CC BY
167
актуальна как никогда. Невольно проводится параллель с сегодняшними Россией и Украиной, митингующими и несогласными. Писательница только выдвигает свою теорию происходящего, а судить, как, впрочем, и всегда, читателям. В целом Елена Петровна Чудинова предстает пред читательским взором как интересная, хотя небесспорная (преимущественно для конформистов) писательница, публицист с яркими оценками современной жизни, как у нас, так и на Западе.
Селеменева М.В.
«Московский текст» в творчестве Р. Сенчина
В статье рассматривается поэтика «московского текста» русской литературы XXI века на примере прозы Романа Сенчина. Отмечается снижение статуса традиционных сакральных локусов «московского текста» в пользу новых урбанистических образов, лишенных историко-культурной значимости, отказ от ряда традиционных мифологем (женщина-город, жертва огня) в пользу новых художественных практик (изображение Москвы как локуса карьеры, мира офисов, семиотически пустого пространства). Подробно проанализирована художественная концепция героя Сенчина - обывателя, равнодушного ко всему, что не составляет сферы его личного благополучия, и приравненного к тени полноценной личности.
Ключевые слова: «московский текст», историко-культурные локусы, тема повседневности, мотив пустоты, мотив унификации, локус карьеры, герои-неудачники, мотив брака-сшибки, мотив опрокинутого дома.
Москва как тема и текст русской литературы к середине второго десятилетия XXI века имеет обширную библиографию и признанную специалистами систему культурных кодов (Москва как «женщина-город» по контрасту с воплощением мужского начала в Петербурге, как жертва огня, как воплощение соборности, как обитель православия, или город «сорока со-роков», как реализация «мысли семейной» и т.п.). «Московский текст» русской литературы 2000-2010-х годов вобрал в себя как традиционные элементы столичного локального текста, так и семиотические приметы новейшего времени. Москва в прозе Р. Сенчина, С. Шаргунова, А. Иличев-ского, О. Славниковой, Вл. Маканина, Евг. Гришковца, Д. Липскерова, В. Пелевина выглядит то концентратом национальной идентичности, то абсолютно космополитичным пространством, соединившим приметы разных культур, то символом державы, то аналогом иностранного посольства на территории страны. Смену семиотической парадигмы «московского текста» в литературе XXI века А. П. Люсый точно описал как превращение Москвы в «эпицентр капитализации государства с присущими для этапа первоначального накопления капитала реалиями, новой и характерной для времени мифологией, с новой системой присущих периоду глобализации кодов культуры» [3, с. 175]. Процесс кодификации новых столичных реа-
131
лий в литературе рубежа XX-XXI веков привел к проникновению в «московский текст» таких знаковых локусов, как Манежка и Рублевка, появлению персонажей нового типа (в их числе столичные хипстеры и менеджеры среднего звена, компьютерные гении и светские львицы, торговые агенты и безработные), возникновению конфликтов исторический центр/спальные районы, работающие/безработные, творческая интелли-генция/офисный планктон, москвичи/мигранты. В новом «московском тексте» русской литературы «социокультурная среда города воспринимается героями как привычная среда обитания и, вместе с тем, как фактор внешнего давления, побуждающий к активным действиям, к преобразованию действительности и отбирающий частное время, заставляющий существовать в ускоренном темпоритме мегаполиса» [5, с. 281]. Сопротивление героев ускоряющемуся темпу жизни и однообразию повседневного существования составляет нерв современной прозы о Москве.
Особняком в ряду создателей современного «московского текста» стоит Р.В. Сенчин. Он пришел в литературу с трифоновской темой заедающего быта с прорывами в бытие и однообразной повседневности, получил определение «нового реалиста», представителя «шаргуновского-сенчинской команды» (С. Чупринин) [7] и «летописца эпохи всеобщего разочарования» (С. Беляков) [1, с. 221]. Взгляд на Москву у Р. Сенчина подчеркнуто нестоличный: он смотрит на мегаполис из спального района, из окна съемной квартиры, где обитает его герой (практически всегда alter ego автора), в его произведениях отсутствует поэтизация исторического центра, нет плача по разрушающейся старой Москве, а традиционные сакральные локусы «московского текста» практически не воссозданы. Сам Р.В. Сенчин в интервью говорил о себе и своих героях: «Силы с годами тают. И это, по-моему, объясняется не физическим возрастом, а укоренением в повседневную жизнь. Врастаешь в нее, ко многому привыкаешь, со многим смиряешься. Вот это отнимает много сил» [2]. Воссоздавая повседневную жизнь столицы на рубеже XX-XXI веков, Сенчин обозначает новые культурные коды «московского текста» и обнаруживает в монотонной повседневности экзистенциальный смысл.
В аспекте отражения основных координат сенчинского «московского текста» наиболее показателен роман «Московские тени» (2009). По отношению к этой книге справедливо утверждение критика Сергея Белякова: «Россию девяностых и нулевых изучать будут по рассказам и повестям Сенчина, как мы изучаем Францию XIX века по романам Оноре де Бальзака и Эмиля Золя» [1, с. 216]. «Московские тени» - это роман-хроника, состоящий из семи новелл, написанных в разные годы. Временной охват событий романа - 10 лет: время повествования течет линейно (от марта 1997 года до ноября 2007 года, т.е. от весны до осени), вехи человеческой жизни показаны в обратной хронологии (начинается роман описанием похорон, завершается картиной празднования дня рождения) За счет тщательной датировки и включения всех событий в модус повседневности
132
главы-новеллы не выглядят чем-то разрозненным, напротив, от главы «Говорят, что нас там примут» к главе «Сорокет» уточняется, обретает концептуальное звучание образ Москвы, а также образы времени и героя.
Столица в романе «Московские тени» - это территория спальных районов, которые лишены значимых историко-культурных локусов, максимально унифицированы, перенаселены людьми. Статус типичного столичного района у Сенчина приобретает Братеево, в котором писатель воссоздает модель современного московского пространства: «Дома, представь, дома высоченные, и один за другим, один за другим. Окон тысячи... Внизу сплошь машины, даже ходить невозможно. И людские прямо реки из троллейбусов» [6, с. 233]; «метро далеко, все дворы вокруг забиты машинами так, что даже ходить тесно, в супермаркете вечно очереди» [6, с. 384]. Новостройки, которые в «московском тексте» Ю. Трифонова, И. Грековой, Г. Семенова, В. Маканина теснили старую Москву, у Сенчина становятся единственным объектом изображения, антитезы безликому урбанистично-му миру в виде Арбата, Остоженки, Софийской набережной в «Московских тенях» не предусмотрено. Герои живут в условиях огромного пространства, высоких скоростей и однообразных повседневных задач, и, как следствие, они не видят смысла и не находят времени на познание Москвы древней, богатой историко-культурным содержанием, их путь пролегает от одного спального района в другой мимо исторического центра Москвы: «Вообще жизнь однообразная, с одинаковыми проблемами, делами, событиями, которые из-за их частой повторяемости уже не кажутся событиями. А разнообразить жизнь силенок не хватает. Дни следуют за днями частой цепью, не успеваешь и моргнуть, раскачаться, настроиться - уже вечер, хочется спать, а там новый день, такой же, как и вчерашний.» [6, с. 79].
Москва в прозе Р. Сенчина «разбухает» [6, с. 401], но при всей переполненности, скученности, тесноте столица кажется семиотически пустой, так как знаковые, имеющие обширную литературную и историкокультурную традицию локусы не попадают в поле зрения автора. Если знаковый локус Москвы появляется в романе, то он выглядит лишенным статусности и историко-культурного ореола: «Останкинская телебашня раздражающе сверкает, как новогодняя елка, среди мутного полумрака» [6, с. 15]. Локусы сенчинских героев - «дешевый пивной ларек» у метро, киоск у «Бауманской», магазин «Стелла», то есть безликие и, как правило, временные постройки. Топография «Московских теней» такова, что создается эффект отсутствия локусов иного типа в спальных районах столицы.
Братеево как инвариантный локус и прочие окраинные районы Москвы - это своего рода пустые пространства, в которых герои блуждают (так, один из героев «постоянно путался в этих домах-близнецах, подолгу искал свой» [6, с. 19]), чувствуют слежку за собой («сотни домов разной ширины и высоты вокруг, тысячи окон высвечивают, следят.» [6, с. 384]), совершают однообразные автоматические действия (стоят в пробках, очередях, сидят в офисах). Квартиры в одинаковых домах-коробках теряют статус
133
дома и служат только местом ночлега: «Неизменная толкотня, давка, суета, шум. И никуда от них не спрячешься в этой Москве - везде достанут. Везде найдут и заразят, заставят тоже забегать, занервничать, заспешить неизвестно зачем; а потом отпустят поздним вечером, когда уже ничего больше не надо. Только вот рухнуть в постель» [6, с. 75]. Столица навязывает свой темпоритм, раз и навсегда сбивает биологические часы, время ощущается героями как постоянный перевод стрелок вперед: «...все спешило, тряслось, вертелось. Все хотят успеть, но никто никуда не успевает.» [6, с. 48].
Унифицированным домам соответствуют столь же унифицированные рабочие места героев. Место максимальной обезличенности в прозе Р. Сенчина - это офис «нейтрального сероватого цвета» [6, с. 252]. Локус карьеры лишен привычных примет времени: «. на окнах плотные жалюзи, и даже не разобрать, как там, за ними - пасмурно или ясно, день или уже стемнело. Еще бы отсутствие часов - и движение времени совсем бы не ощущалось» [6, с. 252]. Концентрация писательского внимания на офисном мире - примета «московского текста» рубежа XX-XXI веков, но в разработке темы карьеры создатели литературы мегаполиса следуют традициям изображения научно-технической интеллигенции безликих НИИ в городской прозе Ю.В. Трифонова, И. Грековой, В. Маканина. Ключевые приметы офисного мира - однообразие, от которого сбегают, «не дотерпев даже до выходных» [6, с. 257], и вызванный этим однообразием автоматизм действий героев. «Очередной автоматический день» офисного работника построен вокруг локуса карьеры: «В шесть тридцать вечера выходят на улицу и не знают, что делать дальше. До завтрашнего утра. Они долго сидят в каком-нибудь кафе недалеко от дома или у себя в квартирке готовят ужин на одного человека и съедают его перед телевизором; многие устало и привычно переругиваются с родителями до тех пор, пока не захотят спать. И потом сон, пустой, как у мертвых, а утром - душ, кофе, торопливый сбор на работу» [6, с. 249]. Отказавшись за пределами локуса карьеры, герой теряет ориентиры и занимает время имитацией осмысленных действий. Для «московского текста» Р. Сенчина характерен мотив мертвого сна, то есть умирания при жизни, вызванного обессмысливанием повседневного существования.
Герой Сенчина «зарос ежедневностью»: «.все размерено, все предсказуемо: пять дней в неделю бегаю по Юго-Западному округу, контролируя реализацию газировки в гастрономах, ларьках и мини-маркетах, а два дня провожу с семьей. С ребенком гуляю вот, дверцы у шкафа подкручиваю, прочищаю засорившуюся раковину, смотрю телик. И хоть это не так давно началось, но так успело достать» [6, с. 133-134]. Героев «Московских теней» трудно назвать неудачниками, ориентируясь на внешние признаки: у большинства персонажей есть работа и семья, но фактически каждый из них равен той сумме действий, которую совершает день за днем, год за годом. Умирание при жизни начинается незаметно: с равнодушия и
134
опустошенности, а завершается автоматизмом существования. Попыткой разрыва автоматизма существования, как правило, является для героя воспоминание о прошлом. Однако, сравнение с прошлым всегда не в пользу настоящего: на фоне воспоминаний о юношеских (пусть незначительных) успехах «всегда возникает ощущение пустоты сегодняшнего» [6, с. 86]. Пустота души героя перекликается с пустотой унифицированного пространства столицы. В результате «зарастания ежедневностью» формируется ключевой конфликт «московской» прозы Сенчина: «Или жить в полную силу, не следя за временем, или работать, чтобы жить на остаток сил и времени?» [6, с. 285]. В борьбе со временем герои всегда проигрывают: отдаваясь работе, они однажды обнаруживают, что другого времени (на любовь, творчество, дружбу) нет.
В конфликте со временем в прозе Р. Сенчина находится не только человек, но и природа. В «Московских тенях» погода почти всегда не соответствует календарю: в конце ноября «довольно тепло и как-то душно» [6, с. 76], в конце марта идет снег, в апреле - «погода совсем июньская» [6, с. 131]. Такую некалендарную погоду герои воспринимают как нарушение привычного миропорядка: ранней весной «все сырое и стылое» [6, с. 15], поздней осенью «жидкая серость» [6, с. 73], «...всё уже готово к пробуждению и теплу, а приходится терпеть зиму» [6, с. 31]. Вместе с тем, горожанин мирится с погодным дискомфортом и даже радуется пережившей метаморфозы урбанизации природе: «Птицы распелись на посветлевших деревьях, люди скинули пальто, куртки, даже ходят как-то медленнее, у всех сощуренные глаза. Воздух стал вкусным, несмотря на бензиновый дым» [6, с. 132]. Городским чахлым деревьям и бензиновому воздуху противопоставлена у Сенчина природа за городом: «Не помню, когда в последний раз видел такое приволье, чтобы горизонт был далеко-далеко, взгляд не упирался в близкий лабиринт зданий, в деревья зеленой зоны, зажатой кишащим машинами и людьми городом.» [6, с. 173]. Но этот загородный дачный мир воспринимается героями как нечто неестественное, далекое от его повседневной жизненной практики.
Как нет у Сенчина излюбленной трифоновской антитезы город-ское/дачное, так нет и привычного для «московского текста» противопоставления столицы и провинции. Антитеза «Москва/провинция» в романе «Московские тени» практически не работает, поскольку столица представлена как «один настоящий город в стране, остальное - малозначительные придатки» [6, с. 401]. Возникающий на периферии художественного мира романа образ Минусинска, «маленького сибирского городишка, сонного, обнищавшего, как и почти вся провинция» [6, с. 78], лишен индивидуальных черт и представляет в романе топос русской провинции рубежа XX -XXI веков.
Герой «московского текста» Р. Сенчина - это человек, не реализующий свой потенциал: безработный Роман (гл. «Говорят, что нас там примут»), киоскер/несостоявшийся писатель Алексей Маркин (гл. «Погруже-
135
ние»), торговый представитель/несостоявшийся художник Хрон
(гл. «Афинские ночи»), несостоявшиеся актрисы Настя и Лера (гл. «День рождения»). Даже успешные, на первый взгляд, офисный работник Андрей Головин (гл. «Персен») и консультант модного бутика Никита Сергеев (гл. «Конец сезона») находятся в ситуации творческого и личностного выгорания.
Столица показана как антитворческое пространство. Для большей части глав «Московских теней» характерна коллизия: муж - несостоявшийся художник, жена - несостоявшаяся актриса, которые «в отчаянии решили жить вместе» [6, с. 324]. Нереализованность в творческой профессии воспринимается особенно остро, поскольку в этой среде значимы категории успеха, признания, востребованности. Герои Сенчина, мечтающие о творчестве, в реальности работают в магазинах, на рынках, в киосках, но при этом они пытаются найти оправдание такому повороту событий в самой природе столичной жизни: «...сиди себе в киоске «Ксерокопия» рядом с метро «Бауманская» и время от времени ксерь бумажки. Отчего же так тяжело? Конечно, конечно, это сама Москва виновата. Хм, давление мегаполиса. Двадцать минут в метро - и все, и готов, загружен по макушку.» [6, с. 111].
По мысли Р. Сенчина, Москва культивирует в обывателе отнюдь не лучшие качества. Типичному жителю спальных окраин столицы «нечем особенно дорожить, нечего защищать, охранять в себе и беречь» [6, с. 18]. Ключевые качества обывателя - трусость, которая толкает «с моей тропинки в общую колонну бредущих» [6, с. 18], и равнодушие, в которое «нужно прятаться и через его толстую броню смотреть на окружающий мир» [6, с. 38]. Обычное состояние горожанина - утомление: «... постепенно, дело за делом, час за часом, утренние раздражение, злость, досада, с помощью которых, казалось, что-то можно изменить, даже перевернуть, сменились утомлением» [6, с. 398]. В целом, среднестатистический столичный житель у Р. Сенчина «безвольный, размякший, дряблый» [6, с. 74], сфера его интересов - «погода, футбол и криминальные новости» [6, с. 115]. Столица, с одной стороны, бросает своим обитателям вызов, требует активности, с другой - подавляет и формирует иждивенческую психологию: «Хочется знать наверняка, где мне спать, где оправляться, быть уверенным, что вечером меня уложат, а утром поднимут; что вовремя накормят, оденут; я буду выполнять приказы и не ломать голову, как же мне жить» [6, с. 34].
Самый большой страх жителя мегаполиса - состариться. Культ молодости в столице приводит к тому, что на работу «после 35 устроиться теперь почти невозможно» [6, с. 368], сорокалетие («сорокет») воспринимается как катастрофа. Показатель достижения критичного возрастного порога в «Московских тенях» - появление страха опоздать, причем это глобальное ощущение, которое не соотносится к конкретными событиями (опоздать создать семью, опоздать написать книгу и т.п.). Во взгляде «опаздывающего» героя появляется «какая-то постоянная ошалелость»,
136
«как у забегавшейся по своим хозяйственным делам тетки» [6, с. 390]. Герои боятся опоздать жить: «...с каждым годом чувство того, что важное, самое сладкое упустил, все усиливалось, становилось острее.» [6, с. 382383], «с каждым годом этих “поздно” становилось все больше, больше» [6, с. 368]. Москва у Сенчина - территория, где «старики не предусмотрены» [6, с. 384].
Для создания образа «опаздывающего» героя-неудачника автор использует мотив неисправных парашютов, которые «раскрылись, но спутались, перехлестнулись» [6, с. 17]. Такая сэлинджеровская коллизия -взрослеть («прыгать с парашютом») означает терять вкус и смысл жизни -призвана подчеркнуть обреченность столичного жителя на некую сделку с Москвой: город дарит успех (часто мнимый), взамен берет силы и волю («что-то во мне погасло, что питало долго и бесперебойно, с самого детства до двадцати шести лет» [6, с. 208]), а затем, после «сорокета» выбрасывает героя за борт.
Москвич классической русской литературы - семейный человек, хлебосольный, широкой души, основательный, смотрящий на мир через призму православных ценностей и соборной психологии (герои Л. Толстого, И. Шмелева, Б. Зайцева, Б. Пастернака). Москвич Р. Сенчина - развитие художественной концепции столичного обывателя Ю.В. Трифонова: это эгоист, для которого семейная жизнь - клетка. Герои Сенчина, даже имеющие семьи, психологически остаются одиночками. «Каждый должен быть поодиночке, если с кем-то соединишься, крепко прилипнешь к кому-то, скорее пойдешь ко дну. Барахтаться надо порознь» [6, с. 26], - это и подобные рассуждения героев иллюстрируют кризис семьи и семейных ценностей. Сенчин следует трифоновской традиции описания «брака-сшибки», в результате которого создаются случайные семьи, где разводу героев мешает только «квартирный вопрос»: «Родители связали нас, чтобы от нас освободиться» [6, с. 21]. Дети в мире прозы Сенчина - досадная обуза, которая препятствует самореализации героев («пусть жена делает с ним, что захочет: возится, наряжает, целует или придушит.» [6, с. 39]). Близкие родственники воспринимают общение друг с другом как вынужденное, навязанное. В условиях мегаполиса даже брат и сестра, живущие в разных районах, обитают словно в разных вселенных, а родственники, собравшиеся на праздновании юбилея, ведут себя так, «будто их насильно собрали здесь, и они ждут не дождутся, когда это кончится и можно будет разойтись» [6, с. 405].
Особенно трагично в условиях кризиса семьи показана судьба женщины. Традиционная мифологема «женщина-город» у Сенчина практически не использована: автор не акцентирует внимание на женской сущности столицы и не стремится подчеркнуть близость главных героинь городу. В «Московских тенях» «женщины достойны жалости» [6, с. 24], выпускницы Щукинского и Щепкинского училищ «в большинстве своем не в театрах, а кто где» [6, с. 208]. Материнство показано не как исполнение главной жен-
137
ской миссии, а как жизненная катастрофа: «Женщина, родив ребенка, сжигает за собой все мосты, ей не светит большее, чем быть домохозяйкой или, в лучшем случае, продавщицей в близлежащей к дому палатке» [6, с. 36]. Все сенчинские героини испытывают тревогу и жалуются на однообразие: «В голове одно только, одна только мысль: жизнь мимо идет. <...> этот дьявол внутри скребет и скребет: жизнь проходит, а ты сидишь как дура, жизнь проходит, а ты.» [6, с. 242] (ср.: Никита Сергеев, консультант из бутика Беннетон, воспринимает жизнь как тину однообразия: «.сама жизнь как каша стала. Такая разваренная вся, как в детстве. Ни крупинок, ничего - зубами не за что зацепиться. Однородность течет. И что? И куда это все?..» [6, с. 369]). Героини проговаривают те же мысли, что и их спутники, только в женском исполнении от слов об однообразии жизни веет особой безысходностью: это означает, что они не нашли себя ни в профессии, ни в супружестве, ни в материнстве.
Любовь в художественном мире Сенчина имеет смысл только потому, что дарит герою особое чувство - «радость, что он, оказывается, не слился со всеми, не растворился в них» [6, с. 251]. Любовь в «Московских тенях» -антитеза однообразию, только она наполняет смыслом жизнь и перевешивает «прежние годы <.> взрослой, страшно однообразной, какой-то совсем пустой, без ожидания вспышки впереди, жизни» [6, с. 271]. Такая любовь иллюзорна, в реальности все отношения развиваются по модели «близость в день знакомства», т.к. «добиваться, обхаживать, угождать понравившейся женщине» герой не в состоянии, «нет на это времени» [6, с. 283].
Сенчин не искушает своего героя любовью, он искушает его уютом. Уют как мнимый символ удавшейся жизни - лейтмотив всего повествования «Московских теней». Герои-москвичи меряют успех квадратными метрами: «Я, помню, радовался домофону, растениям в горшочках в вестибюле подъезда, приветливым вахтершам, лифту, большому застекленному балкону.» [6, с. 19]. Все атрибуты успеха вещные и внешние, как следствие, они преходящи: «Квартира на глазах заросла пылью и хламом, стала невозможно тесной для нас с женой, серой, неудобной, привычной» [6, с. 20]. Сенчин развивает трифоновский мотив «опрокинутого дома» и показывает квартиру как «камеру пыток» [6, с. 20], где главной скрепой является телевизор: «Телевизор заставляет нас прекращать наши ссоры, притупляет обиды; он наш друг, незаменимый, безотказный помощник» [6, с. 23]. Столичная культура в целом показана Сенчиным как массовая, телевизионная («когда под рукой телевизор - глядеть в книгу просто полный идиотизм» [6, с. 23]). Разорвать этот жизненный круг - с нелюбимой работой, духовно неблизкой супругой, мешающим ребенком и телевизионным рабством - герою мешают неразрешимый «квартирный вопрос» и сила привычки.
«Московский текст» Р. Сенчина отражает общую тенденцию русской литературы XXI века - воссоздавать Москву как «имперскую обманку»
138
(А. Немзер) [4, с. 193], которая обещает быстрый успех, насыщенный культурный досуг, финансовую стабильность, а в реальности навязывает герою офисное рабство, одиночество в толпе спешащих на работу и с работы и существование, доведенное до автоматизма. Превращение столицы в грандиозный топос карьеры, где прочим составляющим жизни нет места, приводит к необратимой метаморфозе героев, в результате которой от людей остаются тени.
Список литературы
1. Беляков С. Роман Сенчин: неоконченный портрет в сумерках // Урал. - 2011. -№ 10. - С. 215-221. - [Эл. ресурс]: http://magazines.russ.ru/ural/2011/10/be11.html
2. Бойко М. Укоренение в повседневную жизнь: Интервью // Независимая газета-Exlibris. - 2008. - 10 июля. - [Эл. ресурс]: http://www.ng.ru/person/2008-07-10/2_senchin.html
3. Люсый А.П. Московский текст: Текстологическая концепция русской культуры. - М.: Вече; Русский импульс, 2013. - 320 с.
4. Немзер А.С. Замечательное десятилетие русской литературы. - М.: Захаров,
2003.
5. Селеменева М.В. Городская проза как идейно-художественный феномен русской литературы ХХ века. - М.: Изд-во МГИ им. Е.Р. Дашковой, 2008. - 300 с.
6. Сенчин Р. Московские тени. - М.: Эксмо, 2009. - 416 с.
7. Чупринин С. Русская литература сегодня: Жизнь по понятиям. - [Эл. ресурс]: http://www.librius.net/b/1626/read
Смышляев Е.А.
Урбанистическая поэзия современных челябинских авторов
В статье проанализированы художественные особенности творчества ярких представителей современной региональной поэзии, в стихах которых доминирует поэтика урбанизма, образы современного городского пространства.
Ключевые слова: урбанистические мотивы, урбанистические образы, пространство города, городской текст, доминантные точки города.
В современной литературоведческой науке актуален интерес к урбанистической тематике и выявлению художественных функций образа города в литературном произведении. Наряду с изучением проблематики Петербургского и Московского текстов появляются работы, рассматривающие пространство городского текста регионов, например, книга В.В. Абашева «Пермь как текст», в которой впервые вводится понятие пермского текста как «локальной структурно-семантической категории русской культуры; исследуется его история и функционирование в сознании локального сообщества как важной инстанции в формировании территориальной идентичности» [1, с. 11].
139
