться. Вопрос расплаты за содеянное меня живо волнует» [Шукшин, 2009, т. 8, с. 167], - говорил Василий Макарович о судьбе Егора Прокудина, герое фильма «Калина крас-
1 Цит. по: Левашова О.Г. «Верую» // Шукшинская энциклопедия. Барнаул, 2011.
иая» и одноименной киноповести.
Современному человеку эти муки совести покажутся непонятным анахронизмом, но в творчестве Шукшина это станет важной линией, едва ли не основным мотивом блудного сына. Однако трагедия ситуации в том, что у шукшинского героя нет измерения Неба и небесного Отца. А в деревне блудного сына никто не ждет, кроме матери. Кроме матери ему некому сказать: я согрешил перед небом и пред тобою. Мать может простить сына, но она не может отпустить сыну грех, грех должен отпустить Кто-то другой...
Примечательно, что Егор Прокудин в «Калине красной» не открывается матери при встрече. Время и грех разделили самых близких людей. Они чужие, и в этом невыносимо трудно признаться. Но гениальная сцена документальной съемки бабушки Быстровой - «Ку-делихи» показывает истинную трагедию героев - они не родные. Этот документальный момент как бы разрывает художественную реальность. Героями пережито, прожито так много, что просто «родная кровь» не может быть основанием родства. В этом подлинная трагедия фильма. Да, Егор рыдает и кричит в исступлении: «Господи, прости меня!» На фоне храма. Но храм поруган и без креста...
Сам Шукшин так говорит об этом кульминационном моменте фильма: «Посещение матери, как мне кажется, вывело его мятущуюся душу на вершину понимания. Он увидел, услышал, узнал, что никогда не замолить ему величайшего из человеческих грехов — греха перед матерью, никогда уже его больная совесть не заживет. Это понимание кажется мне наиболее поучительной минутой его судьбы. Но именно с этой минуты в него и вселяется некое безразличие ко всему, что может отнять у него проклятую им же самим собственную жизнь» [Шукшин, 2009, т. 8, с. 136]. В христианстве это «некое безразличие», возникшее от представления о том, что «этот грех не замолить», и тем более проклятие самого себя, именуется отчаянием, и это одно из тяжелейших греховных состояний - болезней души.
Вера позволила бы понять, куда идти блудному сыну. Именно она помогала сохраниться среди не меньших жизненных испытаний русским писателям - Достоевскому, Шмелеву, Чехову. Но в воспоминаниях детства Шукшина нет памяти о Церкви, лишь разрушенные и поруганные храмы. Поруганный храм в творчестве писателя, в том числе и в «Калине красной», - это не просто некая аллегория и аллюзия. Поруганный храм - это реальная часть интерьера русского пейзажа конца XX века. В центральной России не было села без остова разрушенного храма. Хотя Шукшин был крещен и был крестным
своих племянников, воспитание его проходило в годы безбожных пятилеток. Поэтому у Шукшина нет не только образа пастыря, но нет даже образов благочестивых верующих людей - того, что грело и спасало Шмелева - это детство и вера в Россию - он видел действительно лучших людей - русский верующий народ. Позже друг и духовно близкий Шукшину Василий Белов с горечью скажет: «Долог и труден наш путь к Богу после многих десятилетий марксистского атеизма. Двигаться по этому пути надо хотя бы с друзьями, но колоннами к Богу не приближаются. Коллективное движение возможно лишь в противоположную сторону...» [Белов, Заболоцкий, URL],
Наверное, поэтому почти все верующие христиане в творчестве Шукшина изображены в карикатурном виде, особенно «новообращенные». Даже беспутный, несостоявшийся массовик-затейник Гена Пройдисвет, когда пытается «вывести на чистую воду» своего уверовавшего дядю Гришу, странным образом оказывается нравственно выше обратившегося к Богу дяди. Пусть вера дяди наивна, в чем-то невежественна и даже корыстна, но по крайней мере, это все-таки путь, а не застой. А Гена своим эксцентричным поведением будто бы доказывает: лжет дядя, и ни в какого Бога не верит. От этого открытия на душе у Гены становится, кажется, даже несколько спокойней.
В рассказе «Письмо»: «Старухе Кандауровой приснился сон: молится будто бы она Богу, усердно молится, а — пустому углу: ико-ны-то в углу нет. И вот молится она, а сама думает: «Да где же у меня Бог-то?» [Шукшин, 2014, т. 5, с. 202]. Утром старушка пошла к подруге, чтобы «разгадать» сон, а та ей напомнила, что это она сама спрятала икону в шкаф, стесняясь партийного зятя. Но Шукшин мастерски переводит эту сцену в бытовую перепалку, старую деревенскую распрю - этот прием как бы показывает читателю: стыд от предательства веры тут ни при чем - просто обычные человеческие дрязги, а спрятанная икона - лишь повод для Ильичихи выместить старую неприязнь. Старуха же Кандаурова оправдана автором в этом рассказе уже тем, что она мать. Боль и страдания матери как бы прощают ей пусть незначительное, но все же предательство веры.
Герои Шукшина даже перед лицом смерти, уже чувствуя присутствие чего-то Высшего1, отвергают веру и Бога. В правдивом, великолепном с художественной точки зрения рассказе «Как помирал старик» на предложение жены: «Я позову Михеевну - пособорует», -
1 Например, в рассказе «Земляки»: «Стариковское дело — спокойно думать о смерти. И тогда-то и открывается человеку вся сокрытая, изумительная, вечная красота Жизни. Кто-то хочет, чтобы человек напоследок с болью насытился ею. И ушел».
умирающий старик отвечает: «Пошли вы!.. Шибко он мне много добра сделал... » [Шукшин, 2014, т. 3, с. 113]. Он - это, конечно, Бог. Старика хватает лишь на то, чтобы попросить прощения у старухи-жены. Перед читателем - картина религиозного опустошения. «Соборует» в деревне Михеевна. Это тоже реалии советской деревни. При невозможности крестить младенца, за отсутствием священника, этот обряд совершали старушки - «погружали». Но часто такие старушки «превышали свои полномочия» и пытались совершать и другие священнодействия.
Особо хочется сказать об образах духовенства в рассказах Шукшина. Об одержимом, неверующем попе из рассказа «Верую!..» написано много1. Оценки этого персонажа весьма различны. Сам Шукшин говорил в интервью для итальянского журнала, что «в строгом смысле это выдуманная вещь <... >. Чтобы кормить наш разум, мы получаем очень много пищи, но не успеваем ее переваривать или плохо перевариваем, отсюда сумбур у нас полнейший...» [Шукшин, 2009, т. 8, с. 173]. Далее Шукшин говорит, что от этого сумбура -душевная тоска. И вот в такой тоске истомленный, отчаявшийся герой рассказа Максим приходит к попу. Но вместо хлеба получает камень. Шукшин тщательно скрывает авторское отношение к попу, но важная деталь - поп несет в себе тлен. Его отчаяние - отчаяние неверующего человека, который осознает себя обреченным на смерть: «У попа что-то такое было с легкими — болел. <... > Болезнь не успела еще перекусить тугие его жилы» [Шукшин, 2014, т. 5, с. 228]. Образ попа несет в себе инфернальные черты, бесовскую прелесть. Жития святых повествуют, что когда бесы соблазняли неопытного подвижника ложными знамениями веры, они либо ниспровергали прельщенного в пропасть, либо доводили до убийства или самоубийства, либо заставляли пуститься в неистовый пляс2. Очевидно, это же происходит с героями Шукшина, поп говорит об обреченности человека3. Круг замыкается не только в философском смысле: «И трое во главе с яростным, раскаленным попом пошли, приплясывая, кругом, кругом. Потом поп, как большой тяжелый зверь, опять прыгнул на се-
1 См., например, исследования В.Ф. Горна (Горн В.Ф. Василий Шукшин. Штрихи к портрету. М., 1993. И др.) и О.Г.Левашовой (ЛевашоваО.Г. «Верую» // Шукшинская энциклопедия. Барнаул, 2011).
2 См.: Жития святых на русском языке, изложенные по руководству Четий-Миней св. Димитрия Ростовского. М., 1905. Кн. 6.
3 Об этом писала и О.Г. Левашова в докторской диссертации (Левашова О.Г. Шукшинский герой и традиции русской литературы XIX века: Ф.М. Достоевский и Л.Н. Толстой: автореф. дис. ... д-ра. филол. наук. Барнаул, 2003).
редину круга, прогнул половицы... » [Шукшин, 2014, т. 5, с. 230] - не случайно в этом бесновании поп «яростный и раскаленный», а сама пляска не - пляска радости, а пляска отчаяния и смерти: «поп и Максим, плясали с такой с какой-то злостью, с таким остервенением, что не казалось и странным, что они пляшут. Тут или плясать, или уж рвать на груди рубаху и плакать и скрипеть зубами» [Шукшин, 2014, т. 5, с. 230].
Но есть у Шукшина и положительные образы духовенства, как ни трудно было в те годы представить его хоть в чем-то положительным. В рассказе «Мастер» снижение образов духовенства - не авторская позиция, таким духовенство видится Семке, который сам предает красоту - церковку. Семка - прекрасный мастер, но он не может понять истинной трагедии поругания и запустения храмов на Руси. Хотя для митрополита и священника истинная причина очевидна - она в утрате народом веры (отпадение). Герой желает просто восстановить церковку «для красоты». Он даже не помышляет, что там должно светиться и гореть пламя молитвы. Он очень хочет понять древнего мастера. Но не в состоянии этого сделать, так как древний мастер был вдохновлен верой. Семке невдомек, что старик-митрополит, которого он посещает, - мученик, явно прошедший сталинские лагеря. Ему непонятно, почему и батюшка, и митрополит с надеждой спрашивают: тебя народ послал? Ты верующий? А после слов митрополита: «А что говорил с нами, про то не пишите. И не говори нигде. Это только испортит дело», -Семка совсем теряется: «Лучше всего иметь дело с родной Советской властью. Эти попы темнят чего-то... » [Шукшин, 2014, т. 5, с. 168]. Помрачение героя очевидно. Он просто даже не понимает, что происходит на родной земле, и на занятые у попа деньги покупает вино. Шукшин показывает, как шаг за шагом народ, лишенный веры, предает истинную красоту, умирает духовно.
В 60-е годы в советском искусстве растет запрос на безрелигиозных праведников. Антирелигиозная пропаганда внушала - ты честно потрудился, честно жил. А теперь спокойно помирай. Жизнь закончена. Но герои Шукшина не обретают покоя в этой советско-колхозной «праведности». Им мало даже того, что они не ловчили, не лгали, не выгадывали. Они не приемлют языческого, «естественного» восприятия смерти как «мудрой» природной данности. В рассказе «Думы» главный герой - председатель колхоза, тот самый мирской праведник. Но он безоружен перед тайной жизни и смерти. С конца 60-х годов эта гнетущая, экзистенциальная тоска мучает всех героев Шукшина. Они не понимают, зачем жили, и не хотят умирать.
Смерть присутствует почти во всех рассказах Шукшина. Смерть - это и самоубийство («Сураз», «Жена мужа в Париж провожала»), и «просто смерть» («Как помирал старик», «Земляки», «Осенью», «Залетный»), Многие герои как бы «примеривают» смерть: «Думы», «Хозяин бани и огорода», «Алеша Бесконвойный». Не получается у героев Шукшина благостно встретить смерть. Смерть для них - это неправда, это зло. Для человеческого естества, для души и тела смерть враждебна и противоестественна. Смертельно больные люди, глубокие старики все равно хотят жить. Для них невозможно примирение со смертью ни в детях, ни в добрых делах, ни в памяти окружающих. Они жаждут личного вечного бытия, но такое бытие дает лишь Бог, Церковь и вера.
О трех жизнях мечтает Егор Прокудин, хоть полгода жизни просит умирающий Санька. Старик Григорий из «Земляков» говорит: «Жалко... не нажился, не устал. Не готов, так сказать... А так бы и пристроился где-нибудь, чтоб и забыли про тебя, и так бы лет двести!» [Шукшин, 2014, т. 3, с. 146]. Даже явно несимпатичные герои Шукшина («Билетик на второй сеанс») именно в желании жизни, земного бытия приобретают некие положительные черты. Однако это желание жить, во что бы то ни стало, с полным попранием всех нравственных норм, бывает в героях Шукшина и омерзительным: туберкулезный поп провозглашает свое «Верую! - «В барсучье сало, в бычачий рог, в стоячую оглоблю-у! В плоть и мякость телесную-у!..» [Шукшин, 2014, т. 5, с. 229]. Составляющие уродливого «символа веры» «городского попа» имеют не просто плотские, а грубо-эротические аллюзии. Эта животная жажда жить во что бы то ни стало роднит одержимого попа с убийцей из рассказа «Охота жить».
Желание жить у героев Шукшина не только оттого, что «не насмотрелся», «не нарадовался» окружающему миру, глубинный смысл этого желания - понять сокровенный смысл жизни. Это хочет понять и сам автор - что же главное, основное не смог сделать в своей жизни даже самый честный человек - труженик, такой, как дядя Ермолай из одноименного рассказа. «И дума моя о нем — простая: вечный был труженик, добрый, честный человек. Как, впрочем, все тут: дед мой, бабка. Простая дума. Только додумать я ее не умею, со всеми своими институтами и книжками. Например: что, был в этом, в их жизни, какой-то большой смысл? В том именно, как они ее прожили. Или — не было никакого смысла, а была работа, работа... Работали да детей рожали. Видел же я потом других людей... Вовсе не лодырей, нет, но... свою жизнь они понимают иначе. Да сам
я ее понимаю теперь иначе! Но только когда смотрю на эти холмики, я не знаю: кто из нас прав, кто умнее? Не так - не кто умнее, а -кто ближе к Истине. И уж совсем мучительно - до отчаяния и злости — не могу понять: а в чем Истина-то? Ведь это я только так -грамоты ради и слегка из трусости - величаю ее с заглавной буквы, а не знаю - что она? Перед кем-то хочется снять шляпу, но перед кем? Люблю этих, под холмиками. Уважаю. И жалко мне их» [Шукшин, 2014, т. 5, с. 381].
Желание бытия велит и автору, и персонажам снять шапку перед «Кем-то». Не случайно Шукшин говорит об Истине с большой буквы. «В чем Истина-то?» - но это не вопрошание Пилата, который видит пред собой Путь, и Истину и Жизнь, и тем не менее обрекает Христа на распятие. У Шукшина и его героев это искреннее вопрошание Экклезиаста.
Шукшин вовсе не возвеличивал, не идеализировал, не ставил в пример в качестве образцов нравственных совершенств своих «чудиков». Вообще для рассмотрения феномена «чудиков» в современной русской литературе от Шукшина до миниатюр Анатолия Трушкина в исполнении земляка Шукшина, ныне покойного М. Евдокимова, необходимо обратиться к искусству века XIX: к творчеству И.Н. Крамского и Ф.М. Достоевского.
Ф.М. Достоевский в романе «Братья Карамазовы» дает очень любопытную характеристику картине Крамского «Созерцатель»: «изображен лес зимой, и в лесу, на дороге, в оборванном кафтанишке и лаптишках, стоит один-одинешенек, в глубочайшем уединении, забредший мужичонка, стоит и как бы задумался, но он не думает, а что-то «созерцает». Если б его толкнуть, он вздрогнул бы и посмотрел на вас, точно проснувшись, но ничего не понимая. Правда, сейчас бы и очнулся, а спросили бы его, о чем он это стоял и думал, то, наверно, бы ничего не припомнил, но зато, наверно, бы затаил в себе то впечатление, под которым находился во время своего созерцания. Впечатления же эти ему дороги, и он, наверно, их копит, неприметно и даже не сознавая, — для чего и зачем, конечно, тоже не знает: может вдруг, накопив впечатлений за многие годы, бросит все и уйдет в Иерусалим скитаться и спасаться, а может, и село родное вдруг спалит, а может быть, случится и то и другое вместе. Созерцателей в народе довольно» [Достоевский, 1976, т. 14, с. 116— 117].
Еще более важным нам кажется комментарий И.Н. Крамского к картине «Полесовщик» в письме к П.М. Третьякову: «Мой этюд в простреленной шапке по замыслу должен был изображать один из
тех типов (они есть в русском народе), которые много из социального и политического строя народной жизни понимают своим умом и у которых глубоко засело неудовольствие, граничащее с ненавистью. Из таких людей в трудные минуты набирают свои шайки Стеньки Разины, Пугачевы, а в обыкновенное время они действуют в одиночку, где и как придется: но никогда не мирятся» [Крамской, URL],
Двигатель героя Крамского и многих героев Шукшина один -«неудовольствие, граничащее с ненавистью». Сходство эпох - отмена крепостного права, разрушение быта русской общины в середине XIX века, утрата веры частью крестьянства вслед за интеллигенцией. Именно так объясняет и Шукшин героя рассказа «Срезал»: «Человек при дележе социальных богатств решил, что он обойден, и принялся мстить... » [Шукшин, 2009, т. 8, с. 172].
Вот подлинная духовная трагедия героев Шукшина - отсутствие внутренней мотивации, обусловленной верой. Герой может поехать за тридевять земель рассказать больной племяннице сказку, а может ни с того ни с сего свалить церковь. Без веры, без Истины человек не только иссыхает, тоскует, надрывается - он становится уязвим для сил зла. Не могут бесы без участия Ивана-дурака проникнуть в монастырь. И ради никчемной справки, а точнее, ради прописки с «интеллигентными» соседями в уютной столичной библиотеке Иван сдает и попирает главную народную святыню - Церковь.
Мятущиеся «чудики» вовсе не так безобидны, как кажется на первый, невнимательный взгляд. И прежде всего для себя самих и своей семьи. В ссоре с женой за субботнюю баню Алеша готов едва ли не на самоубийство. Не случайно баня бывает в субботний вечер, накануне воскресенья, - это время церковной молитвы - Всенощного бдения. Для Алеши баня и есть, кажется, своего рода церковь, омовение и тела и души. Но плохо омывается душа в воспоминаниях о блудном грехе с мошенницей Алей. Ему невдомек, что этот нераскаянный блуд с юности иссушил его душу, исказил жизнь. Блудные воспоминания об Але - истинное наполнение банного действия. В отсутствие церкви героем «сакрализуется» баня - место, по народным поверьям, нечистое, маргинальное1.
С православной точки зрения, главное в жизни человека - это любовь. И «в последнее время Алеша стал замечать, что вполне осознанно любит» [Шукшин, 2014, т. 6, с. 101]. Герой, казалось бы, жи-
1 О мифопоэтике рассказа см. Дубровская В.В. «Алеша Бесконвойный»: опыт мифологизированного прочтения рассказа Шукшина // В.М. Шукшин. Жизнь и творчество. Барнаул, 1992.
вет сокровенной внутренней жизнью: он любит своих детей, любит и понимает природу. А в реальной жизни Алеша не любил свою первую, умершую жену, не любит и вторую, родившую ему пятерых детей. Симптоматично, что детей он не рождает, а «мастерит»: чудо рождения новой жизни низводит до обидного физиологизма. Детей он любит, но так, что никто не знает об этой любви: «Алеша любил детей, но никто бы никогда так не подумал, что он любит детей: он не показывал. Иногда он подолгу внимательно смотрел на какого-нибудь, и у него в груди ныло от любви и восторга. Он все изумлялся природе: из чего получился человек?! Ведь ни из чего, из малой какой-то малости» [Шукшин, 2014, т. 6, с. 95]. Духовно Алеша отчужден от детей. Он не находит, о чем перемолвиться с сыном-подростком, жалеет лишь о том, что не передал сыну любви к бане.
Ритуальное омовение, в которое превращается для героя посещение субботней бани, травестирует таинство Крещения. Крещение призвано смыть все грехи человека, в том числе и первородный. С Алешей этого не происходит: он не раскаивается в блудном грехе, ночь с Алей остается для него самым сладким воспоминанием.
Таким образом, в художественном мире В.М. Шукшина притча о блудном сыне играет важную сюжетообразуюгцую роль. Герои Шукшина поистине «Блудные дети, двести лет не бывшие дома». Автор репродуцирует все основные сюжетные узлы, составляющие притчу: отпадение человека от Бога (веры), искушение его плоти и духа, духовная смерть и даже стремление к покаянию, к переосмыслению собственного бытия некоторых его героев. Отсутствует лишь последний, самый главный узел: воскресение, возвращение в Дом Отца. Шукшинские герои страдают от собственной богоостав-ленности, невозможности воссоединения с Отцом небесным. Они переживают ощущение «тотальной смыслоутраты» (А.И. Куляпин), связанное с утратой собственных корней, Дома в высшем смысле слова.
Вряд ли герои Шукшина в прямом смысле слова «положительные». И в то же время, без сомнения, автор любил своих героев. Даже в явно биографических рассказах Шукшин честно показывает самые неприглядные черты своего героя, и крайне редко в его творчестве бывает так, что отрицательные персонажи не заслуживают жалости. Жалко и Тимофея Худякова из рассказа «Билетик на второй сеанс», и старика Баева из «Беседы при ясной луне». Лишь перед немотивированной жестокостью и бесчеловечностью отступает автор. Отец и сын из «Обиды», прокурор из рассказа «Мой зять украл машину дров», «горилла» из «Бори» лишены не авторского сочувствия, они
лишены понимания - в своей немотивированной ненависти, в крайнем проявлении бесчеловечности они как бы становятся за чертой уразумения их поступков. В документальном рассказе «Кляуза» ав-тор-повествователь тщетно пытается вспомнить лицо вахтерши. Эта невозможность вспомнить человеческое лицо героини на протяжении рассказа приводит героя к печальному вопросу: «Что с нами происходит?». Страшно не только то, что обидчица-вахтерша «потеряла лицо». Страшно и то, что обиженный автор-повествователь не смог рассмотреть в ней этого человеческого лица. В этом подлинная сюжетная коллизия рассказа.
В идеальном измерении человеческое лицо - это лик, образ Божий в человеке. И тайна притягательной силы творчества Шукшина заключается в том, что он стремится проявлять этот лик в своих героях. Образ Божий, порой скрыто, неотчетливо, но явлен в «чудиках», несмотря на их греховное помрачение. Герои Шукшина часто идут против своей выгоды, при этом в их поступках не прослеживается и выгоды для «общественного блага», тем не менее их поступки, порой нелепые, возвышают их, отрывают от земли, от мира дольнего.
Это делает героев Шукшина, что уже отмечалось, сродни героям Достоевского. Подпольный человек Достоевского также иррационален. Никто не сможет назвать подпольного человека «положительным героем», но именно этот герой, а не болконекие с Левиными развенчал ложь и бесперспективность материалистической позитивистской концепции человека. Как подпольный человек, так и герои Шукшина не желают становиться винтиками и колесиками, пусть даже в самом совершенном механизме человеческого счастья.
Православное богословие говорит нам о вечности и неизгладимости образа Божия в каждом человеке. Подобие Божие человек может и потерять, да так, что даже уподобится «скотом несмыслен-ным». Но даже в самой ужасающей действительности, разорении, голоде, заточении вдруг в самом маленьком человеке начинает блистать этот Божественный свет. Именно поэтому даже самый бездумный, глупый, иррациональный поступок героя Шукшина являет в нем блик Истины, да так, что и нас самих это заставляет вспомнить о нашем человеческом достоинстве.
Способность видеть в каждом человеке за обезображенным грехом естеством образ Божий есть свидетельство истинной просвещенности Светом Христовой истины. «Светильник для тела есть око. Итак, если око твое будет чисто, то все тело твое будет светло» (Матф. 6:22). Старцы, которые принимали и принимают в монастырях многочисленных посетителей, вопреки распространенному даже
среди верующих мнению, обращают свое внимание в человеке не ко греху, не к страстям, которые временны и случайны, но к вечному Образу Божию в человеке.
Именно это - Образ Божий открывает в своих героях и Шукшин, пусть и не называя по имени, пусть и сам до конца не осознавая то, что он показал и открыл... И именно этим так притягательно для нас его творчество: его герои нам родны и дороги. И это непрестанное прозревание в человеке Божественного образа делает Шукшина представителем религиозного реализма в русском искусстве - того реализма, который Достоевский называл «реализмом в высшем смысле»1.
Литература
Белов В., Заболоцкий А. Шукшин в кадре и за кадром. [Электронный ресурс]. URL: http://www.booksite.rU/fulltext/tya/zhe/sty/2.htm
Габдуллина В. И. Мотив блудного сына в произведениях Ф.М.Достоевского и И.С. Тургенева. Барнаул, 2006.
Достоевский Ф.М. Поли. собр. соч: в 30-ти тг. JL, 1976. Т. 14.
Крамской Иван Николаевич. [Электронный ресурс]. URL: http ://art. Iiim.ru/hr/hr09_05 .html
Куляпин А.И. Oral history: идейная структура рассказа В.М. Шукшина «Миль пардон, мадам!» // Филология и человек. 2009. № 2.
Шукшин В.М. Собрание сочинений: в 8-ми тт. Барнаул, 2009.
Шукшин В.М. Собрание сочинений: в 9-ти тг. Барнаул, 2014.
1 «Меня зовут психологом, - отмечал Ф.М.Достоевский в "Записных тетрадях" 1880 года, - неправда, я лишь реалист в высшем смысле, то есть изображаю все глубины души человеческой».
