CC BY
11
и общества. Для современного российского общества, где ещё не изжитым остается опыт тоталитарной идеологии, оправдывающей любой вид бездействия, данный аспект особенно актуален.
Примечания
1. Бодрийяр Ж. Пароли. От фрагмента к фрагменту. Екатеринбург: У-Фактория, 2006.
2. Теннис Ф. Общность и общество. Основные понятия чистой социологии. М.: Фонд «Университет», 2002.
3. Гуссерль Э. Кризис европейских наук и трансцендентальная феноменология. СПб.: Владимир Даль, 2004.
4. Генон Р. Царство количества и знамения времени. Очерки об индуизме. Эзотеризм Данте. М.: Беловодье, 2003.
5. Бердяев Н. А. Новое Средневековье. Размышление о судьбе России и Европы. М.: ЭКСМО; СПб.: Мидгард, 2004. С. 409-478.
6. Фукуяма Ф. Великий Разрыв. М.: АСТ, 2003.
7. Адорно Т. В. Негативная диалектика. М.: Научный мир, 2003.
8. Мангейм К. Идеология и утопия. Диагноз нашего времени. М.: Юрист, 1994. С. 7-260.
9. Pareto V. Trattate di sociologia generale. Milano, 1964. Vol. 1-2.
10. Дука А. Элита и «элита»: понятие и социальная реальность // Общество и экономика. 2008. № 6. С. 132-146.
11. Бердяев Н. А. Русская идея. Основные проблемы русской мысли XIX и начала XX веков. М.: ЭКС-МО; СПб.: Мидгард, 2004. С. 409-478.
12. Хальбвакс М. Социальные рамки памяти. М.: Новое изд-во, 2007.
13. Казакова В. И. Границы элиты в социальном пространстве // Труды НГТУ им. Р. Е. Алексеева. 2008. С. 8-23.
14. Хайдеггер М. Основные проблемы феноменологии. СПб.: Высш. религ.-филос. шк., 2001.
15. Иноземцев В. Л. Расколотая цивилизация. Наличествующие предпосылки и возможные последствия постэкономической революции. М.: «Academia»: «Наука», 1999.
16. Социальная и культурная дистанции. Опыт многонациональной России / под ред. Л. М. Дробижевой. М.: ИС РАН, 2000.
17. Карабущенко Н. В. Психологическая дистанция в дихотомии «элита - масса». М.: Прометей, МГПУ, 2002.
18. Анурин В. Ф. От Москвы до самых до окраин (социальное неравенство: региональный разрез) // Социология. 2005. № 3-4. С. 232-252.
19. Шипилов А. В. «Свои», «чужие» и «другие». М.: Прогресс-Традиция, 2008.
20. Балибар Э. От классовой борьбы к бесклассовой борьбе? / Э. Балибар, И. Валлерстайн. Раса, нация, класс. Двусмысленные идентичности. М.: Логос-Альтера, Esse homo, 2003. С. 177-210; Диалог культур в глобализующемся мире: мировоззренческие аспекты / под ред. В. С. Степуна. М.: Наука, 2005; Жижек С. Устройство разрыва: параллаксное видение. М.: Изд-во «Европа», 2008.
21. Валлерстайн И. Анализ мировых систем и ситуация в современном мире. СПб.: Университетская книга, 2001; Жижек С. Кукла и карлик: христианство между ересью и бунтом. М.: Изд-во «Европа», 2009.
УДК 130.2
О. Е. Новиков
МОДЕРНИЗАЦИЯ СОВРЕМЕННОЙ РОССИИ: ТРАНЗИЦИЯ, ЦЕННОСТЬ, СИНДРОМ
Темой настоящей статьи является феномен модернизации, анализируемый применительно к современным российским реалиям. Выделены три приоритетные сферы анализа, которые соответствуют осмыслению в онтологическом, аксиологическом и экзистенциальном аспектах. Российская модернизация рассматривается как осложнённая культурно-антропологическими акцентами воздействия технического на социальное.
The problem under consideration is modernization phenomenon which is analyzed within contemporary Russian social reality. Three primary spheres of analysis are singled out. They are ontological, axiological and existential ones. Russian modernization is a more complicated phenomenon than the other variants. The interactions between society and technologies in this country are cultural-oriented.
Ключевые слова: модернизация, переходный период, социальное пространство, социальная транзи-ция, ценность, социокультурный синдром.
Keywords: modernization, transitive period, social space, social transition, value, socio-cultural syndrome.
«Модернизация» - термин, плохо поддающийся адаптации в русском языке. Его непосредственное буквальное восприятие означает принадлежность настоящему в её предельной, абсолютизированной форме, осознание необходимости резко отграничить себя от прошлого, становящегося «старым». Принимая точку зрения Ю. Хабермаса [1], можно отталкиваться от изначально теологического смыслового наполнения самого термина «модерн» и искать истоки разлада в глубине атеистических корней русских духовных практик. Отражение актуального духа времени, спонтанного обновления составило на исходе античности важнейшую часть христианской апологетики. Ав-густинианское стремление дистанцироваться от прошлого впервые в истории мысли формирует невиданную ранее оппозицию «старого» и «нового», задавая тем самым антиномию, недоступную прежнему античному мировосприятию. Эта оппозиция задаётся, в том числе, и через радикальное смещение смысловых горизонтов - от греческого стремления к простоте жизни, правильности форм и гармонии единства к стратегии цели - линейной и однонаправленной, к динамике перманентных преобразований. Данный период неслучайно становится в настоящий момент объектом серьёзного исследовательского интереса, поскольку его параллели и аналогии с современным переходным периодом очевидны.
© Новиков О. Е., 2010
Время, согласно М. Хайдеггеру, есть горизонт, благодаря которому вообще становится понятным бытие [2]; в соответствии с этим модернизацию можно определить как некую практику духовного позиционирования собственной самости в контексте социального времени. Задавая подобное направление, мы не только очерчиваем концептуально-методологические ориентиры исследования, но и анализируем рассматриваемое явление в русле сложившихся в последнее время тенденций. Стремительная онтологизация социальной проблематики уже становится привычной, одной из главных предпосылок является здесь то, что современный многоуровневый кризис человеческого бытия-в-мире есть, в первую очередь, проблема времени. Это последнее основание обозначается всё чётче по мере обострения «пролонгированной пограничности». Фундаментальная социологическая и социально-философская проблема - стратификация - обозначает себя как дифференцирование по определённым онтологическим уровням, различающимся своим отношением ко времени. В нашей стране, где большая часть населения чрезвычайно болезненно пережила реформы девяностых, именно ментальные установки по отношению ко времени, способность адаптации к футурошоку стали демаркационным критерием, разграничившим мейнстрим и маргиналов.
Предметом настоящей статьи является анализ российского варианта модернизации в его различных формах современного осмысления в нашей стране. В свете вышеизложенного было бы корректнее говорить об определённых формах адаптации модернизации к российской действительности. Заявленный порядок данных форм не только расставляет основные акценты в раскрытии представленной тематики, он обозначает тот путь от «онтологического поворота» к матричному восприятию «реальности через боль», который прошёл в течение двадцатого столетия дискурс техники. Этот путь, на наш взгляд, завершён. Современные провозглашения идей и ценностей - верные признаки последней «остав-ленности бытием», призывы к непременной духовности - очевидный «исход» для техники, изначально пребывающей как материальное «расходование сущего» [3]. Оно имеет и обратную сторону - это путь от вещи к человеку. Российское воплощение модернизации, на наш взгляд, в значительной мере осложнено по сравнению с западным. Речь здесь в первую очередь о том, что в силу цивилизационной специфики развития мы находимся, как это ни парадоксально, ближе к постиндустриальности, нежели страны, экономически и технически более развитые. «Запаздывающий характер» отечественной модернизации в данном ракурсе рассмотрения есть ско-
рее позитивный аспект, нежели негативный. Нас миновали многие массовые стереотипы и стандартизованные образцы - как следствия унификации социального пространства; российский духовный опыт, игнорировавший механистическую составляющую рациональности, на данный момент заключает в себе гораздо больший по сравнению с западным потенциал развития.
Модернизация - это не просто некий темпоральный разрыв, это надлом социальных структур вследствие технологических изменений. Как переходное состояние - модернизация есть пространственная экспансия человека через посредство техники, совокупность его внешних расширений. При этом «жёсткий материально-технический каркас» артефакта остаётся как бы по ту сторону русского самосознания, отводя технике совершенно особое место среди элементов «генотипа» отечественной цивилизации [4]. Машина для российского менталитета есть не «смерть, подчиняющая человека своей примитивной механике», а «поэзия, воздействующая на наши руки» [5]; техника - «явление духа, момент в его пути ... умерщвляющий материю и от противного способствующий освобождению» [6]. Рассматривая технику в рамках теории органопроекций, мы можем в качестве рабочей гипотезы принять, что пространственная экспансия, свойственная Homo sapiens в его антибиологической, контрадаптационной деятельности, для российского варианта цивилизационного развития носит скорее духовный, нежели материальный характер. Это задаёт культурцентристские акценты модернизации и на феноменальном, и на ноуменальном уровнях, которые, на наш взгляд, чрезвычайно важны сейчас, когда при относительной стабильности общественного бытия слабеют смысловые контуры общественного сознания.
Техника для российского гетерогенного пространства - часть несвершившегося, нереализованного. Её прямое назначение - быть использованной, вовлечённой в «расходование сущего» -для нас остаётся как бы второстепенной. Это видимое безразличие к материальному внешнему расширению сохраняется нами в любой исторический период, его можно в духе западнических традиций трактовать как вековую отсталость России или лелеять обозначаемую таким образом молодость нашей цивилизации - в любом случае можно говорить об «инорациональности», ставящей непреодолимый барьер между техникой и мыслью [7]. Это проявляется не только в «пролонгированности», но и в том, что проекты реализации всякий раз осуществляются «сверху», оставляя след не столько свершениями цивилизации, сколько социокультурным расколом, именно в фазах технологического переворота Россия переживает эпоху наиболее глубокого социаль-
но-политического кризиса, толкающего российское государство к наиболее радикальным реформам и изменениям. Российское социальное пространство представляет, на наш взгляд, одну из самых загадочных и неоднозначных моделей для решения вопроса о технологическом детерминизме. В нашей стране оказывалась мера социальности, принадлежности личности обществу, всегда была несоразмерна человеческому стремлению к полноте бытия. Советский период во многом можно обозначить как период технократической фетишизации артефакта, абсолютизирующей творческое преобразовательное начало человеческой деятельности. Индустриализация -как проект, как своего рода «мегатренд» - была сопряжена с поиском новой свободы, всемирным историческим экспериментом по созданию общества справедливости. Техника для советского человека представляла собой скорее миф, где неистовое желание «догнать и перегнать» оставляло далеко за пределами осмысления совершенствование техники как таковой. Строго говоря, марксистский принцип соответствия производительных сил и производственных отношений никогда не был реализован ни в советский период, ни после, когда окончательный разрыв с мифом повлёк за собой ущерб развитию техники столь же радикальный и во многом непоправимый, сколь стремительным оказалось крушение советской идеологии. Техника как феномен «границы», пролегающей между двумя различными формами социального бытия [8], вряд ли позволяет в духе М. Кастельса трактовать технологический детерминизм как ложную проблему [9]. Выступая как инородная, внешняя социокультурная ценность, техника производит своего рода «возмущение» общественных структур, будучи «травмой социальных изменений» [10], она радикальным образом преобразует духовные практики. Религиозный раскол был самым тяжким последствием первой волны российской модернизации, такой ценой далась первая попытка русской ментальности принадлежать настоящему, быть современным.
Рассматривать волны отечественной модернизации как «ответы» на «вызовы» западных этапов промышленных преобразований [11] можно, как нам кажется, в весьма ограниченном контексте. «Вызов» и «ответ» предполагают однопо-рядковость взаимодействующих сторон, в то время как в случае российской модернизации мы имеем дело с принципиально иной антитезой де-сакрализации времени и десакрализации пространства. Техника, будучи инородным элементом чужой культуры, не воспринята и не понята - ни во времена петровских реформ, ни в настоящее время. Несомненный позитивный аспект этого - выявление специфических для российс-
кого социального пространства модусов распредмечивания техники, способа нахождения себя в инструменте. Топологические характеристики мира артефактов в данном случае таковы, что отрицательное воздействие на человека, связанное с отчуждением, оказывается сглаженным; техника не деформирует строй человеческого сознания столь радикально, как в опыте западной цивилизации. Именно в сфере российских реалий развитию тех же информационных технологий открываются подчас не имеющие аналогов возможности: идеализация искусственного в сочетании с традиционной для нас «болезнью пространства» инициирует свой специфический путь постиндустриальности и глобализации. Горизонты нетехнического слоя сознания в российской ментальности выражены более глубоко, что и обусловливает более адекватное, на наш взгляд, вхождение в сферу информационных реалий. Субъектное содержание техники прочитывается здесь не с функциональной, а со смысло-жизненной, ценностной стороны [12]. В связи с этим аксиологические акценты осмысления модернизации культурцентричны, здесь рассматриваемый феномен укоренён в традиции западнической мысли - переживаний несовершенства, неполноценности России. Этот аспект в течение двух постсоветских десятилетий усилился «информационным оглушением русского народа», обозначившимся на рубежах постиндустриально-сти [13].
Российское общество, на наш взгляд, более дифференцировано по социальным группам в своём отношении к технике - и вместе с тем ко времени. Стратифицированное вертикалью власти, а не иерархией собственности, оно вместе с каждой волной перемен прокламирует необходимость модернизации не как программу действий, а как некую точку отсчёта, отталкиваясь от которой, мы можем обрести потенциал дальнейшего развития. Её выбор парадоксален, если учесть, что, во-первых, в самой западной традиции нельзя найти никакой аналогии подобного проекта, во-вторых, само его воздействие на социальные структуры носит дезинтегрирующий характер. Ценностные акценты «модернизации» весьма далеки от общественного идеала, который мог бы служить единой стратегией действий, восприятие несовершенства, неполноценности России может лишь усугублять разрыв между различными социальными слоями. Так оно и происходит в действительности, когда на интеллигенцию возлагается миссия провозглашения ценностей модернизации, а потом - ответственность за очередной провал, средний класс как желаемый результат преобразований обвиняется в своей неуместной малочисленности, элита, склонная видеть центр за пределами российских про-
странств, обременяется приставками «прото-», «квази-» и «псевдо-».
Тем не менее, несмотря на все последующие осложнения, модернизация в общественном сознании изначально задаёт положительный ценностный смысл. Этот опыт ожидания внедрения чужеродной идентичности можно обозначить как уникальный для российского духовного опыта. В том смысловом наполнении, в каком оно сейчас функционирует в общественном сознании, понятие «модернизация» выкристаллизовалось, в сущности, из «ускорения» и «перестройки» конца восьмидесятых. Поворот от советской обременённости будущим к переживанию настоящего осознавался как радость обновления, которая заглушала пугающий смысл «ускорения» как признака скорого распада. Возможность принадлежать настоящему была легитимизирована той же властной элитой, которая прежде давала команды к началу сева или жатвы, присовокупляя свою резолюцию к смене времён года. Нельзя не согласиться, что нет «проблемы современности», единой для всех культур, вместе с тем итоговое воплощение модернизации и для российской, и для западной цивилизаций весьма сходно. Оно может быть обозначено как синдром, исходящий из угрозы полного отделения человека от органической среды [14] и применительно к нашей стране имеет яркие культурцентристские ориентиры [15].
В данном воплощении «синдрома» российская модернизация сопоставима с узловыми моментами в современных дискурсах «конца истории». Как цивилизационный прорыв, обусловленный индустриальной революцией, она обернулась распадом социокультурной целостности страны, как временной диссонанс, «осовременивание», она не стыкуется с нашей «душевной географией», необъятностью пространств [16]. В настоящее время, не будучи в состоянии изжить своё прошлое, мы пытаемся резко изменить собственное настоящее, в то же время это странным образом накладывается на желание стабильности, ставшее для всех слоёв населения единственной общей ценностью. Подобно самой технике, функционирующей у нас как подсистема культуры, модернизация выступает также как духовная практика, задающая ценности, но не цели. В известной мере сама история модернизационных проектов в нашей стране может служить основанием для того же невероятного исторического пессимизма, который позволяет говорить о «конце истории». Как и для автора данной концепции Фрэнсиса Фукуямы, данный драматический настрой может быть расценен как всего лишь «поза мысли» [17]. Данное им определение модернизации как «победы рационального над ти-мотическим» представляется нам адекватной схе-
мой бинарных оппозиций, в которых может быть проанализирован феномен российского варианта этого явления, его итоги к настоящему моменту и перспективы развития в будущем. «Ти-мос» - как осознание собственной значимости -для «Москвы - Третьего Рима» означал восприятие себя как последнего рубежа, противостоящего антихристу. В русской ментальности, возможно, в силу особой «душевной географии» необъятных пространств, нет того противостояния природному началу, которой наделен опыт западного развития. Космическое мировосприятие оставляет естественную среду на стихийном уровне, не преодолённом рациональными устремлениями. Тимотическое и рациональное опосредованы не антитетическим, а антиномичным взаимодействием, воспринимаемым как неотъемлемая составляющая действительности. Подобный род противоречия - «ошибка ума, проистекающая из «нетерпения сердца» [18]. При этом само тимотическое начало амбивалентно. Время свершения, наступающее всякий раз внезапно и непредсказуемо, сочетает глубину замыслов с отсутствием достоинства, высокие идеалы с заискивающим поиском бремени. Соответственно и «победа рационального над тимотическим», если вообще таковая имела место у нас в России, имеет иную природу и иные последствия.
Рубеж, перед которым сейчас поставлен человек, - отсутствие жизнеспособных альтернатив дальнейшего развития, когда всё, что ещё могло подлежать преодолению - преодолено, а оставшееся нерешённым напоминает здание, обветшавшее прежде, чем туда кто-либо успел заселиться. Первое из названных переживаний для нас выступает как чужеродный опыт западной культуры, ставший, тем не менее, частью нашей жизни. Есть определённая закономерность в том, что при всей разнонаправленности ценностных ориентиров России и Запада симптомы кризиса укладываются в единую схему осмысления. И то и другое оказалось как бы с разных сторон у одного и того же рубежа - «конца истории». Его восприятие - и в когнитивных практиках научного знания, и в сфере жизненной повседневности - есть неизбежно восприятие опыта иного, поскольку оно не могло созреть в прежних рамках советской идеологии. Вся терминология катастроф - «конец истории», «смерть человека», «забвение бытия» - пришла извне, причудливо осев на былые представления о «загнивающем» капитализме. Собственный путь развития ещё недавно мыслился как лучезарное стремление к заданной цели - чёткой, ясной, прозрачной. Поставить завершающую точку на прямой всегда сложнее, нежели на извилистой траектории, исход наступает здесь внезапно и непредсказуемо. Построение коммунистическо-
го общества, задаваемое как цель, предполагало однонаправленное поступательное движение к совершенству, советское время выступало как время свершения и преодоления. В данном отношении крушение советской идеологии может быть рассмотрено не только как прощание со смыслом, но и как невозможность дальнейшего формирования новых общественных идеалов. Для нас это тоже предстаёт как своего рода «конец истории», где «последние люди» оказываются неспособными к созданию и удержанию смыслового фона своей жизни [19]. Этот исход принципиально отличен от итогов, которые подводит в настоящее время западная культура. Её кризис -опыт максимального воплощения, чрезмерности реализации, он приводит к бездуховности общества потребления, к псевдореальности матричного существования. В России можно, напротив, говорить о кризисе недо-свершившегося, нереализованного. Оно не то чтобы остановилось в своём развитии, оно было забыто и оставлено -как обветшавшая стройка. Современный пост-мир есть, на наш взгляд, сосуществование этих двух типов исхода социального, которые причудливым образом переплетаются между собой на всех уровнях человеческого бытия.
Модернизация есть определённая духовная практика переживания времени, контуры которой становятся ощутимы в эпоху перемен. Примеряя на себя инородный «жизненный мир», мы представляем прогнозируемый финал и артикулируемую конечную цель как нечто чрезвычайно желанное для мысли, но не для практического воплощения. По сути своей данный проект, периодически возобновляемый в наших социальных практиках, есть непонимание и неприятие своего места, «топоса», которое выражается через диссонанс по отношению к окружающей среде. Даже отторгая западные ценности, мы не можем отделаться от стойкого ощущения «подлинности» всего инородного, в противовес виртуальности собственного существования. Исторический опыт показывает, что акцентуация на настоящем, в отличие от обращённости к будущему или прошлому, оказывает деструктивное, негативное воздействие на социальные преобразования. Модернизация при всей полисемии понятия значима сейчас главным образом как социальный макропроцесс. Будучи весьма проблематичным в плане своей реализации, он функционирует в общественном сознании и как недостижимый идеал, и одновременно - как нечто, подлежащее преодолению. В этом проявляется описанная Н. А. Бердяевым амбивалентность русского духа, которая в данном случае стремится и рационально ос-
мыслить свою позицию по отношению к модернизации, и обосновать низкую значимость нереализованного и нереализуемого. Незавершённость (нереализуемость?) проекта российской модернизации оставляет простор для воплощения ещё неисчерпанной мегалотимии, которая может быть предпосылкой подлинного обновления и развития.
Примечания
1. Хабермас Ю. Политические работы. М.: Прак-сис, 2005.
2. Хайдеггер М. Основные проблемы феноменологии. СПб.: Высш. религ.-филос. шк., 2001.
3. Хайдеггер М. Преодоление метафизики // http: //www.philosophy.ru/library/heideg/met. html
4. Кара-Мурза С. Неполадки в русском доме. М.: ЭКСМО: Алгоритм, 2004.
5. Мунье Э. Манифест персонализма. М.: Республика, 1999. С. 412.
6. Бердяев Н. А. Судьба России. Судьба России: книга статей. М.: ЭКСМО, 2007. С. 243.
7. Перспективы метафизики: Классическая и неклассическая метафизика на рубеже веков / под ред. Г. Л. Тульчинского, М. С. Уварова. СПб.: Алетейя, 2001.
8. Казакова В. И. Техника и власть в социальном пространстве // Известия АИН им. А. М. Прохорова. 2008. Т. 22. С. 204-212.
9. Кастельс М. Информационная эпоха: экономика, общество и культура. М.: ГУ ВШЭ, 2000.
10. Штомпка П. Социология социальных изменений. М.: Аспект-Пресс, 1996.
11. Межуев Д. В. Ценности современности в контексте модернизации и глобализации // Электронный журнал «Знание. Понимание. Умение». 2009. № 1.
12. Игнатьева И. Ф. Антропология техники: человек как субъект мира технологий. Екатеринбург: Изд-во Урал. ун-та, 1992.
13. Горюнов В. И. Информационные ресурсы и мыслительные процессы эпохи Постмодерна: их влияние на сознание россиян // Философия хозяйства. 2007. № 1. С. 85-93.
14. Мамфорд Л. Миф машины. Техника и развитие человечества. М.: Логос, 2001.
15. Вассерман Ю. М. Модернизационный социокультурный континуальный синдром // Социология. 2007. № 1. С. 34-49; Маркарян Э. С. Машинная цивилизация. Генезис, пройденные фазы развития, современное состояние и перспективы / Переходные эпохи в социальном измерении. История и современность. М.: Наука, 2003. С. 251-273.
16. Бердяев Н. А. Русская идея. Основные проблемы русской мысли XIX века и начала XX века. Русская идея. М.: ЭКСМО; СПб.: Мидгард, 2005. С. 541-734.
17. Фукуяма Ф. Конец истории и последний человек. М.: Ермак, 2005.
18. Порус В. Н. С. Л. Франк: антиномии духа как основания культуры // Вопросы философии. 2008. № 1. С. 58.
19. Ростова Н. Н. Мрак сознания, или Утерянный свет русской жизни // Философия хозяйства. 2009. № 3. С. 279-282.
