Мода, наука, мировоззрение: о теоретической социологии в России и за ее пределами Текст научной статьи по специальности «Философия, этика, религиоведение»

I. СОЦИОЛОГИЯ В МНОГООБРАЗИИ ТЕНДЕНЦИЙ И ПЕРСПЕКТИВ

СТАТЬИ

А.Б. Гофман

МОДА, НАУКА, МИРОВОЗЗРЕНИЕ: О ТЕОРЕТИЧЕСКОЙ СОЦИОЛОГИИ В РОССИИ И ЗА ЕЕ ПРЕДЕЛАМИ1

О модах в современной теоретической социологии

Как известно, мода действует в науке, так же как и во многих других областях культуры. Это относится даже к естественным наукам, не говоря уже об общественных и гуманитарных. Данный факт хотя и не всегда очевиден, но в общем не вызывает сомнений. Другое дело - вопрос об отнесении тех или иных конкретных явлений науки к моде: что следует относить к моде, а что нет? Здесь, конечно, точки зрения гораздо более разнообразны и противоречивы. И это неудивительно, так как мода всегда и везде, в том числе и в одежде, идет рука об руку и переплетается с другими, внемодными, факторами. Ясно также, что приписывание модного характера тем или иным научным идеям или высказываниям чаще всего воспринимается как оскорбление и отвергается их авторами или теми, кому эти идеи и высказывания почему-либо дороги. То же самое относится, скажем, к искусству и литературе. Заметим, что по существу заблуждаются и те, кто рассчитывает оскорбить кого-либо констатацией модности чего-либо, и те, кто оскорбляется подобной констатацией.

Как и в других областях культуры, присутствие и влияние моды в науке невозможно оценивать однозначно, негативно или позитивно. Мода

1 В статье частично использованы материалы некоторых предыдущих работ автора. См.: Социология и гражданская религия в современной России // Социология и современная Россия / Под ред. А.Б. Гофмана. - М.: ГУ-ВШЭ, 2003. - С. 84-107; Теоретическая социология в России: Возможности и перспективы развития / Резник Ю.М., Тощенко Ж.Т., Гофман А.Б., Москвичев Л.Н., Щербина В.В., Перепелкин Л.С. // Личность. Культура. Общество. - М., 2007. - Т. 9, вып. 4. - С. 112-129; Социология как мировоззрение и российское общество сегодня: Доклад на III Всероссийском социологическом конгрессе. - Москва, 21-24 октября 2008 г.: Сессия 1. Проблемы теории в мировой и российской социологии. - Режим доступа: http://www.isras.ru/abstract_bank/ 1208174977.pdf

19

в науке, как и в искусстве, может, хотя и не обязательно, играть вполне позитивную роль и стимулировать ее развитие. Многие выдающиеся явления в науке и в искусстве начинались как моды, становились модами или были в моде, но это не помешало им стать классическими и остаться в них на века. В моде при жизни их создателей были произведения Пушкина, теория относительности Эйнштейна, психоанализ Фрейда, философия Бергсона, кибернетика и т.д., не говоря уже о более «легких» жанрах с их собственной классикой. Сегодня никто уже не квалифицирует эти творения как «моды», хотя в свое время они наделялись модными значениями. В общем, будущее, когда оно становится прошлым и настоящим, обнаруживает, что было только модой, а что - еще и фундаментальным или даже выдающимся культурным творением, которое надолго остается в актуальном интеллектуальном обращении или к которому постоянно возвращаются.

Социология, на мой взгляд, по причинам, заслуживающим специального рассмотрения, относится к числу научных дисциплин, особенно подверженных влиянию моды. Это касается как социологии вообще, так и того, что находится «внутри» нее: теорий, понятий, методов, проблематики и т.д. Как и в любых других областях, в которых присутствует мода, здесь обнаруживается весь набор атрибутивных ценностей моды, к которым относятся ценности современности, универсальности, игры и демон-стративности1. Модными значениями наделяются самые различные явления данной науки, как устойчивые, так и мимолетные, как «позитивные», так и «негативные» с точки зрения ее развития. Некоторые превращаются в более или менее устойчивые тенденции, другие быстро исчезают. Некоторые из них имеют глобальное распространение, другие ограничены социологическим пространством отдельных стран, в том числе России. Социология как таковая в прошлом бывала в моде, чего нельзя сказать о нынешнем времени. Тем не менее внутри самой социологии мода, на мой взгляд, сегодня существует и присутствует весьма зримо и активно. Складывается даже впечатление, что чем меньше мода на социологию, тем больше мод внутри социологии. Остановлюсь на нескольких таких теоретико-социологических модах, выступающих либо раздельно, либо в различных комбинациях друг с другом.

1. Туманность, расплывчатость и противоречивость теоретических конструкций.

Это мода почти мирового масштаба. В последние годы невнятность и расплывчатость теоретических построений стали восприниматься как синонимы глубины и признаки хорошего вкуса в социологии. Можно сформулировать своего рода закон: чем более туманна, невнятна и про-

1 Об атрибутивных ценностях моды см.: Гофман А.Б. Мода и люди: Новая теория моды и модного поведения. - 3-е изд. - СПб.: Питер, 2004. - С. 17-18, 21-31.

20

тиворечива социологическая (или называющая себя таковой) теория, тем больше у нее шансов стать популярной в научном сообществе1.

Отчасти такая тенденция объясняется различным престижем, приписываемым определенным занятиям и интеллектуальным ролям в профессии социолога. Попробуем осуществить следующий мысленный эксперимент. Представим себе некую социологическую теорию, которая будет вполне объясняющей, непротиворечивой, ясной, убедительной и т.п., в общем, «хорошую» теорию. Что тогда делать другим специалистам? Очевидно, им остается лишь принять эту теорию и популяризировать ее или же подтверждать ее своими собственными исследованиями, в крайнем случае добавляя к ней еще кое-что. Ни в научном сообществе, ни у широкой публики такого рода занятия не пользуются большим уважением. Правда, можно попытаться опровергнуть эту теорию, что могло бы обеспечить некоторый успех, но все равно такой род занятий будет носить вторичный и не очень престижный характер.

А теперь представим себе другую теорию: состоящую из туманных, расплывчатых идей и намеков, многозначную, противоречивую, незавершенную и т.п. В этом случае у других аналитиков появляется чудесная возможность для самовыражения, для упражнения своих аналитических и интерпретативных способностей и даже, в процессе интерпретации данной теории, для продвижения своих собственных взглядов. Интерпретаций может быть много, они могут носить разнообразный и взаимоисключающий характер. Одни аналитики могут утверждать, что автор имел в виду одно, другие - другое. Разворачиваются оживленные дискуссии, и все, что называется, на виду и при деле. Дебатируемая теория в содержательном отношении может быть разной, «плохой» или «хорошей». Она может содержать выдающиеся, интересные и плодотворные идеи, она может играть в высшей степени стимулирующую роль, но ее успех во многом бывает связан именно с ее расплывчатостью, туманностью, многозначностью, незавершенностью, иными словами, теми ее чертами, которые дают простор для любых истолкований, выдвижения и продвижения любых идей, милых сердцу интерпретатора, пропагандиста или критика подобной теории. Особенно значительным такой успех бывает в сочетании с эпатажем и политической ангажированностью.

Классическим примером последнего рода может служить судьба такой выдающейся теории, как марксизм. Известно, что значительная часть интерпретаций Маркса основана на его неоконченных трудах (включая «Капитал»), на фрагментарных рукописях, письмах, а иногда даже черновиках писем. Маркс не опубликовал никакого обобщающего труда, подобного шеститомному «Курсу позитивной философии» Огюста Конта

1 Ранее мне приходилось уже высказываться об этом. См.: Gofman A. A vague but suggestive concept: The «total social fact» // Marcel Mauss: A centenary tribute / Ed. by W. James and N.J. Allen. - N.Y.; Oxford: Berghahn, 1998. - P. 63-65.

21

или десятитомной «Системе синтетической философии» Герберта Спенсера, хотя планировал это сделать. Многие главные понятия теории Маркса чрезвычайно туманны и расплывчаты. Несмотря на все эти особенности его творчества, а точнее, благодаря им марксизм стал одной из самых влиятельных социальных теорий ХХ в., а марксистская и марксологиче-ская литература по масштабу сравнима разве что с библеистикой и богословской экзегетикой. На сегодняшний день существует огромное множество самых разнообразных интерпретаций Маркса, или марксизмов: близких друг другу и взаимоисключающих; вульгарных, тонких и изысканных; глубоких и поверхностных; более и менее радикальных в политическом отношении; стремящихся базироваться на его текстах или далеко отошедших от них. Значительное число экзегетов стремились и стремятся открыть «подлинного» Маркса. Другие, наоборот, решив, очевидно, что это бесполезно, исполняют своего рода «вариации на тему» Маркса, не обращая на его собственные тексты особого внимания. Нередко то, что сегодня называется марксистской теорией, означает по сути лишь то, что Маркс «мог бы» в принципе так думать и высказываться.

Во избежание неверного истолкования предыдущего, необходимо внести несколько уточнений. Отмеченная мода - отнюдь не то же самое, что сложность и специальный характер научного языка как такового, который, разумеется, не может и не должен быть понятен кому угодно. Я не утверждаю, что чрезвычайная популярность теории Маркса вызвана только многозначностью, фрагментарностью и незавершенностью его творчества. Я хочу лишь подчеркнуть, что эти черты, наряду с другими, отчасти объясняют успех марксизма, а также возвращающуюся время от времени в большем или меньшем масштабе моду на него, возникшую еще при жизни автора. В связи с этим сегодня многие социологические и политические идеи, не имеющие к Марксу никакого отношения, нередко приписываются именно ему. Нечто подобное мы наблюдаем и с веберианством: творчество Вебера, на мой взгляд, сходно в данном отношении с творчеством его выдающегося соотечественника. Тем более отмеченная мода присутствует во многих нынешних теориях «постмодернизма», придающего невнятности, туманности и расплывчатости теоретических построений, а также размыванию границ между научным и вненаучным познанием программное и принципиальное значение.

У некоторых социологов-теоретиков прошлого и настоящего отмеченная туманность носит непреднамеренный характер. Но в последние годы именно вследствие своей модности она нередко является результатом специальных усилий и стараний теоретиков, сознательно стремящихся сделать свои конструкции как можно более невнятными и не поддающимися интерпретации.

22

2. Мода на критику «позитивизма» в социологии и его громогласное опровержение.

Эта мода тесно связана с предыдущей и носит достаточно устойчивый характер, иногда уходя в тень, но время от времени актуализируясь и возвращаясь в сферу теоретико-социологического знания1. При этом «позитивизм» давно уже превратился в своего рода Протея, принимающего самые разные обличья, так что идентифицировать его уже практически невозможно, и непонятно, о чем, собственно, идет речь, когда он решительно и беспрестанно отвергается. К настоящему времени мы встречаем множество самых разных «позитивизмов», нередко исключающих друг друга, иногда реальных, иногда придуманных их критиками. Единственное, что объединяет к настоящему времени различные версии «позитивизма», - это, пожалуй, то, что он стал бранным словом. Многочисленные ниспровергатели «позитивизма» сначала рисуют заведомо упрощенный, утрированный и отталкивающий образ этого нехорошего явления, а затем успешно доказывают его несостоятельность. При этом оно в действительности не существует нигде, кроме как в истолкованиях самих ниспровергателей. Поколения решительных борцов с «позитивизмом» в социологической теории сменяют друг друга, последующие обвиняют в этом грехе предыдущие поколения самих борцов, но затем сами обвиняются в нем же, так что он никак не исчезает.

На мой взгляд, за критикой подобного мифического «позитивизма» часто скрываются, осознанно или неосознанно, с одной стороны, критика социологии и науки в целом, а с другой - стремление утвердиться в них же.

На это можно, конечно, возразить, что наука не стоит на месте, что изменяются эталоны научности и старые рамки позитивизма мешают ее дальнейшему развитию. Именно этим и занимаются в последние годы сторонники «постмодернизма» или те, кто пытается внедрить его в социологию. Нередко такого рода критика может быть полезной и играть стимулирующую роль для развития социологического знания. Но в этих случаях речь чаще всего идет не о социологии, а о чем-то другом: о философии познания, социальной мысли, социальной метафизике, социальной эпистемологии и т.п. И не надо последние выдавать за первую; такое смешение препятствует развитию как социологии, так и других форм социального и гуманитарного знания. Очевидно, и на это можно возразить (что часто и делается), утверждая, что никто не знает, где граница между ними, но это возражение представляется неубедительным. Знаем мы или не знаем, где точно проходит эта граница, но мы точно знаем, что она

1 Об этой тенденции мне также приходилось ранее высказываться. См., в частности: Гофман А.Б. История социологии и история социальной мысли: Общее и особенное // Гофман А.Б. Классическое и современное: Этюды по истории и теории социологии. - М.: Наука, 2003. - С. 360-361; Гофман А.Б.: «Социальная реальность... - это сфера свободы»: Интервью Б. Докторова с А. Гофманом // Телескоп: Журнал социологических и маркетинговых исследований. - СПб., 2007. - № 2. - С. 2-3.

23

существует. Ее вполне можно провести на основе тех или иных критериев - другое дело, что занятие это опять-таки не для социологии. Иначе нам придется признать отсутствие различия между физикой и метафизикой и вообще между наукой и философией. Между тем не только наука отделяет себя от философии, но и сама философия нередко выводит себя за пределы научного знания.

Возникает подозрение, что для борцов с «позитивизмом» он стал воплощением теоретической строгости, ясности, убедительности, доказательности и вообще научности. Иными словами, данная мода стала своего рода спутником или обратной стороной моды предыдущей.

3. Мода на провозглашение или предсказание упадка, конца или смерти чего-либо: социальных явлений, институтов или процессов.

В последние годы и десятилетия социологи-теоретики провозгласили множество подобных «концов». Среди них: «конец идеологии», «конец современности», «конец истории», «конец политики», «упадок публичной сферы», «падение публичного человека», «смерть класса» и т.д. В этом списке можно найти и объявления об упадке и конце «социального», «общества» и самой социологии. Можно даже говорить о формировании специфической социологической эсхатологии и моде на нее. Теоретики торжественно декларируют и регулярно сообщают своим коллегам и широкой публике не только о том, что их родная дисциплина ни на что не способна, что она не справилась и не справляется со своей исторической миссией, но и о том, что ей вообще приходит конец1. При этом авторы таких прогнозов, как правило, не спешат покидать свою погибающую науку, и их никак нельзя сравнить с крысами, покидающими тонущий корабль.

4. Мода на провозглашение чего-либо несуществующим.

Подобных мод в мировой и отечественной социологической теории

немало. Они связаны с предыдущей модой, нередко вырастают из нее и переплетаются с ней. Это неудивительно, так как от декларации конца или исчезновения чего-либо до констатации его отсутствия вообще, вечного или нынешнего, - один шаг.

Так произошло с тем же понятием общества2. Тезис о том, что общество уже не существует или не существовало никогда, с разными обоснованиями и с разных позиций (методологического индивидуализма, глобализма, антитоталитаризма и т.д.) можно найти у самых разных теоретиков: Й. Элстера, И. Уоллерстайна, Дж. Урри, А. Турена, опубликовавшего когда-то книгу «Производство общества»3, и др. В некоторых трудах доказывается, что современная социология «больше» не является изучением общества. Очевидно, что такие декларации базируются на не-

1 Подробней об этом см. ниже.

2 См. об этом: Гофман А.Б. Существует ли общество? От психологического редукционизма к эпифеноменализму в интерпретации социальной реальности // Социс. - М., 2005. - № 1. - С. 18-25.

3 Touraine A. Production de la sociftffi. - P.: Seuil, 1973.

24

хитрой процедуре сужения понятия общества до масштабов нации-государства, чем социология, разумеется, никогда не ограничивалась. Более того, при своем зарождении и в ходе дальнейшего развития она решительно противопоставляла понятия государства и общества и рассматривала в качестве обществ явления самого разного масштаба и уровня, включая группы, в том числе малые, ассоциации, социальные отношения, взаимодействия и т.п.1

При этом, несмотря на отмеченные декларации, понятие общества продолжает широко использоваться, причем, что забавно, даже теми авторами, которые отрицают реальное существование этого явления2. По-видимому, последние, выдвигая тезисы вроде того, что «в современном обществе нужно отказаться от понятия общества», просто не могут обойтись без данного понятия, хотя и призывают к этому других.

В конце 90-х годов наш уважаемый коллега и друг Александр Филиппов шокировал отечественных социологов, торжественно заявив, что «теоретической социологии в сегодняшней России нет»3. Коллеги, естественно, удивились и взволновались, задавшись вопросом: «А чем же мы, собственно, до сих пор занимались?» Но автор тезиса тут же их успокоил, признав, что «теоретическая деятельность» в российской социологии все же есть. На мой взгляд, если так обстоят дела, то это не так уж и плохо. По крайней мере, это лучше, чем обратное: гораздо хуже было бы, если бы теоретическая социология в стране существовала или даже процветала, а теоретической деятельности в социологии бы не было.

Я не думаю, что следует придавать столь важное концептуальное значение различению «теоретической деятельности» в социологии, которая в интерпретации Филиппова выглядит несколько суженной и обеднен-ной4, и «теоретической социологией»1. Но с другой стороны, такое разли-

1 На это, в частности, справедливо обратил внимание Ален Кайе. См.: СаШй A. Note sur l'idüe de sociftffi // СаШй A. TMorie anti-utilitariste de l'action. - P.: Dräouverte, 2009. -P. 180-182.

2 Так, упомянутый Йон Элстер в своей известной книге «Цемент общества» приходит к категоричному выводу: «Не существует никаких обществ; существуют только индивиды, взаимодействующие между собой». См.: Elster J. The cement of society: A study of social order. - Cambridge: Cambridge univ. press, 1990. - P. 248. Таким образом, получается, что книга посвящена цементу того, что не существует. Подробнее об этом см.: Гофман А.Б. Существует ли общество? - М., 2005.

3 Филиппов А. Теоретическая социология // Теория общества: Фундаментальные проблемы / Под ред. А.Ф. Филиппова. - М.: Канон-пресс-Ц: Кучково поле, 1999. - С. 7.

4 С его точки зрения, ее «можно рассматривать либо как результат приложения усилий тех ученых, которые ориентированы преимущественно на эмпирию и теоретизируют, так сказать, ad hoc, либо - в редких случаях - как реализацию собственно теоретического интереса». См.: Филиппов А. Теоретическая социология. - Указ. соч. - С. 8. Остается неясным, почему «теоретическая деятельность», в отличие от «теоретической социологии», не может быть систематической и ориентированной на целенаправленную разработку теорий различного масштаба, а «теоретическая социология», наоборот, не может квалифицироваться как теоретизирование ad hoc.

25

чение и противопоставление оказались весьма эффективными с точки зрения привлечения внимания коллег к феномену отсутствия, а именно отсутствия того, чем, как они полагали, они занимались.

К этому же жанру относится и полное отрицание в российской социологии таких явлений, как модернизация, гражданское общество или средний класс в России, и, соответственно, уместности использования соответствующих понятий применительно к российскому обществу. Правда, нередко после громогласного объявления этого небытия дается небольшое уточнение, что все эти явления не существуют в том же смысле или в том же виде, что в «западных» обществах2, но эти тихие уточнения уже не слышны после предыдущих громких деклараций.

5. Мода на самобичевание, обличения, жалобы, обвинения и упражнения в доказательстве того, что социология вообще и (или) российская социология в частности ничего или почти ничего не смогла, не может и никогда не сможет сделать.

Эта мода непосредственно связана с предыдущими двумя. В определенном смысле она представляет разновидность моды № 3, применительно к самой социологии. Самое любопытное и забавное в этой ситуации состоит в том, что такого рода мода существует не вне, а внутри самой социологии, и сами социологи со своего рода мазохистским удовольствием доказывают полную несостоятельность того, чем они занимаются. Правда, о самих себе конкретно они, конечно, речь не ведут; обычно имеют в виду дисциплину как таковую и других ее представителей: сам обличитель автоматически оказывается как бы вне критикуемого объекта. Подобная тенденция носит достаточно распространенный характер; она наблюдается и в российской социологии.

Возьмем, например, статью другого моего бесконечно уважаемого друга, видного российского социолога Льва Гудкова, который, несомненно, внес и вносит значительный вклад в развитие как эмпирической, так и теоретической социологии. Статья называется «Есть ли основания у теоретической социологии в России?» и основана на его докладе на XVI симпозиуме «Пути России» (Москва, Интерцентр-МВШСЭН, 23-24 января 2009 г.)3.

Как и Александр Филиппов, автор констатирует отсутствие «теоретических дискуссий в российской социологии». Но в отличие от Филиппова, он рассматривает это как признак того, что «нет теоретической работы

1 Она понимается в данном случае как устойчивая совокупность «взаимосвязанных коммуникаций определенного рода». См.: Филиппов А. Теоретическая социология. - Указ. соч. - С. 8.

2 Уместно спросить в таком случае: а что, собственно, в России существует в том же смысле и виде?

3 Гудков Л. Есть ли основания у теоретической социологии в России? // Вестник общественного мнения: Данные. Анализ. Дискуссии. - М., 2009. - № 1. - С. 101-116.

26

в отечественной социологии (равно как и в других гуманитарных дисцип-линах)»1.

Зато опять-таки в отличие от Филиппова, Гудков признает, что, по крайней мере номинально, теоретическая социология в России есть. Но уж лучше бы ее не было, настолько она скверная и никуда не годится. Теоретический анализ в данной статье служит выражением горечи, боли, обиды автора на и за социологию и общество. Это в буквальном смысле крик души российского социолога. Отсюда обличительный пафос, морализм, пессимизм и безысходность в констатациях и выводах, касающихся состояния социологической теории в России, да и в мире. Помимо прочего, автор обвиняет российскую теоретическую социологию в следующем: в отсутствии самостоятельного интереса к различным сторонам человеческого существования; в вульгарности представлений о российском обществе; в бедности ценностных оснований; в убогости представлений о человеке и обстоятельствах его существования; в слепоте и неспособности к пониманию своего национального и исторического прошлого и своеобразия своего культурного пространства; в «мелкотемье» и «ползучем эмпиризме» и т. д.2

Самое удивительное, что, потратив почти все пространство статьи на доказательство полной несостоятельности российской теоретической социологии и недостижимости ее «западного» идеализированного образца, автор завершает совершенно неожиданным выводом. Оказывается, сегодня ресурсы нынешней западной социологии тоже заканчиваются, и «она постепенно превращается в академическую резервацию, зону интеллектуального застоя и консерватизма»3. Зато оценка перспектив российской социологии вдруг становится весьма радужной, причем основание этого внезапного оптимизма выглядит в высшей степени своеобразно: «... Именно в России, как и в других странах догоняющего развития, особенно там, где барьеры на пути модернизации ведут к появлению обходных, параллельных или возвратных процессов, а значит, возникают совершенно новые социальные образования (шунты, заболачивание, тупики человеческого развития и т.п.), там возможности для теоретической работы социолога предельно благоприятны и широки»4. В такой интерпретации реализация старого политического лозунга «Чем хуже, тем лучше» оказывается чрезвычайно полезной и актуальной для развития социологической теории. Точно так же можно было бы обосновывать благоприятнейшие и широчайшие перспективы развития диетологии в африканских странах, где наблюдается острая нехватка продуктов питания и население голодает.

1 Гудков Л. Есть ли основания у теоретической социологии в России? // Вестник общественного мнения: Данные. Анализ. Дискуссии. - М., 2009. - № 1. - С. 105.

2 Там же. - С. 104, 112 и др.

3 Там же. - С. 116.

4 Там же.

27

Хотя в статье, на мой взгляд, встречается ряд темных мест, явных и скрытых противоречий, которые не снимаются отдельными оговорками, с автором трудно не согласиться в том, что в отечественной социологии очень много мусора, причем, на мой взгляд, его даже не всегда можно назвать социологическим. Прав Гудков и в том, что необходима деэтатиза-ция социальной науки, т.е. отказ от вмешательства государства в собственно научную деятельность. Не вызывает сомнений и то, что нередко использование «западных» понятий и теорий российскими социологами совсем не означает их понимания и уместности в определенных социокультурных контекстах, что оно не дает прироста нового знания, будучи лишь признаком участия в интеллектуальной моде и чисто внешней демонстрацией профессионализма. Мне тоже нередко приходится сталкиваться с подобным явлением, когда социологи, в частности молодые, перечисляя некий «джентльменский набор», т.е. список, состоящий из нескольких классических и современных известных имен зарубежных авторов, вырывая из их текстов какие-то фрагменты, совершенно не понимают, о чем речь, толкуют их произвольно, пускают обширные клубы теоретического тумана (см. моду № 1) или же изрекают банальнейшие истины, без всякой содержательной необходимости апеллируя к славным именам.

Но методология анализа моего уважаемого коллеги, приводящего его к сверхнегативным оценкам состояния российской социологии, а заодно и российского общества, вызывает сомнения. Я имею в виду прежде всего способы сравнения и эталоны для этих оценок.

Вслед за И.С. Коном и В.А. Ядовым Гудков признает, хотя и вскользь, чрезвычайно кратко (эта краткость бросается в глаза, особенно на фоне пространных и развернутых обличений, возмущения, горьких и печальных констатаций), «некоторый прогресс» и «вполне очевидные позитивные изменения» по сравнению с предшествующим, советским пе-риодом1. Но это сравнение, как можно понять из текста статьи, не имеет особого значения. Не имеет значения также и сравнение с зарубежным реальным, а не идеализированным состоянием социальной науки и социального опыта. Автор против «прямого» заимствования понятий и теорий и их «механического» приложения к российской действительности, и это можно только приветствовать. Вопрос только в том, как определить, где «прямое» и «механическое», а где «непрямое» и «немеханическое». Как и в советские времена, из лексикона которых взяты данные характеристики (оттуда же - и выражение «мелкотемье»), это остается неясным.

Гудков формулирует базовое теоретико-методологическое положение о том, что сравнивать нынешнее состояние социологии, и в частности социологии теоретической, надо «с уровнем «должного», с тем понимани-

1 Гудков Л. Есть ли основания у теоретической социологии в России? // Вестник общественного мнения: Данные. Анализ. Дискуссии. - М., 2009. - № 1. - С. 106.

28

ем теоретической работы, которое присутствует у И.С. Кона и Ю.А. Левады, с «идеальным» представлением о теории, пониманием, для чего она нужна, как связана с «корректной, серьезной исследовательской работой»1. Исходя из этого положения, он приходит к выводу, согласно которому «идет постоянное снижение интеллектуального уровня науки (разумеется, по отношению к должному и ожидаемому, а не к фактическому уровню советской и постсоветской науки)»2. Значительная часть остальных обвинений российской социологии проистекает из этого положения и является его конкретизацией. Удивляет при этом пренебрежительное отношение автора к просветительской, переводческой, преподавательской деятельности в области социологии как таковой, независимо от ее качества. Судя по тексту, в его глазах это деятельность как минимум второго сорта и в общем не дающая плодотворных результатов. Между тем понимание теоретической работы у Кона и Левады, на которую ссылается Гудков и высокий уровень которой не вызывает сомнений, неотделимо от просвещения и образования, чему они в большой мере посвятили свою жизнь. Конечно, плоды такого рода деятельности бывают видны не сразу, но то, что они существуют, неоспоримо.

Автор неявно рисует некий идеальный образ того, какой должна быть истинная социологическая теория, а затем с упоением демонстрирует, насколько реальная теория ему не соответствуют. Если по сравнению с советским периодом, как признает автор, уровень российской социологии все-таки вырос, то почему по отношению к «должному» и «ожидаемому» он постоянно снижается? Ведь в таком случае даже по отношению к этому идеальному уровню он должен был бы вырасти. Наконец, и это главное, уместно задаться вопросом: кем формулируется этот «должный» уровень науки и кем он «ожидаем»? Может быть, дело как раз в завышенных и необоснованных ожиданиях аналитиков, ориентированных на идеальный уровень? Очевидно, что если некие социологи сформулировали и ожидали этот идеальный высокий уровень науки (а заодно и общества), а реальность не оправдала их предсказаний и ожиданий, то это говорит лишь о качестве данных предсказаний и ожиданий. Нынешние же разочарования проистекают, прежде всего, отсюда: некоторые представления о «должном» (в познавательном и нравственном смыслах) и «ожидаемом» оказались «завышенными» или утопическими, в общем - ошибочными. И винить кого-то в том, что реальность не соответствует некоему утопическому идеалу, - занятие не новое, но наивное.

Важное место в статье Льва Гудкова занимает обсуждение старого и вечно актуального вопроса о соотношении научного познания и внешних по отношению к нему ценностей. Полностью согласен с ним в том, что

1 Гудков Л. Есть ли основания у теоретической социологии в России? // Вестник общественного мнения: Данные. Анализ. Дискуссии. - М., 2009. - № 1. - С. 106.

2 Там же. - С. 113.

29

если для иллюстрации и критики политической ангажированности социальной науки кто-то выбирает именно тех социологов, ангажированность которых носит оппозиционный по отношению к нынешней власти характер, то ценностная нейтральность таких критиков вызывает, мягко говоря, сильные сомнения. Особенно в России, где критика оппозиции власти прямо или косвенно означает поддержку последней. Очевидно, что в российском обществе, как и в других авторитарных обществах, ангажированность провластная хорошо вознаграждается и гораздо более выгодна, чем противоположная, влекущая за собой разного рода наказания и неприятности для «ангажированных». Понимание этой старой и вечной истины не требует особого интеллекта, поэтому лизоблюды всех мастей в нашей стране всегда чувствовали и чувствуют себя отлично, о чем свидетельствует и классическая русская литература.

Тем не менее решительное осуждение «постмодернистов» (к этой категории автор относит самые разные направления, в том числе и те, которые, собственно, к постмодернистам обычно не причисляются) за их общее отстаивание принципа «свободы от ценностей» социального ученого мне представляется необоснованным1. При обсуждении данной проблемы автор, как и его оппоненты, опирается на сакральную фигуру Макса Вебера. Не могу согласиться с Львом Гудковым в оценке, точнее, недооценке его знаменитой лекции «Наука как призвание и профессия»2; ссылка на тысячестраничную интеллектуальную биографию Вебера, написанную Й. Радкау3, не выглядит убедительной. Разумеется, в этой публичной лекции Вебер не представил методологические принципы своей социологии целиком; это невозможно, и в ней он не ставил перед собой такую задачу. Но это не значит, что там не содержатся некоторые принципиальные идеи, чрезвычайно важные для Вебера и ни в чем не расходящиеся с теми, которые изложены в других его трудах. Упоминаемое Гудковым веберовское различение практических оценочных суждений, с одной стороны, и теоретического отнесения к ценности - с другой, проводившееся под влиянием Риккерта, хорошо известно. Известно также, что немецкий социолог никогда и нигде (в том числе и в упомянутой лекции) не призывал к беспринципности, к отсутствию убеждений и не смешивал их с научной объективностью. Сам он активно занимался общественно-политической деятельностью и не воздерживался не только от теоретического «отнесения к ценности», но и от «практических оценок», постоянно высказываясь по различным актуальным политическим вопросам.

Суть позиции Вебера в данном вопросе, на мой взгляд, можно резюмировать следующим образом. Во-первых, теоретическое отнесение к

1 Замечу, что как раз собственно постмодернисты выступают против этого принципа.

2 Вебер М. Наука как призвание и профессия // Вебер М. Избранные произведения. - М.: Прогресс, 1990. - С. 707-735.

3 Radkau J. Max Weber: Die Leidenschaft des Denkens. - Mbnchen: Hanser, 2005.

30

ценности он никоим образом не отождествляет с политической ангажированностью. Во-вторых, и это, по-моему, особенно важно, он обосновывает не отказ социального ученого от «практических оценок» (политических, религиозных, нравственных и т.п.), а необходимость отделения, пространственного и временнуго, его деятельности от этих оценок. Смысл его высказываний, в том числе в «Науке как призвании и профессии», заключается в том, что ученый вполне может выступать и в роли политика или религиозного проповедника, но не там и не тогда, когда он занимается наукой или преподаванием в университете (между прочим, он не разделял последние два занятия), а в другое время и в другом месте. Вебер против смешения научной и «практической» деятельности. Нельзя подменять одну этику другой, выдавать этику политическую или религиозную за научную: подобная подмена не этична и вредна и для науки, с одной стороны, и для политики, религии и других «практических» областей - с другой. Именно в этом, как мне представляется, состоит пафос веберовских взглядов на соотношение науки и вненаучных, внепознавательных ценностей. В данном отношении, кстати, его позиция была близка позиции Дюркгейма.

В своей критике современной российской социологии Лев Гудков, как мне кажется, продолжает две традиции российской социальной мысли, причем как советской, так и досоветской. Это не значит, впрочем, что в России не было и противоположных традиций. Речь идет именно о том, что критик, осознанно или неосознанно, выбрал и продолжил те, которые ближе ему, по крайней мере в настоящее время.

Первая - это традиция нравственного обличения и радикальной критики с позиций утопического идеала, в том числе в сфере социальной науки или под видом социальной науки. Как писал Николай Константинович Михайловский, выражая эту фундаментальную традицию российской мысли, социология «должна начать с некоторой утопии»1, т.е. с того самого «должного» и «ожидаемого», о котором см. выше.

Вторая традиция, воспроизводимая Гудковым и тесно связанная с первой, - это высокая степень политической и нравственно-практической ангажированности2. Даже взгляды Баденской школы неокантианства, касавшиеся методологических проблем научного познания и далекие от политики, в России оказывались втянутыми в политические баталии. Тот же Генрих Риккерт в предисловии к русскому изданию своей «Философии истории» жаловался на то, что его взгляды в России постоянно пытались связывать с политическими спорами и видеть в них какую-то политическую тенденцию3. Об этой же традиции Семен Людвигович Франк в зна-

1 Михайловский Н.К. Записки профана // Михайловский Н.К. Соч. - СПб.: Русское богатство, 1896. - Т. 3. - С. 404.

2 Подробней об этом см.: Гофман А.Б. Эмиль Дюркгейм в России: Рецепция дюрк-геймовской социологии в российской социальной жизни. - М.: ГУ-ВШЭ, 2001. - С. 70 и дал.

3 См.: Риккерт Г. Философия истории. - СПб.: Жуковский, 1908. - С. хш-ыу.

31

менитом сборнике «Вехи» (1909) писал: «Теоретическая, научная истина, строгое и чистое знание ради знания, бескорыстное стремление к адекватному интеллектуальному отображению мира и овладению им никогда не могли укорениться в интеллигентском сознании. Вся история нашего умственного развития окрашена в яркий морально-утилитарный цвет»1. Эта традиция была многократно усилена в советское время с его принципами партийности и классового подхода, когда «объективизм» считался гораздо более страшным теоретико-методологическим грехом или преступлением, чем «субъективизм».

В настоящее время, на мой взгляд, от этих двух традиций необходимо отказаться в пользу другой традиции, также присутствующей в российской культуре, хотя и не так ярко выраженной, как две предыдущие, а именно традиции обоснования важного значения, самоценности и автономии науки в сфере социального и гуманитарного знания. Как писал Макс Вебер, причем отнюдь не на потребу широкой публике или исключительно для студенческой аудитории, а выражая свое глубокое убеждение, «в стенах аудитории («аудитория» в данном случае, как видно из контекста, выступает не только как место преподавания, но и как символ занятий наукой. - А.Г.) не имеет значения никакая добродетель, кроме одной: простой интеллектуальной честности»2. Россия, можно сказать, выстрадала идею автономии научного знания, право на неангажированную социальную науку и возможность заниматься ею. Как бы это ни было сложно, эту идею следует всячески развивать, культивировать, пропагандировать и практически применять.

Если судить с точки зрения «должного» и «ожидаемого», то в мире, даже в самых «передовых» социологических странах, вряд ли найдется реальная социология, соответствующая подразумеваемому идеально-утопическому образу3. Все дело, конечно, в критериях, эталонах, точках отсчета, в том, с кем или с чем сравнивать: с идеальным образом социологии, с ее прежним состоянием в собственной стране, с реальным или идеализированным состоянием в других странах.

На одном международном конгрессе мне довелось слушать выступление одного из ведущих греческих социологов о состоянии социологии в его стране. При всем уважении к стране, давшей миру идею демократии, из его рассказа у меня сложилось впечатление, что в сравнении с теперешними и прошлыми достижениями российской социологии успехи гре-

1 Франк С.Л. Этика нигилизма // Вехи. - М.: Новости, 1990. - С. 153.

2 ВеберМ. Наука как призвание и профессия. - Указ. соч. - С. 734.

3 В частности, мнение о том, что в европейских или американских университетах разработка теорий, преподавание и исследовательская работа «более или менее соединены в одно целое» (См.: Гудков Л. Есть ли основания у теоретической социологии в России? Указ. соч. - С. 111), мне представляется не соответствующим действительности. Конечно, разрыв между этими сферами в российской социологии слишком велик, но в определенной степени он неизбежен и нормален.

32

ческих социологов выглядят довольно скромно. Но надо было видеть, с какой гордостью и с каким достоинством он о них рассказывал! Думаю, это объясняется, в частности, тем, что он имел в виду не «должное», а реальное состояние социальной науки в своей стране и в мире, и его «ожидаемое» было не так далеко от реальности.

Полагаю, что в сравнении с греческой социологией достижения российской весьма значительны. И не только в сравнении с греческой, но и со многими другими. Когда российские социологи, зачастую вполне обоснованно, выражают недовольство состоянием социологии в целом и теоретической в частности, то, конечно же, они явно или неявно сравнивают ее с некоторыми так называемыми «западными» странами с развитой традицией социологических исследований - такими как Франция, США, Германия или Польша. В таком случае положение выглядит несколько хуже. Я имею в виду не только сложившиеся теории и результаты исследований, но и этический аспект развития науки, в частности клиентелизм, куначество, плагиат, существование рынка «диссертационных услуг» и т.п. Это отражает общее состояние нашей научной социологической этики, моральный и интеллектуальный климат в научном сообществе. Но несмотря на это, даже в сравнении с ведущими социологическими державами мира положение не столь катастрофическое, как это выглядит в некоторых аналитических трудах.

В высшей степени актуальными остаются слова Юрия Александровича Левады, сказанные им сорок лет назад: «Завышение ожиданий - факт довольно закономерный, он создает некоторое напряжение, способствующее развитию науки, хотя иногда и порождает преждевременные разочарования. Слишком большие ожидания часто бывают неуместны»1.

Нам необходимо отказаться от завышенных ожиданий, утопизма и снобизма в оценках; такой подход по меньшей мере не социологичен. И тогда придется признать: несмотря на то что состояние российской социологии в целом и теоретической в частности, разумеется, далеко от идеального и впадать в эйфорию нет оснований, оно не столь плачевно и безнадежно, как это выглядит с позиций определенной моды и завышенных ожиданий. Я мог бы привести достаточно обширный перечень достижений постсоветской российской социологии, но не стану этого делать из-за отсутствия места и опасения не отметить что-либо достойное упоминания в этом перечне. Думаю, непредвзятый читатель и сам вполне сможет это сделать. Несмотря на ряд проблем и серьезных изъянов, российской социологии есть чем гордиться. Это относится и к ее прошлому, досоветскому и советскому, и к настоящему. Полагаю, что ее реальные достижения заслуживают того, чтобы мы их больше пропагандировали за пределами страны. Кое-что в этом отношении делается, но слишком мало.

1 Левада Ю.А. Лекции по социологии // Левада Ю.А. Лекции по социологии; Семенов Ю.Н. Киноискусство и массовая аудитория. - М.: Вече, 2008. - С. 13.

33

Серьезные труды российских социологов необходимо больше публиковать в разных странах, переводя их на иностранные языки, распространяя их там и не дожидаясь, пока кто-то это сделает за нас. Здесь можно было бы шире использовать современные информационные технологии. Было бы полезно начать издание англоязычного журнала, представляющего современную российскую социологию.

Перечислю еще несколько мод, имеющих более или менее широкое распространение в российской и (или) мировой социологии.

6. Мода на всеохватность и хроническая претензия на радикальный и тотальный пересмотр теоретических оснований всего и вся1.

7. Мода на эпатаж, радикализм и претенциозность2 теоретических суждений. Она пересекается и отчасти совпадает с вышеперечисленными модами № 1-6. С ними же связана модность в социологии таких фигур, как Жорж Батай, Жан Бодрийяр и т.п.

8. Мода на утилитаризм. Эта мода последних 15-20 лет носит главным образом российский характер. Я имею в виду не философский утилитаризм, лежащий в основании некоторых социологических теорий, например теории рационального выбора, а своего рода детскую болезнь идеологии утилитаризма в российской социальной науке. Она состоит, в частности, во всяческом подчеркивании и пропаганде полезных свойств предлагаемых или проводимых исследований, позиций, учебных программ, курсов и т.д., которые непосредственно обращены к практике и незамедлительно дадут практический эффект, если только их принять и поддержать тем или иным, в первую очередь финансовым, образом. К реальной полезности эта мода имеет весьма отдаленное отношение.

9. Мода на консерватизм в самых разных версиях. Это также преимущественно российская мода последних лет.

10. Мода на критику либерализма. К реальному либерализму это не имеет отношения, но либерализм и либералов ругают на каждом шагу, обвиняя их во всех смертных грехах. Эта мода вышла далеко за пределы социальной науки. Один известный российский литератор даже большевизм объявил разновидностью либерализма, хотя, разумеется, ничего общего

1 Это относится главным образом к так называемым постмодернистским теориям, но не только. Характерны в данном отношении заголовки некоторых книг известного и модного социолога Брюно Латура: «Мы никогда не были модерными» и «Сменить общество / Заняться социологией вновь». См.: Latour B. Nous n'avons jamais йй modernes: Essai d'anthropologie symfltrique. - P.: DËcouverte, 1997; Latour B. Changer de socifltË / Refaire de la sociologie. - P.: DËcouverte, 2006.

2 Александр Филиппов в указанной выше статье утверждает, что теоретическая социология в России может возникнуть только как «ряд претенциозных теорий». См.: Филиппов А. Теоретическая социология // Теория общества: Фундаментальные проблемы / Под ред. А.Ф. Филиппова. - М.: Канон-пресс-Ц: Кучково поле, 1999. - С. 34. Судя по всему, это утверждение не осталось неуслышанным, и за прошедшие десять лет претенциозность в некоторых работах российских теоретиков появилась. К сожалению, она далеко не всегда сочетается с другими достоинствами научной теории.

34

между ними нет, и для большевиков более лютого врага, чем либералы, никогда не было.

О некоторых проблемах и псевдопроблемах теоретических исследований в социологии

Позволю себе остановиться на нескольких старых и вечно юных проблемах, имеющих значение для современной теоретической социологии или, по крайней мере, для той сферы, которую нередко обозначают этим термином.

Первоначально уточню, что в социальных науках термин «теория» используется в двух значениях: «нестрогом» и «строгом». Соответственно, в них имеют хождение два вида теорий - «мягкие» и «жесткие». К «мягким» относятся те, которые содержат любую развернутую рефлексию о социальных явлениях. К этому жанру относятся, например, такие классические произведения, как «Теория нравственных чувств» (1759) Адама Смита, «Теория праздного класса» (1899) и «Теория делового предпринимательства» (1904) Торстейна Веблена или «Теория коммуникативного действия» (1981) Юргена Хабермаса1. «Жесткая» теория представляет собой выводимую из определенных исходных допущений совокупность понятий и утверждений, логически связанных между собой, и в принципе поддающуюся интерпретации, проверке и опровержению, в том числе эмпирическими данными. Вообще говоря, оба вида теорий выполняют примерно одни и те же функции, состоящие в том, чтобы описать, объяснить, интерпретировать, предсказать явления социального мира. При этом важно иметь в виду, что далеко не всегда процесс конструирования теории заключается в простом применении определенных, заранее принятых правил ее конструирования; чаще, наоборот, эти правила выводятся post fes-tum, уже после проведенных теоретических исследований методологами в качестве своего рода «уроков» для будущих теоретиков.

Проблема соотношения теории или, шире, теоретических высказываний и обобщений, с одной стороны, и эмпирического исследования - с другой, так или иначе, обсуждается в социологии постоянно, но даже если она специально не обсуждается, исследователи с ней постоянно сталкиваются. Многие аналитики постоянно констатируют ситуацию разрыва между данными сферами2. Как эта проблема выглядит сегодня? Можно понять недовольство эмпириков сверхабстрактными схоластическими построе-

1 Смит А. Теория нравственных чувств. - М.: Республика, 1997; Veblen T. The theory of the leisure class: An economic study of institutions. - N.Y.: Macmillan, 1899; Veblen T. The theory of business enterprise. - N.Y.: Scribner's sons, 1904; Habermas J. Theorie des kommunikativen Handelns. - Frankfurt a. M.: Suhrkamp, 1981.

2 Это относится к социологии разных стран, не только к российской. См., например: Cuin C.-H. Ce que (ne) font (pas) les sociologues: Petit essai d^pisffimologie critique. - Gennve: Droz, 2000; Кюэн Ш.-А. В каком состоянии находится социология? // Социс. - М., 2006. -№ 8. - С. 13-19.

35

ниями, которые не поддаются не только операционализации, но и интерпретации. С другой стороны, эмпирики, приступая к исследованию, нередко ограничиваются весьма поверхностными, неотрефлексированными допущениями или обыденными суждениями, проистекающими из самых разных источников. В некоторых случаях декларируется приверженность некоей теории или даже «парадигме». Приступая к исследованию какой-то проблемы, некоторые эмпирики говорят: «Мы будем опираться на "активистскую" парадигму или "функционалистскую" парадигму и т.д.». Делается это без всяких обоснований, привлекаемые теории или «парадигмы» реально не играют в исследовании никакой роли, и без них вполне можно было бы обойтись. Иногда при обсуждении исходных представлений об объекте, допущений и гипотез приходится слышать: «Какая разница, какие слова здесь использовать, это ведь только слова, не в этом дело!» Но в том-то и дело, что дело как раз в этом, да простят мне невольный каламбур. За словами в данном случае стоят определенные теоретические или иные представления, значения, смыслы, которые необходимо обсуждать с самого начала. Уместно вспомнить в этой связи выражение Эжена Ионеско: «Важны только слова, все остальное - болтовня».

Теория зачастую не рассматривается как часть процесса исследования на всех этапах. Иногда теория сводится к тому, что берется несколько дефиниций из словарей и говорится, что параметры «х» и «у» что-то характеризуют и определяются так-то. Понятие «исследование» зачастую отождествляется с понятием «эмпирическое исследование», а теория воспринимается как нечто готовое. В результате теории воспринимаются как что-то вроде галстуков, висящих в шкафу; считается, что когда социолог приступает к исследованию, то он подбирает себе подходящий к случаю теоретический «галстук» и использует его для целей определенного «исследования». При этом теория рассматривается как нечто, находящееся вне исследования: первая и последнее в таком истолковании выступают как разные вещи. Если речь идет о какой-то более или менее серьезной теоретической разработке, то сразу начинаются разговоры на тему о том, «можно ли это операционализировать» или «как это операционализиро-вать». Таким образом, вопрос о том, что операционализировать, вытесняется вопросом «как операционализировать». Если оказывается или кажется, что операционализация здесь и сейчас невозможна, то и говорить тогда не о чем: значит, теория не годится.

На мой взгляд, теоретическая часть исследования начинается в первый день исследовательского проекта и заканчивается в последний. При этом на разных этапах исследования она играет хотя и различную, но одинаково важную роль. Использование теории в исследовании совсем не сводится к ее выбору, как это часто бывает. Теория - это деятельность, процесс; она в значительной мере выступает как синоним теоретизиро-

36

вания1. Она не находится за пределами исследования, это неотъемлемая часть исследовательского процесса; она не дается в готовом виде и так или иначе должна составлять элемент изучения конкретного объекта на всех его этапах. Применяя теорию в эмпирическом исследовании как некий довесок к нему, разрабатывая ее наспех, кое-как, мы в результате часто оказываемся в плену тех же идеологем и предрассудков, которые были у нас до исследования и которые в результате делают его в лучшем случае бесполезным. Просто «принятая», готовая, не отрефлексированная теория понимается как догма, которую уже нельзя изменить, теряется критичность в интерпретации данных. Очевидно, что если исходные допущения при постановке проблемы были проблематичными и сомнительными, то все исследование в общем теряет смысл, и результаты его мало чего стоят. Именно поэтому основания анализа должны уточняться на каждом этапе исследования. При этом следует иметь в виду, что если какая-то теоретическая конструкция не поддается в данный момент операционализации, то это не значит, что она вообще не годится и нужно от нее отказаться.

Постоянная озабоченность тем, можно ли и как операционализиро-вать определенные понятия и теоретические представления, нередко сковывает теоретическое исследование и препятствует приращению социологического знания. Не случайно социологи в поисках теории в последние годы так часто обращаются за пределы своей дисциплины. Это происходит, в частности, из-за того, что социологи-теоретики просто боятся теоретизировать, постоянно опасаясь упреков в нестрогости их теоретических построений и невозможности их операционализировать.

Важное место в понятийном словаре современной теоретической социологии, в том числе российской, сегодня занимает понятие парадигмы. В свое время Джордж Ритцер опубликовал книгу под названием «Социология - мультипарадигмальная наука»2. Вслед за Ритцером наши российские коллеги иногда рассматривают социологию как «полипара-дигмальную» науку, а соответствующую теоретическую позицию квалифицируют как «полипарадигмальный подход». Очевидно, что такая позиция направлена против догматизма. Она особенно актуальна и полезна для нашей страны, где на протяжении многих лет господствовало одно «единственно правильное учение», а теперь существует немало желающих утвердить другое «единственно правильное»; впрочем, за разной символикой здесь скрывается одно и то же символизируемое содержание, имеющее одни и те же печальные для страны последствия, причем не только теоретические.

Тем не менее я полагаю, что Ритцер и те, кто развивает такую же позицию, не правы, потому что по определению парадигм не может быть

1 В данном случае я отвлекаюсь от различия между теорией и эмпирическим обобщением.

2 Ritzer G. Sociology: A multiple paradigm science. - Boston: Allyn & Bacon, 1980.

37

много, особенно если речь идет об их синхронном сосуществовании. Парадигм в каждый данный момент может быть одна-две, но если их много, то это значит, что их нет вообще. Если мы констатируем ситуацию «поли-парадигмальности», то это может означать некий теоретический хаос и отсутствие «нормальной» науки в куновском смысле, а ежедневная ломка и постоянный пересмотр теоретических оснований не имеют ничего общего с научными революциями. Скорее подобную ситуацию можно сравнить с мелкими бунтами и мятежами. Отсюда неспособность теории выполнять те функции, ради которых она существует.

Термин «парадигма» существует давно. В русской социальной мысли он существовал уже в начале XX в., хотя тогда его использовали в мужском роде - «парадигм», как и во французском языке. Затем его подзабыли, но благодаря знаменитой работе Томаса Куна (1963)1 он вновь приобрел популярность. Вполне естественно и нормально, что он стал использоваться не только в социологии науки, но и в истории социологии, и в общей социологической теории и т.д. Первоначально его использование было вполне плодотворным. А потом началась неразбериха. Сегодня термином «парадигма» в социологии нередко злоупотребляют. Его эвристическое значение было утрачено, так как он стал использоваться как синоним понятий «направление», «теоретическая ориентация» или «школа».

Иногда тот или иной российский исследователь декларирует, что в своем исследовании он будет опираться на «полипарадигмальный подход». Откровенно говоря, я плохо представляю себе, как это возможно. В лучшем случае такую декларацию можно интерпретировать как стремление рассмотреть свой объект с разных точек зрения. Но тогда все равно остается вопрос, требующий ответа: какую из них, собственно, выбирает автор исследования и какую следует принять реципиенту его научных результатов?

Парадигма - это не всякая теория или теоретическая модель, а такая, которая носит более или менее общепризнанный характер и задает способ постановки исследовательских задач и их решений: именно так трактует ее Кун. Иначе парадигма либо превращается только в модное слово, в ненужную этикетку, либо заменяет собой понятие «школа» или близкие ему. Школ, направлений, течений, ориентаций в социологии, как и в любой науке при нормальном, спонтанном ее развитии, без внешних бюрократических, идеологических и прочих принудительных воздействий, бывает, может и должно быть много или мало, в зависимости от различных обстоятельств. Но парадигм, повторяю, много быть не может, особенно в синхронном аспекте.

Итак, теория того или иного масштаба должна стать неотъемлемой составной частью любого социологического исследования. Но вновь следует обратиться к вопросу о том, что, собственно, считать социологиче-

1 Кун Т. Структура научных революций. - М.: Прогресс, 1975.

38

ской теорией. С одной стороны, как уже отмечалось, под видом теорий нередко выступают некие ходячие соображения ad hoc, сопровождающие эмпирические исследования, или же некие теоретические довески или «парадигмы», искусственно привязываемые к исследованию и играющие в нем главным образом ритуальную или декоративную роль. С другой стороны, такое положение отчасти объясняется содержанием самих современных теорий, разрабатываемых под рубрикой социологических. Дело в том, что эти теории слишком часто сводятся к сверхабстрактным теоретико-методологическим построениям и дискуссиям, которые можно отнести, главным образом, к таким дисциплинам, как социальная философия, социальная метафизика, социальная эпистемология и т.п., о чем уже говорилось (см. выше о моде № 2). За социологическую теорию выдается теория теории, или теория относительно теории или теорий. Это означает, по крайней мере, выдавать часть за целое или даже за другое целое.

Предметная социологическая теория имеет дело хотя и с конструируемым, но объектом социальной реальности, а не объектом теоретической реальности. Не надо забывать, что социология - не только эмпирическая, но вообще социология - наука эмпирическая, отличная от таких дисциплин, как философия, логика или математика1. Соответственно, удельный вес предметных теорий и соответствующего типа теоретизирования в ней заведомо должен быть очень значительным, более значительным, чем теперь, а их роль никак не может сводиться к текущему обслуживанию эмпирических исследований ad hoc, с одной стороны, и к социальным метатеориям - с другой.

Как пример социально-метафизической проблемы, постоянно обсуждаемой в качестве социологической, можно привести приобретшую хронический характер дискуссию о холизме и индивидуализме2.

Обе эти позиции базируются на определенных допущениях, которые в принципе недоказуемы и неопровержимы. Социология, даже на теоретическом уровне, занимается изучением общества в его различных воплощениях (будь то социальные нормы, ценности, институты, группы, в том числе малые, действия, отношения, взаимодействия, социальные агенты,

1 См., в частности: Левада Ю.А. Лекции но социологии // Левада Ю.А. Лекции но социологии; Семенов Ю.Н. Киноискусство и массовая аудитория. - М.: Вече, 2QQS. - С. 1S и дал.

2 Характерно, что в своей работе 198б г. Раймон Будон, отстаивая принципы методологического индивидуализма, совершенно справедливо выводил их за рамки социологии и относил к сфере теории познания. См.: Boudon R. Individualisme et holisme dans les sciences sociales // Sur l'individualisme: TMories et mMhodes / Sous la dir. de P. Birnbaum, J. Leca. - P.: Presses de la Fondation nationale des sciences politiques, 198б. - P. 4б. Тем не менее эта точка зрения, а вместе с ней и проблематика холизма-индивидуализма продолжают восприниматься как собственно социологические, по-прежнему находясь как бы «внутри» социологии и постоянно проникая в нее. Тем самым социологи вольно или невольно отвлекаются от обсуждения и решения действительно важных проблем.

39

акторы и т.д.), а не природы общества1. Можно трактовать общество так или иначе, исходя из тех или иных метатеоретических допущений. В частности, мы можем исходить, и в каком-то смысле неизбежно, из допущения, что общество - это реальная, действенная и активная сущность, и использовать ее, а также ее различные концептуальные формы и воплощения в качестве описывающей, объясняющей и предсказывающей категории.

За исключением крайних форм социального реализма и холизма, а также организмической метафоры (сыгравшей, кстати, в целом плодотворную роль в развитии социологического знания), в своих умеренных проявлениях эта точка зрения основана на признании эмерджентного характера свойств социального целого. Логика таких умеренных холистов, как Маркс, Вильгельм Вундт или Дюркгейм2, хорошо известна и в упрощенном и кратком виде сводится к следующим постулатам: 1) индивиды взаимодействуют между собой; 2) из этого взаимодействия возникает общество (социальные институты, нормы, ценности, категории познания, группы, ассоциации и т.п.) как определенный синтез индивидуальных сознаний и поведений (т.е. то, что на языке современного методологического индивидуализма называется эффектом агрегирования); 3) этот синтез, раз возникнув, уже не сводится к породившей его межиндивидуальной основе, обретает известную автономию и в определенной мере живет своей собственной жизнью в форме коллективных представлений, социальных норм, институтов, течений и т.п.; 4) в качестве автономной реальности общество, в свою очередь, оказывает влияние на индивидов, которые его не изобретают регулярно, не производят каждый раз заново, а застают в значительной мере в «готовом» виде и действуют в этой не ими созданной реальности (последнюю методологический индивидуалист предпочтет называть не «обществом», а «социальным контекстом», «социальной ситуацией» и т.п. индивидуальных поведений).

Методологический индивидуализм делает акцент на постулатах № 1 и № 2, холизм - на постулатах № 3 и № 4. Индивидуализм сосредоточивает внимание на вопросе о том, как возникают общество, коллективные установки и действия, постоянно напоминая, что все они исходят от индивидуальных сознаний и поведений, а потому при их объяснении они должны сводиться к этим сознаниям и поведениям. При этом предполагают или верят, что такая редукция всегда обладает достаточной объяснительной силой, а индивидуальные акторы в конечном счете лучше исследователей, внешних наблюдателей понимают, что с ними происходит. Холизм, наоборот, скорее сосредоточен на вопросе об источниках индиви-

1 Подробней об этом см.: Гофман А.Б. Существует ли общество? От психологического редукционизма к эпифеноменализму в интерпретации социальной реальности // Со-цис. - М., 2005. - № 1. - С. 22-23.

2 Вопреки некоторым сегодняшним поверхностным интерпретациям Дюркгейм был именно умеренным холистом в отличие, скажем, от Людвига Гумпловича или Отмара Шпанна.

40

дуальных мотиваций и поведений, рассматривая в качестве реальных, активных и объясняющих сущностей социальные тотальности различного уровня. Если индивидуалисту более или менее сформированной, известной и объясняющей реальностью представляются индивиды, то для холи-ста в качестве таковой выступают общества.

Таким образом, каждый из двух подходов подчеркивает одну из сторон взаимодействия между обществом и индивидами, и эти подходы очевидным образом дополняют друг друга. И у нас нет никаких оснований полагать, что индивидуальные участники социальных процессов заведомо лучше, чем исследователи, понимают, что с ними происходит, и что если социолог сведет свое объяснение к мотивам индивидуальных акторов, то оно будет удовлетворительным.

В связи с предыдущим необходимо подчеркнуть, что одни и те же постулаты, объяснения и зависимости в социологии вполне могут интерпретироваться как в понятиях индивидуализма, так и в понятиях холизма. И эти интерпретации могут никак не влиять на само содержание отмеченных постулатов, объяснений и зависимостей.

Поскольку социологи, и теоретики и эмпирики, исследуют не столько «природу», «сущность» общества, сколько общество, то они так или иначе полагают последнее в качестве определенной реальности. Это значит, что в повседневной исследовательской практике они не предаются рефлексии на темы о том, «реально ли общество», «в каком смысле оно реально», «возможно ли общество», «как возможно общество» и т.п. Эти вопросы, конечно, обсуждаются, но, как правило, либо в свободное от исследований время, либо специалистами-метатеоретиками, либо, наконец, тогда, когда сами социологи уходят в сферу метатеории, на время или навсегда. Иначе, если бы исследователи непрерывно рефлексировали на подобные темы, они просто не могли бы работать. Возникал бы известный «эффект сороконожки», которая не могла бы передвигаться, если бы постоянно размышляла о том, как возможно ее движение.

Точно так же физики исходят из предположения о том или веры в то, что природа существует и представляет собой особого рода реальность. Если бы они постоянно размышляли и дискутировали о том, «существует ли природа», «в каком смысле существует природа» или «как возможна природа», то им пришлось бы бросить свои занятия. Я не считаю, что подобные кантовские вопросы не следует рассматривать, но опять-таки это особый жанр, и заниматься им всерьез могут и должны современные коллеги Канта, т.е. философы, эпистемологи и метатеоретики. Главное - не смешивать этот жанр, очень нужный для социологии, с самой социологией, и не выдавать его за последнюю. Подобное смешение, как уже отмечалось выше, вредно и для философии и метатеории, с одной стороны, и для социологии - с другой. Опасность такого смешения состоит, в частности, в том, что и социологи и публика постепенно начинают думать, что всякого рода метатеории и паратеории, выступающие от имени социо-

41

логии, - это и есть собственно социологическая теория, что, в свою очередь, ведет к большим разочарованиям и неверию в то, что такого рода конструкции могут служить средством получения нового знания и приносить какую-то пользу науке и практике.

Распространение социально-метафизических построений вполне может идти рука об руку с упадком теоретического познания социальных процессов, что мы нередко сегодня и наблюдаем1. Развитие предметных теорий различного масштаба, включая уровень общей теории, остается в высшей степени актуальным. Разумеется, современная социология не стремится к открытию и изучению «неизменных естественных законов», об открытии и изучении которых мечтал Конт, и это очень хорошо. Она вообще стремится избегать слова «закон», предпочитая ему такие термины, как «закономерность» («регулярность»), «зависимость», «модель», «тип» и т.п. Видимо, то же самое происходит и в современной физике. Если же слово «закон» в серьезной социологии и используется, то с разного рода оговорками и уточнениями: подчеркиваются вероятностный характер действия законов, ограниченность их действия определенными пространственными и временными рамками, их связь с определенными условиями («если.., то»: «если имеют место такие-то условия и факторы, то будут иметь место и такие-то последствия») и т.п. Тем не менее всякая наука, и социология в частности, обязательно имеет дело с номологическими высказываниями; если их нет, то нет и науки. Номологический характер и универсализм социологического знания - условие sine qua non его сущест-вования2.

Напротив, контекстуализм и абсолютизация социокультурного релятивизма, идея несопоставимости и несоизмеримости различных социальных контекстов и культур несостоятельны3. Они вообще не состоятельны, а тем более применительно к науке, в частности социальной. В связи с этим идея «индигенизации» социологии, иногда выдвигаемая в последние годы, выглядит по меньшей мере наивной. Ее сторонники вдохновляются стремлением к созданию оригинальных и самобытных теорий, и такое стремление можно только приветствовать. Но распространенное убеждение, что самобытно только то, что «незападно» или «антизападно», можно рассматривать как теоретическое и идеологическое недоразумение.

1 Об упадке общей теории и недостаточности теоретического познания макросоци-альных явлений во французской социологии см.: Кюэн Ш.-А. В каком состоянии находится социология? // Социс. - М., 2006. - № 8. - С. 13-19.

2 Это еще раз в последние годы обосновал Джеффри Александер. См.: Алексан-дер Дж. Общая теория в состоянии постпозитивизма: «Эпистемологическая дилемма» и поиск присутствующего разума // Социология: 4 М (методология, методы, математические модели). - М., 2004. - № 18. - С. 167-204; № 19. - С. 176-200.

3 Отмеченный контекстуализм в значительной мере стимулируется «постмодернистской социологией» с ее акцентом на локальном, специфическом, своеобразном в противовес так называемым «великим нарративам».

42

Это не значит, что в социологии не существует национальных школ и традиций. Но такие школы формируются не путем противопоставления своей национальной социологии мифическим «западным», «восточным» или «южным», а во взаимодействии, взаимопроникновении и взаимообмене с различными направлениями мировой социологической мысли. И при этом более или менее общезначимые методы, выводы, результаты в них присутствуют обязательно. Иначе россияне начнут создавать свою российскую социологию, поляки - свою, греки - свою и т.д. Это будет означать конец социологии как науки, а вместе с ней - социальной и культурной антропологии (откуда отчасти проистекают утрированные представления о культурном релятивизме и контекстуализме социально-научного знания) и других наук о человеке и обществе. То же самое произойдет, например, с футболом или оперным искусством, если каждая страна, вместо того чтобы развивать и совершенствовать соответствующие сферы, делая их конкурентоспособными, начнет создавать свой собственный футбол и свое собственное, ни на что не похожее, оперное искусство.

К самоликвидации социологии, по существу, ведет и модная в последние годы полная редукция научного социологического знания к обыденному или к влиянию властных структур и институтов, как политических, так и внутринаучных1. У сторонников данных позиций идеи саморазвития и автономии научного знания и поисков истины предстают чем-то вроде «ложного сознания», фантома, который, вслед за Марксом, они в очередной раз хотят «разоблачить». Эта редукция исходит из неявного предположения о том, что научное знание не обладает ни автономией, ни самоценностью, ни собственной логикой развития, что источники и факторы этого развития следует искать исключительно или преимущественно во вненаучных сферах. Такого рода интерпретации, безусловно, искажают картину развития социальных наук. Разумеется, их следует отличать от исследований влияний факторов власти, как и других «внешних» факторов, на науку: подобные исследования, несомненно, необходимы и могут быть в высшей степени плодотворными. Но названный редукционизм и исследование воздействия на науку «внешних» факторов - это совершенно разные вещи.

Одно из проявлений тенденции к всеохватности, о которой шла речь выше, - это непомерно большой удельный вес книг, посвященных социологии вообще или социологии в целом. В данном случае я имею в виду теоретическую социологию в России. Наша страна с полным основанием может гордиться тем, что первая в мире книга, озаглавленная «Социология», вышла в России. Это была книга видного русского социолога Евгения Валентиновича Де-Роберти, опубликованная в 1880 г. в Санкт-Петер-

1 Последняя тенденция обнаруживается, в частности, в трудах Мишеля Фуко и Пьера Бурдье.

43

бурге1. Но большой поток книг с таким или похожими заголовками, наблюдаемый в российской социологии сегодня, на мой взгляд, уже не может служить предметом гордости. Конечно, это можно рассматривать как нормальный результат стремления удовлетворить спрос на учебники и учебные пособия. Но, к сожалению, относительно большое количество названий и тиражей, а также толщина книг, написанных в данном жанре, пока не сопровождаются высоким качеством. Кроме того, такое положение может свидетельствовать о том, что российские социологи слишком много занимаются социологией в общем и социологией в целом и слишком мало - отдельными областями и проблемами этой науки. Разумеется, речь не может идти о каком-то нормативном регулировании тематики книжной продукции. Просто я полагаю, что это определенный симптом, над которым, может быть, следует задуматься. В отличие от некоторых моих коллег, обеспокоенных «мелкотемьем» (см. выше), меня больше тревожит тенденция к тому, чтобы одним махом решить все или почти все проблемы социологии как таковой.

Сегодня за поисками теоретических идей социологи часто обращаются к другим социальным и гуманитарным дисциплинам. Отчасти это вызвано той боязнью теоретической рефлексии внутри социологии, о которой упоминалось выше. В принципе такого рода заимствования всегда имеют место в социальной науке, и для любой науки это явление «нормальное» и часто плодотворное. Но важно, что именно и в каком объеме заимствуется. К сожалению, в сегодняшней теоретической социологии эти заимствования далеко не всегда плодотворны. Иногда они вообще дискредитируют социологическое и, шире, научное знание. Я имею в виду увлечение разного рода «постмодернистскими» конструкциями и авангардной литературной критикой, порождение теоретического тумана под видом теоретической сложности, подмену социологической теории разного рода теориями схоластическими и даже мистическими, в том числе теми, которые, называя себя социологическими и находясь «внутри» социологического знания, усиленно доказывают несостоятельность социологии и социологических теорий как таковых2. Вместе с тем связь российской социологии с серьезной исторической наукой, социальной и культурной антропологией представляется недостаточной.

1 Де-Роберти Е.В. Социология: Основная задача ее и методологические особенности, место в ряду наук, разделение и связь с биологиею и психологиею. - СПб.: Тип. Ста-сюлевича, 1880. Из этого следует, что бытующее в историко-социологической литературе мнение о том, что первой книгой с таким названием является «Социология» Георга Зимме-ля (Simmel G. Soziologie: Untersuchungen ьЬег die Formen der Vergesellschaftung. - B.: Dun-cker & Humblot, 1908), является ошибочным.

2 О подобной тенденции уже более четверти века назад писал Джонатан Тернер. См.: Тернер Дж. Структура социологической теории. - М.: Прогресс, 1985. - С. 36-37. К сожалению, она сохраняется до сих пор.

44

На мой взгляд, в современной теоретической социологии имеет место недооценка кумулятивного характера научного знания. Познавательная цель науки состоит не в постоянном свержении и обновлении базовых теоретических оснований, не в «перманентной революции» в постижении истины, а, прежде всего, в получении и приращении нового знания относительно различных сфер социальной реальности, в их описании, объяснении и предсказании. Сегодня же эта цель в большой мере вытесняется легковесным стремлением разом пересмотреть базовые основания теории и предложить совершенно новые. Но настоящие научные революции не совершаются ежедневно. В современной социологической теории слишком много «революционеров», и это мешает ее развитию. К истинно научному творчеству их деятельность имеет отношение далеко не всегда. У многих социологов, по справедливому утверждению Шарля-Анри Кюэна, «...концептуальное производство носит настолько инфля-ционистский характер, что чтение и понимание нового текста часто составляют весьма трудное упражнение и требуют акробатических способностей в области лингвистического перевода, добровольной амнезии относительно множества предшествующих означаемых (классических или недавних) и, одновременно, непосредственного обучения новым терминам. Цена этого была бы приемлемой, если бы она была пропорциональна полученным эпистемологическим, теоретическим или когнитивным выигрышам. Но часто средняя продолжительность жизни этих концептов не превышает продолжительности чтения статьи или книги, в которых они появились. Что касается нудных упражнений в области перевода, то они тем более бесполезны, что касаются обычно давно известных, даже тривиальных, означаемых»1. Данная ситуация тесно связана с описанной выше модой № 1.

Повторюсь: конечно, социологическое знание не стоит на месте, оно развивается и изменяется. Тем не менее нельзя под видом изменения научной дисциплины самоутверждаться в ней посредством ее разрушения. Социологическая теория, развиваясь и обновляясь, должна сохранять верность своим базовым основаниям, позволяющим ей считаться социологической. Не увлекаясь беспрерывными пересмотрами этих оснований и громогласными их ниспровержениями, которые исчезают так же быстро, как появляются, она должна заниматься получением нового научного знания о социальных явлениях, приращением и развитием этого знания, его культивированием, распространением и применением. Задача теоретической социологии - не эпатировать коллег и публику, а активно участвовать в этих процессах. Такой подход, может быть, выглядит не так увлекательно, как разного рода модные теоретические игры, зато гораздо более серьезен и плодотворен в долгосрочной перспективе.

1 Cuin C.-H. Ce que (ne) font (pas) les sociologues: Petit essai d'ftpistftmologie critique. -Genuve: Droz, 2000. - P. 72.

45

Социология как мировоззрение в современной России

В отличие от советской эпохи, когда под видом социологии зачастую выступала специфическая политическая идеология, теперь, наоборот, социология, полностью сохраняя приверженность идеям автономии, ценности и самоценности научного знания, может и должна стать своего рода идеологией, объединяющей различные социальные силы и тенденции современной России. Сегодня представление о социологии в массовом сознании связано почти исключительно со всякого рода опросами, измерениями рейтингов и политтехнологиями. Она воспринимается прежде всего как орудие манипулирования сознанием людей в интересах политической и деловой элиты. Постепенно в обществе формируется мнение, что иной роль социологии не может и не должна быть. Отсюда, в частности, и снижение престижа этой науки. Задача социологического сообщества в том, чтобы изменить это положение. Необходимо радикально изменить взгляд на социологию как на дисциплину сугубо утилитарную и техническую, поскольку это фактически не так. Помимо развития прикладных и познавательных сторон и функций социологии, следует всячески развивать и пропагандировать ее как мировоззрение, существенно влияющее на сознание и самосознание российского общества, как научную дисциплину, обосновывающую, проясняющую и формирующую его гражданскую ре-лигию1. Остановимся лишь на трех чертах или идеях, характерных для этого мировоззрения и непосредственно касающихся нашей темы.

1. Идея общества. Категория «общество», ключевая для социологии и, казалось бы, даже сверхбанальная для самого общества, тем не менее в современной России нуждается в обосновании, возрождении и постоянном прояснении. Это тем более актуально, что и в некоторых зарубежных социологических теориях эта категория ставится под вопрос (см. об этом выше - мода № 4). Речь идет и об универсальных принципах и механизмах общества (социальности и т.п.), и о специфических видах социальности (в частности, «гражданского общества»), и о таком уникальном образовании, как российское общество, и об обществах более частного масштаба. Это относится не только собственно к научному, но и к символическому и ценностному значению понятия общества. В настоящее время эта идея в России либо вообще исчезла, либо находится на периферии общественного внимания. И это неудивительно, учитывая, что в стране на протяжении многих лет в социальной псевдонауке, выступавшей под именем марксизма-ленинизма, основным субъектом социально-исторического действия провозглашалось не общество, а классы. Само же общество трактовалось в социал-дарвинистском духе как арена беспощадной борьбы между классами, борьбы с врагами: внутренними и внешними, тайными и явными.

1 Подробней об этом см. в нашей статье: Гофман А.Б. Социология и гражданская религия в современной России // Социология и современная Россия / Под ред. А.Б. Гофмана. - М.: ГУ-ВШЭ, 2003. - С. 84-107.

46

В результате общество, даже российское, не говоря уже о более широких и глобальных, сверхнациональных и сверхгосударственных образованиях, а также более мелких социальных образованиях, стало восприниматься как своего рода иллюзия или фикция, используемая исключительно для достижения каких-то геополитических или военно-стратегических целей. При этом в классовых интерпретациях истории рядом сосуществовали две взаимоисключающие концепции. В одних случаях подлинными распорядителями исторического процесса объявлялись господствующие классы, навязывающие свою волю остальным классам и слоям; в других, наоборот, объявлялось, что подлинные творцы истории - народные массы. Таким образом, если в первых концепциях от роли полноправных субъектов истории отлучались низшие классы, то в последних, наоборот, высшие. Общество же как целостный субъект социально-исторического действия рассматривалось либо как своего рода эпифеномен, либо как сущность, объясняемая прежде всего борьбой классов как подлинных субъектов истории.

Правда, с 1960-1970-х годов в СССР разрабатывались и внедрялись тезисы об «общенародном государстве», о советском народе как «новой исторической общности» людей и о «морально-политическом единстве» этой новой общности. Однако искусственный характер этих идеологических конструкций, продолжавшаяся борьба с «чуждыми» элементами и, наконец, распад Советского Союза довольно быстро разрушили эти слабые ростки идеологии единого общества. К тому же «российское общество» и «советское общество» - понятия хотя и близкие, но не тождественные. В целом же в условиях постоянных репрессий, беспрерывных разоблачений, борьбы с реальными и мнимыми врагами, внутренними и внешними, в СССР сложилась ситуация своего рода «институционализированной паранойи», сформировавшая соответствующий тип личности и сознания. Для этого типа общество всегда является ареной борьбы с некими «темными» силами, которые либо рвутся к власти, либо уже захватили ее: само же по себе оно не составляет особой сущности и реально действующего субъекта.

Неудивительно, что и сегодня этот тип параноидального сознания в России продолжает существовать и влиять на восприятие социальной действительности. В результате в обществе циркулирует множество всякого рода мифов и фантазмов относительно того, что есть общество вообще и российское общество в частности. В некоторых околонаучных и околохудожественных концепциях возрождается и повторяется старый миф расо-во-антропологической школы, согласно которому главные субъекты исторического процесса - уже не классы, а «этносы» и «нации», понимаемые не как социокультурные, а как природные, т.е. расово-антропологические, образования, наделяемые некими изначально фиксированными и вечными наборами признаков. Нельзя забывать, что именно торжество подобных взглядов в Германии в свое время обернулось для страны национальной

47

трагедией; лишь искоренение их позволило ей выйти на путь успешного развития. Сегодня же собственные этнические стереотипы, предрассудки и ничем не обуздываемая фантазия некоторых российских теоретиков «этноса» позволяют им смело рисовать «национальные картины мира», лихо приписывать тем или иным народам некие черты, нисколько не заботясь о том, чтобы эти «картины» имели хоть какое-то отношение к реальности. Подобные фантазии можно было бы оставить на совести этих мифотвор-цев, не придавая им особого значения или же рассматривая их лишь как объект для изучения серьезной науки, если бы не та реальная и потенциальная опасность для России, которую они в себе содержат. Как и старые теории расово-антропологической школы, они выступают в качестве обоснования идеологии межнациональной ненависти и ксенофобии, способствуют обострению этнических и национальных проблем внутри страны и ее международной изоляции.

Научное и гражданское призвание подлинной, серьезной социологии в России состоит, в частности, в исследовании и демонстрации того, что главные субъекты социально-исторического действия - не этносы, не нации, отождествляемые с этносами, а общества, т.е. индивиды и группы, объединенные многообразными экономическими, политическими, культурными связями и интересами, общей историей, языком, общими традициями, ценностями, целями и волевыми усилиями. Единство и самотождественность любого общества - это не только и не столько начальный пункт, сколько результат его исторического развития. Познавая российское общество и его основания, пропагандируя истинное знание о нем, социология может эффективно способствовать реальному формированию общества граждан, которое можно было бы уважать, которому можно было бы верить, которое можно было бы любить.

Весьма полезным в этой связи мог бы оказаться опыт французской социологии периода Третьей республики (с учетом, разумеется, всех особенностей, отличающих нынешнюю Россию и тогдашнюю Францию). Франция в то время, как и современная Россия, испытывала состояние ценностно-нормативного и институционального кризиса. Не случайно в то время и в том месте появляется понятие аномии1. На рубеже Х1Х-ХХ вв. Франция была охвачена тревожными и апокалиптическими настроениями. Само существование страны ставилось в это время под вопрос. И здесь важную роль в преодолении кризиса французского общества сыграла социология Дюркгейма и его школы. Дюркгейм видел истоки кризиса, прежде всего, в ценностно-нормативном вакууме: «...Прежние боги ста-

1 Вопрос о значении этого понятия, его теоретической ценности и применимости к современному российскому обществу заслуживает специального рассмотрения. Отчасти я касаюсь его в работе: Гофман А.Б. От какого наследства мы не отказываемся? Социокультурные традиции и инновации в России на рубеже ХХ-ХХ1 веков // Традиции и инновации в современной России: Социологический анализ взаимодействия и динамики / Под ред. А.Б. Гофмана. - М.: РОССПЭН, 2008. - С. 38, 59.

48

реют или умирают, а новые не родились»1. Чрезвычайно важная роль социологии в его понимании была связана прежде всего с ее предметом -обществом, в котором он видел реальный объект всех религиозных культов и которое в его интерпретации выступает не просто как специфическая реальность наряду с другими, а как высшая сакральная и трансцендентная сущность, достойная почитания и поклонения; он говорит о нем с пылом и страстью пророка. «Социологизация» Бога в его концепции сопровождается обожествлением общества: как когда-то верно заметил Толкотт Пар-сонс, реальное значение дюркгеймовского труда «Элементарные формы религиозной жизни» состоит не в том, что «религия есть социальное явление», а в том, что «общество есть религиозное явление»2. Именно общество, по Дюркгейму, в современных условиях выступает как высшая сущность, санкционирующая моральные нормы и ценности, как моральный авторитет, на который опирается выполнение морального долга. В этом качестве общество оказывается сущностью столь же сакральной и значимой, что и Бог: «Нужно выбирать между Богом и обществом. Я не стану рассматривать здесь доводы в пользу одного или другого решения, которые тесно связаны между собой. Добавлю, что для меня этот выбор не столь уж важен, ибо в божестве я вижу лишь общество, преображенное и осмысленное символически»3.

Все эти идеи нашли выражение в том, что во Франции Третьей республики социология оказалась теснейшим образом связанной с проблемами морали и воспитания; это дало основание в свое время говорить о «морально-воспитательном прагматизме» французской социологии этого времени4. Социология выступала прежде всего как научное обоснование морали, в том числе гражданской, и как орудие воспитания подрастающего поколения. Собственно социологические проблемы, как правило, дискутировались с учетом тех моральных и педагогических последствий, которые могут возникнуть в процессе их решения. Социология стала обязательным предметом преподавания в средней школе. В небольших по объему курсах социологии, преподаваемых лицеистам, принципы морали тесно увязывались с идеей общества. В университетах преподавание социологии также соединялось с нравственно-педагогической тематикой. В программах подготовки студентов философских факультетов социология фигурировала наряду с этикой. Характерны в этом отношении названия кафедр, которые возглавлял Дюркгейм: в Бордоском университете это была кафедра «педагогики и социальной науки», а в Сорбонне - кафедра

1 Durkheim E. Les formes ftffimentaires de la vie religieuse. - P.: Alcan, 1912. - P. 610611.

2 Parsons T. The structure of social action. - N.Y.: McGraw-Hill, 1937. - P. 427.

3 Дюркгейм Э. Определение морального факта // Дюркгейм Э. Социология: Ее предмет, метод, предназначение. - М.: Терра-Книжный клуб, 2008. - С. 264.

4 См.: Гофман А.Б. Дюркгеймовская социологическая школа // Гофман А.Б. Классическое и современное: Этюды по истории и теории социологии. - М.: Наука, 2003. - С. 466.

49

«науки о воспитании и социологии». Хотя вклад социологии в социальную идеологию Франции того времени не стоит преувеличивать, несомненно, он был весьма значительным, и без него кризис в стране носил бы гораздо более острый характер.

На этом фоне состояние преподавания социологии в сегодняшней России выглядит особенно удручающим. В средней школе социология, а вместе с ней идея общества почти отсутствуют. В высшей школе социология теперь вычеркнута из перечня обязательных учебных дисциплин, а это, учитывая ее колоссальное мировоззренческое и нравственное значение, - драматическая ошибка с весьма серьезными последствиями. Не показывая значения общества как фундаментальной основы священных ценностей, объединяющих людей, погружая подрастающее поколение в атмосферу беспрерывных межгрупповых конфликтов, скандалов, обличений, разоблачений (зачастую вполне обоснованных, но не имеющих никакого практического эффекта, так как репутация не имеет значения), мы рискуем вырастить поколение людей разочарованных, циничных, лишенных представления о гражданских правах и обязанностях.

2. Идея социальной солидарности. Социология - основная наука, обосновывающая реальность и необходимость социальной солидарности, взаимозависимости отдельных индивидов, социальных групп, категорий, регионов и т.д. В этом утверждении нет никакого прекраснодушного или утопического въдения действительности. Собственно, социология и родилась исторически как научное средство преодоления эгоизма - индивидуального, классового, национального - и вместе с тем утверждения солидарности между индивидами, социальными группами и обществами. Есть все основания полагать, что социальная солидарность относится к числу наиболее достоверно установленных социологией общих фактов социальной жизни. Во всяком случае, важно осознать, что это не менее «естественный», «нормальный» и распространенный феномен, чем социальный конфликт. Слишком очевидная реальность последнего зачастую скрывает и от специалистов, и от публики не менее фундаментальную реальность солидарности и согласия в обществе. Отчасти подобная аберрация связана с тем, что общественное внимание гораздо больше сосредоточено на социальных конфликтах, чем на солидарности, что выражается, помимо прочего, и в том, что число исследований первых в социологии неизмеримо больше, чем последней1. И это вполне объяснимо, так как конфликты обычно тесно связаны с разного рода проблемами, требующими решения и активного вмешательства. Что же касается солидарности и согласия, то зачем их, собственно, исследовать, если с ними и так все хорошо: ведь «от

1 См. немногочисленные примеры теоретического изучения социального согласия в российской социологии: Акулич М.М. Социология согласия. - Тюмень: Изд-во Тюменского университета, 2002; Эфиров С.А. Социальное согласие: Утопия или шанс? - М.: Изд-во Ин-та социологии РАН, 2002.

50

добра добра не ищут»? В результате, однако, и в исследовательском, и в обыденном сознании образуется перекос, имеющий весьма серьезные мировоззренческие последствия.

В силу ряда более или менее известных причин сегодня в России сформировался социальный тип человека, в понимании которого вражда -явление нормальное и естественное, вечное и неизбежное, тогда как согласие - своего рода патология, отклонение от нормы. Торжество принципа «Человек человеку волк» в сознании довольно быстро приводит к его реализации на практике, что сегодня постоянно и наблюдается1. Между тем еще раз следует подчеркнуть: подлинная социальная наука, признавая и изучая всякого рода конфликты, в целом совсем не считает их фактором доминирующим в сравнении с солидарностью. В известном смысле солидарность - условие sine qua non социальной жизни; в конце концов, прежде чем конфликтовать, люди так или иначе объединяются. «Ни одно общество, - отмечал Парсонс, - не может поддерживать стабильность, имея в виду потенциально возможные конфликты и кризисы, если интересы его граждан не определяются солидарностью, внутренней лояльностью и взаимными обязательствами»2.

Конечно, существует теоретическая традиция, идущая от марксизма и некоторых вариантов социального дарвинизма и обосновывающая конфликтную модель социального развития. Но даже в этих теориях конфликт иногда рассматривается как средство достижения солидарности, и последняя занимает в них определенное место: и в качестве внутригруп-пового, внутриклассового явления, и в качестве первобытного и будущего состояния всеобщей гармонии (в марксистской утопии) и т.д. Главное же в том, что такого рода представления, во-первых, далеко не бесспорны в своих общетеоретических притязаниях, во-вторых, составляют лишь одну и отнюдь не доминирующую теоретическую тенденцию в социологии.

Существует и другая базовая тенденция, которая в значительной мере, явно и неявно, пронизывает все социологическое мировоззрение. С этой точки зрения, и теоретически и фактически неверно признавать со-

1 В исследовании «старого» ВЦИОМа (ныне - Левада-центр) на вопрос: «Согласны ли Вы с тем, что большинство людей готовы помочь другим людям, или Вы считаете, что они больше всего заботятся о себе самих?» - 70% респондентов ответили: «Большинство думает только о себе» - и лишь 13% готовы признать некоторую долю альтруизма в окружающих людях. (См.: Гудков Л. Отношение к правовым институтам в России // Мониторинг общественного мнения: Экономические и социальные перемены. - М., 2000. - № 3. -С. 39.) В 1999 г. 74% опрошенных указали, что они могут вполне доверять лишь одному -двум близким людям. См.: ЛевадаЮ. Человек лукавый: Двоемыслие по-российски // Левада Ю. От мнений к пониманию: Социологические очерки, 1993-2000. - М.: Моск. шк. полит. исслед., 2000. - С. 527. Десять лет спустя ситуация в данном отношении явно не изменилась к лучшему. Помимо роста недоверия наблюдается тенденция к усилению двоемыслия и лицемерия, характерных для советского времени.

2 Парсонс Т. Понятие общества: Компоненты и их взаимоотношения // Теоретическая социология: Антология / Под ред. С.П. Баньковской. - М.: КДУ, 2002. - Ч. 2. - С. 17.

51

циальную и групповую вражду «нормальной», т.е. непрерывной и повсеместной. Кооперация, взаимообмен и сплоченность во всяком случае не менее фундаментальные и универсальные явления социальной жизни, чем конфликт. То же самое относится к конкуренции, которая отнюдь не тождественна последнему. Да и сам конфликт, эффективно, мирно и вовремя разрешаемый, нередко играет социально функциональную роль, выступая как симптом социальных проблем и средство восстановления социального равновесия и согласия. Социальная солидарность в любом случае - исходный и первичный социальный факт; в значительной мере это синоним общественного состояния, внутри и на фоне которого могут разворачиваться социальные конфликты.

Необходимо также иметь в виду эффект так называемого «самосбывающегося пророчества», о котором уже упоминалось: провозглашение социальной вражды «нормальным», повсеместным и неизбежным явлением, будучи фактически неверным, в то же время может служить и служит средством ее обоснования, оправдания и практического внедрения. И наоборот, признание солидарности нормой социальной жизни влечет за собой активный поиск путей ее осуществления и может реально способствовать этому осуществлению.

Итак, социальная солидарность - это факт: российское общество, как и любое другое, поскольку оно существует и продолжает существовать, базируется не только на принуждении, не только на экономической взаимозависимости, интересе и договорных отношениях, но и на более или менее высокой степени солидарности. Но необходимо еще, чтобы реальное единство было осознано, а это, как уже отмечалось, дело совсем не простое и само собой не возникающее. Нужна длительная и упорная работа по формированию чувства социальной солидарности, объединяющего реально взаимосвязанных индивидов и группы. И в этом процессе опять-таки важнейшая роль принадлежит социологии. Именно эта наука проясняет солидарность как факт, а отсюда - и солидарность как долг. Социология призвана показать, что поскольку в качестве членов общества мы связаны между собой бесчисленными узами, поскольку мы реально обязаны друг другу (не случайна этимологическая связь этого слова со словом «обвязаны»), постольку мы обязаны быть обязанными друг другу. Без понимания реальности и священности социальных связей, заключенных в идее солидарности, выполнение моральных и гражданских обязанностей становится проблематичным, выступая как чисто принудительная, навязываемая извне процедура.

В связи с изложенным политика толерантности, которую сейчас стремятся осуществлять различные, в том числе властные, институты российского общества, представляется по меньшей мере недостаточной. Толерантность - лишь один из аспектов, или крайняя точка шкалы «нормальных» взаимоотношений в обществе. Хорошо, если представители различных групп и слоев терпят друг друга, но этого явно недостаточно.

52

Толерантность, чтобы быть реальной и эффективной, должна быть включена в более широкую гамму связей и отношений, охватываемых социальной солидарностью; этот континуум солидарных связей должен включать в себя и любовь, и симпатию, и т.п. Без такого континуума, как и без ощущения общей идентичности, толерантность всегда будет существованием на грани конфликта и вражды.

Солидарность - одно из главных понятий социологии. Мы находим его и у Огюста Конта, и у Эмиля Дюркгейма, и у многих других классиков. В данной связи уместно вновь сослаться на исторический опыт Третьей республики во Франции. «Солидаризм» для нее стал одним из основных идеологических символов и ценностных принципов. Произошло это в значительной мере благодаря усилиям социологов, особенно таких, как Дюркгейм, сделавший социальную солидарность основной идеей своей социологии, и его последователи, в частности Селестен Бугле. По словам последнего, солидаризм в Третьей республике стал чем-то вроде официальной философии1. Идея солидарности находила обоснование у экономистов (Шарль Жид), у юристов (Леон Дюги), философов, моралистов, политических деятелей. Своего рода манифестом солидаризма стала многократно переиздававшаяся книга известного политического деятеля, лауреата Нобелевской премии мира 1920 г., Леона Буржуа «Солидарность» (1897), в которой он обосновывал необходимость морально-политического единства французского общества, опираясь и на научные, и на этические аргументы2. В целом идеология солидаризма во Франции того времени явилась существенным вкладом в снижение социальной напряженности и сохранение республиканского режима в стране. Она в конечном счете смогла успешно противостоять, с одной стороны, реакционным монархистам, клерикалам и националистам, с другой - леворадикальному коммунистическому движению.

В истории российской социологии идея социальной солидарности занимает центральное место. Ее можно найти в трудах П.Л. Лаврова, Л.И. Мечникова, Н.Д. Ножина, Н.К. Михайловского, Я.А. Новикова, П. А. Кропоткина, М.М. Ковалевского и других мыслителей и ученых3. Но и «солидаризм» как идеология также имеет корни в российской, прежде всего в эмигрантской, мысли ХХ в., в частности в трудах С.А. Левицкого, Р.Н. Редлиха и других теоретиков. Эта идейная традиция также может и должна быть продолжена и использована в современной России.

3. Рационализм - еще одно достоинство социологического мировоззрения, которого часто не хватает и которое чрезвычайно необходимо в России. Нашу страну можно упрекнуть в чем угодно, но только не в из-

1 Bougta C. Le solidarisme. - 2-ите йd. - P.: Alcan, 1924. - P. 7.

2 См.: BourgeoisL. Solidarity - 7-ите йd. (rev. et augm.) - P.: Colin, 1912.

3 Подробнее об этом см.: Гофман А.Б. Эмиль Дюркгейм в России: Рецепция дюрк-геймовской социологии в российской социальной жизни. - М.: ГУ-ВШЭ, 2001. - С. 19-25.

53

бытке рационализма; избытка этого у нас никогда не было. Не было мощных традиций картезианского рационализма и сциентизма, как во Франции; панлогизма, как в Германии; утилитаризма, как в Великобритании; прагматизма, как в США, или специфического прагматизма, как в Китае. В этих странах, возможно, рационального начала могло бы быть и поменьше. В России же оно, разумеется, всегда также присутствовало, но его удельный вес всегда был сравнительно невелик; напротив, влияние ирра-ционалистических тенденций в культуре было и остается весьма значительным. Из зарубежных теорий именно иррационалистические пользовались в стране наибольшим успехом и влиянием. Это относится и к марксизму, в котором была воспринята не его позитивистско-научная, а романтико-утопическая и мессианистская сторона1. Научное познание человека и общества, как правило, занимало подчиненное положение по отношению к таким жанрам, как беллетристика, литературная критика и публицистика. Именно писатели, а не ученые считались в России «инженерами человеческих душ»2. В сочетании со множеством социальных мифов и сказок, постоянно воспроизводящихся на российском социокультурном и политическом пространстве (о светлом будущем, светлом прошлом, о кознях многочисленных внутренних и внешних врагов, о разного рода чудесах и т.п.), это составляет мощный слой иррационализма, затрудняющий понимание социальных процессов и порождающий огромный разрыв между идеалом и действительностью. Конечно, со сказками бывает жить интереснее, но плата за них в нашей стране всегда была и остается слишком высокой. Необходимо, напротив, побольше рациональности, рассудочности, реализма, утилитарности, трезвости, позволяющих смотреть прямо в лицо суровой действительности.

Несомненно, социология призвана практически усовершенствовать общество и его институты. Вместе с тем она может и должна, с одной стороны, приблизить идеал к действительности, очистив его от множества фантазмов и сделав его более рациональным и реалистичным; с другой -наоборот, наполнить реальность подлинно священными ценностями, привить людям уважение к другим, к обществу и его институтам. Только тогда у нас будет общество не «государственников», а граждан, отвечающих за самих себя, за свое общество и за свое государство. В этих условиях социологическое просвещение в России окажется также и существенной частью проповеди гражданской религии. Ведь гражданское общество можно построить только при условии признания священности тех ценностей и институтов, на которых оно базируется.

1 См. об этом убедительный и ставший классическим анализ Николая Бердяева, который можно считать также подлинно социологическим: Бердяев Н.А. Истоки и смысл русского коммунизма. - М.: Наука, 1990. (Репринтное воспроизведение парижского издания: Berdiaeff N. Мок [ 8шу81 г^к^о кошшишгша. - Р: УМСЛ-рге88, 1955.)

2 См. об этом: Гофман А.Б. Эмиль Дюркгейм в России. - Указ. соч. - С. 48-55,

70-75.

54

В заключение и во избежание возможных недоразумений необходимо подчеркнуть, что, разумеется, главные проблемы современного российского общества сосредоточены и могут быть решены, главным образом, не в сфере идей, а в сфере социальных институтов. Я имею в виду, в частности, такие хорошо известные хронические болезни российского общества, как монополизм и отсутствие конкуренции в экономике, политике и других областях; бюрократический произвол, коррупция и неэффективное управление; отсутствие реальных инноваций, под видом которых иногда выступают лишь новая символика или традиционное бюрократическое прожектерство; архаическая структура экспорта; разрыв между словом, мыслью и делом на всех уровнях и т.д. Все это требует изменения и обновления институтов российского общества, ориентированных на долгосрочную перспективу. Данная задача сегодня остается столь же актуальной, как и двадцать лет назад. Все это требует основательной рефлексии в социологической теории. Но сами эти трансформации, в свою очередь, могут произойти только при наличии определенной рациональной идеологии, коллективной воли и социальной солидарности. И в этом отношении вклад социологической теории также может и должен быть очень значительным - гораздо более значительным, чем сегодня.