CC BY
40
8. Опыт пособия для иконописцев [Текст] / сост. В.Д. Фартусов. — М.: Синодальная типография, 1910. - 451 с.
9. Подлинник иконописный [Текст] / под ред. А.И. Успенского. — М.: С.Т. Большаков, 1903. — 450 с.
10. Подобедова О.И. Древнерусское искусство. Рукописная книга [Текст] / О.И. Подобедова. — Сб. третий. — М.: Наука, 1983. — 400 с.
11. Толстой, М.В. Рассказы по истории русской церкви [Текст] / М.В. Толстой — М.: А.Д. Ступин, 1899. — 342 с.
12. Энциклопедия православной святости [Текст]. В 2 т. — Т. II. — М.: Лик пресс, 1997. — 400 с.
УДК 81
Т.А. Коновалова
МОДЕЛИ ТЕКСТОВ ДРЕВНИХ И СОВРЕМЕННЫХ АРХИТЕКТУРНЫХ СООРУЖЕНИЙ
Архитектуру часто называют каменной книгой. Эта метафора известна с древности. Архитекторы, как и лингвисты, оперируют понятиями «текст» и «слово», однако в отношении архитектуры эти понятия имеют свою специфику. А.А. Шаров-Делоне считает, что в историко-архитектурных исследованиях под словом чаще всего понимают образ, присущий архитектурному сооружению, или его образные составляющие, а под текстом — систему рельефов как целого или резной декор. Текстом может быть и икона (впрочем, она же может быть и словом-образом), архитектурное сооружение, город [1, с. 9]. В архитектуре есть и понятие «контекст»: повторение одного и того же образа не обязательно несет один и тот же смысл [Там же. С. 663].
Рассмотрим некоторые модели «прочтения» текстов архитектурных сооружений, предпринятые разными исследователями в разное время, и самые известные подходы (парадигмы), дающие возможность сравнить эти модели: историко - архитектурный, миф ол огический, семиотический и лингвистический.
Наиболее известными исследователями историко-архитектурного подхода являются Н.Н. Воронин, Г.К. Вагнер, Б.А. Рыбаков, А.М. Лидов, С.А. Шаров-Делоне. Сравнивая модели «прочтения» памятников архитектуры Северо-Восточной Руси эпохи Юрия
Долгорукова, Андрея Боголюбского и Всеволода Большое Гнездо (XI—XIII века), можно отметить, что все вышеназванные исследователи работали с одними и теми же памятниками архитектуры, но их выводы о содержании сооружений имеют существенные различия. В одном случае модель «прочтения» текста строится на изучении исторической эпохи, результатов раскопок архитектурных сооружений, на теоретических, иногда умозрительных, хотя и логичных, схемах, попытках реконструировать не сохранившиеся памятники архитектуры и на этой основе сделать заключения и о композиции, и о содержании архитектурного сооружения, в другом — на изучении по летописям и литературным произведениям мироощущения людей, заказавших эти сооружения, и стремлении понять, что они хотели сказать своими произведениями.
Сравним, например, модели «прочтения» текста Успенского собора во Владимире, предпринятые Н.Н. Ворониным и С.А. Шаровым-Делоне. По мнению Шарова-Делоне, обратиться к сложному вопросу «прочтения» архитектурных текстов эпохи Андрея Боголюбского значит обратиться к выяснению содержания системы рельефов, т. е. не каждого рельефа в отдельности (это уже во многом проделано ранее), а именно системы как текста [1, с. 699].
Исследователи располагали двумя текстами: резным декором храма Покрова на Нерли
и остатками рельефов Успенского собора во Владимире, которых было недостаточно для попытки их «прочтения» как текста: ни один из «заглавных» рельефов, т. е. рельефов центральных закомар, не сохранился. Текст Успенского собора был сложным: три его «заглавных» рельефа были представлены композициями на сюжеты «Три отрока в пещи огненной», «Сорок мучеников севастийских» и «Полет Александра Македонского на небо». Первый сюжет отсылает к Книге пророка Даниила: он взят именно оттуда (Дан. 3.8—30), второй, как выяснил Шаров-Делоне, может быть понят «через призму» другого ветхозаветного текста—Второисайи (Ис. 43.2). Сложнее было определить появление в тексте Успенского собора третьего сюжета — «Полет Александра Македонского на небо», смысл которого Н.Н. Воронин трактовал как апофеоз княжеской власти [2, с. 437], что вызывало сомнения у Шарова-Делоне. Пользуясь своей моделью анализа текста, которую он сформулировал как изучение идей (эпохи), людей (авторов заказа), камней (иконографической программы заказа), исследователь приходит к выводу, что авторы текста Успенского собора, очевидно, стремились высказать идею «приуготовления к установлению Царствия Небесного» [1, с. 702]. Шаров-Делоне подчеркивает, что не случайно в основе их текста лежат тексты ветхо- и новозаветных апокалиптиков, т. е. тексты эсхатологические по своему содержанию. И «проживание» всех веков и эпох, и открытость всем стихиям мироздания, и прохождение, преодоление всех мыслимых испытаний — все говорит о замыкании круга этого мира, его «исчерпании» и о близости Царствия Небесного!
А.А. Аверинцев считает, что наложение, совмещение разных смысловых рядов, непрямолинейность текста, его зыбкое двоение и троение не только не говорят о «низкой квалификации», но, напротив, раскрывают авторов как ярких и современных своей эпохе гимногра-фов [3, с. 146]. В ходе своего исследования автор подчеркивает: «По представлению тех времен существенное преимущество церкви как дер-жательницы "истинной веры" и состоит в том, что она в отличие от "неверных" знает разгадку: разгадку загадки мироздания, неведомую язычникам, и разгадку загадки Писания, неведомую иудеям. Вверенные ей "ключи царства небес-
ного — это одновременно ключ к космическому шифру и скриптуральному шифру, к двум видам "текста": к универсуму, читаемому как энигматическая книга, и к "Книге" (Библии), понимаемой как целый универсум — ипгёегеит 8утЬоИсит» [Там же. С. 145—146].
По окончании исследования Шаров-Делоне высказал важное суждение: «Сюжеты всех рельефов, равно как и сюжеты фасадных росписей у Андрея и его команды, неактуальны. В том смысле, что они не имеют прямой связи с текущим временем: все их персонажи — персонажи уже давно минувшей истории. Но неактуальны они именно потому, что сверх-актуалъны, в конце всех времен конкретные даты теряют какое-либо значение. Эта неактуальность образов и есть симптом эсхатологичности мироощущения авторов Успенского собора. Они ощущали себя живущими в последние времена» [1, с. 705]. Именно такой вывод и завершил прочтение текста Успенского собора.
Архитектурные тексты часто рассматриваются в мифологической парадигме. Например, в работе, посвященной современному прочтению архитектуры Мехико, К. Мандоки, профессор университета Мехико, подходя к анализу этого города диахронически, подробно рассматривает мифологию создания столицы ацтеков — Мехико (Теночтитлана). Согласно легенде, люди, пришедшие из Ацтлана, исполняли пророчество своего жреца Теноча, который приказал им странствовать до тех пор, пока они не найдут орла на кактусе, пожирающего змею [4, с. 459]. Этот символ мог бы быть показателем места города. Мандоки считает, что было указано и время: «год десятого дома». В рассказе (мифической легенде), как отмечает исследователь, несколько иконических элементов представляют собой глубоко взаимосвязанные символы:
♦ темнота ночи, которую ацтеки отождествляли с войной;
♦ теплое сердце Копила (мага), посаженное как семя для того, чтобы вырастить кактус;
♦ орел, означающий воина;
♦ змея, означающая врагов ацтеков.
Поскольку змея отождествлялась с водой,
этот образ мог также означать победу земли над водой, города (Теночтитлана) над озером. «Ацтекский язык, — подчеркивает К. Мандоки, — возник из иконического; и природное, и косми-
ческое пространства были глубоко проникнуты знаковыми процессами. Язык для ацтеков, и иконический, и вербальный, чувственно конкретен, поскольку природа наполнена символическими смыслами» [4, с. 469]. Как выяснилось в результате исследования, эта символическая иконика была переведена в архитектурные и градостроительные элементы во времена расцвета великого Теночтитлана, когда он был чудесным образом построен в течение менее чем полутора веков с момента основания. Пирамиды — близнецы Уицилопочтли, бога солнца и войны, и Тлалока, бога воды, были возведены на востоке от священного места откровения. Эти пирамиды были украшены символическими фигурами и выкрашены в символические цвета. Огромное озеро, на котором основан город, было соленым, однако в середине озера существовал источник пресной воды, вокруг которого ацтекский император Монтесума построил социальную палату в главном храме. Как и другие до-испанские города, Теночтитлан был прежде всего культовым городом. Обычные люди жили за его границами в эфемерных зданиях из кирпича-сырца с соломенными крышами. Только иерархически значимые фигуры мексиканского общества, такие как лидер или Тлатоани (что буквально означает «тот, кто говорит»), жрецы, благородные и торговцы жили в нем [Там же. С. 470].
Ю.М. Лотман писал, что «мифологическая» архитектура призвана раскрывать в доступной ощущениям форме сущность универсальных законов бытия, быть свидетельством о сохранении порядка... она тесно связывалась со всем комплексом магических ритуалов и была физической возможностью их реализации [5, с. 103-105].
В последнее время архитекторы при «чтении» текстов русской архитектуры все чаще обращаются к семиотическому подходу. Существует множество разработанных на основных положениях семиотической теории Ч. Пирса, Ф. де Соссюра, Р. Барта моделей как зарубежных, так и отечественных исследователей — приверженцев семиотической школы. К. Мандоки, например, основываясь на таксономии Пирса и рассматривая пространство как разворачивающееся во всех символических, знаковых и иконических аспектах семиозиса, пользуется «моделью чувственного значения», созданного
в пространстве города. Эта модель включает четыре регистра:
♦ лексика: устная речь, темы, тропы, рассказы;
♦ иконика: гаптическое и визуальное, экспонаты и декорации, реквизит, одежда;
♦ кинестика: язык тела, положение, взгляд, температура, запах, жест;
♦ акустика: звук, интонация, объем, высота тона, рифма, звуковая текстура, молчание.
Интересны и модели Екатеринбургской школы семиотиков — последователей основателя Уральской архитектурно-художественной школы профессора А.Э. Коротковского, который заложил основы семиотики пространства на Урале, дал ясные и образные представления о процессе формообразования в архитектуре и градостроительстве разных стран и эпох [6, с. 17].
А.А. Сергеев, один из представителей названной школы, сравнивая парадигмы изучения архитектурного текста, пишет: «В исторической парадигме создаваемый архитектурный текст ощущается. лишь как промежуточный, несовершенный этап на пути движения к идеальному мироустройству, как констатация такого движения. В мифологической парадигме архитектурный текст ощущается как реплика, как "выговаривание" другой, неизмеримо большей по смыслонасыщенности реальности, и как констатация "упущенной возможности" воплотить эту сверхреальность наиболее близко к оригиналу в реальности земной. При семиотическом отстраненном взгляде со всех процессов как бы снимается их эмоциональная окраска, остается лишь их модуль, абсолютная величина» [7, с. 513]. Для многих приверженцев семиотического подхода принципиально важно разделение подходов к изучению архитектуры на культурологический и семиотический, т. е. естественнонаучный. «Последний открывает первоначальный смысл явлений, как бы расчищает картину от идеологических, стилистических, религиозных и других наслоений. Искомая семиотическая модель позволила бы оставить за скобками многие, выражаясь языком кибернетики, "шумы", представить русскую архитектуру живым организмом с его генетической памятью и способностью развиваться» [Там же. С. 488]. Созданные исследователями семиотические модели прочтения архитектурных текстов интересны и разнообразны.
А.А. Барабанов подчеркивает, что восприятие архитектурного текста реализуется на трех основных уровнях: знаковом (подсознательный уровень), символическом (сознательный уровень) и образном (надсознательный уровень), которые выступают как сущностные уровни художественного языка форм и пространства в архитектуре и урбанизме, адресованных непосредственно эмоциям и чувствам всех людей и вызывающих адекватную взаимную реакцию в процессе восприятия-"чтения" [8, с. 335].
Рассматривая семиотическую трансформацию образов в русской архитектуре, в частности в культовых зданиях, Барабанов отмечает, что на протяжении всего времени существования Русского государства канонический образ русской церкви как Небесного Града Иерусалима обогащается другими образами-символами и метафорами, трансформируя их из «мирового дерева» и «мировой оси» в антропоморфные образы, меняющиеся в соответствии с главными общественными и культурными идеями своего времени, переплетающиеся с двумя сюжетными линиями: религиозной и светской. Так, один из первых каменных соборов Древней Руси — три-надцатиглавый собор Святой Софии, построенный в 1037 году в Киеве при киевском князе Ярославе Мудром и посвященный Богородице, имел христианскую образную символику, выраженную и внутри, и снаружи храма: «Христос и его 12 апостолов». Барабанов пишет: «В специфической антропоморфной интерпретации объемно-пространственной композиции всех тринадцати глав собора чувствуется естественное наследие прошлого языческой Руси с ее пантеоном богов "в сборе", но также памятные и светские идеи: память о победе в войне с печенегами, угрожавшими Киевской Руси, также как символ "единения русских крещеных земель под управлением Киева" (см. [9]). Их олицетворяли 12 глав (12 сыновей князя Владимира Святославовича) вокруг тринадцатой, которая была центральной и означала самого князя Владимира [8, с. 331].
В канонических церквях XII века в землях Владимиро-Суздальской Руси тоже прослеживались две линии: религиозная и светская. Первая связана с образом Христа, поскольку церковь олицетворялась как «тело Христово», вторая линия начинается с образа князя Изяслава (церковь Покрова на Нерли), сына Андрея Боголюбского, умершего во время похода русских на волжских
булгар. Через столетие после Куликовской битвы, произошедшей в 1380 году, начинает формироваться тип канонической пятиглавой, четырехстолпной русской церкви, где в качестве религиозной линии доминирует образ Христа и его четырех архангелов, а как светская линия появляется образ князя и дружины. Это можно видеть на примере шлемовидных глав в Успенском соборе Московского Кремля, построенном в 1475—1479 годах архитектором А. Фиораванти. Позднее с распространением русских церквей многоглавого типа доминировал образ «Христа и всех небесных сил», тогда как в светской линии распространился образ «князя и дружины», развитый декоративными элементами, в первую очередь кокошниками, которые служили традиционным головным убором русских женщин, и развился до сцены «прощания и встречи князя и дружины с их семьями». Это можно видеть на примере Благовещенского собора в Московском Кремле, построенного в 1485—1489 годах [8, с. 331].
Можно «читать» текст не только архитектурного сооружения, но и, например, города. В этом отношении показательна работа Е.В. Коневой [11]. Исследователь считает, что, рассматривая город не с позиции его исторического развития, а с точки зрения осмысления и анализа имеющих место процессов: «город как текст», «образ города как текст», можно с помощью семиотических (знаковых) подходов выстроить упорядоченную структуру городского пространства, а также глубоко понять суть каждого элемента, явления в обширном единстве целого [10, с. 413]. Например, стереотипы, выявленные в процессе анализа городской среды, соответствуют знаковым формам текста «словам», «словосочетаниям», «фразам» и т. д., являясь средствами архитектурного языка. Их значения не остаются постоянными, а меняются в зависимости от контекста той или иной эпохи и предопределяют сложный процесс коммуникации человека с городской средой и с окружением в целом. Город, моделируемый понятием «текст», приобретает статус идеографического знака, заключающего в себе смысловое и экспрессивное значение [10, с. 414]. Коммуникационный (информационный) слой каждой последующей эпохи развития градостроительной структуры накладывает слой своих особых смыслообразов, закрепленных своеобразными
«знаками», на реальность образа города, благодаря чему он становится семиотической структурой, которую можно обозначить понятием «текст» [10, с. 416]. По модели Е. В. Коневой, для любого города рассматривается не более трех коммуникационных слоев: зарождение и становление города; существование в реальной действительности; будущее, выраженное в современности [Там же].
По мнению К. Линча [11], образ города складывается из путей (коммуникаций) — своеобразных логически выстроенных «предложений», определяемых «буквами» — ориентирами (зданиями и другими архитектурными и объемными элементами), включающих в себя узлы — «знаки препинания» — места концентрации смыслов и доминант. Все это, взаимодействуя между собой, формирует своеобразные «абзацы» — кварталы, из которых складываются определенные части текста — «главы» — микрорайоны и районы, и, наконец, образуются логически завершенные границы.
Архитектор Е.В. Конева, рассматривая города с точки зрения лингвистического и семиотического подходов, приводит интересные наблюдения. С одной стороны, города как тексты—нет ни одного похожего на другой, нет точных копий комбинаций знаков. С другой стороны, индивидуальные смыслообразы городов и системы их знаковых элементов все же позволяют систематизировать города, выделяя группы по схожим культурным, национальным, территориальным и другим признакам [10, с. 421—422]. Города подобно текстам имеют свой жанровый образ, смысл. Есть города-легенды, мифы, предания (Афины, Крит, Атлантида, Бухара), города-истории (Рим, Пекин, Киев, Москва), города-сказки (Багдад, Дели, древние японские города, русские «города-пряники»: Городец, Ярославль, Кострома), города-поэмы (Верона, Венеция, Ростов, русские города на Волге), города-романы (Париж, Санкт-Петербург), города-детективы (Лондон, Чикаго, Нью-Йорк, Палермо), города-фантастики — «идеальные города», существующие только в проектах, современные города Японии [10, с. 422].
А.А. Сергеев, обращаясь к лингвистическим категориям в анализе текста русской архитектуры в целом, подчеркивает, что центральным в лексическом анализе архитектурного текста является вопрос о денотации, т. е. о том, что
закладывается в конкретную форму и как она интерпретируется впоследствии. «Семиотическая цепочка знак—денотат—концепт, как известно, не всегда может быть представлена в полном виде. Знак может напрямую обращаться к концепту (идее), минуя условное метаобоз-начение, но может отослать только к своему значению» [7, с. 498]. Примером тому, по мнению автора, может служить шатровая форма русских деревянных и каменных культовых сооружений, которая не обозначает какой-либо конкретный предмет, а «опредмечивает» идею защищенности, небесного покровительства. Подобным же образом, какой бы ссылочной ни была архитектура храма Христа Спасителя, выполненного архитектором Тоном, его структурная модель является архетипической моделью вселенского устройства. В архитектуре храма заложено восхождение от «земных» прямоугольных форм к «небесным» сводчатым и в конечном итоге к высшей, сферической, форме купола [Там же. С. 499]. В семиотической модели Сергеева, русская архитектура рассмотрена в парадигмах «геометрическое—топологическое», «историческое—мифологическое». Следует заметить, что исследователи архитектуры, отстаивающие языковой подход, признают некоторую его неосвоенность, а иногда и неприемлемость, так как дискретно-логические конструкции при всей их универсальности «выходят из строя» в трехмерном пространстве [Там же. С. 488—489]. В этом случае некоторые архитекторы за единицу восприятия принимают архитектурный кадр или картину, например В.И. Иовлев [12, с. 176]. Тем не менее А.А. Сергеев подчеркивает, что особенности русской архитектуры следует искать в коммуникативном процессе внутри текста русской архитектуры, а не в плане выражения этого текста. «В русской архитектуре уникально и удивительно то, как одна ментальная парадигма сменяет другую — в любом ее историческом срезе мы наблюдаем ярко выраженную полюсность, ультимативность, проявление самых крайних свойств. Часто мы констатируем категоричный отказ от прошлого, внешнюю несвязанность явлений; архитектуру "кидает от одного берега к другому", искомая стабилизация не наступает из-за постоянной резкой "смены курса". Характер подобных "поворотов", как нам кажется, больше характеризует русскую архитектуру, чем та или иная
пространственная модель» [7, с. 519]. Принципиально важны следующие выводы автора:
1. Национальное в русской архитектуре необходимо искать в структуре коммуникативных процессов, а не в тех или иных пространственных моделях.
2. Действия, способствующие прогрессу русской архитектуры, — поиск новых задач и новых средств выражения, семиотическое изучение русской архитектуры в форме «диалогового погружения» [Там же. С. 521].
Завершая обзор работ исследователей-архитекторов — приверженцев исторического, мифологического и, в особенности, семиотического подходов, следует подчеркнуть, что лингвистическая наука не стоит на месте. В последнее время достаточно полно разработано не только понятие «текст», но и понятие «дискурс». Многие теоретики архитектуры говорят о будущем нелинейном развитии архитектуры в духе «дискурса Делеза» как существовании на пересечении, когда в текст входит вся множественность иных текстов, когда в дискретной единичности созданного актуализируется множественность предшествующего [13, с. 42].
Если рассматривать понятие «дискурс» с психолингвистической точки зрения, то оно,
на наш взгляд, приемлемо для анализа архитектурной картины, ибо способно обеспечить то самое «диалоговое погружение», важность которого для понимания специфики русской архитектуры подчеркивалась так или иначе всеми исследователями-семиотиками. Примером такого психолингвистического дискурса (в узком смысле слова) может служить публицистично резкое эссе композитора и философа В. Мартынова «Книга пестрых прутьев Иакова», посвященное архитектурному облику Москвы. Автор исследует вербальные и визуальные аспекты архитектурной действительности и приходит к выводу, что они незаметно для каждого влияют на общественное сознание всех, формируя культурное пространство города и страны: «Очень часто люди думают, что заняты только тем, на что направлено их внимание и что они осознают как свою занятость, совершенно не догадываясь о том, что в то же самое время с ними неотвратимо происходит что-то совсем другое, а именно: в них происходят внутренние подспудные изменения под влиянием того, что находится непосредственно перед их глазами и на что они смотрят, как бы не видя и не придавая этому никакого значения» [14, с. 79].
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Шаров-Делоне, С.А. История идей [Текст] / С.А. Шаров-Делоне // Люди и камни СевероВосточной Руси. XII век. — М., 2007.
2. Воронин, Н.Н. Зодчество Северо-Восточной Руси XII—XV веков [Текст]. В 2 т. Т. 1 / Н.Н. Воронин. М., 1953.
3. Аверинцев, А.А. Поэтика ранневизантийской литературы [Текст] / А.А. Аверинцев. — М., 1997.
4. Мандоки, К. От культового к виртуальному городу [Текст] / К. Мандоки // Семиотика пространства: сб. науч. тр. Междунар. ассоц. семиотики пространства. — Екатеринбург: Архитектон, 1999.
5. Лотман, Ю.М. Несколько мыслей о типологии культур [Текст] / Ю.М. Лотман // Избр. статьи. В 3 т. — Таллинн, 1992.
6. Коротковский, А.Э. Методологические основы системной теории архитектуры [Текст] / А.Э. Коротковский. -М., МАрхИ., 1987.
7. Сергеев, А.А. Семиотический взгляд на проблему поисков русского в русской архитектуре [Текст] / А.А. Сергеев // Семиотика пространства: сб. науч. тр.
Междунар. ассоц. семиотики пространства. — Екатеринбург: Архитектон, 1999.
8. Барабанов, А.А. Чтение города [Текст] / А.А. Барабанов // Там же.
9. Мокеев, Г.Я. Многоглавые храмы древней Руси [Текст] / Г.Я. Мокеев // Архитектурное наследство. — № 26. - М.: Стройиздат, 1978.
10. Конева, Е.В. Образ города как коммуникативная знаковая структура-текст [Текст] / Е.В.Конева // Семиотика пространства: сб. науч. тр. Междунар. ассоц. семиотики пространства. — Екатеринбург: Архитектон,1999.
11. Линч, К. Образ города [Текст] / К. Линч. — М.: Стройиздат, 1982.
12. Иовлев, В.И. Архитектурное пространство и экология [Текст]: монография / В.И. Иовлев. — Екатеринбург: Архитектон, 2006.
13. Kipnis, J. Folding in Architecture [Text] / J. Kip-nis // Architectural Design. — 1993. — Vol. 63, nr 3—4.
14. Мартынов, В.И. Пестрые прутья Иакова. Частный взгляд на картину всеобщего праздника жизни [Текст] /В.И. Мартынов. — М.: Изд. дом «Классика XXI», 2010.
