CC BY
88
М. КИСЕЛЕВА, профессор Институт философии РАН
«Могилянцы» на Московском дворе: книжность или ученость?*
Обращение к истокам отечественного образования и науки,особенно в периоды очередного реформирования этой области, может быть полезным по двум причинам. Во-первых, нелишне вспомнить, сколь небольшой исторический период существует на российских просторах образовательная система и ее продукт - наука. А во-вторых, задуматься о том, какие немалые усилия нужны для созидания совершенного института образования и как легко эта сфера подвержена разрушению.
В общественном мнении укоренилась мысль, что образование как самостоятельный институт в российской культуре было введено в процессе реформаторской деятельности Петра Великого. Указы об учреждении школ, а затем образование Академии наук, проект университета, реализованный его потомками, - вот вехи на пути нашей образовательной истории. В ее основе лежал образец европейской учености. Однако нельзя сказать, что через сто лет после начала преобразований в этой области Россия имела большой успех. В 1800 г. в Московском университете «было 11 орди-нарныхи5 экстраординарныхпрофессоров, 68 студентов, в том числе 48 - на казенном содержании» [1], а потому необходимы были новые реформы.
Было бы неверно думать, что Россия не соприкасалась с образовательными проблемами существенно ранее, еще в допетровскую эпоху. В современных историко-филологических исследованиях принято говорить о так называемом «третьем южнославянском влиянии»,особом феномене взаимодействия культур Юго-Западной Руси и Московского царства в XVII столетии [2]. Это влияние поначалу было связано с исправлением богослужебной литературы и определялось потребностями сугубо цер-
ковными. Однако завоевание западных и юго-западных земель, Малой и Белой Руси в середине XVII в. вело к распространению плодов православной югославянской образованности в Москве. В 1654 г., когда Малороссия отошла под руку Московского царя Алексея Михайловича, для воспитанников Киево-Могилянской коллегии открылись возможности найти применение своим знаниям в московских землях. С этого времени поток киевских учителей в Москву неуклонно возрастал.
В 1914 году в Казани вышел первый том задуманного капитального труда профессора истории К.В. Харламповича о влиянии малороссов на духовную жизнь Великорос-сии. К сожалению, последующие, второй и третий тома, в которых автор собирался обосновать выводы, полученные из подробнейшего описания архивного материала, причем в духе оценочных суждений того времени (благо или зло то, «что дали малороссы великороссам»),не вышли в свет. Этот труд можно рассматривать как завершающий в той большой архивной работе, которая была проделана российскими историками второй половины XIX - начала ХХ вв., исследовавшими историю Киево-Могилян-ской академии, биографии первых выпускников киевских школ и училищ, пришедших в Москву, документы, а также становление первых московских школ и Славяно-греко-латинской академии в Москве. Последовавшие после выхода первого тома труда Харламповича исторические катаклизмы отменили саму возможность постановки проблемы в том ключе, как он ее сформулировал.
Новый «взрыв» интереса к проблеме в связи с историей образования в допетров-
* Работа подготовлена при поддержке РГНФ (грант № 04-03-00117а).
скую эпоху в советской науке обнаружился с 80-х гг. ХХ века. Эта тема разрабатывается и по настоящее время в основном в двух научных центрах. Московские историки исследуют проблему становления образования в допетровскую эпоху в Москве. Историки, философы и филологи Украинской АН разрабатывают историю Киево-Моги-лянской академии, открывают новые архивные материалы, публикуют источники и переводы. В настоящее время эти исследования продолжаются учеными и в России, и в Украине.
Размышляя о становлении образования в России второй половины XVII века, важно разобраться, в какой социокультурный и идеологический контекст встраивались образовательные процессы и межкультурные влияния, что приносили в Московское царство и, прежде всего, на Московский двор выпускники киевских коллегий и школ и что от них ожидали в Москве, что брали, а от чего отказывались.
При этом нужно вспомнить, каково было положение дел в Москве в области образования и почему образование составляло проблему в Московском царстве. А.В. Карташев давал определение древнерусской культуры как «бесшкольной». Действительно, роль учителя в Древней Руси выполняла книга: священник обучал по книге (в основном Псалтыри) чтению; письмом же овладевали немногие монахи, работавшие затем в монастырских скрипториях. Светские, делопроизводственные потребности осуществлялись также в процессе научения от учителя к ученику. Образовательных институций (школ, университетов и т.д.) в культуре Древней Руси не сложилось [3].
Ксередине XVII столетия в русской культуре оформилось два центра, в которых были востребованы грамотность и знания, требовался высокий по тем временам уровень просвещенности. Первый был связан с реализацией служебных функций в Московском государстве, которые осуществлялись прежде всего в Приказах, а отчасти и на Пе-
чатном дворе. В каждом из этих учреждений служивым людям (дьякам, подьячим, писцам, справщикам и проч.) для выполнения своих функций требовались не только грамотность, умение быстро писать и оформлять документы, но и специальные знания, нужны были «искусные» люди. К примеру, на Печатном дворе были необходимы знания по книжному и издательскому делу; в Посольском приказе требовалось знание иностранных языков для ведения переговоров и формулирования государственных интересов, владение полемическим мастерством и т.п.; в Аптекарском приказе, где в большинстве своем были выходцы из иных земель, - знания по медицине и фармакопее, а также владение языками, а потому там нужны были переводчики. Людей, обладающих такими знаниями, было немного. В.О. Ключевский, ссылаясь на Котошихина, приводит следующую цифру: «в Москве около половины XVII в. по городам считалось около 100 дьяков - секретарей и около тысячи подьячих, состоявших в приказной службе; вот все двигатели канцелярского письмоводства в Московском государстве; эти дьяки и подьячие были рассеяны по столичным приказам и по уездным съезжим или приказным избам » [4]. Он же пишет о так называемых «площадных подьячих», людях грамотных, но не состоящих на службе, а потому не получающих государево жалование, но зарабатывающих на жизнь составлением челобитных для нуждающихся. Следовательно, владеющих грамотой было, возможно, раза в два больше.
Второй центр определялся потребностями православной жизни российского государства того времени. Именно в церквях и монастырях складывалась древнерусская книжность с присущими ей традициями православного книжного учительства и мудрости, сохранялись и оберегались ее традиции. Но и здесь к середине XVII в. стали намечаться изменения. Они были связаны с потребностью проведения «книжной справы» на основе греческих богослужебных книг, что стало серьезной задачей как
духовной, так и светской властей после восшествия на престол в 1645 г. царя Алексея Михайловича.
Понятно, что центром реформ стал Печатный двор, с одной стороны, и идейное окружение молодого царя, так называемые «ревнители древлего благочестия», кружок церковных иерархов во главе с духовником царя Стефаном Вонифатьевым - с другой. Предметом их беспокойств было состояние культовой практики (многогласие во время службы) и богослужебной литературы, которая не соответствовала образцам греческого православия, деятельность приходов, дисциплина во время богослужения и соблюдение христианских норм нравственности в мирской жизни.
Усилившиеся во второй половине столетия после войны царя Алексея Михайловича с Речью Посполитой контакты с малороссами подтолкнули духовные власти к реформам. Перечисляя многие факторы, которые способствовали подготовке реформ патриархом Никоном в середине 50-х гг., исследователи говорят о реформе митрополита Петра Могилы как образце для Москвы. Создатель Киевской коллегии произвел ту же самую церковную реформу в Киевской митрополии, которую затем осуществил Никон в Москве. Н.Ф. Каптерев писал, что «и в Киеве, как и в Москве, исправлялись церковные книги с греческих, церковные обряды и чины приводились, по возможности, в полное соответствие с греческими чинами и обрядами» [5, с. 69]. Для более тесных и успешных связей Малороссии и Москвы, столь необходимых юго-западным православным в их борьбе с польским католическим влиянием, Петр Могила еще в 1640 г. предложил устроить в Москве монастырь, населить его учеными монахами, выходцами из малоросских школ и коллегий, а затем открыть при нем школу. Тогда это предложение не было принято.
Для взаимовлияния русской культуры с иными культурными явлениями и процессами не требовалось, особенно поначалу, больших и объемных ресурсов. Принятие
христианства в Киевской Руси не было результатом долгой и планомерной миссионерской деятельности, достаточно было, как повествует «Повесть временных лет», решения князя Владимира, и Русь приняла крещение. Реальный же процесс христианизации, как полагают исследователи, растянулся на столетия. Первые плоды европейской образованности проникли в Москву вместе с православным монахом Максимом Греком еще в царствование Василия III. Но и здесь вокруг одного ученого грека сложился кружок единомышленников, разбудивший пусть слабый, но интерес к образованию, учению языкам и наукам, наиболее ярко выразившийся в деятельности Андрея Курбского, но уже за пределами Московского царства.
Для целей книжной справы первые уче-ные-могиляне прибыли в Москву по приглашению царя спустя 9 лет после предложения Петра Могилы. Сначала их было двое - Епифаний Славинецкий и Арсений Сата-новский, и поселились они на большом посольском дворе, а потом в Чудовом монастыре в Кремле. Через год к ним присоединился Дамаскин Птицкий [5, с.48]. Об образовании самих киевских книжников известно, что Епифаний Славинецкий сначала учился в Киевской братской школе, когда в ней «преобладало грекофильское на-правление»[6], т.е., уточняет исследователь, до 1632 г. - реформы Петра Могилы. Кроме того, он владел латынью, так как известно, что затем преподавал ее вместе с курсами греческого и церковнославянского языков в той же Киевской коллегии. Знание латыни, как предполагают исследователи, говорит о том, что он обучался в европейских учебных заведениях [7]. Точных сведений о том, где получил свое образование Арсений Сатановский, нет. Предполагают, что это могла быть и Киево-Могилянская коллегия, и Львовская братская школа, и европейская академия [8, с. 110]. Его деятельность в Москве продолжалась с перерывами до лета 1653 г., когда он, по неизвестной исследователям вине, был сослан в
Антониев Сийский монастырь. О Дамаски-не Птицком известно, что он был ученый монах Киево-Печерского монастыря и был там переводчиком, в Москву приезжал дважды - в 1648 и 1649 гг. и оставался до 1656 г., далее, по документам, его судьба неизвестна [9]. Из всех троих ученых киевских монахов с Москвой связал свою жизнь и деятельность Епифаний Славинецкий, снискав уважение и авторитет среди духовной элиты и Московского двора.
Результаты деятельности ученых монахов из Киева не замедлили сказаться: при издании церковно-богослужебных книг стали справляться по греческим книгам, с ними сверяли прежние издания и, в случае разногласия славянских переводов с греческими подлинниками, отдавали предпочтение последним. Тем самым были подготовлены дальнейшие действия по исправлению богослужебной литературы, а за ней и церковных обрядов. Кроме того, именно эти ученые киевляне, в наибольшей же степени Епифаний Славинецкий, были одними из первых учителей греческого языка и латыни в среде московской элиты.
Работа киевлян на Печатном дворе касалась не только справы и издания богословских книг, но и переводов по царскому указу книг «внешней мудрости». В своей челобитной царю в 1652 г. Арсений Сата-новский сообщает о том, что по указанию Московского двора ему было поручено найти книгу саксонского проповедника XV в. Мефрета. С большим трудом он снял копию с найденного в Киеве оригинала, а затем уже в Москве перевел ее [8, с. 111]. В переводе книга носила название, как пишет Арсений, «Огрод царицы, или поучение некоего учителя, именем Мефрета, собрана от 220 творцов греческих и латинских, как внешних философов, стихотворцев и историков, также и духовных богословцев и сказителей писания божественного» [7, с. 140]. Известно, что Епифанию Славинецкому за долгие годы жизни в Москве (ум. в 1675) принадлежит около 150 работ переводных и собственных, среди которых около 60
проповедей, хотя неизвестно, выступал ли он с ними лично. Среди переведенных им сочинений - географический труд Блеу «Позорище всея вселенныя, или Атлас новый, в нем же начертание и описание всех стран...», переведенный совместно с Арсением Сатановским; «Анатомия» Везалия, «Гражданство обычаев детских» Эразма Роттердамского. Особенной популярностью пользовались его словарные труды «Лексикон латинский» и «Книга лексикон греко-славяно-латинский», в работе над которыми также принимал участие Арсений Сатановский [7, с. 140-141].
Ученые монахи, как показывают исследователи, были лишь частью широкого культурного вливания малоросских сил в культуру Московского двора и великорос-ской монастырской жизни. Царь Алексей Михайлович приглашал мастеров разных специальностей: печников, изразцовых дел, стекольщиков, деревщиков; садоводов и виноградарей; живописцев и иконописцев. И царь, и патриарх Никон особо полюбили певчих малороссов, и в 1652 г. на Московский двор был вызван хор численностью в 11 человек. Еще до Переяславской Рады 1654 г. в монастыри на территориях Московского царства приходили и поселялись монахи из Малой и Белой Руси. Собирая материал по переселенцам-монахам, Хар-лампович подробно описывает процесс их вживания и подчинения принятому в вели-коросских монастырях Уставу. Этот процесс совсем не всегда проходил гладко и постепенно сформировал монастыри с преобладающей численностью малороссов-насельников. После 1654 г. число приходящих в Московское государство монахов увеличивается, что объясняется тем, что в 165456 гг. часть Киевской митрополии (Моги-левской, Полоцкой и Смоленской территорий) вошла в состав Московской патриархии, а также тем, что сам патриарх Никон весьма способствовал этому процессу. В его монастырях, Воскресенском и Иверском, большую часть монахов составляли малороссы. Малороссы встречались и на подво-
рьях этих монастырей в Москве, и в штате его патриаршего дома [7, с. 251] . Каптерев пишет, что Никон строит Иверский и «населяет его монахами южно-русских выходцев, заводит в нем типографию, а в своем Ново-Иерусалимском монастыре устанавливает церковные службы на греческом языке Киевскими напевами» [5, с. 60]. Кроме того, преобладающее число монахов-малороссов в Москве Харлампович отслеживал в Даниловском и Донском, а также подмосковных Андреевском (Ртищевском) и Савино-Сторожевскоммонастырях.
Как видим, первоначально роль ученых старцев в культурном мире Москвы была более всего связана с Печатным двором и книжной справой. А.В. Карташев называет Епифания «живой академией православных наук» [10, с. 243], однако об основании настоящей академии ни на царском, ни на патриаршем дворах еще не помышляли. В Чу-довом монастыре под началом того же Епи-фания монахов обучали для нужд Печатного двора греческому и латинскому языкам. Но интерес к источникам киевской учености, к систематическому образованию был заметен лишь у окольничего царского двора Федора Михайловича Ртищева и его ближайшего окружения. Именно ему, по всей вероятности, и принадлежит попытка открыть школу с использованием приезжих монахов из юго-западных земель.
Историки XIX в. (Брайловский, Капте-рев и др.) считают, что школа, где преподавали малоросские учителя, была открыта Ртищевым в Андреевском монастыре [10, с. 120]. Харлампович полагает, что в этом монастыре после 1649 г. поселились до 25 насельников из южнорусских и западнорусских монахов, попавших туда случайно. Имели ли они «культурно-просветительскую миссию», или нет, занимались ли переводами - исследователь документально подтвердить не может. Документы, которые приводит Харлампович, известны и другим историкам. Это протокольная запись заявления чернеца Саула окольничему А. Милославскому, по которому было про-
ведено расследование. В документе называются три человека (Лука Голосов, Иван Засецкий и дьячок Благовещенского собора Константин Иванов), которые обсуждали еретическое учение «у киевлян» самого Ртищева и Бориса Ивановича Морозова. Расследование показало, что, во-первых, сам Ртищев учился у киевлян «греческой грамоте», во-вторых, что сам Лука учился у киевлян нехотя, ради того, что «манит» Ртищеву, «боясь его», однако сам видит в учении «еретичество». Но оказывается, что есть еще «Перфилка Зеркальников да Иван Озеров», которые отправились доучиваться в Киев, и проезжую грамоту «промыслил» им Ртищев [5, с. 73-75]. Харлампович не берется точно утверждать, что школа была открыта в Андреевском монастыре. Он приводит свидетельство о том, что Ртищев в 1655 г. взял из Вильно иеромонаха тамошнего духовного монастыря Варлаама, который жил два года в Москве и в монастыре «учил малых детей польской и латинской грамоте, пока не был отпущен по своему челобитью домой» [7, с. 134]. Историк делает заключение на основании анализа «Жития Федора Ртищева», что тот «только радел об устроении в Андреевском монастыре школы свободных наук, но... в совершение своего плана не привел.». Учение же у киевлян имело место, и сам Ртищев, и другие москвичи обучались, но необязательно происходило это в Андреевском монастыре [7, с. 134-135]. В остальной литературе по этому вопросу утвердилось мнение, что школа в Андреевском монастыре все же была. Однако для нашей темы важно, что киевские ученые монахи, независимо от того, происходило ли это в школе Андреевского монастыря или в Москве, в доме Ртищева, участвовали в процессе обучения языкам. Уроки у них брали не только любопытствующие и охочие до наук Ф.М. Ртищев, Б.И. Морозов и другие, кто «жаловал киевлян», но и молодые люди и дети. Карташев сделал на этом основании оптимистический вывод, что «встреча киевской школьности с московской бесшкольностью» вызвала «ос-
трое интеллектуальное и духовное брожение». А пример Зеркальникова и Озерова дал основания ему утверждать, что «умственно любознательная молодежь» пожелала «повидать другой школьный мир» [10, с. 121], имея в виду Киево-Могилянскую академию.
Что же представляли собой эти первые шаги школьного образования в Московской Руси? Очевидно, что противоречивость самого процесса, сомнение в его необходимости для русских людей выявились практически сразу. Во-первых, новые учители несли чужой язык. И польский, и особенно стоявший за ним латинский, языки католической веры и культуры: в этом корни обвинения «в еретичестве», которое адресует Лука Голосов Федору Ртищеву. Малороссы, в течение более чем столетия защищавшие православие от польского католицизма и уклона в униатство, на взгляд Москвы, заразились католическими идеями. Ближайшее будущее явило эту «заразу» воочию: среди московской духовной элитыразразился спор о пресуществлении Святых даров, в котором малороссов обвиняли в привнесении в православие католических обрядов. Во-вторых, «самодеятельность» Ртищева, несмотря на разрешение властей, шла вразрез с организационными традициями Московского царства - все «новины» утверждать и основывать по высочайшему повелению. Это подтверждают исторические события, связанные с открытием Типографской школы, созданной по патриаршему повелению в 1681 г., а также открытие патриаршей властью «школы греческих высоких наук» братьями Лихудами в середине 1685 г. [11].
С именем Симеона Полоцкого, получившего свое образование, как и Епифаний Славинецкий, в Киево-Могилянской коллегии, только позже, при ректоре Иннокентии Гизеле и учителе Лазаре Барановиче, а затем еще пять лет обучавшегося в различных европейских учебных заведениях, связано знакомство Москвы с латинской образовательной и ученой традицией, с ее ориентацией на систематичность образования
и востребованность ученого властью. Скорее всего, именно Симеона Полоцкого имел в виду Епифаний Славинецкий, когда жаловался: «Наши киевляне учились и учатся только по латыни и чтут книги только латинские и оттуда мудрствуют, а гречески не учились и книг греческих не чтут и того ради истины не ведают» [12].
Царь Алексей Михайлович познакомился с Симеоном в Полоцке во время русско-польской войны в 1656 г. Монах полоцкого Богоявленского монастыря поразил его своими литературными и учеными способностями. Составленные им панегирические вирши декламировали ученики братской школы, в которой Симеон был учителем. В 1660 г. он воспользовался возможностью приехать в Москву и снова демонстрировал свои таланты стихотворца и оратора, а в 1664 г. навсегда переселился в Москву.
Следствием присоединения Малороссии и расширения московских территорий на запад стало, в том числе, и польское влияние на верхушку московской знати. Если в первой половине XVII в. после Смуты культивировались антипольские настроения и враждебное отношение к польскому языку, то во второй половине столетия стал очевиден интерес властей и к польскому языку, и к светской польской культуре. Как писал А.С. Лаппо-Данилевский, царь «любил блеснуть книжной речью и интересовался, между прочим, польскими книгами и приказал перевести один сборник средневековых католических легенд и новелл с польского на славяно-русский язык» [13]. Если Никон желал быть первым патриархом среди православных народов, то царь Алексей Михайлович предпринимал шаги, пусть и весьма осторожные, к театру европейских дворов не только военными походами, но и дипломатическими миссиями. Очевидно, не случайно царь в 1667 г. назначает православного, но европейски образованного Симеона Полоцкого наставником к царевичу Алексею. Затем, после его смерти, он становится учителем царевича Федора, а также царевны Софьи и даже Петра.
Примеру царя в выборе учителя для образования детей подражали. Царское окружение также заглядывалось на европейские манеры. В.О.Ключевский дает такую характеристику сообществу европеизирующихся единомышленников: «При дворе составляется кружок влиятельных любителей западноевропейского комфорта и даже образования: дядя царя Алексея, ласковый и веселый Никита Иванович Романов, первый богач после царя и самый популярный из бояр, покровитель и любитель немцев, большой охотник до их музыки и костюма и немножко вольнодумец; потом воспитатель и свояк царя Борис Иванович Морозов, в преклонных летах горько жаловавшийся на то, что в молодости не получил надлежащего образования. окольничий Федор Михайлович Ртищев, ревнитель наук и школьного образования; начальник Посольского приказа, образованный дипломат Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин; его преемник, боярин Артамон Сергеевич Матвеев, дьячий сын, другой любимец царя, первый москвич, открывший в своем по-европейски убранном доме нечто вроде журфиксов, собрания с целью поговорить, обменяться мыслями и новостями, с участием хозяйки и без попоек, устроитель придворного театра» [14].
В противоположность ориентации Печатного двора на греческий язык и богослужебные книги Симеон Полоцкий, поселившийся в Заиконоспасском монастыре и имевший там учеников, воплощал в себе латинскую образованность. Епифаний Славинецкий вместе со своими учениками, как мы видели, был занят на Печатном дворе правкой текстов, переводами и изданием лексиконов. Симеон и его ученики были не только книжниками, но и поэтами, сочиняя вирши, ора-ции и «приветства» по торжественным случаям для всей царской семьи (кконцу жизни Симеон собрал эти произведения в объемный сборник «Рифмологион, или Стихо-слов»), а также выполняли роль придворных проповедников. От царя он получил разрешение открыть типографию (так называемая
«Верхняя типография»), что также соответствовало принципам устройства малоросских монастырей. Иннокентий Гизель, ректор Киево-Могилянской коллегии, издавал свои труды в типографии Киево-Печерско-го монастыря, Лазарь Баранович перенес типографию в Троицко-Ильинский монастырь Чернигова из Новгород-Северского. Симеон Полоцкий состоит с ними в переписке и получает в подарок их новые книги. К примеру, книга Лазаря Барановича «Меч духовный» была подарена Симеону в 1666 г., когда Лазарь приезжал на Собор в Москву. В июне 1669 г. Лазарь послал Симеону свою новую книгу проповедей «Трубы словес проповедных... » с надеждой, что она будет опубликована в царской типографии в Москве. В письме, полном поэтической игры слов, которую Симеон, конечно же, оценил, Лазарь заметил, что в «Трубах... » «нет ничего против вероучения, и в мыслях своих я был осторожным. », понимая существенную разницу проповеднической традиции в Киеве и Москве.
Для понимания различия в позициях традиционного книжника и того нового, что принес Симеон, стоит обратиться к одному показательному эпизоду. В апреле 1666 г. в Москве на церковном Соборе были осуж-деныкак патриарх Никон, оставивший патриаршую кафедру в 1658 г., так и старообрядцы во главе с Аввакумом, не принявшие никоновской церковной реформы. Отчет о заседаниях Собора вел по поручению государя Симеон Полоцкий. Н.Ф. Каптерев, подробно исследовавший этот вопрос, пишет: «Полоцкий, при обработке соборного материала, относился к нему довольно свободно и даже вносил в соборные деяния и нечто свое личное. Так он приделал к соборным деяниям сочиненное им вступление, совершенно бессодержательное, не имеющее никакой исторической ценности и к делу прямо не относящееся, - обычный продукт тогдашнего пустого красноречия. Затем, вместо подлинной речи царя к собору, поместил в деяниях речь своего собственного сочинения. То же он сделал и с речью
митрополита Питирима, которую тот говорил от лица собора в ответ на речь царя. Причем сам автор в своих соборных деяниях делает такие простодушные пометы: «Слово великого государя, или, доложив его, великого государя, сию последующую» и действительно затем в деяниях помещает речь своего сочинения. Или им надписано: «здесь речь преосвященного митрополита (т.е. Питирима) написати, или, вместо ея, сей ответ» и помещает далее ответ им самим составленный» [5, с. 28-29]. Совершенно очевидно, что, выполняя государево поручение, Симеон выступает не книжником-летописцем, в задачу которого входило как можно более точное изложение событий. Симеон мыслит себя автором, которому происходящее служит лишь материалом для его собственных творений. Его нисколько не смущает новизна затеянного им труда. Особо интересны пометы, которые он делает по ходу дела и в которых берет на себя роль как бы «соавтора» события. Он надеет-сяна свой разум, свою ученость и понимание происходящего и полагает, что им самим сочиненная речь, которую не произносили на самом деле царь и митрополит, не изменит смысла событий. Много позже в «Вертограде многоцветном» Симеон так определил «мысль», сравнив ее с корнем дерева:
«Но яко что в корени от силы таится,
то послежде во ветех и в плодех явится;
Тако что сокровенно во мысли пребудет,
то по мале во делех проявленно будет» [15].
Для Симеона мысль проявляется в делах разума - создании и записывании слова: «Егда убо хощеши нечто глаголати, / по-тщися прежде оно умомъ разсуждати...». Дело разума - в обучении, размышлении и создании новых книг. Его ученик Сильвестр Медведев твердо выучил эти правила новой книжности, и когда Симеон умер, он, выполняя заказ его царствующего ученика Федора Алексеевича, написал большую эпитафию. В ней, в частности, были следующие строки:
«Ибо тоя поборник и сын верный бяше, учением правым то миру показаше. В защищение церкве книгу Жезл создал есть, в ея же пользу Венец и Обед издал есть, Вечерю, Псалтырь, стихи со Рифмословием, Вертоград многоцветный с Беседословием. Вся оны книги мудрый он муж сотворивый, в научение роду российску явивый» [16].
Однако Симеон понимал, что без систематического обучения искусству мысли невозможно требовать от народа ума и учености. Поэтому он отдал немало сил составлению проекта («Привилегии на Академию») создания в Москве высшего учебного заведения по образцу Киево-Могилян-ской коллегии и других европейских высших школ, во всех подробностях неоднократно обсуждая этот проект с молодым царем Федором Алексеевичем (находившемся тогда еще в школьном возрасте). Смерть помешала ему довести дело до открытия Академии, далее им занимался Сильвестр Медведев.
Существенное отличие книжной культуры, пришедшей на Русь вместе с Симеоном Полоцким, от книжности ученых старцев из Могиляны «первого призыва» состояло в том, что книгу оказалось возможным творить, расширяя свой разум и обучая себя, впитывая достижения разных культур, но не «афишируя» это. «Могилянцы» на Московском дворе были, разумеется, книжниками, но во второй половине ХVII в. привычная система явно нарушается. Симеон внедряет новый тип книжной учености, характерный для культуры барокко, которая, в том числе его стараниями, приходит в культуру Московского царства. Эта первая волна малороссийского влияния второй половины XVII в. захлебнулась в 1690 г. на последнем Соборе, который возглавлял лишь формально по причине своего нездоровья патриарх Иоаким, враждебно настроенный к малороссам. На этом Соборе было покончено с самостоятельностью киевс-
кой митрополии, а также были осуждены известные киевские книжники (Петр Могила, Лазарь Баранович, Иннокентий Ги-зель и другие), запрещены их произведения, и в первую очередь труды Симеона Полоцкого. Однако идеи «могилян» уже проросли на московской почве. Продолжали свою деятельность ученики Симеона, была открыта Славяно-греко-латинская школа под руководством братьев Ли-худов, где впервые осуществлялось систематическое образование по типу европейских учебных заведений.
Грядущее столетие готовило новую встречу «могилянцев» с Москвой: в 1700 г. префект Могилянской коллегии Стефан Яворский возводится Петром I в сан митрополита Рязанского и Муромского и назначается местоблюстителем патриаршего престола. А его будущий оппонент и правая рука Петра I в синодальной реформе русской церкви, тогда еще униат с мирским именем Елеазар, Феофан Прокопович завершает свое образование в европейских университетах.
Литература
1. Очерки русской культуры XIX века. - М.,
2001. - С. 125.
2. Успенский Б.А. Краткий очерк истории
русского литературного языка (XI-XIX вв.). - М., 1994.
3. Киселева М.С. Учение книжное: текст и кон-
текст древнерусской книжности. - М., 2000.
4. Ключевский В.О. Терминология русской
истории // Соч. в 9 т. - М., 1989. - T.VI. -С. 187.
5. Каптерев Н.Ф. Патриарх Никон и царь Алексей Михайлович. - М., 1996. - Т. 1.
6. Панченко А.М. Епифаний Славинецкий //
Словарь книжников и книжности Древней Руси. XVII в. - СПб., 1992. - Ч.1. - С. 310.
7. Харлампович К.В. Малороссийское влия-
ние на великорусскую церковную жизнь. - Казань, 1914. - Т. 1.
8. Белоброва О.А, Матвеева Е.Н. Арсений
Сатановский // Словарь книжников...
9. Матвеева Е.Н. Дамаскин Птицкий // Сло-
варь книжников. - С. 248.
10. Карташев А.В. Очерки по истории русской церкви. - М., 1991. - Т. II.
11. Лихудовские чтения. 1998. - Великий Новгород, 2001. - С. 28-29.
12. Цит. по: Пресняков А.Е. Российские самодержцы. - М., 1990. - С. 116.
13. Лаппо-Данилевский А.С. История русской общественной мысли и культуры XVII-XVIII вв. - М., 1990. - С. 125.
14. Ключевский В.О. Курс русской истории // Соч. в 9 т. - М., 1988. - Т. 3. - С. 258.
15. Памятники литературы Древней Руси. -М., 1994. - Т. 12. - С. 110.
16. Русская силлабическая поэзия XVII-XVIII вв. - Л., 1970. - С. 189.
g
