Модернизация - Российский вариант. Социально-политические предпосылки и барьеры Текст научной статьи по специальности «Политологические науки»

Л. Г. Бызов

МОДЕРНИЗАЦИЯ -РОССИЙСКИЙ ВАРИАНТ. СОЦИАЛЬНО-ПОЛИТИЧЕСКИЕ ПРЕДПОСЫЛКИ И БАРЬЕРЫ

Формирование тренда на общественные перемены и образ будущего

События и процессы последних пяти лет — экономический кризис 2008—2010 гг., рост социально-политической напряжённости в обществе и элитах на фоне замедления экономического развития, постепенная смена поколений — усиливают неопределённость представлений россиян о будущем России, выявляют потребность возобновления дискуссии об основных парадигмах развития страны. Эта дискуссия отражает близость завершения очередного витка исторического цикла, всё более очевидную исчерпанность тех общественных парадигм, которые во многом позитивно воспринимались обществом в «эпоху нулевых». Как стало ясно именно в эти годы, само по себе укрепление государственнической компоненты через построение «административной вертикали», интенсивное формирование «правящего класса» в лице государственной бюрократии, не смогли обеспечить новые импульсы развитию экономической и политической системы страны, напротив, достаточно быстро привели к тенденциям стагнации, снижению эффективности работы государственной машины. Как результат, начало происходить новое осознание необходимости перемен, проработка различных вариантов сценариев будущего. В этой дискуссии снова столкнулись «прогрессисты» и «консерваторы», «государственники» и «либералы», «западники» и «националисты», имеющие собственный взгляд на будущее страны. Таким образом, начало происходить возобновление идейно-политического размежевания между различными группами и слоями общества, почти исчезнувшее в минувшее десятилетие. В этой дискуссии, как в зеркале, отразились ожидания и ориентации различных общественных групп, их взгляд на будущее страны.

Сама модернизация рассматривается этими группами не столько как самодостаточный процесс, сколько преимущественно через призму различных сценариев будущего России, скорее менее, чем более отдалённого. Если процесс технологической модернизации, объективно происходящий в России, носит скорее инерционный характер и требует лишь «ускорения» необходимой для него организационной и финансовой поддержки, то проект социально-политической модернизации предполагает значительную трансформацию производственных и общественных отношений, политической системы страны, а зачастую и более того — изменений в привычном образе жизни, системе ценностей, то есть затрагивает не только экономическую и политическую, но и социокультурную сферу. В то же время за несколько лет дискуссии тема модернизации начала выхолащиваться, приобретать «дежурный» характер и восприниматься обществом как очередная кампания, не рассчитанная на конечный результат. А в период наступления сил консервативной ориентации, начавшийся после известных событий декабря 2011 г., даже разговоры о модернизации оказались отодвинутыми в сторону, как это часто водится в России, в угоду новой политической конъюнктуре. Это абсолютно не снимает с повестки дня саму суть проблемы, как бы её не называть. Тем более что всё громче заявляющие о себе силы консервативной направленности также ориентированы отнюдь не на консервацию общественного и государственного устройства образца «нулевых», а на перемены, пусть и с иным политическим знаком. Тем важнее обсудить: каким видится сценарий модернизации различным сегментам общества? Каким они обладают политическим ресурсом для продвижения своего сценария? В чём состоят барьеры модернизационных сценариев?

Дискуссия о парадигмах модернизационного развития, развернувшаяся в России в 2009—2013 гг., имеет две стороны, скорее конъюнктурную и скорее отражающую объективные процессы. Значительной частью общества и элит разговоры о модернизации воспринимаются как конъюнктурный «пиар», изначально не рассчитанный на свою реализацию, наряду с такими изобретениями политтехнологов, как «план Путина», «удвоение ВВП», «суверенная демократия». Дескать,

надо «Кремлю» о чём-то поговорить, вот и говорят. И, судя по ходу и характеру дискуссии, этот взгляд имеет право на своё существование. Но верно и другое — объективные процессы незаметно привели к появлению новой социальной реалии, далеко ещё не осознанной ни обществом, ни элитами, которая характеризуется спонтанным ослаблением созданной в «нулевые» политико-экономической системы, снижением эффективности сформированных в этот период институтов, нарастанием социальных и экономических диспропорций, ростом протестных настроений, в том числе, и со стороны среднего класса, ещё вчера самого верного российской власти. Ощущение непрочности, переходности переживаемой эпохи всё сильнее овладевает различными слоями общества, при том, что большинство «рациональных» факторов не предполагают неизбежность значительных перемен. Общество пока не готово к кардинальному изменению своих оценок настоящего и будущего, однако потеря динамизма, отличавшего социально-экономическую жизнь, особенно в первой половине «нулевых», отчётливо фиксируется массовым сознанием. Так, на период завершения экономического кризиса лишь 12% опрошенных1 видели явные перемены к лучшему и полагали, что Российская Федерация и её экономика успешно развиваются. Столько же опрошенных придерживались диаметрально противоположного мнения, согласно которому перемены происходят в худшую сторону, а отставание России от ведущих стран постоянно возрастает. Относительно же большая часть — 49% опрошенных россиян — считали, что улучшения происходят, но очень медленные и незначительные. Таким образом, со всеми возможными оговорками, баланс оценок посткризисной динамики развития всё же «на плюсах», хотя и не слишком значительных. Подобная «картина мира», сложившаяся в обществе, ничем не предвещает потрясений и катастроф. Как говорится, были в России времена и похуже, причём намного. Возможно, «тему "перемен»" вообще можно было бы полностью закрыть, если бы дело ограничивалось изменениями, вызванными рациональными причинами. Но

1 По данным исследования ИС РАН «Двадцать лет реформ», проведённого в январе 2011 г. по заказу Фонда Эберта.

даже подводная лодка всплывает на поверхность, когда заканчивается кислород. Помимо рациональных, в политике действуют зачастую и иррациональные силы. Зачастую, в российской истории самая стабильная, внешне и внутренне неуязвимая, "система" исчезала, неожиданно запустив механизм самоликвидации» [1]. Именно это мы, возможно, наблюдаем и сегодня: казалось бы, пережив без максимальных потерь самые тяжёлые два года экономического кризиса, вместо дальнейшей стабилизации системы мы, быть может, видим симптомы её саморазрушения.

Неудивительно, что за эти годы, особенно в процессе выхода из кризиса, в целом постепенно возрастает число россиян, ориентированных на перемены. Особенно заметно это в отношении групп, представляющих средний класс. Стремление к переменам начинает овладевать не только традиционно протестными группами общества (социальные низы), но и теми группами, которые в течение «нулевых» были оплотом стабильности «путинского» политического режима. Наиболее сильно стремление к переменам у городской молодёжи, политически и социально активных слоёв общества. Под эти настроения последние несколько лет активно создаётся новое коммуникативное пространство. Одновременно нарастают протестные настроения и в других социальных группах, находящихся по своему социальному статусу ниже среднего класса. Однако их протест значительно реже трансформируется в политический, в силу общей пассивности и инертности этих групп. Данное обстоятельство является важным фактором, способным обеспечить поддержку идей модернизации со стороны общества. В то же время, как показывают последние исследования, велика и сила инерции, стремления к сохранению стабильности любой ценой, даже ценой снижения динамизма развития. Таким образом, общество постепенно приближается к той черте, когда требования перемен становятся массовыми, но сегодня этой черты ещё не достигло. В этом смысле, модернизация, как содержание массового сознания, является своего рода эвфемизмом запроса на перемены. При долго доминировавшей парадигме стабильности сформировалась идеологическая коалиция умеренных правых, умеренных левых и умеренных патриотов-

государственников, объединённых общими ценностями стабильности и сильного государства, Постепенный переход к доминанте перемен угрожает существованию этой коалиции, так как видение перемен принципиально различное. В первую очередь, это касается их направленности, темпа, содержания, оценки политических и государственных лидеров важнейшими «участниками» коалиции, объединённой вокруг «партии власти» — либералами (либеральными государственниками) и левоцентристами (левыми государственниками). Всё это позволяет выделить три социально-политических сценария модернизации (в порядке их общественной поддержки), существующих сегодня в массовом сознании: лево-авторитарный, либерально-авторитарный и демократический. Возможны и сочетания элементов этих сценариев.

Модернизация: два или три возможных сценария?

Как показывают результаты социологических исследований, проект, связанный с модернизацией страны, находит поддержку во всех основных группах общества, но его «ядром» являются относительно молодые, социально и экономические благополучные россияне со средним и выше среднего социальным статусом и материальным положением, образующие активное модернизационно настроенное меньшинство. Именно эти наиболее «адаптивные», конкурентоспособные группы общества, в первую очередь, заинтересованы в повышении динамизма общественной жизни, усилении вертикальной мобильности, ускоренной ротации элит. Однако на сегодняшний день из естественного «общественного локомотива», каким они являлись и должны являться по логике вещей, их всё чаще воспринимают как потенциальных смутьянов и «оранжистов», усиленно стравливают их с консервативными группами общества. Понятно, что в этих условиях модер-низационный потенциал активного меньшинства остаётся невостребованным. Что же касается иных, менее адаптивных групп общества, то, приветствуя модернизацию на словах, на деле они оказываются не всегда готовыми к её негативным последствиям, связанным со свёртыванием неэффективного

производства, усилением конкуренции на рынке труда, необходимостью менять жизненные стратегии и осваивать новые социальные ниши. Идея модернизации у этих групп целиком ассоциируется с усилением функций государства, как «раздаточных», так и «репрессивных».

Если говорить о содержательной стороне перемен, в том числе и связанной с «модернизацией», то она в общественном восприятии рассматривается скорее как средство достижения тех или иных целей общественного развития, а сами цели определяются идейно-политическими ориента-циями общественных групп. Среди таких целей преобладают наведение порядка, борьба с коррупцией, восстановление принципов социальной справедливости, укрепление силы и мощи государства, которые можно охарактеризовать как лево-государственнические. Значительно слабее поддержка либеральных целей, связанных с развитием экономических и, в ещё меньшей степени, политических свобод. Если часть элит, бизнес, городская молодёжь готовы поддержать либеральный поворот, политическую «оттепель», то остальные слои общества, напротив, видят вектор перемен в усилении «порядка», укреплении государства, силовом подавлении коррумпированных и неэффективных элит, в том, что можно назвать «диктатурой развития».

Сама модернизация рассматривается этими группами не столько как самодостаточный процесс, сколько преимущественно через призму различных сценариев будущего России, более или менее отдалённого. Что же касается общества, общественного мнения, то оно также рассматривает модернизационные сценарии будущего России через призму своих идеологических предпочтений, тем более, что идеологическая неопределённость самого понятия модернизации оставляет различным группам как общества, так и элит возможность примерять этот курс на собственные взгляды и ценности. Точно так же, как курс на перестройку, взятый четверть века назад, одними интерпретировался как борьба за социальную справедливость, борьба с номенклатурными привилегиями, восстановление ценностей «подлинного» социализма; другими — как «воссоединение» с цивилизованным западным миром, создание современной демократической

и экономической системы; третьими — как восстановление исторической России, развитие которой было искусственно прервано в ХХ в.; но, в конечном счёте, восторжествовала идея, что «иного не дано», а все критики реформ рубежа 80-х и 90-х гг. были объявлены их врагами. Как справедливо отмечает В. Пастухов, «если отбросить риторику, то в заявленном виде суть концепции "модернизации" сводится к тому, что можно, ничего принципиально не меняя в основах политической и экономической систем, одним напряжением политической воли и правильным целеполаганием придать новый импульс развитию общества в целом и экономики в частности» [2]. По ходу дискуссии начало складываться впечатление, что модернизации России нет альтернативы, как говорилось в отношении перестройки 80-х — «иного не дано». Однако, как показывает история, «иное» всегда дано, и при ближайшем рассмотрении основные идеи сторонников модернизации далеко не представляются очевидными и безальтернативными. Если одни участники дискуссии характеризуют её как «болтовню о модернизации», своего рода дымовую завесу, позволяющую власти «ничего не делать», то другие выражают опасения в связи с возможной дестабилизацией государства, если «модернизация» по аналогии с «перестройкой» 80-х станет ревизией всего государственного устройства постреформенной России. Многое указывает и на то, что «модернизация» может служить и определённым эвфемизмом, за которым угадывается желание некоторой части элитных групп «переформатировать» политический процесс, повысить ротацию внутри элит, создать своего рода внутреннюю «партию модернизации» как противовес консерваторам из партии власти.

Большая часть россиян, относящихся как к консервативному, так и к модернистскому сегментам общества, слабо верит в возможность реформирования страны «снизу», за счёт активности и инициативы граждан. Наиболее приемлемым и вероятным видится путь реформирования «сверху», с привлечением силового ресурса государства в целях устранения влияния групп, сопротивляющихся реформированию, в первую очередь это касается коррумпированной бюрократии. Среди сторонников идеологии либеральной модернизации также преобладают те, кто не верит в эффективность демократического развития и

настаивает на «силовом» подавлении протеста против либеральных экономических реформ со стороны слабо адаптированных групп населения. Особенно сильны подобные настроения в ряде элитных групп, связанных с крупным и средним бизнесом. В то же время на пути всех сценариев модернизации, особенно либерального, сохраняются существенные социокультурные барьеры, связанные с переходным состоянием современной российской идентичности, особенностями политической культуры и массовой психологии.

Сказанное предопределяет и набор основных идей, которые российское общество готово вложить в понятие «модернизация». В основном это лево-государственнические идеи, связанные с социальным государством и наведением «порядка», а также укреплением державной мощи страны. Так, на первое место по популярности вышла идея достижения равенства всех перед законом, соблюдения гарантированных Конституцией прав человека (41%), далее, по убывающей, следуют жёсткая борьба с коррупцией (38%), обеспечение социальной справедливости (31%), укрепление силы и могущества державы (21%), возрождение русских и национальных ценностей и традиций (14%)2. Что касается вышедшей на первое место темы равенства перед законом, обычно характерной для либеральной системы ценностей, то в современном российском контексте речь идёт скорее о силовом подавлении коррупции, пресечении аппетитов государственной бюрократии и связанного с ней криминального и полукриминального бизнеса, что, скорее, укладывается в лево-государственнический сценарий перемен в стране. Этот набор идей лишь немного уравновешивается нейтральной, технократической идеей модернизации как формирования эффективной инновационной экономики (24%) и двумя либеральными формулировками — расширением возможностей для свободного предпринимательства и развитием конкуренции (12%), а также демократическим обновлением общества (7%). Всё это говорит о том, что сведение модернизационного проекта к набору либеральных идей на сегодняшний день было бы весьма преждевременным, общество в значительной своей

2 Исследование ИС РАН «Социальные факторы модернизации российского общества», 2011. Рук. М. К. Горшков.

части предпочитает реализацию лево-государственнического сценария перемен и видит главную проблему отставания страны не в недостатке политических и экономических свобод, а в слабости и пассивности государства, не способного сегодня выполнять свою функцию субъекта экономического развития и наведения порядка во всех сферах жизни, в первую очередь, искоренения коррупционной составляющей российской жизни. А политическую стабильность, в которой наиболее активная часть общества («модернисты») видят угрозу ограничения своей вертикальной мобильности, большинство общества продолжает воспринимать как необходимую предпосылку позитивного развития страны.

Об этом же говорят и результаты исследования ВЦИОМ (ноябрь 2011 г.), согласно которым среди лозунгов, которые, по мнению опрошенных, могли бы объединить российское общество, лидируют такие, как стабильность (49%), законность и порядок (45%), сильная держава (35%), социальная защита населения (32%), равенство и справедливость (26%), богатство, процветание (24%), крепкая семья (22%), восстановление достоинства России (21%). Взгляд «модернистов» и остальных групп общества на перечень идей, вкладываемых в понятие «модернизация», в ряде пунктов существенно различается. Для консерваторов модернизация — это наведение порядка, борьба с коррупцией, восстановление социальной справедливости и укрепление державной мощи. Для «модернистов» модернизация — это также наведение порядка и борьба с коррупцией, но одновременно и формирование эффективной инновационной экономики, расширение возможностей для свободного предпринимательства. Значимость последней идеи у «модернистов» в семь раз выше, чем у «консерваторов» — с соотношением 21% против 3%. Обращает на себя внимание и то, что политическая либерализация общества, его демократическое обновление не воспринимаются как важные задачи ни «консерваторами» (в данной категории опрошенных эту идею поддерживает всего 7%), ни «модернистами» (здесь сторонников политической либерализации оказалось 9%).

Если говорить о либеральном сценарии модернизации, то можно выделить либерально-демократический и либерально-авторитарный варианты, причём последний сегодня пред-

ставляется более вероятным. Итак, налицо, как минимум, две идеологии «модернизационного прорыва» — левомоби-лизационный и либеральный. Что из себя представляют их социальные базы? За левый сценарий, как можно предположить из результатов исследований ИС РАН и ВЦИОМ, выступает до 40% населения, в основном слои общества за пределами среднего и высшего класса. Однако поддержка этих настроений в элитах весьма незначительна, даже среди тех, кого принято относить к числу «силовиков во власти». Добившись контроля над огромными материальными ресурсами и финансовыми потоками, «силовики» сменили свою идеологическую тактику на сугубо охранительную, им никаких перемен не надо, особенно тех, которые могут угрожать их личному влиянию и благополучию. Среди элит сторонники первого из обозначенных выше вариантов развития, возможно, могут рассчитывать лишь на некоторую часть руководителей ВПК, заинтересованных в концентрации ресурсов страны вокруг оборонного комплекса и в мобилизационной идеологии. Всё это позволяет предположить, что «силовой» сценарий модернизации в нынешней России, где отсутствует в должном объёме необходимый человеческий ресурс (по аналогии со «сталинской» модернизацией 30-х годов, проводившейся в условиях избытка малоквалифицированных трудовых ресурсов с низкими жизненными стандартами), не может пойти далее выстраивания бюрократической «вертикали власти», что уже реализовано в 2005—2008 гг.

Любые попытки установления диктатуры, даже с модер-низационной идеологией, обречены на достаточно быстрый провал. Да и сама «путинская вертикаль» во многом оказалась «игрушкой на один день» и последние годы подвергается эрозии. Как пишет Сергей Бирюков, «Россия на сегодняшний день исчерпала все возможности для "половинчатой" и "верхушечной" модернизации, которая может обернуться лишь нарастанием хаоса и процессов деградации. Едва ли возможна традиционная для России модернизация "коллективистско-мобилизационного типа", ибо разрушен ключевой социальный и культурный ресурс, необходимый для модернизаций подобного вида — русский патриархальный уклад, традиционно отождествляемый с деревней и крестьянством» [3]. Для

мобилизационного сценария модернизации, как справедливо полагает Шамиль Султанов, нужны принципиально иные элиты, однако откуда они возьмутся, сказать также никто не может. «Для того чтобы реально, а не только на словах подготовиться к завтрашнему дню, нужна принципиально новая элита. Иначе это будет только показуха, подготовка к прошедшей войне. В условиях сегодняшней России новая элита появиться не может — это нереально. Для того, чтобы подготовиться к послезавтрашнему дню, нужна реальная контрэлита. Однако ни того, ни другого не будет, если в государстве и обществе по-прежнему будет отсутствовать культ героя, широкомасштабная технология воспроизводства героического» [4]. А среди тех, кто хочет перемен, сторонники силовой, «левоавторитарной» модернизации преобладают над сторонниками либеральной модернизации.

Вектор общественных настроений сегодня направлен против правящих элит, устранение которых воспринимается как необходимое условие для начала любых перемен. А в качестве главной причины экономической отсталости и невысокого жизненного уровня видят коррупцию, безответственность властей и чиновничества всех уровней. «Либо диктатор, который устранит эти элиты сверху, либо бунт и революция, рано или поздно», — полагают сегодня многие в России, особенно те, кто занимает место в нижней части социальной пирамиды. Ну а пресловутый средний класс, который профессиональные аналитики поторопились записать в представители «Новой России», мотора модернизации? Происхождение этого среднего класса в путинскую эпоху заставляет усомниться в его мо-дернизационном потенциале, ибо состоит он в значительной своей части из чиновничества, служащих госкорпораций и прикормленного властями бизнеса.

Тем не менее, несмотря на все перечисленные ограничители, настроения большей части россиян явно тяготеют к лево-государственническому сценарию, который можно было бы охарактеризовать как идею своего рода «диктатуры развития». На заданный в ходе майского исследования ИС РАН в 2012 г. вопрос о том, какой из следующих вариантов перемен в нашей стране респонденты бы скорее поддержали, 62% выбрали «укрепление роли государства во всех сферах

жизни, национализацию крупнейших предприятий и отраслей, жёсткое подавление коррупции, ограничение вывоза капитала», и лишь 18% — «либерализацию всех сфер жизни, освобождение бизнеса от власти чиновников, усиление конкурентности, высвобождение инициативы граждан». По мнению ещё 12% опрошенных, стране не желательны ни те, ни другие перемены, а следует скорее сохранять нынешнюю политику и нынешние тенденции. Наибольшую долю сторонников либерального сценария модернизации продемонстрировали такие группы, как студенческая молодёжь и бизнесмены (по 32%), специалисты высокой квалификации (28%), группы с уровнем дохода выше среднего (30%). Как видно, даже в наиболее подготовленных к либеральной модернизации сегментах общества численность её сторонников не превышает треть. Из этого, в частности, вытекает такое важное следствие, что идейно-политический консенсус, сложившийся в «нулевые» вокруг «партии власти» и связанный с идеями стабильности, сильного государства и патриотизма, исчезает при начале либерального сценария, причём «либералы» оказываются в меньшинстве и внутри самой «партии власти». Конфигурация идейно-политического спектра, обеспечивавшая политическую стабильность, безвозвратно разрушается. Впрочем, ничего нового в этом нет — совершенно аналогичная ситуация возникла в начале 90-х, когда доминирование во власти идеологов либерального направления едва не поставило страну на грань гражданской войны. Хотя пока никакие политические перемены ещё не начались. В их реализацию верят относительно немногие. Так, 48% опрошенных ВЦИОМ россиян полагают, что в стране ещё долго будет сохраняться стабильность, 29% верят в значительные и скорые перемены к лучшему, а 16% — в значительные перемены к худшему.

В качестве альтернативы как модернизации сверху, так и либеральной модернизации, С. Бирюков предлагает вариант «национальной модернизации», на основе строительства современной нации, однако к настоящему моменту, на наш взгляд, шансы на этот проект уже во многом упущены, да и конкретные его составляющие, по сути дела, сочетают в себе и лево-государственнические, и либеральные идеи. То же можно сказать в определённом смысле и о проекте народно-демократической

модернизации, предлагаемой И. Дискиным. Он говорит о «модернизации ненасильственной, основанной на демократических ценностях; успешная модернизация в конкретных условиях России может быть только с опорой на народ и для народа» [5]. Однако где они — эти механизмы народовластия, которые могут стать институциональной основой ненасильственной модернизации? Их нет, и появиться они могут только в условиях глубокой, едва ли не революционной ломки не только политического режима, на и всего социально-политического строя. Между тем, нельзя не согласиться с И. Дискиным в том, что формирование институциональной среды, необходимой для успешной модернизации, может происходить лишь в условиях вовлечённости в этот процесс максимального числа заинтересованных субъектов и групп общества. Однако нынешняя социально-политическая среда явно неспособна создать импульсы для подобного процесса, а её кардинальная ломка чревата непредсказуемыми последствиями.

«В чём разница между органичной модернизацией и догоняющей?» — задаётся в этой связи вопросом журнал «Эксперт» [6]. «Разница между модернизацией догоняющей и органичной как раз и состоит в роли государства. В сценарии органичного развития вариативность развития и общая гибкость системы выше. Тогда как в догоняющей модернизации решающая роль государства повышает вероятность ошибки в выборе "единственно правильного направления развития", а также вероятность перенапряжения сил повышает системные риски, особенно на фазе сокращения темпов роста и выхода системы из стадии форсированного роста. Требуется государство — старший партнер, а не государство-командир» [6]. Иначе говоря, для проведения органической модернизации нужен общественный консенсус, причём носящий активный характер, способный аккумулировать энергетику общества. Сложившееся в России государство сделать этого, скорее всего, не сможет, если не произвести ряд преобразований, включая кардинальную реформу отношений собственности, что равносильно революции. Как указывается в том же журнале «Эксперт», «истоки революционной модернизации — в разрыве представлений о необходимости модернизации у косной старой элиты, активного меньшинства и пассивного большинства. И в их общем безразличии к су-

ществующему государству. Революция, совершённая руками активного меньшинства, уничтожает косную элиту и либо мобилизует пассивное большинство, либо подчиняет его и проводит модернизацию» [6]. Силовые сценарии без демократической составляющей, по мнению большинства экспертов, обречены на провал. «Едва ли осуществим возврат к диктатуре развития. Он возможен лишь в странах с преобладающим крестьянским населением. Этот ресурс долготерпения и бездонной демографии был исчерпан в нашем районе мира ещё к середине ХХ века. Собственно, с тех пор мы и ходим по кругу, пытаясь нащупать конфигурацию, при которой государство "расклинило" бы своих чиновников и допустило (в первую очередь для баланса бюрократии) самоорганизацию гражданского общества на основе новых средних классов специалистов и квалифицированных работников» [7].

Может быть, как следствие, больше перспектив и шире социальная база у либерального сценария модернизации? Картина здесь во многом носит зеркальный характер. Либеральные перемены готово поддержать не более 15—20% населения, однако среди элит настроения скорее в пользу либерализации. Еще в начале второй половины 2000-х гг. социологи зафиксировали, что сформировалось новое массовое недовольство — не ухудшением ситуации, как в 1990-х, а отсутствием улучшений. В 2008 г. опрос примерно 1000 респондентов показал, что вполне благополучные и успешные люди ещё до начала очевидного экономического кризиса предельно критично оценивали положение дел и качество государства. Стало ясно, что большинство в продвинутых группах российского общества ждёт нового курса, прояснились и главные параметры этого курса, точки элитного и общественного консенсуса [см.: 8]. По мнению некоторых экспертов, сейчас интеллектуальная элита — средний класс, интеллигенция — достаточно критически осмысливает политику государства. «Настроения в обществе по сравнению с 2007 г. серьёзно изменилось. Тогда большинство жило ожиданием улучшения ситуации, сейчас доминирует неопределённость. Назревают противоречия между элитами властными и элитами интеллектуальными, между бизнесом и экономической средой. Не может не быть определённого раскола внутри элит, что иногда

видно из анализа высказываний чиновников» [9]. Впрочем, речь идёт не об огромном бюрократическом слое, который в целом не заинтересован ни в каких переменах, а скорее о той части элит, которая оказалась вытеснена на обочину генерацией силовиков и их выдвиженцами. Это журналисты, политики, не вписавшиеся в «контур партии власти», политологи и аналитики, эксперты разного направления, представители культурной и творческой элиты. В общем, социальная база либерального сценария модернизации сильно напоминает сторонников М. Горбачева на первом этапе его деятельности с их лозунгом «иного не дано».

Интересно в этой связи выяснить готовность среднего бизнеса, всё сильнее ощущающего на себе гнёт монополий и объективно заинтересованного в экономической либерализации, поддержать модернизацию в качестве своего осознанного политического выбора. Ясно, однако, что в целом ресурс поддержки у новой «оттепели» или «перестройки» более чем ограничен и его ни в коем случае не следует переоценивать. Пытаясь определиться с социальной базой модернизации, Николай Сорокин перечисляет группы, принадлежащие к «патриотической части элит»: «во-первых, это представители крупного бизнеса, прочно связанного с российскими стратегическими недрами, защищённые путинским законодательством от проникновения иностранного капитала. Во-вторых, это представители смежных и конечных производств, преимущественно ориентированных на внутреннее потребление. В-третьих, это представители старых советских семейств, дети и внуки, воспитанные в духе патриотизма, национального превосходства и презрения к Западу (абсолютно не умаляя всей пользы его материальных преимуществ). Среди них есть богатые и состоявшиеся люди, есть ребята, плохо вписавшиеся в новую жизнь. В этой категории много выходцев из крупных армейских и чекистских кланов» [10]. Однако поставить знак равенства между патриотизмом и готовностью поддержать либеральный сценарий модернизации оснований явно недостаточно.

Впрочем, если говорить о либеральном сценарии модернизации, то также можно выделить либерально-демократический и либерально-авторитарный варианты. На практике раз-

личия между ними могут оказаться совсем не столь велики, так как верхушечная демократизация, даже возвращение к ряду институтов политической системы 90-х гг., далеко не исключает авторитарного сценария — можно вспомнить гайдаровские реформы, проводившиеся в период достаточно высокого уровня демократических свобод в стране. Сторонники либерально-авторитарного сценария охотно ссылаются на опыт экономической модернизации в ряде стран «третьего мира», особенно в Южной Америке, в которой большая часть ныне вполне успешно развивающихся стран прошли через этап военной диктатуры. Значительная доля либерального крыла российской «партии власти» также ориентирована скорее на умеренно авторитарный сценарий либерализации (например, участники «Клуба 4 ноября»), чем на демократический.

Как представляется, И. Дискин совершенно прав, подвергая критике тех историков и политологов, которые делают акцент на незыблемости основных социально-политических и ментальных конструкций и утверждающих, что Россия — это страна постоянного «бега по кругу» с доминированием отношений «моносубъектности» в виде власти и связанных исключительно с ней социальных отношений, а пассивность общества носит неизменный и неизбывный характер. Без сомнений, в сегодняшней России можно наблюдать много черт феодализма, сословности, но эти черты не отражают динамики политических процессов, состоящих сегодня как раз скорее в размывании островков традиционализма, в том числе сохранявшихся и в «советской упаковке», разного рода групп, связанных профессиональной или земляческой этикой, и возникновении из атомизированной массы, социального «бульона», не обременённого традициями и работающими институтами, каких-то новых социальных конструкций, пока находящихся ещё в зачаточном состоянии, а за неимением лучшего, формирующего примитивные архаические конструкции. В том числе и те, которые И. Дискин обозначает термином «путинская конвенция». Однако практически все эти новые конструкции, во многом восходящие к наиболее адаптивным и мобильным группам «новой России работают преимущественно на основе партикулярных, а не универсалистских ценностей, которые являются скорее "парадными",

оказывающими не слишком сильное воздействие на реальную социальную деятельность россиян» [5].

Представляется, что чем дальше пространство каких-либо социальных отношений отстоит от человека, тем больше нужда в универсалистских ценностях в качестве институционального регулятора. Чем ближе, тем большую роль играют ценности партикулярные, значимость которых всё ещё достаточно велика. Именно в силу этих обстоятельств в социальном пространстве сегодняшней России сохраняется огромный вакуум, своего рода «ничейное пространство», как таковое не входящее в сферу интересов никаких групп из числа «новых субъектов». Это ничейное пространство служит ресурсом для очаговой модернизации, элементарно раста-скиваясь этими группами «на дрова». Представляется, что «путинская Россия» — это во многом ответ (или попытка ответа) на неспособность русского национального ядра породить социально-политическую субъектность и начать выстраивать национальную государственность. Не дождавшись импульсов снизу, власть принялась строить национальное государство сверху, взяв за основу новой субъектности государственную бюрократию и крупные государственные корпорации. «Связать» общество корпоративно-бюрократическими интересами не удалось, пропасть между обществом и государством не преодолена, а само общество если и порождает субъектность, то на уровне малых групп, не готовых взять на себя представительство национальных интересов как таковых, а сами эти «национальные интересы» остаются лишь продекларированными властью, но, по сути дела, бесхозными.

При этом следует отметить, что часть пути в процессе строительства предпосылок для национальной государственности оказалась успешно пройденной — сформировалось подобие идейно-политического консенсуса вокруг идеологии сильного государства, изменилась социальная структура за счёт подключения к потребительскому поведению массовых средних слоёв. Но дееспособных институтов, на которые могла бы быть возложена задача построения национальной государственности, создать так и не удалось, во многом из-за опасений нынешних элит перед проявлением любой, не санкционированной свыше социально-политической активности. Есть

очень серьёзные опасения, что в этих условиях разрушение «путинской конвенции» приведет к новому витку разрушения социума, о чём уже сегодня предупреждают многие эксперты. В условиях перехода к реализации модели национальной модернизации, т. е. существенных социально-политических напряжений, если не потрясений, влияние групп с либеральными и демократическими ценностями будет немедленно поставлено под сомнение, если не подавлено группами, обладающими большей массовостью и социально-политическим влиянием. Удержать политический контроль эти группы смогут, лишь используя методы, далёкие от последовательно либеральных и демократических. В то же время исключение из участия в соавторстве новой институциональной конвенции всех нелиберально ориентированных групп общества может обернуться новым глубоким общественным расколом и одновременно утратой российским социумом остатков своей цивилизационной идентичности; тем более, что носителями последней остаются скорее срединные слои общества, чем активные адаптанты «путинского розлива», выступающие сегодня за пересмотр негласной «путинской конвенции».

И эксперты, и большая часть общества на сегодняшний день едины в том, что ставка на активность «снизу», демократический импульс, исходящий из недр самого общества, вряд ли может оправдаться. Это связано и с особенностями политической культуры россиян, где работающая демократия возникала лишь временно, в периоды «форс-мажора», и всегда сворачивалась при переходе в устойчивое, стабильное состояние общества. Другой комплекс причин лежит в особенностях «путинской» политической системы, созданной в «нулевые», в рамках которой любая несанкционированная властями общественная активность гасилась, а место общественных институтов занимали многочисленные имитационные структуры, рассчитанные скорее на видимость, чем на результат. Всё это происходило на фоне снижавшейся политической активности, потери большей частью общества интереса к политике как таковой. Поэтому не вызывает удивления неоднократно зафиксированное социологическими опросами убеждение россиян в том, что перемены в российском обществе, в том числе и модернизацию, следует проводить

«сверху», а государство должно полностью контролировать этот процесс. По сути, это означает, что общество, включая его наиболее активную и образованную часть, не видит весомой альтернативы «авторитарному» сценарию модернизации, о тупиках которого постоянно твердят политики и эксперты либеральной направленности.

Если позиция консервативных, слабоадаптивных групп общества в этом отношении понятна, то, как показало исследование, в демократический потенциал реформирования страны не особо верят и сами либералы. Демократическому сценарию модернизации (связанному с ростом общественной активности граждан, их участием в формировании новых современных институтов общества и власти, адекватной запросу на модернизацию политической системы) противостоят идеи лево-авторитарной модернизации сверху (ориентированной на силовое подавление оппонирующих властям и обществу элитных групп), с одной стороны, и либерально-авторитарной модернизации (связанной также с силовым подавлением групп, препятствующих экономической рыночной активности, в первую очередь, консервативной части бюрократии), с другой стороны. Впрочем, как показывает не столь давний исторический опыт, процесс модернизации «сверху» всегда может выйти из-под контроля начавших его политиков и перерасти в «революцию снизу». Однако поставленные изначально цели в ходе подобных превращений могут существенно измениться, как это произошло с процессом «перестройки», принимавшей по ходу своей реализации всё более революционный характер.

По мнению большей части экспертов, главное препятствие на пути системной модернизации — это слабость и неэффективность институтов, как государственных, так и экономических. По их представлениям, важнейшим условием системной модернизации является выработка новой институциональной конвенции, которая позволила бы закрыть брешь между формальными и неформальными «правилами игры», провести широкомасштабную институциональную реформу. Однако лишь привлечение к выработке нового национального консенсуса средних слоёв общества может привести к появлению новой субъектности, способной осуществить модернизацию

по общенациональному сценарию. В противном случае, будет повторена ошибка реформирования эпохи 90-х, когда создаваемые сверху институты рыночной экономики и политической демократии не получали должной общественной легитимации и параллельно им интенсивно развивалась система отношений, ориентированная на неформальные правила и обмен услугами. Очевидно, что под новые реалии и новые парадигмы необходима и новая общественно-политическая система, которая бы не гасила, а стимулировала общественную активность, дискуссии по наиболее значимым вопросам развития страны. Однако крайняя слабость и маргинальность нынешней оппозиции оставляет немного шансов на появление в её среде влиятельных сил, способных не имитировать, а реально осуществлять политическое участие. Сегодня политическая борьба происходит не между властью и оппозицией (неважно — коммунистической или либеральной), а между отдельными группами элит. Тем более важным представляется вывести эту борьбу из «политической тени», сделать её открытой для общества и наполнить реальным социально-политическим содержанием.

Многозначность модернизационного сценария определяет и отношение к планам его реализации. Вряд ли кто-то в обществе, кроме небольшого числа ультра-консерваторов, станет возражать против необходимости технико-экономической модернизации, которая облегчает труд, повышает производительность и качество произведённой продукции и услуг. Однако уже перспективы социальной модернизации могут восприниматься далеко не однозначно. Реальное её осуществление не на словах, а на деле потребует от общества и власти значительных усилий и жертв. Понятно, что «модернизация, как процесс глубоких изменений различных сторон жизни общества, немыслима без конфликтов. И, как в любом процессе трансформации и замены устаревших институтов и отношений, в нём обязательно будут выигравшие и проигравшие» [11]. Сказанное означает, что реализация модернизационного проекта неизбежно породит в обществе социальные, идейные и, в конечном счёте, политические противоречия. И, как в любом процессе трансформации и замены устаревших институтов и отношений, в нём обязательно будут выигравшие и проигравшие.

Иосиф Дискин полагает, что модернизацию невозможно осуществить в рамках инерционного сценария, хотя и не отрицает определённые успехи в «точечной» модернизации при В. Путине. По его мнению, «модернизация — политический проект, имеющий идеологическое измерение, а не продукт "естественного" развития системы» [5]. Между тем, Россия развивается по инерционному сценарию уже более десятка лет, её экономическая и политическая системы становятся всё менее мобилизационными, обслуживая сложное переплетение интересов различных влиятельных элитных группировок, и, как следствие, сломать «инерционный сценарий» возможно, лишь сломав саму общественно-политическую систему, что равносильно революции по аналогии с 80-ми и 90-ми гг. Важным обстоятельством, способствующим переходу к политике развития, является то, что внутри ряда социальных групп, ориентированных на развитие, растёт пока ещё слабо осознаваемый спрос на новый институциональный порядок и, как результат, на соответствующую ему объяснительную схему. Возможно, общество сейчас находится в процессе перелома настроений, когда средний класс, та самая «Новая Россия», на которую многие эксперты возлагают сегодня основные надежды, начнёт всё сильнее предъявлять запрос на перемены, но пока если это и происходит, то не на массовом уровне, и скорее дополняет общую картину, чем её существенно меняет. Поэтому можно предположить, что социально-политический ресурс продолжения стабильности ещё не исчерпан и общество будет поддерживать политику, проводимую сегодня властями в инерционном режиме.

Непредвзятый взгляд на состояние российского общества образца 2012—2013 гг. наводит на однозначный, казалось бы, вывод о его глубоком ценностном и мировоззренческом расколе. Для его обозначения уже сложились и вошли в оборот такие термины, как «консервативное большинство» и «либеральное меньшинство». Консервативное большинство было и во всё большей степени становится опорой власти, охранительной политики и идеологии; а немногочисленные городские либералы, с их установками на модернизационное развитие, обречены на бессильные протесты, внутреннюю и внешнюю эмиграцию. За этими политическими данностями

думающие культурологи и публицисты угадывают ещё более глубокий цивилизационный раскол, проходящий через всю русскую историю. Как утверждает А. Кончаловский, «я убежден, что архаическое сознание сохранилось в России до сегодняшнего времени, и большая часть населения нашей страны до сих пор живет в "добуржуазном" обществе. В этом смысле наше государство имеет больше общих черт с африканскими государствами, чем с европейскими. В России... граждан нет, есть население» [12]. Этой архаической массе «противостоит немногочисленный слой, который славянофил Хомяков сравнивал с европейским поселением, заброшенным в страну дикарей, и он за двести лет, развиваясь и умножаясь, создал всю культуру, которой Россия сегодня гордится. Всё, что было создано за какие-нибудь двести лет, всё, что повлияло и обогатило мировую культуру, было создано «малой» нацией русских европейцев» [12]. Рассуждения «западника», сторонника европейского выбора А. Кончаловского иной раз очень похожи на правду. Но одновременно и упрощают эту «правду», которая, если пытаться разобраться в ней с помощью практической социологии, оказывается более противоречивой и даже «нелинейной».

В одном из панельных опросов ВЦИОМ в конце 2011 г. была использована методика т. н. «семантического балкона», в ходе которой опрошенным предлагалось из 36 понятий выбрать до десяти наиболее поддерживаемых, оцениваемых позитивно, и наименее поддерживаемых, оцениваемых негативно. Различия в идейном наполнении основных выделенных типов есть, но сходства намного больше, чем различий. Центристские, лояльные властям группы общества на первое место ставят порядок, а справедливость лишь на второе. Недовольные своим положением группы общества, как в его консервативном, так и в либеральном сегменте, отдают приоритет идее справедливости. Среди недовольных либералов весьма высокие позиции занимает идея нации, что тоже вполне объяснимо общей логикой развития протестных настроений. Причём идея нации соседствует с идеей защиты прав человека. Высокое место во всех группах занимает ценность стабильности, причём, что обращает на себя внимание, в протестных группах даже в большей степени, чем в лоялистских. Групп, готовых

поддержать революцию, перемены, связанные с риском нестабильности, в обществе практически нет. Таким образом, парадигмы консервативного и либерально-консервативного сценариев продолжают преобладать в общественном сознании. Прошедшие в последние полтора года крупные политические акции продемонстрировали, что эти различия продолжают оставаться «живыми» и определяющими для политического и культурного противостояния внутри российского общества, хотя по сравнению с ситуацией в первой половине 90-х и возникли некоторые новые нюансы.

Для переходного общества характерна картина, при которой носители ценностей номинального большинства, как правило, социально-консервативных, оказываются, в силу неготовности к мобилизации, «ведомыми» более малочисленными и активными группами. Как показывают данные, в молодой части общества либеральные настроения представлены значительно шире, в особенности это касается группы правых либералов, но, что характерно, даже среди 18-25-летних россиян, уже сформировавшихся в условиях «новой России», большинство всё же составляют государственники — 60%, из которых примерно половина — это левые, т. е. социал-консерваторы. А среди старших поколений доля социал-консерваторов превышает 55% (у тех, кому от 46 до 55 лет) и даже 65% (у россиян пенсионного возраста). В то же время численность либералов, как правых, так и левых, уменьшается с возрастом в тех же группах с 33% до 19%, а правых государственников — с 30% до 20%. Понятно, что смена поколений, активно происходящая в стране, работает не в пользу социал-консерваторов, и уже сегодня, несмотря на относительное численное преобладание, они не могут претендовать на роль носителя доминантной идеологии в российском обществе. Аналогичная во многом картина наблюдается и при анализе среза опрошенных по их положению, занимаемому в обществе. Социал-консерваторы доминируют в нижней части общественной пирамиды (в четырёх нижних стратах их численность колеблется от 46% до 50%) , а в её верхней части — либералы (37%) и правые государственники 33%).

Бегло обрисованная нами картина всё же позволяет говорить, что реальное идеологическое соперничество происходит

не между двумя полюсами — консерваторами и либералами, а, учитывая преобладание в центральной части политического спектра синтетической, частично консервативной, частично либеральной идеи, скорее — между тремя. Это лево-государственническая идея, связанная с укреплением национальной государственности и восстановлением базовых принципов социальной справедливости. Это лево-либеральная (социал-демократическая) идея, делающая акцент на тех же идеях социальной справедливости в пакете с общедемократическими свободами, европейскими политическими ценностями, экономической и социальной модернизацией. И, наконец, это право-государственническая идеология, во многом совпадающая с основным вектором политического курса, связываемого с эпохой «нулевых». В нынешнем расслоении общества она выполняет роль центра, сдерживая «революционные» настроения на политических флангах.

Здесь следует остановиться ещё на некотором нюансе. Стало своего рода политологической традицией отказывать нынешней «партии власти» в какой-либо идеологической составляющей, характеризуя её как чисто конъюнктурную, а её программные положения — как своего рода «идеологический коктейль», эклектически сочетающий в себе элементы и правых, и левых воззрений. Недавно ушедший из жизни известный политолог Д. Фурман так иронически характеризовал идеологию В. Путина и «партии власти»: «получается какая-то "каша", набор противоречащих друг другу и гасящих друг друга представлений. Эта "каша" не может дать мотивации ни для какой ясной политики. Какую-то ясную идею можно претворять в жизнь, и это может получиться или не получиться, но если идеи — смутные и противоречивые, ничего определённого у тебя получиться не может» [13]. Между тем, как бы ни иронизировать над практикой «партии власти», её идеология достаточно очевидна и понятна — постепенное развитие рынка с сохранением каркаса государства и государственных институтов. Представляется, что с учётом сложившихся реалий и негативного опыта 90-х гг., у подобной идеологии на самом деле сегодня нет альтернативы, и именно это обстоятельство определяет электоральные успехи власти в большей степени, чем административное давление и фальсификации на вы-

борах (как это принято считать в оппозиционных кругах). Подобная картина достаточно хорошо отражает специфику сегодняшней России, в которой «правые государственники», то есть сторонники сочетания сильного государства и современной рыночной экономики, занимают место в центре «слоёного пирога» параллельных российских миров, скрепляя ценностный каркас общества, а на флангах располагаются две группы — либералов и социал-консерваторов.

В целом же нельзя не сделать вывод о том, что наметившийся и углубляющийся раскол общества, определяющий сегодняшнюю политическую динамику, является в известном смысле полувиртуальным. Безусловно, произошла реанимация многих архетипов, входящих в социокультурный код российской нации. Однако эти архетипы далеко не всегда затрагивают мотивационный блок массового сознания. Те, кто сегодня пытается в качестве «нового путинского большинства» предложить консерваторов-традиционалистов, не учитывают качество этого самого «традиционализма», существующего подчас лишь как элемент автостереотипа наряду с представлениями о соборности, коллективизме, духовности и прочих атрибутах русского самосознания. Не всегда верная интерпретация содержательной составляющей данной группы «квази-традиционалистов» часто приводит к ошибочному мнению о том, что в современном российском обществе продолжают доминировать левые, идущие от общинных ценностей, настроения, и, соответственно, если дать этой группе должные политические свободы, она приведёт к власти радикально левых политиков. В частности, сказанное касается и новой идеологии «путинского большинства», для «духовного окучивания» которого всё чаще привлекается и РПЦ, и консервативная группа политиков и идеологов, входящих в т. н. «Изборский клуб». В этой связи следует сказать, что попытки демонизировать одну часть общества за счёт другой, не могут не иметь негативных последствий, если смотреть на ситуацию с точки зрения стратегической перспективы. Ответом на новый вызов партии власти — усиливать «сверху» идейную поляризацию общества, сталкивая и стравливая противостоящие друг другу социальные группы, пугать либералов призраком консервативной диктатуры, а консерва-

торов призраком либерального реванша — стало усиление радикальных флангов и «фаза полураспада» политического центра, некогда бывшего их главной опорой. А ведь как-то же уживались относительно мирно оба ныне непримиримых лагеря на протяжении почти полутора десятилетий... Отсюда мы и делаем вывод, что поляризация российского общества, спровоцированная в последние полтора года, частично имеет место в реальности, а частично носит искусственный характер, являющийся своего рода политтехнологическим ответом властей на произошедший в декабре всплеск оппозиционной активности, интерпретированный как «бунт либералов». Целью этой поляризации является раскол протестующих, отсечение от либерального меньшинства недовольных из других общественных групп. Несмотря на внешнюю идеологическую полярность социал-консерваторов и либералов, сохраняется достаточно большая политическая и идеологическая «поляна», которая их продолжает объединять. Нынешнее лоялистское большинство по-прежнему образуется из союза умеренных консерваторов-государственников и умеренных либералов-государственников. Это означает, что наметившаяся поляризация общества пока не носит необратимого характера.

Ресурсные и социокультурные барьеры модернизационного развития

Рассмотрев политический и идеологический аспекты модернизации, необходимо остановиться на её ресурсной базе. Как показал опыт реформ 90-х гг., начатых командой Е. Гайдара, попытка превращения сверхмонополизированной и неконкурентоспособной советской экономики в современную и конкурентоспособную упёрлась в ограничения, которые многим сегодняшним аналитикам представляются непреодолимыми. Это, в первую очередь, низкая численность и низкое качество российских трудовых ресурсов. Русское большинство к моменту реформ оказалось чрезвычайно истощено катаклизмами ХХ в., морально и физически деградировало, утратило инициативу и жизненный стержень. Как результат, всё стремительнее происходит осваивание в разнообразных экономических нишах нерусского, приезжего населения, а сами русские, столкнувшись

с острой необходимостью выживать, приспособились делать это за счёт разовых приработков, «халтуры», а не за счёт упорного труда и инициативы. Вместо ожидаемой модернизации российской экономики, произошла её архаизация. Форсированная модернизация экономических отношений привела к созданию ограниченного числа конкурентоспособных предприятий, однако осталась «точечной», не затронув всё то, что окружает эти «островки модернизации». Даже относительно преуспевающие промышленные предприятия держатся на труде старших поколений, приобретших трудовые навыки ещё в советские времена. Новые поколения и не умеют работать на производстве, во многом из-за разрушения системы профессиональной подготовки, да и не рвутся на производство, предпочитая зарабатывать необходимый минимум более лёгкой и престижной работой. Заниматься тяжёлой работой, в металлургических цехах или в угольных шахтах, население готово только за очень большие деньги, ставящие под вопрос рентабельность всего производства. То же касается и сельского хозяйства. На всё это налагаются суровый российский климат; расстояния, требующие огромных вложений в инфраструктуру; необходимость поддерживать на приемлемом уровне оборону страны. Это говорит о том, что планы превращения России в современную промышленную державу (по образцу современных Китая, Индии или СССР в довоенный или послевоенный период) могут оказаться неосуществимыми даже при условии огромных финансовых вложений в процесс модернизации. Население России, как показывают результаты исследований, даже в условиях кризиса остаётся инертным, не стремится к переменам в собственной жизни, не готово менять профессию, род деятельности, переезжать в другой город, предпочитая переменам даже некоторое снижение привычного уровня жизни. Частично это связано с огромной ролью неформальных отношений в жизни россиянина, которыми он как грибницей, обрастает в течение всей своей жизни. Перемены 90-х гг. вымотали русского человека, и сейчас, когда всё хоть как-то устоялось, он отнюдь не стремится к «новым приключениям». Можно утверждать, что «путинский неозастой» стал своего рода капитуляцией государства перед большинством населения, оказавшимся не готовым трудиться в условиях острой конкуренции, внутренней и внешней.

Огромные монополии-госкорпорации, на ликвидации которых настаивали и продолжают настаивать либеральные советники Д. Медведева, стали для населения страны своего рода «зонтиком», под прикрытием которого можно работать и зарабатывать без перенапряжения и без значительного риска. Ситуация с АВТОВАЗом — типичный пример подобной стратегии. В то же время «аппетиты» и трудящейся части населения, и пенсионеров при В. Путине возросли в разы, и «пахать» ради честно заработанной копейки подавляющее большинство россиян уже не готово. Это означает, что социальные катаклизмы, неизбежные при переходе к инновационной экономической модели, могут резко обострить социальный фон, вызвать жёсткое сопротивление со стороны общества и регионов и, соответственно, привести к возобновлению действия центробежных сил. Не случайно, согласно данным ВЦИОМ (май 2011 г.) лишь 19% опрошенных россиян выражают готовность к собственным активным действиям, чтобы изменить ситуацию к лучшему.

Другим важным ресурсным ограничением является институциональная недостаточность [см.: 14]. В посткоммунистической России, создававшейся наспех в начале 90-х гг., оказались разрушенной или распавшейся большая часть институтов государства и общества, регулирующая процесс жизни страны и населения. Новые институты — политические, экономические, общественные во многом и сегодня существуют скорее на бумаге или реально выполняют совсем не те функции, которые им предписаны. В стране действует неформальное право, основанное на личных связях и личных договорённостях, реализация которого предполагает обмен услугами или деньгами. Всё это препятствует формированию современной российской нации, где все равны перед законом, и погружает нас в мир архаичных и неэффективных общественных отношений. Очевидно, что необходима серьёзная ревизия институциональной сферы, ясное понимание пределов её возможностей, а также медленная, но продуманная реформа институтов, — то есть как раз то, чего не сумели добиться реформаторы М. Горбачев и Е. Гайдар, действовавшие во многом «наобум». И. Дискин говорит в этой связи о необходимости заключения своего рода «институциональной конвенции относительно неформальных норм, способной к эволюции в легальную систему» [5].

Однако эволюция государственных и общественных институтов страны упирается, в первую очередь, в отсутствие национальных субъектов, заинтересованных в функционировании подобных институтов. Вокруг объектов «точечной модернизации» продолжает сохраняться огромная «зона отчуждения», своего рода ничейное пространство, которое не только не модернизируется, но используется скорее как ресурс для точечной модернизации. Как результат, «модернизация снизу», которая, безусловно, происходила в стране даже в годы «неозастоя», не вышла и не могла выйти на тот уровень, который необходим для модернизации институтов, выполняющих роль национальных. Собственно говоря, за этим стоит несформированность в России современной политической нации, а частные и локальные интересы доминируют над национальными. По справедливому замечанию И. Дискина «универсальные базовые ценности — слабый регулятор социальной деятельности» [5], и даже в условиях ценностной унификации российского общества эти базовые ценности не становятся фундаментом работающих институтов.

Чтобы уверенно двигаться в направлении модернизации страны, необходим внятный и обоснованный образ будущего. За счёт чего Россия станет конкурентоспособной страной? Если не реален или ограниченно реален промышленный подъём, есть ли иные сферы, в которых Россия может достигнуть необходимых высот? Каковы в этой связи перспективы науки, культуры, туризма, бизнеса? Скажем, Москва, как и другие сверхкрупные города, вообще отказываются от производства как такового, кроме стройиндустрии, и в этих условиях экономически процветают? Достижимо ли такое будущее для остальной страны? Какое качество и какой объём трудовых ресурсов нужен для подобной постиндустриальной модели будущего? Если наблюдается отсутствие ресурсной базы для широкой промышленной модернизации, имеется ли она для постиндустриальной модернизации? И здесь далеко не всё очевидно.

Как считает В. Иноземцев, «навязывание идеи постиндустриальной модернизации (свойственное ныне не только И. Юргенсу и Е. Гонтмахеру) задаёт ошибочные ориентиры развития. Авторы увлечены "инновационной" составляющей модернизации; они строят планы интеллектуального ренес-

санса, приходя почему-то к выводу о том, что "нынешнее состояние мозгов в нашей стране всё ещё теоретически допускает вхождение России в пул (стран) с высокопроизводительной интеллектуальной активностью" и ставят задачу "возвращения её в число глобальных центров интеллектуального и инновационного развития". Уверен: данная задача в обозримой перспективе невыполнима, а постановка её чревата провалом и разочарованиями. "Экономика знаний" всюду строилась на фундаменте индустриального хозяйства — и если развитые страны и выносили впоследствии часть производств на периферию, то потому, что они прошли соответствующий этап, а не потому, что они его перепрыгнули (о чем сейчас так мечтают в России)» [15]. На все эти вопросы пока нет ответов и у тех, кто торопит нас начать делать первые шаги по дороге модернизации. Пока эксперты чаще говорят о «новой индустриализации» страны. «Видимая цель: новое индустриальное общество. В элите фактически сложился консенсус по поводу того, что разговоры о «рывке в постиндустриальное общество» в условиях фактической деиндустриализации наивны и непродуктивны. Главная ближайшая цель модернизации — создать в России новое индустриальное общество, то есть новую, современную экономику и соответствующие ей социальные взаимосвязи. Главная текущая задача — «перезапустить» национальную промышленность. Страна должна научиться в массовых масштабах производить конкурентоспособные товары — и сама должна стать конкурентоспособной. Для этого, если необходимо, нужно будет закупать технологии и даже оборудование» [16]. Однако и эта точка зрения, по причинам, рассмотренным выше, представляется довольно уязвимой.

Остро ощущаемая сегодня неопределённость связана с двойственностью сознания россиян, совмещающего в себе консервативные и модернистские установки. С одной стороны, общество ориентируется на ценности массового потребления и массовой культуры, образ жизни современных мегаполисов, на практике в нём доминируют индивидуалистические ценности. С другой стороны, возможно, в качестве противовеса, россияне на вербальном уровне тяготеют к ценностям консервативным, растёт роль национального фактора в идентичности, традиционных для России общественных и государственных форм

и институтов. Согласно данным проводившихся в последние годы социологических опросов, 57% опрошенных согласились с утверждением, что «главное — это уважение к сложившимся традициям, обычаям, следование привычному, принятому большинством». Альтернативную точку зрения, согласно которой «главное — это инициатива, предприимчивость, поиск нового в работе и жизни, готовность к риску оказаться в меньшинстве», поддержали 43% россиян. Лишь в самых молодых возрастных группах преобладают установки на проявление собственной инициативы, в группах от 27 до 50 лет наблюдается незначительный перевес установок на традиционность поведения, которые после достижения 50-летнего рубежа начинают доминировать. Притом сами установки на традиционное поведение часто сочетаются со слабым знанием традиций, отечественной истории и культуры, что позволяет утверждать, что вербальная «традиционность» во многом является скорее защитной реакцией на кризис социальной и национальной идентичности, стремлением оправдать собственную недостаточную адаптивность, чем искренним намерением жить в соответствии с национальными традициями.

Во многом аналогичная картина наблюдается и в отношении к Западу и западным ценностям, среди которых особенно часто выделяются как важнейшие индивидуализм, либерализм и демократия западного типа. Несмотря на то, что на поведенческом уровне исследования фиксируют высокую степень индивидуализации россиян, их неготовность чем-либо поступаться и жертвовать за пределами собственных интересов и интересов ближайшего окружения, на парадном уровне эта ценность разделяется относительным большинством опрошенных. Почти 47% выразили своё согласие с утверждением, согласно которому «индивидуализм, либерализм и западная демократия представляют собой ценности, которые нам, россиянам, не подходят. Для России важны чувство общности, коллективизм и жёстко управляемое государство»; и лишь 25% — несогласие. Подобная картина характерна не только для «консервативных» групп (53% против 17%), а также промежуточных (48% против 24%), но и тех, кого по результатам опроса можно отнести к «модернистским» (соотношение 39% против 34%).

Это означает, что для продолжения реформ по приведению российской политической системы к «западным образцам» остаются существенные социокультурные барьеры, связанные со стремлением большей части россиян идентифицировать себя в качестве «особого» народа, «особой» цивилизации, отличающейся от западной. Преобладание, пусть относительно и не столь значительное, соглашающихся с тезисом об «особых» российских ценностях характерно для практически всех возрастных групп опрошенных, за исключением самой младшей, 18—21-летних, где с тезисом об «особых ценностях» согласились 31% против 41% несогласных. Можно, конечно, предположить, что следующие поколения россиян, вступающих в активную жизнь, будут в меньшей степени испытывать на себе последствия травмы идентичности, связанной с распадом привычного социума, испытанной сполна большей частью сегодняшних жителей страны. Однако не система ценностей большинства общества является на сегодняшний день главным социокультурным барьером на пути модернизации. Последняя в России происходит и сейчас, как и последние два десятилетия, — но точечно, на отдельно взятом «огороде», обнесённом забором и отгороженном от остальной части социума. Происходит во многом за счёт остального социального пространства, используя его как ресурс, при этом само пространство не только не модернизируется, но и нередко деградирует. «Точечная» модернизация не только не способствует объединению общества в нацию, потенциального субъекта модернизации, но и ведёт к его дальнейшей атомизации, распаду. Это огромное бесхозное пространство социальных отношений невозможно реформировать и модернизировать, не создав новых общественно-политических субъектов. Пока правящие в России группировки не готовы осознать значимость этого обстоятельства.

Смогут ли современные русские националисты

стать модернизационной политической силой?

Итак, в сложившихся условиях ни либерально-модернистское меньшинство, ни консервативное большинство не обладают политическим и социальным ресурсом для

проведения модернизационных перемен. В этой связи всё больше внимания привлекают к себе представители «третьей силы» — новые русские националисты, ставящие перед собой задачу построения в России современного национального государства, во многом на европейский манер. Они быстро набирают силу, хотя этот процесс развивается нелинейно. Смогут ли они, пусть и не сегодня, стать той силой, которая окажется способной провести необходимые для модернизации политические и институциональные реформы?

Вплоть до последнего времени русский национализм воспринимался как значимое, но всё же скорее маргинальное политическое направление. Имея от 6 до 9% твёрдых сторонников, радикальный национализм отпугивал большую часть россиян, в том числе и тех, кто готов был поддерживать ситуативно отдельные националистические идеи (таких «мягких» националистов — ещё около 45%). Правда, среди молодёжи численность радикальных националистов всегда была выше — до 15—17%. Но на то и молодёжь, чтобы поддерживать «горячие» радикальные идеи. Все политические партии и движения чисто националистической направленности имели достаточно ограниченное число сторонников (исключение составила «Родина» в период 2003—2004 гг., но её нельзя назвать чисто националистической). Последние 7—8 лет картина принципиально не менялась.

Сегодня, похоже, начинают происходить качественные сдвиги. За последний год все значимые стихийные политические акции так или иначе происходили вокруг националистического дискурса. Трудно, не исследовав вопрос досконально, утверждать наверняка, но нельзя и исключить того обстоятельства, что мы становимся свидетелями переломного момента в новейшей российской истории, сопоставимого по своему значению с 1991 г. Русский национализм, национальная идея становятся факторами, коренным образом меняющими привычную стабильную картину общественной жизни эпохи нулевых. Многие аналитики уверены, что именно националисты в том или ином виде через некоторое время станут едва ли не ведущей силой общественной жизни.

Стремительно растущие в стране протестные настроения, разочарование в актуальном российском государстве

и социально-политическом строе как бы фокусируются в националистической идее, она становится, как говорят социологи, «фокусом протеста». К акциям, проходящим под националистическими лозунгами, постепенно подтягиваются и левые, и либеральные оппозиционеры. Недавние исследования современной российской молодёжи в Институте социологии РАН выявили картину резкого роста антигосударственных настроений у значительной части молодёжи, в первую очередь той, которая разделяет идеи русского национализма. Всё громче заявляет о себе новое поколение городской молодёжи, принадлежащей к среднему классу, которая представляет из себя наиболее активную, перспективную социальную группу, интенсивно осваивающую новое коммуникационное пространство, и ей становится тесно в рамках аморфной и вялой «партии власти», выступающей скорее с охранительной идеологией, чем несущей идеи развития. В этой социальной группе происходит интенсивный синтез националистической и современной либеральной идеологии, ориентации на индивидуальный успех и комфорт сочетаются с обострённым вниманием к идее нации, этноса, этнической идентичности. Вектор активности «новых националистов» во многом направлен против нынешнего, «актуального» российского государства, воспринимающегося как антинациональное, антирусское.

В чём же объективные и, возможно, субъективные причины растущей популярности национальной идеи? Первый слой причин относительно понятен, так как он лежит на поверхности. Действительно, межнациональные отношения в России складываются сложно, конфликтно, причём в последнее десятилетие наблюдается тенденция к их обострению. В особенности острая ситуация складывается в крупных городах, мегаполисах, где чрезвычайно велики миграционные потоки, интенсивность которых значительно превышает адаптационные ресурсы общества. Возникающая напряжённость порождает всплески экстремизма, как со стороны коренного населения, так и со стороны инонациональных групп мигрантов. На периферии современной России, особенно в некоторых республиках Северного Кавказа, русское население продолжает оставаться на правах граждан «второго

сорта» и постоянно выдавливается вовне, при фактическом бездействии федеральных законов, конституционного права. Если национальное самосознание нерусских диаспор во многом сохранило свои традиционные черты — с высоким уровнем социального контроля, институтами взаимодействия, характерными для традиционного общества, то национальное сознание большей части русского населения подверглось серьёзной трансформации, утратило многие архетипические черты и приобрело новые, посттрадиционные. На этом фоне иноэтнические диаспоры начинают теснить коренное русское население на его собственной территории, занимая всё новые позиции в больном и разрозненном русском социуме. Всё это не может не порождать социальных и культурных конфликтов, на которые нынешнее государство просто закрывает глаза, не имея ни желания, ни планов их разрешения. Ситуация усугубляется возрастающими социальными и региональными разрывами внутри самого русского этноса, между центром и удалённой периферией, где интенсивно формируется русская субэтничность, социокультурные и управленческие механизмы, не замыкающиеся на общерусскую, российскую идентичность и государственность. Сами диаспоры в этой ситуации ведут себя, как могут и как умеют, в то время как кризис, охвативший русское национальное самосознание, делает русское большинство уязвимым и социально неконкурентоспособным.

Однако, что пока слабо осознаётся даже экспертным сообществом, не эта видимая сторона проблемы является главной, фундаментальной, многократно усиливающей потенциал национальной идеологии в современной России. Сегодня она попадает в резонанс с магистральным запросом большей части общества, зависшего на полпути к созданию национального государства — запросом, сформировавшимся пусть в скрытом виде ещё на рубеже 70-х и 80-х гг. прошлого века и во многом послужившим распаду советской империи. Ни революционные процессы двадцатилетней давности, ни «путинский термидор», связанный с попыткой реанимации традиционного российского государства, так и не привели к формированию устойчивого нового порядка, государственного и социального, признаваемого как легитимный и справед-

ливый большинством россиян. Система, выстроенная после 2000 г., до определённого момента подпитывалась энергетикой этого запроса, однако постепенно она стала занимать чисто охранительные позиции, сделав ставку на те слои, в первую очередь, коррумпированную бюрократию, которые ни в каких переменах не заинтересованы, равно как и в общественной активности. И с определённого момента энергия запроса стала работать против правящей элиты. И, возможно, против самого нынешнего российского государства.

Под оболочкой этнического национализма, как наиболее простого и понятного лозунга, скрывается требование создания национального государства с национально ориентированной властью, обязательными для всех законами и едиными правами. В этом контексте «национальный порядок» является лишь фрагментом более общей идеи нового порядка как основы современной российской государственности. Но для выстраивания такого порядка, очевидно, необходима новая идентичность, новое осознание того, кто «мы», а кто «чужие» в этом процессе. Традиционные «имперские» националисты, или, как они предпочитают себя называть, «патриоты», ориентировались и продолжают ориентироваться на идею могущественной державы. Патриоты в «нулевые» годы нынешнего столетия в основном вписались в т. н. «путинский консенсус», до поры до времени устраивавший большую часть общества, и стали своего рода смычкой между умеренными левыми и умеренными либералами, объединёнными идеей сильного государства. Однако непривлекательность нынешней российской государственности, её неэффективность и нереформируемость стремительно подтачивает «путинский консенсус». И сегодня больше половины россиян продолжают видеть в сильном государстве главный якорь своей жизни, но тенденция идёт в противоположном направлении, к формированию новой, более локальной идентичности. Это и делает столь актуальным дискурс вокруг национальной идеи и национальной идентичности.

Между тем сам феномен современного русского национализма крайне слабо изучен. Если в исторической России, как в дореволюционной, так и в советской, националисты выступали сторонниками империи, какую бы форму она

ни приобретала, и скорее выступали с охранительных, а не революционных позиций, то сегодня мы наблюдаем зарождение такого явления, как революционный национализм. Он революционен не только в отношении нынешнего коррумпированного, неэффективного и несправедливого российского государства, но и против той «старонационалистической» идеологии, которую можно охарактеризовать как национал-патриотизм, неважно монархического или советского образца. Ноша империи представляется новым националистам и тяжёлой, и ненужной. Это не означает, что русские окончательно перестали быть суперэтносом, объединяющим различные культурно близкие этнические группы, но содержание этого суперэтноса требует существенного переосмысления и переформатирования. Заслуживают внимания наблюдения современных теоретиков национализма (К. Крылов, А. Севастьянов, В. Соловей), утверждающих, что русская идентичность, ранее основывавшаяся на государственности, цивилизации, культуре, сегодня замещается идентичностью по крови, русскость определяется по крови, а не по языковым, культурным или цивилизационным критериям, русских перестало устраивать российское государство в его нынешнем виде, русские перестали быть имперской нацией.

Лично я как исследователь в целом не разделяю подобные выводы. Мне представляется, что, как и прежде, русских невозможно объединить на основе этнической идеи. Этническая энергетика русских крайне слаба и сама по себе неспособна к тому, чтобы послужить основой для формирования эффективной государственности. Это означает, что «русская Россия», будучи гипотетически созданной, окажется перед теми же центробежными силами распада, с которыми сталкивается последние два десятилетия. Объединить сегодняшних русских можно только вокруг идеи эффективного национального государства и связанного с ним социального проекта. В противном случае весьма вероятен новый распад, чреватый утратой единой государственности вообще. Отсутствие неимитационного общегражданского социально-политического проекта способствует появлению разного рода локальных и региональных «национальных проектов», это форма прорастания социальной активности в условиях, когда общегражданская политика стала своего

рода «мёртвой зоной», в которой группы общества не видят ни своих интересов, ни своей значимой роли. Самоопределение граждан в качестве носителей региональной идентичности или в качестве членов «малых групп» использует национальную идентичность на достаточно примитивном уровне — «свой — чужой», характерном для социальных механизмов такого рода, но это реальные процессы самоорганизации граждан, которые происходят скорее вопреки неэффективной политике государства, не способного востребовать их энергию и реализовать их интересы. Все эти процессы встроены в «новорусский этногенез», формирование новорусской нации, имеющей во многом иные, иной раз диаметрально противоположные характеристики по отношению к тем базовым характеристикам и ценностям, которые мы привыкли называть «русскими». Бесспорно, новые формы русского национального самосознания, если они будут восприняты новыми поколениями россиян, приведут к радикальному изменению и политического ландшафта, и самой российской государственности.

Литература

1. Пастухов В. Б. Перестройка — второе издание. Революция и контрреволюция в России // Полит.Ру. Декабрь 2010.

2. Пастухов В. Модернизация как перестроечный проект // Полит.Ру. 24.03.2010.

3. Бирюков С. Российская модернизация: через тернии к возрождению страны? // АПН. 23.12.2009. URL: http://www. apn.ru/publications/article22264.htm (9.09.2013).

4. Султанов Ш. Кризис: системный или экономический? // Завтра. 27.01.2010.

5. Дискин И. Российская модернизация: социально-институциональное измерение. Доклад на Научном совете ВЦИОМ. 10.02.2010.

6. Модернизация в предлагаемых обстоятельствах [редакционная статья] // Эксперт. 2011. № 1.

7. Дерлугьян Г. Модерн и модернизаторы // Эксперт. 2011. № 1.

8. Афанасьев М. Стратегию не заказывают // Газета.Ру. 15.02.2010.

9. Смирнов А. Модернизация России и уроки истории: куда ведёт управляемая демократия // АПН. 16.02.2010. URL: http://www.apn.ru/publications/article22394.htm (9.09.2013).

10. Сорокин Н. Стратегия Победы: цена спасения // АПН. 22.01.2010. URL: http://www.apn.ru/publications/article22314. htm (9.09.2013).

11. Рябов А. Шарашки модернизации // Газета.Ру. 11.11.2009.

12. Кончаловский А. В какого Бога верит русский человек // Российская газета. 10.04.2013.

13. Фурман Д. Импровизаторы у власти // Наука. Приложение к "Независимой газете". 25.06.2008.

14. Бызов Л. От кризиса ценностей к кризису институтов // Свободная мысль. 2009. №№ 4 и 5.

15. Иноземцев В. Анти-Юргенс // Московский комсомолец. 9.02 2010.

16. Орлов Д., Бадовский Д., Виноградов М. Перезапуск России: контур прорыва // Известия. 18.01.2010.