Модификация классического «Романа воспитания» в мемуарной «Лагерной» прозе Текст научной статьи по специальности «Языкознание и литературоведение»

ФИЛОЛОГИЯ И КУЛЬТУРА. PHILOLOGY AND CULTURE. 2012. №4(30)

УДК 82.09

МОДИФИКАЦИЯ КЛАССИЧЕСКОГО «РОМАНА ВОСПИТАНИЯ» В МЕМУАРНОЙ «ЛАГЕРНОЙ» ПРОЗЕ

© И.А.Подавылова

Роман Имре Кертеса «Без судьбы», написанный через 25 лет после описываемых событий, повествует об опыте, пережитом автором в концлагере во Вторую мировую войну. Фабула основана на автобиографии, доминантой выступает личная интонация писателя, а сюжет подчиняется законам жанра. Образ повествователя удваивается (умудренный опытом исследователь скрывается под маской подростка, движимого инстинктом выживания). Традиция «романа воспитания», дополненная авантюрно-бытовым компонентом, преобразовывает документ в художественное произведение.

Ключевые слова: Имре Кертес, биография, роман воспитания, образ повествователя.

Опровергая известную фразу Теодора Адорно о том, что нельзя писать стихи после Освенцима, означавшую отсутствие адекватного языка для описания немыслимого ужаса, средства выражения все-таки нашлись. Одним из инструментов структурирования представлений о новом миропорядке стала особая организация пространства и времени действия (хронотопа, по М.М. Бахтину [1: 9]), а также использование традиционных сюжетных схем классического романа с перемещением его героев в чуждую им среду. Способ реализации исторически сложившихся романных форм в инвариантном воплощении «романа воспитания» в так называемой «лагерной прозе», рассказывающей о геноциде Второй мировой войны, является предметом нашего исследования.

Роман Нобелевского лауреата Имре Кертеса «Без судьбы» написан спустя 25 лет после рассказываемых событий. В центре повествования история еврейского подростка Кевеша Дердя, уроженца Будапешта. В числе многих других венгерских евреев он попадает в облаву, инициированную сторонниками Гитлера, и оказывается в Освенциме. Оттуда его переправляют в Бухенвальд, а далее и вовсе в «захолустный» лагпункт Цейц. Обратный путь мальчика протекает ровно в обратном порядке за исключением Освенцима - из Цейца в Бухенвальд, затем, после прихода американцев в апреле 1945 г., в Будапешт. История, изложенная в этой книге, достоверна и почти полностью соответствует тому, что пережил сам автор - Имре Кертес - в юности, совпавшей со Второй мировой войной.

Значительный временной промежуток между моментом претворения пережитого опыта в художественный замысел и воплощения его на бумаге оказался полезным. Он позволил автору оценить с позиции зрелого человека события, ко-

торые происходили с ним же - пятнадцатилетним. Кроме того, это взгляд мыслителя на Холокост, пережитый как личная трагедия, из тоталитарного «прекрасного далёка». Но роман «Без судьбы» - это и литературный итог «поиска идентичности» [2: 33], прежде других оцененный страной, которая сначала инициировала арест будущего лауреата, а затем, спустя четверть века, стала его второй родиной. Расстоянием разного рода - временным, духовным, социальным, политическим и даже географическим - определяется сложная, многоуровневая повествовательная структура романа.

Фабула «Без судьбы» выстроена по принципу автобиографии, где доминантой выступает личная интонация рассказчика, а сюжет подчиняется законам «лагерного» жанра. Литература о лагерях, стилизованная под биографическое или мемуарное повествование, обычно тяготеет к опи-сательности, которая сосредоточивается на изображении преимущественно мрачных, безнадежных сторон окружающего быта. Все это наличествует в романе, но по мере развертывания событий образ повествователя усложняется. «Абстрактный автор» [3: 42], осмысливая концлагерные реалии, вырабатывает целостную философскую концепцию, высказываясь голосом умудренного опытом исследователя, прячущегося под маской подростка, движимого инстинктом выживания, который не вспоминает, а воссоздает заново то, что происходило четверть века назад. Конечное звено в этой повествовательной цепи -мальчишка, попавший в беду, - выступает одновременно и как действующее лицо, и как рассказчик (нарратор) данного текста (актор), но при этом он не является двойником Кертеса: суждения о происходящем ни в коем случае не могут принадлежать 15-летнему ребенку (слишком глубока личностная позиция, слишком объек-

ПОЭТИКА ДОКУМЕНТАЛЬНО-ХУДОЖЕСТВЕННОГО ТЕКСТА

тивна точка зрения). Истинная мотивировка действия принадлежит иному лицу, которое пытается осмыслить лагерный опыт через вымышленную фигуру. Более того, и «абстрактный автор» здесь выражен не в реальном Имре Кертесе, венгре еврейского происхождения, который пережил нацистский геноцид, а в Имре Кертесе, пишущем о Холокосте, авторе единственной темы, которая в силу своей специфики не ограничивает его, а служит некой аналитически универсальной мерой любого опыта и любых событий вообще. Система взглядов на величайший позор XX века сублимируется в его творческих действиях, а значит в текстах Кертеса. Реализуется этот духовный посыл в своеобразной манере письменной речи - констатации якобы очевидного посредством диалога, где реплика, обращенная к читателю, преувеличенно затянута, но лишь только по той причине, что изрекающей стороне необходимо многое сказать молчаливому оппоненту. Таким образом, герои Кертеса всегда как будто пытаются доказать, что «нет в мире ничего такого, чего бы мы не пережили как нечто совершенно естественное» [4: 296].

Страшный опыт приобретает смысл, экзистенциальную ценность в тот момент, когда отражается и преобразовывается читателем, поскольку жизнь, преподносящая неприятные сюрпризы, представляется автору более непредсказуемой и живописной, нежели литературный вымысел.

Язык повествования в романе не соответствует той реальности, которую этот слог передает, что порождает ощущение диссонанса: немного наивный, намеренно стилизованный под типичную манеру речи среднестатистического подростка, вместе с тем это подчеркнуто отстраненный голос, который одинаково лаконично и сухо сообщает и о первом поцелуе, и о внезапном аресте. Эмоционально неокрашенное повествование, тем не менее, создает предчувствие непоправимой беды, должной непременно настигнуть главного героя. Контраст между рассказанным событием и событием рассказывания придает кошмару характер обыденности. Сам персонаж -уже в положении пережившего заключение, освобожденного и безмерно уставшего человека -оценивает это время иногда даже как счастливое.

В результате своих злоключений Кевеш Дердь, повторяя физический и духовный путь самого автора, претерпевает качественные изменения, показанные через процесс метаморфозы, так, что повседневные картины жизни, во всех их бытовых проявлениях, приобретают бессмысленно-тягостные черты потустороннего ужаса. Традиционно используемый прием метаморфозы, необычайно популярный в романах «духов-

ного поиска», «житиях», «жизнеописаниях» различных моралистов и праведников, когда необходимо показать внутренний слом человека, его рост от греха к просветлению, здесь наполняется иным, диаметрально противоположным содержанием: от непорочности к виновности. Главный герой вступает на путь внутренних преобразований ребенком, т.е. нравственно чистым существом, а из Бухенвальда возвращается испытывающим ко всем ненависть старцем. Такова скрытая, внутренняя динамика трансформаций характера Кевеша Дердя, происходящих под влиянием чрезмерных страданий.

Течение внешней жизни соответствует фактически небольшому, но вместе с тем вполне реальному жизненному отрезку. Скитания героя имеют временное и пространственное измерения (реальную протяженность и длительность). Географическое перемещение Кевеша вглубь оккупированных территорий совпадает с символическим путешествием эпического героя в преисподнюю, а возвращение домой должно означать путь наверх, перерождение. Однако это не происходит, поскольку логическая цепочка следования от вины через очищение к перерождению не воплощается здесь во всей своей полноте, а реализуется инверсивно. Сравним: метафизическая вина главного героя состоит лишь в том, что он еврей. Из-за этого обстоятельства он получает наказание (причем у этого действия нет инициатора, все происходит по велению свыше, от провидения) в виде концлагеря, а чистилище для Кевеша - это пребывание в нем. После всех испытаний обязанный искупить свою вину (хотя национальная принадлежность изначально не вина, искупить ее невозможно, так же как невозможно избавиться от своей национальности), просветленный и духовно возросший, герой должен испытать наслаждение и удовлетворение. Формально так и происходит: 15-летний подросток не просто выжил в условиях концентрационного ада, но впоследствии, как мы знаем, стал писателем, т.е. за все страдания был награжден даром творчества. Однако сам факт физического прохождения через испытания не предполагает духовного роста. В данном случае это лишь смена образов центрального персонажа (от соблюдения ложных приличий через равнодушие к разрыву с обществом). Личная ответственность человека является исходной мерой и главным фактором этого символического пути. С Кеве-шом Дердем все происходит потому, что его принуждают нести ответственность за его еврейство.

Особое значение в романе имеет роковое стечение обстоятельств. Все, что совершается с

И.А.ПОДАВЫЛОВА

подростком, происходит невзначай, и им самим оценивается или нейтрально-положительно, или же как огромное везение. Хотя взгляд внешнего наблюдателя открыто демонстрирует: удача эта -грандиозный обман, ловушка для простаков. В качестве прямой пародии на благосклонность фортуны представлен образ Невезучего. Слова его полны горечи и сокрушительных причитаний по поводу череды фатальных совпадений, приведших его в руки палачей, что вызывает добродушное снисхождение окружающих. Сам неопытный Кевеш радуется, что получил возможность путешествовать за пределы Будапешта, но именно поэтому он и попадает в облаву. Нагнетательный характер роковых совпадений обусловлен антитезой, по которой «слепой судьбе противопоставляется судьба зрячая» [1: 45]. Важность роли судьбы для автора можно понять уже потому, что слово это вынесено в заглавие книги. Но также значимо и то, что дано оно в отрицательном контексте - «Без судьбы». Строго говоря, речь идет о том, что быть евреем в годы гитлеровской диктатуры (или любым другим меньшинством в годы любой другой диктатуры) означает в принципе не быть достойным какого-либо индивидуального жребия, поскольку «человек <...> в этическом отношении остался предоставленным самому себе: брошенный Господом, универсальными мифами, всеобъемлющей истиной» [5: 193]. Однако «зрячая судьба» нисколько не противоречит такой системе представлений автора, а только лишь еще больше подтверждает основные убеждения: сам Кертес, как и почти идентичный ему Кевеш Дердь, не жертва слепой, а скорее - злой, т.е. кем-то и чем-то инициированной, судьбы и выбран не случайно. Судьба в самой бессмысленной участи персонажа, в тяжести постижения глубин зла, в шагах, которые необходимо совершать из инстинктивного упрямства, поскольку таково всеобщее устройство мироздания. В конце концов, герой приходит к пониманию, что там, где универсальной моделью бытия служат паразиты, питающиеся плотью жертвы, высокий смысл личного сущест-

вования состоит лишь в жизненно необходимом насыщении.

Глубокое познание «педагогической провинции» - государства концлагерей - заканчивается чрезвычайно каталогизированными, упорядоченными путевыми инструкциями - страноведческими заметками о лагерной субкультуре. Однако прозаические проявления лагерной жизни как будто вовсе не затрагивают героя. Его взгляд фиксирует своеобразие сторон человеческой деятельности в некотором роде со стороны, индифферентно к происходящему, а качественное изменение самого героя происходит внутри и воплощается в умственном, духовном, моральном отклонении. Причем эти изменения не имеют ничего общего с движением вперед, с развитием, герой, конечно, получает определенный опыт, но опыт этот негативный, его знание о жизни пополняются, но это знания, без которых вполне можно было бы обойтись, он совершает не эволюцию, а деградацию.

Итак, образ главного героя формируется в классической традиции романа воспитания, который в данном случае предстает в инверсированном виде. Итог антивоспитания персонажа -ломка человека, несостоятельность, нравственный упадок, губительно неразрешимые противоречия с собой и миром, «без вины виноватый» приговаривается к уничтожению. А если человек чудом выжил, то спасение предстает в творческой деятельности.

1. Бахтин М.М. Эпос и роман. Формы времени и хронотопа в романе: очерки по исторической поэтике. - СПб.: Азбука, 2000. - 304 с.

2. Кертес И. Язык в изгнании. Статьи и эссе: Несчастный двадцатый век / Пер. с венг. В.Середы.

- М.: Три квадрата, 2004. - 208 с.

3. Шмид В. Нарратология. - М.: Языки славянской культуры, 2003. - 312 с.

4. Кертес И. «Без судьбы» / Пер. с венг. Ю.Гусева.

- М.: Текст: Еврейское слово, 2007. - 299 с.

5. Иштван Надь. От вынужденной участи к выбору судьбы: о творчестве Имре Кертеса // Звезда. -2003. - №7. - С. 188 - 198.

MODIFICATION OF THE CLASSICAL «BILDUNGSROMAN» IN THE «CAMP» MEMOIR PROSE

I.A.Podavylova

Imre Kertesz’s "The Unfortunate" was written 25 years after the events described in the novel. The author’s concentration camp experience during World War II is in the centre of the narration. The story is built according to the autobiographical principles. The author’s personal intonation is predominant. The plot correlates with the genre laws. However, the image of the narrator redoubles with the events develop-

ПОЭТИКА ДОКУМЕНТАЛЬНО-ХУДОЖЕСТВЕННОГО ТЕКСТА

ing (the mature investigator under the teenager’s mask). Kertesz goes beyond the frames of non-fiction by using the elements of adventurous and genre fiction.

Key words: Imre Kertesz, biography, Bildungsroman, the image of the narrator.

Подавылова Ирина Александровна - аспирант кафедры русской и зарубежной литературы Пермского государственного педагогического университета.

E-mail: irina_podavilova@mail.ru

Поступила в редакцию 17.05.2012