CC BY
160
УДК 397:393 = 512.1.
МИРОВОЗЗРЕНИЕ ДРЕВНЕТЮРКСКОИ КОЧЕВОЙ ЭЛИТЫ И КУЛЬТ КАМЕННЫХ ИЗВАЯНИЙ
© Р. Г. Шарипов
Институт истории языка и литературы Уфимского научного центра РАН Россия, Республика Башкортостан, 450054 г. Уфа, пр. Октября, 71.
Тел.: +7 (347) 235 60 50.
E-mail: externet@yandex.ru
В данной статье автором проделан анализ уникального феномена древнетюркской культуры - традиции возведения каменных изваяний, тесно связанной с погребальным и поминальным культом. Прослежена взаимосвязь семантики тюркской монументальной скульптуры с эволюцией воззрений кочевой элиты от эпохи каганатов до половецкого времени (VI-XII вв.)
Ключевые слова: Погребально-поминальный кипчаки, половцы, кочевая элита.
Каменные изваяния на протяжении весьма длительного времени были неотъемлемым атрибутом погребально-поминального культа у тюркских номадов.
В У11-Х вв. изваяния переживают время своего расцвета. Эволюция каменных изваяний идет по восходящей линии, обогащается новыми формами. Ареал их распространения - Монголия, Синьцзян, Минусинская котловина, Семиречье, Казахстан, степи Восточной Европы. Изваяниям часто сопутствуют поминальные сооружения: квадратные, реже прямоугольные оградки из поставленных на ребро плит и камней. Часто от оградки с изваянием в разные стороны отходят вереницы камней или плит, число которых иногда достигает сотни или более. В Монголии поминальные сооружения с изваяниями порой приобретают вид пышных храмовых комплексов, с большим разнообразием как антропоморфной, так и зооморфной скульптуры, им, как правило, сопутствуют стелы с руническими надписями.
Наибольшее впечатление на исследователей произвели заупокойные храмы эпохи каганатов -Тоньюкука близ Улан-Батора, Кюль-Тегина и Бильге-кагана в урочище Кошо-Цайдам на р. Ор-хон [1, с. 72].
Стены храмов украшались росписями. Из китайских летописей известно, что после смерти принца Кюль-Тегина к тюркютам были направлены военачальник Чжан Цюй и сановник Люй Сян с грамотой для утешения родственников усопшего и принесения поминальных жертв. После смерти Бильге-кагана была сооружена его каменная статуя и в камне были высечены деяния кагана. В храме Кюль-Тегина был найден его скульптурный портрет - властное жестокое лицо передано с большим реализмом.
При храмах помещали объемные изображения людей - вероятно жертвователей, членов свиты и семьи знатного покойника... Исследователь Г. А. Федоров-Давыдов отмечает, что при «наличии определенных внешних влияний... сам обычай поминальных храмов и облик этих статуй тюркский.
обряд, каменные изваяния, древние тюрки,
Перед нами памятники местного степного искусства» [2, с. 88-90].
Следовательно, нельзя объяснить это яркое явление в древнетюркской культуре только лишь какими-то иноземными влияниями - будь то Китай династии Тан или Согд. Появление пышных поминальных комплексов, посвященных тюркским каганам, есть явление закономерное для эпохи создания империи, когда имя правителя - причем правителя удачливого, могучего и грозного - обожествлялось и возвеличивалось. Вспомним египетские пирамиды как символ триумфа власти фараонов или надпись на Бехистунской скале и изображения царей Ахеменидской державы на каменных барельефах Персеполя, грандиозную усыпальницу гали-карнасского царя Мавсола и ряд пышных храмов названных по его имени и уже более близких нам по времени - от мавзолеев Гур-Эмир и Тадж-Махал и до мавзолеев Ленина и «великого кормчего» на площади Тяньанмынь в Пекине... В ряду этих величественных, связанных с поминальным культом сооружений, комплексы в честь тюркских каганов занимают свое законное историческое место. Это памятники, созданные «... суперкультурой кочевых империй средневековой Евразии». Ведь в центре этих поминальных комплексов «... был не рядовой покойник, которого суждено забыть вскоре после смерти, как только умрут оставленные им семья и близкие, а обожествленный герой, каган, имени и памяти которого суждено жить вечно. Кюль-Тегин, Бильге-каган, Тоньюкук - это не просто умершие предки, а герои, обожествленные и превращенные в объекты полугосударственного-полуплеменного культа. Потому-то статуи в их храмах, связанные с их культом, принимают вид выразительных, объемных изваяний, фигур, в изготовлении которых проявилось совсем другое чувство пластических форм, чем в статуях обыкновенных воинов в степях Центральной Азии» [1, с. 95]. Иными словами, искусство древнетюркских скульпторов в эпоху каганатов достигает своего совершенства.
Необходимо еще раз подчеркнуть, что несмотря на довольно сильное китайское и согдийское
влияние поминальные комплексы каганов не были чем-то чуждым, инородным для тюркютов и вполне вписывались в систему ценностей созданной имперской культуры, являясь ее венцом и логическим завершением. Я. А. Шер в своем исследовании отмечает, что «...несмотря на несоизмеримость по богатству и монументальности, памятники ор-хонской знати и многочисленные тюркские оградки с изваяниями сооружались в принципе по единому конструктивному замыслу...» [1, с. 20].
Этот вывод подтверждает и Г. А. Федоров-Давыдов, приходя к заключению, что «статуи при оградках - это как бы промежуточное звено между каменными оградками без статуй - местами поминовения и заупокойного культа бедных и незнатных представителей кочевых родов - и храмами тюркской кочевой элиты»[2, с. 20].
Таким образом объясняется уникальное на первый взгляд для «диких» кочевников» явление величественных и совершенных по уровню искусства усыпальниц с объемной скульптурой (как антропоморфной так и зооморфной) на фоне большинства не отягощенных различными подробностями и излишней персонификацией изваяниями У1-УШ вв. Эти изваяния изображали если даже и не рядовых кочевников, то дружинников, процесс феодализации в среде которых только начался. Скульпторы, высекая их образы на камне, не ставили задачей наделять изваяния какими-то личностными, портретными качествами. Их основной задачей было отобразить некий обобщенный символ «служащего империи», воплотить идею смелых и отважных воинов Вечного Эля, преданных своему кагану. Образ косатого воина-мужчины с сосудом в правой руке символизировал таким образом «бойцов, павших за правое дело». Эта идея не нова и закономерна для периода создания империи. Подобную психологию можно назвать «психологией Роланда». Роланд, живший примерно в ту же эпоху что и древнетюркские богатыри, высеченные в камне, но на другом конце Евразии, известен нам еще со школьной скамьи как хрестоматийный образ вассала, преданного до гроба своему сюзерену и империи. Попавший в засаду Роланд гибнет вместе с возглавляемым им арьергардом войска Карла Великого в Ронсевальском ущелье и отказывается от предложения позвать на помощь, чтобы дать возможность своему императору спокойно удалиться из опасного места:
«О, друг Роланд, скорей трубите в рог, На перевале Карл услышит зов. Ручаюсь вам, он войско повернет.» Роланд ему в ответ: «Не дай Господь! Пускай не скажет обо мне никто, Что от испуга позабыл я долг. Не посрамлю я никогда свой род.» [3, с. 102]. Именно такая жертвенная психология, присущая подлинно пассионарным личностям, вела их народы от победы к победе, именно на крови по-
добных героев закладывались основы могущества империи. Все эти особенности психологии древних тюрков на тот исторический момент нашли свое отражение в монументальной скульптуре эпохи каганатов.
Большинство каменных изваяний этого периода - его можно назвать, сообразно теории К. Маркса и Ф. Энгельса «периодом военной демократии», или фазой пассионарного подъема, согласно теории этногенеза Л. Гумилева,- представляет собой стоящих мужчин-воинов с сосудом в правой руке. Запечатленный в камне культ героя-богатыря не предполагал, как это было указано выше, выделять на изваянии какие-либо личные, индивидуальные черты, кроме самых общих - черты лица передаются лишь в целях условного изображения. Вместе с тем, на изваяниях нередка довольно тщательная прорисовка деталей - оружия, сосудов и прически.
Схематизм, и зачастую даже небрежность в передаче черт лица, таким образом, вовсе не свидетельствует о низкой технике изобразительного искусства древнетюркских ваятелей. Подобная мысль опровергается довольно высоким уровнем изображения деталей. Причины, заставлявшие скульпторов эпохи создания каганатов обобщать и упрощать черты лица изображаемого на изваянии и наоборот подчеркивать и тщательно выделывать каждую деталь его оружия костюма и прически, были одни и те же. Они были напрямую связаны «... с насаждением «сверху», из центра империи (не обязательно насильно) представлениями о репрезентативности, о том, как должен выглядеть достойный представитель, «служащий» империи, вне зависимости от этнической принадлежности, но в полном соответствии со своим социальным статусом в державе. А статус этот внешне точно определялся набором элементов материальной и художественной культуры... К таким элементам относятся, в первую очередь, костюм, прическа, личное оружие (зачастую и конский убор). Причем главное в костюме - его крой и система украшений, а также аксессуары. Из последних особенно важен был пояс, который, будучи одновременно и портупеей для личного оружия, являлся, как теперь справедливо принято считать, как бы «паспортом» владельца, сочетавшим кроме того и функции в современных понятиях его «военного билета», «орденской книжки», «водительских прав», «членского билета» и т. п.
В несколько меньшей степени эту функцию несли поясные чаша и кошель, кинжал, браслеты и гривны (ожерелья).
Что касается прически, то это, пожалуй, самый «интимный» признак принадлежности к «ядру» империи, относящий ее носителя, если он носит прическу правящего этноса, как бы к представителям этого этноса и, соответственно, подчеркивал близость к правящей династии» [4, с. 40].
Все вышеперечисленные атрибуты «импер-скости» находят свое отражение в каменной
скульптуре эпохи каганатов. Тот факт, что у большинства изваяний этого времени, найденных в Монголии и Южной Сибири, непременным атрибутом убранства является пояс, отмечает исследователь Л. А. Евтюхова. У большинства изваяний по материалам ее работ обнаруживаются и другие аксессуары, подчеркнутые древними скульпторами -украшения, представленные в основном серьгами, вооружение - сабли раннего типа, кинжалы [5]. Анализ причесок, проделанный исследовательницей, позволяет сделать вывод, что на большинстве изваяний изображены косы, что также подтверждает тезис о важности прически, как наиболее «интимного» признака принадлежности к ядру империи, правящему этносу, в данном случае - к тюр-кютам.
Таким образом, схематизм, отсутствие персонификации изваяний и вместе с тем подчеркивание деталей одежды и аксессуаров были закономерны в то «время сложения гигантской раннефеодальной империи, подчинившей себе... колоссальную территорию степной части евразийского континента, а также значительную часть земледельческих районов Средней и Центральной Азии».
Несколько позднее наряду с изваяниями мужчин-героев - воинов, опоясанных и с оружием, начинают появляться статуи нового типа. На них мужчины изображены уже без оружия, а если показана одежда, то она явно не подходит для дальних военных походов. Это скорее уже одежда «штатского» - широкая, длинная, похожая на халат, если же в качестве деталей тела обозначены ноги, то, как отмечает Я. А. Шер, у изваяний данного типа они в основном изображены «калачиком», то есть это статуи сидящие [1, с. 57, 58]. Как упоминалось выше, впервые в древнетюркской монументальной скульптуре изваяния такого типа появились именно в поминальных храмах, где они изображают сановников из свиты кагана. Со временем подобные изваяния начинают преобладать. И, что любопытно, сидящие и безоружные скульптуры выполнены в гораздо более реалистичной манере. В принципе это объяснимо, поскольку здесь изображены представители знати, приближенные «к особе» кагана. Это явилось отражением новых веяний в жизни древнетюркского общества.
В период, когда основные завоевания уже сделаны и перед правительством остро стояла задача управления покоренными землями, все большую значимость начинает приобретать прослойка знати, не связанная напрямую с армией и войной. Начинается неизбежный процесс бюрократизации государственной системы - идет сложение чиновничьего аппарата. Его пополняют, по всей видимости, представители «старой» родоплеменной знати, оттесненных было на задний план в период военных походов богатырями-дружинниками. Именно их изображают «сидячие» изваяния, которые к тому же в отличие от скульптур воинов держат свой по-
минальный сосуд не в одной, а в обеих руках. Если изваяния дружинников держат в правой руке кубок на ножке, явно предназначенный для спиртного напитка, что вполне подходит для разгульной тризны, на которой пируют удалые богатыри, то на сидячих безоружных статуях изображается сосуд в виде горшка. В данном случае в «руки» изваянию, по всей видимости, вкладывался не кубок с вином, а горшок с жертвенной, вероятнее всего, мясной пищей. Это во многом подтверждается тем, что почти во всех погребениях, оставленных кочевниками Великой степи, археологи находят сосуды с остатками предназначенной для покойных мясной пищи. Патриархальные культы, пережив, таким образом, период «военной демократии», претерпевают изменения и приобретают иную, уже характерную для классового общества окраску.
Без всякого сомнения, гражданские высшие чиновники, которых изображали сидячие изваяния с сосудом в обеих руках, представляли собой в этот период особую категорию элиты древнетюркского общества - наиболее интеллектуальную, образованную ее часть, владеющую грамотой. Это в частности подтверждает изваяние «старика» с рунической надписью на спине, найденное в Хакасии и относящееся к IX веку. В надписи указано: «Я -Эзгене - внутренний [чин] Кара-хана. Я был на двадцать шестом году своей жизни. Я умер внутри тюргешского государства, я начальник...» [6, с. 34].
О прямой связи тюркской руники с поминальными культами в этот период свидетельствует плита из Асхете (Монголия), на которой высечены трое умерших, участвующих в поминальном пире (УШ век). По краю плиты идет руническая надпись со следующим текстом: «[Памятник] Текеша, младшего брата Кюль-тудуна... в день поклонения я вырезал. Муж Азганаз хорошо устроил. Так как мы не могли быть на похоронах Алтун Тамган-тархана, младшего брата Кюль-тудуна [мы сделали этот памятник]... Оставшиеся два сына, Тогрул и Йэльгек, в год свиньи вы умерли. По уходе мы грустим, разлучившись [с вами]» [6, с. 34].
Очевидно «мода» на памятные эпитафии, которые вначале писали только в честь каганов и их близких в поминальных храмах, постепенно распространяются в более широких кругах древне-тюркского общества. Распространение грамотности в эпоху каганатов, по всей видимости, было весьма широким - эпитафии на каменных изваяниях свидетельствуют о том, что нередко и сами скульпторы владели рунической письменностью. Надписи вырезались даже на камнях, символизировавших убитых врагов - балбалах: «Это балбал Сабра-таркана» или: «Это каменный балбал шада толе-сов» [1, с. 49, 50].
Изваяния «внутренних» чинов, становясь более реалистичными, и подчас посредством эпитафий, сохранявших имена изображаемых, нередко теряют весьма важный элемент характерный для
классического древнетюркского погребального обряда - каменные оградки вокруг них и вереницы балбалов. Впрочем, подобные знаки отличия были явно ни к чему для поминальных памятников «внутренней» придворной чиновной знати, заслуги которых перед каганом исчислялись не в количестве убитых ими врагов.
Вероятно, в это время складывается разветвленная государственная система, в которой «внутренним» чинам, стоявшим ближе к кагану и его двору, отдавалось преимущество. Храбрые ветераны, большинство из которых сложило голову на поприще создания империй, стали отодвигаться на задний план. Это были «внешние» чины, на долю которых выпадали нелегкая пограничная служба и дальние военные походы. Свою долю добычи они, разумеется, имели, но доставалась она им куда более дорогой ценой, нежели «внутренним», которые пребывая в «центре», при дворе кагана, или же «на местах» в качестве тарханов и шадов, то есть губернаторов и наместников завоеванных областей, пользовались различными привилегиями и льготами, не подвергая свою жизнь особой опасности.
Все это, конечно, вряд ли устраивало представителей военно-служилого сословия, в стане которых наиболее влиятельные военачальники начинали формировать очаги сепаратизма - именно они вкупе с процессами коррупции и разложения в среде гражданского чиновничества расшатывали устои еще неокрепших империй. И подобные тенденции нарастают, превращаясь в центробежные, исподволь подтачивая могучий, на первый взгляд, организм империи.
По материалам каменных изваяний нетрудно заметить, как нарастает в тюркском обществе стремление к персонификации, и этот процесс усиливается в прямой зависимости от процесса феодализации в среде еще недавно всецело преданных кагану дружинников. Теперь каждый из них хочет себя ощущать Кюль-Тегином или «мудрым» Тонь-юкуком и заявить о себе, сохранить свое имя и свой образ для истории. Эти явления начинают наглядно проявляться в эволюции изваяний, изображавших военно-служилую знать, например, в одной из статуй, описанных Я. А. Шером, отличавшихся от прочих высокой тщательностью отделки и мастерством исполнения. Изваяние своей канонизированной позой и общим обликом еще продолжает сюжет «Роланда» - героя-богатыря, но в нем уже отчетливо прослеживаются новые веяния - портретные черты лица, рельефность, объемность - все это свидетельствует о трансформациях в психологическом облике подданных каганатов.
В это же время появляются и изваяния с другим сюжетом - мужские и женские, то есть изображающие семейную пару. А в Семиречье фантазия некоторых ваятелей стала изображать на руках статуй вместо канонизированных кубков и прочих сосудов, птиц. Образ птицы, тесно связанный с по-
минальным культом и символизирующий одну из душ покойного (по представлениями тенгрианцев-тюрков), свидетельствует о значительном шаге вперед, который проделали древнетюркские скульпторы в сторону большей абстракции изобразительных форм искусства. Появились они, по мнению Шера, «...значительно раньше древнетюрк-ских, какое-то время сосуществовали с ними, а затем пережили их и получили свое дальнейшее развитие в монументальной скульптуре кочевников Поволжья и южнорусских степей» [1, с. 44]. Если мужские статуи из образов глав, старейшин родов трансформируются в образы гражданской сановной знати, то женские изваяния еще древнее и по своей семантике уходят в самые недра первобытного искусства. Какая-то часть женских изваяний, очевидно, наряду с мужскими, изображает семейно-родовых покровителей, а какая-то часть - хтониче-ское женское божество (по всей видимости древне-тюркскую богиню Умай). В эпоху «военной демократии» традиция ваяния женских образов была в какой-то момент забыта, перекрыта мощным пластом статуй классического типа, но в дальнейшем, когда созданный имперской идеологией образ идеального героя - «степного Роланда» постепенно стал меркнуть и терять свою привлекательность, древние женские образы переживают свое возрождение, обогащаясь новыми деталями.
Уходило в прошлое «героическое время» (по образному выражению Е. М. Мелетинского [7, с. 251]) каганатов, различные тюркские племена, входившие в состав первых созданных тюркютами империй, вступали в новую историческую эпоху. Для одних из них она началась раньше, как это случилось в Семиречье, которое в УП-УШ вв. являлось центром Западного Тюркского каганата, для других - позднее. Именно в регионе Семиречья переживает эпоху своего расцвета традиция ваяния каменных статуй, которая к 1Х-Х вв. уже находилась на стадии перехода к развитой реалистичной скульптуре. Если бы не фронтальное наступление ислама, начиная с караханидского времени, без всякого сомнения, местная традиция ваяния каменных изваяний переросла бы грани поминальной атрибутики и дала бы миру шедевры не уступающие половецким, а возможно - и образцам европейского искусства античного времени и средневековья, однако подпав под мощный удар наступавшей мусульманской суперкультуры, постепенно выродилась и исчезла.
На востоке - в степях Монголии, откуда и взяла начало традиция собственно древнетюркской каменной скульптуры, как известно, она исчезает совсем вместе со своими носителями в результате трагических совпадений, повернувших в данном регионе ход исторического развития в другое русло - здесь тесно переплелись и природно-климатические факторы, и мощное воздействие со стороны враждебных государств (Китай, Кыргыз-
ский каганат), и, возможно, если пользоваться терминологией Л. Гумилева, пассионарный перегрев. Все это вместе превратило осколки некогда великих тюрков в реликтовый этнос, сохранившийся до наших дней в результате многовековой изоляции в горных долинах Алтая.
Последняя вспышка древнетюркской волны этногенеза в степях Центральной Азии привела к консолидации племен Казахстана в 1Х-Х вв, создавших свой собственный Кимакский каганат [8]. Здесь кимаки явились продолжателями славных традиций имперской культуры Великих Тюркских каганатов предыдущей эпохи. Однако под ударами извне (к XI веку относится начало новой волны восточной кочевой экспансии, возглавляемой теперь уже монгольскими племенами) и разрываемый внутренними противоречиями, вызванными консолидацией феодализирующихся группировок военно-служилой знати, активно выступавших против центральной власти, Кимакский каганат пал. Эпоха тюркских каганатов завершилась. В новую эпоху исторические судьбы этносов, когда-то объединенных в рамках единой мировой империи тюрков разошлись. На восточных окраинах тюркский мир теснился нарождающейся «монголосферой», и лишь уйгуры - теперь уже в качестве мирного оседлого земледельческого этноса в Синьцзяне в какой-то степени пытались сохранить традиции «хунно-тюркского этногенеза». Уйгуры единственные среди тюрков Центральной Азии в 1Х-Х1 вв. ваяли реалистичные каменные изваяния и сохранили эту традицию даже в период вхождения их в Монгольскую империю, о чем свидетельствует П. Карпини. Тюрки Семиречья и Средней Азии активно осваивали новую для них мусульманскую культуру, а племена огузов еще более преуспели в этом деле, вклинившись далеко на Ближний Восток, где под именем сельджуков, сарацинов определяли судьбу мира ислама, отражая натиск крестоносцев.
В это же время активные кипчакские пассионарии, вырвавшись из-под власти рухнувшего каганата кимаков, устремились в обширные степи Восточной Европы, где под их ударами не устояли осколки древнего государства Кангюй - печенеги (башняки, кангароглы, кангуоглы), а также торки и берендеи.
Первые столкновения русских и кипчаков древнерусские летописи фиксируют под 1060 г [9, с. 41]. На Западе кипчаки стали известны как куманы или половцы. Большинство исследователей возводят этимологию древнерусского этнонима «половец» от слова «полова», то есть солома, что привело к скоропалительному выводу о преобладании светлых волос, а стало быть, и европеоидности в среде кипчаков. Опираясь на эти данные Л. Гумилев пытался развить тезис о происхождении светлых европеоидов-кипчаков от древних динлинов, и, подгоняя гипотетические данные под свою теорию
этногенеза стремился доказать их этногенетиче-скую дряхлость [10]. Однако в свете антропологического анализа большинства половецких захоронений тезис о преобладании среди пришельцев с Востока - половцев светлого европеоидного компонента выглядит весьма сомнительным [11, с. 60; 12, с. 17], да и сама теория о пребывавших в гомео-стазе кипчаках кажется довольно натянутой, если не одиозной. Здесь, как нам представляется, Л. Н. Гумилев противоречит сам себе.
О другой, не связанной с цветом волос трактовкой этнонима «половец», дает представление башкирский эпос «Узак-Тузак - последний из рода балабашняков», где кипчаки, напавшие на печене-гов-башняков, именуются балауса [13, с. 239]. Отсюда: балауса - балавыс - половец.
Как бы там ни было, а на новых завоеванных плодородных землях к западу от Волги (Итиля) кипчаки-куманы-половцы не создают своей империи по примеру каганатов прежней эпохи. У них нет ни кагана, ни общей столицы, хотя такие крупные половецкие лидеры как ханы Боняк, Тугоркан, Шарукан и его потомок Кончак пытались проводить последовательную объединительную политику. Зато русские летописи того периода пестрят сообщениями о половецких князьях и «лепших» (т. е. великих) князьях, количество которых не уступает количеству русских князей того же времени - времени феодальной раздробленности. Подобно русским князьям и западноевропейским феодалам, половцы проводили княжеские съезды - «перед нами в конце Х1 - начале ХШ вв. проходит целая вереница «князей» и «лепших» князей половецких со своими дружинами и челядью» [14, с. 222]. Имущественная дифференциация довольно далеко зашла в половецком обществе той эпохи, что хорошо прослеживается по археологическим данным той эпохи. Резко выделяются богатые захоронения с золотыми вещами и на протяжении всего периода с конца Х1 - начала ХШ вв., происходит все большая концентрация богатств, что говорит об усилении процессов феодализации в половецком обществе. Источники Х11 в. зафиксировали данные о присутствии в половецком социуме разных категорий социально приниженных людей [14, с. 34-38].
Все вышеперечисленные данные в совокупности дают достаточно ясное представление о половецком обществе той эпохи, в котором господствовала феодальная знать при полном отсутствии централизованной верховной власти. По всей видимости, если попытаться воспользоваться пассионарной теорией Л. Гумилева и попытаться воспользоваться ею против его же тезиса об этнической дряхлости кипчаков того периода, можно неизбежно придти к выводу что половцы Восточной Европы находились в самом разгаре т. н. «акматической» фазы этногенеза. Этим очевидно и объясняется сложившееся относительное политическое равновесие в отношениях между Половецкой степью и
русскими княжествами, которые также были раздираемы феодальными усобицами, характерными для акматической фазы. Русь и Половецкое поле (Дешт-и-Кипчак) по сути находились на одной стадии этногенеза, и это обеспечивало им примерно равное соотношение сил, когда ни те ни другие не могли взять верх. Феодально раздробленные русские княжества и половецкие союзы постигла общая судьба - оба этноса не смогли противостоять новой грозной силе, надвигавшейся с востока. Центростремительные тенденции, начавшие только проявляться, не успели набрать силу и дать положительный результат. Г. А. Федоров-Давыдов отмечает: «Тенденции к полному объединению половцев под единой ханской властью прослеживаются только в конце XII - начале XIII вв. и связаны с деятельностью хана донских и донецких половцев Кончака, который в 1185 г. заявил о своих притязаниях и на днепровское объединение половцев. Однако деятельность Кончака не увенчалась успехом. Монгольское нашествие застало половецкую степь неспособной к объединенному отпору завоевателям. Половецкие орды, раздробленные и ослабленные усобицами, стали жертвой монгольских завоевателей». [14, с. 222].
Однако в XII в. половецкая культура переживала период своего наивысшего расцвета. В половецких каменных изваяниях, обогащенных различными реалиями, как никогда до этого и после в тюркской монументальной скульптуре, ярко прослеживается тенденция к персонификации. Этика акматической фазы, выражавшаяся императивом -«Будь самим собой!», толкает скульпторов того времени на создание целой серии памятников, наделенных личностными, реалистическими качествами.
Это уже во многом скульптура портретная, призванная изображать гордых степных вождей, не привыкших кому-либо покоряться и стремившихся запечатлеть свой индивидуальный облик. Половецкие мастера нашли наиболее удачный в условиях Великой степи того времени способ, когда при слабом развитии городской культуры, не было возможности найти иные формы самовыражения. Время не донесло до нас литературного или живописного наследия половецкой эпохи, так что мы не можем говорить с полной уверенностью о существовании в среде степных феодалов Восточной Европы «куртуазной» поэзии и рыцарских романов, которые получили большое развитие в феодальной Западной Европе того времени. Существуют, правда, памятники золотоордынского времени, например, татарско-башкирский эпос «Идегей» («Идукай и Мурадым») или более ранние, домонгольские по
своему происхождению, например, кипчакский эпос «Кузы-Курпяс и Маян-хылу», Последний можно уже смело причислять к эпической литературе «куртуазно-рыцарского цикла», и, по всей видимости, это произведение как возможно другие, не дошедшие до нас эпические поэмы, имело хождение у европейских половцев.
Мотивы некоторых половецких изваяний, особенно парных - мужских и женских, которые по мнению большинства исследователей изображают половецких вождей и их жен, на наш взгляд имеют прямые аналогии в западноевропейском искусстве развитого средневековья. Такова, например, парная скульптурная группа Экхехарда и Уты. Гордый, уверенный в себе феодал Экхехард как бы олицетворяет собой символ акматической фазы (эпохи феодальной раздробленности по Марксу), и хрупкий, женственный образ его супруги Уты только подчеркивает, усиливает его.
Общность, закономерность течения этноисто-рических процессов, отразившись в памятниках материальной культуры, создали аналогичные западноевропейским образы и в половецкой монументальной скульптуре.
ЛИТЕРАТУРА
1. Шер Я. А. Каменные изваяния Семиречья. М.: Наука, 1966. 139 с.
2. Федоров-Давыдов Г. А. Искусство кочевников и Золотой Орды. М.: Искусство, 1976. 226 с.
3. Артамонов С. Д. Литература средних веков. М.: Просвещение, 1992. 240 с.
4. Васильев Д. Д., Горелик М. В., Кляшторный С. Г. Формирование имперских культур в государствах, созданных кочевниками Евразии// Из истории Золотой Орды. Казань, 1993. С. 33-44.
5. Евтюхова Л. А. Каменные изваяния Северного Алтая. Труды ГИМ, вып. XVI. М., 1941. 16 с.
6. Кызласов Л. Р. О назначении древнетюркских каменных изваяний, изображающих людей // СА, 1964, №2. С. 227239.
7. Кумеков Б. Е. Государство кимаков К^! вв. Алма-Ата, Наука, 1972. 156 с.
8. Мелетинский Е. М. Происхождение героического эпоса. М.: Издательство восточной литературы, 1963. 463 с.
9. Плетнева С. А. Половцы. М.: Наука, 1990. 208 с.
10. Гумилев Л. Н. Древняя Русь и Великая Степь. М.: АСТ, 2002. 839 с.
11. Герасимова М. М. Краниология калаусских ногайцев // Материалы по изучению историко-культурного наследия Северного Кавказа. Вып. IV Антропология ногайцев. М.: Памятники исторической мысли, 2003. С. 36-68.
12. Яблонский Л. Т. Монголы в городах Золотой Орды (по материалам мусульманских некрополей / Проблемы антропологии древнего и современного населения Советской Азии. Новосибирск: Наука, 1986. С. 6-26.
13. Узак-Тузак - последний из рода балабашняков / Башкирское народное творчество. Т. I. Эпос. Уфа: БКИ, 1987. 544 с.
14. Федоров-Давыдов Г. А. Кочевники Восточной Европы под властью золотоордынских ханов. М.: Издательство МГУ, 1966. 274 с.
Поступила в редакцию 26.02.2014 г. После доработки - 02.03.2014 г.
THE WORLDVIEW OF THE TURKIC NOMADIC ELITE AND THE CULT OF STATUES CARVED IN STONE
© R. G. Sharipov
Ufa Science Center ofRussian Academy of Sciences 71 Oktyabrya Ave., 450054 Ufa, Republic of Bashkortostan, Russia.
E-mail: externet@yandex.ru
Over a fairly long period of time stone statues were an integral attribute of the burial and commemorative cult among Turkic nomads. These statues experienced their flourishing period between the 7th and 10th centuries. The evolution of the stone statues followed the line of ascent enriching itself with new forms and shapes. Their distribution area covered Mongolia, Xinjiang, the Minusinsk Basin, Semirechye (the "Land of Seven Rivers"), Kazakhstan and Eastern European steppes. The stone statues of this period represented for the most part a standing male warrior with a vessel in his right hand. The cult of heroes reflected in stone did not imply the depiction of any personal, individual features, except for very general ones; thus, facial lineaments were expressed in a conventional way only. Alongside the emphasis laid on clothes and accessories, the schematic design of the figures and their poor personalization were quite natural at the time when the huge early feudal empire was being formed. Later on, a new type of sculptures came into existence together with those depicting belted and armed heroic warriors. Sitting and weaponless statues were made in a much more realistic manner and showed noble persons attendant on a kagan. This fact became a reflection of new trends in the life of the Old Turkic society. Probably, at that time a branched system of state power began to form, in which persons of high "internal" ranks being closer to the kagan and his court had the greater advantage. Judging from the evidence on stone statues, it is easy to note how the longing for personalization increased in the Turkic society and how this process gained momentum depending directly on the process of feudalization among kagan's men fully devoted to him not so long ago. Thus, in the East the tradition of carving stone statues was already on the path to well-elaborated realistic sculpture by the 9th or 10th centuries. Were it not for Islam coming on a wide front since the Karakhanid time, this local tradition would undoubtedly overgrow the limits of commemorative monuments and give the world masterpieces comparable to Polovtsian works and maybe to the examples of European antique and medieval art. However, it has gradually degenerated and became extinct under the expansive pressure of Muslim superculture. Thus, the tradition of carving stone statues reached its peak in the West during the Polovtsian epoch, whose flourishing dates back to the 12th century. It is precisely at this time that Turkic monumental sculpture demonstrated a pronounced trend for personalization as never before or after. The Polovtsian statues were mainly portraits intended to show proud steppe chiefs unwilling to submit to anybody and trying to have their own physical appearance depicted. Polovtsian artists found the best way under the conditions of the Great Steppe at that time, when it was impossible to use any other expressive forms because of the poorly developed urban culture. Elements and motives of some Polovtsian figures, especially male and female couples, which represent the Polovtsian chiefs and their wives as most scholars do believe, have, in the author's opinion, direct correlations to Western European art during the advanced medieval period. The common and regular traits in the course of ethno-historical processes reflected in the monuments of material culture served to create Polovtsian statues similar to Western European artifacts.
Keywords: burial and commemorative ritual, stone statues, Old Turks, Kipchaks, Polovtsians, nomadic elite.
REFERENCES
1. Sher Ya. A. Kamennye izvayaniya Semirech'ya [Stone Sculptures of Semirechye]. Moscow: Nauka, 1966.
2. Fedorov-Davydov G. A. Iskusstvo kochevnikov i Zolotoi Ordy [Art of Nomadic Peoples and Golden Horde]. Moscow: Iskusstvo, 1976.
3. Artamonov S. D. Literatura srednikh vekov [Literature of Middle Ages]. Moscow: Prosveshchenie, 1992.
4. Vasil'ev D. D., Gorelik M. V., Klyashtornyi S. G. Iz istorii Zolotoi Ordy. Kazan', 1993. Pp. 33-44.
5. Evtyukhova L. A. Kamennye izvayaniya Severnogo Altaya [Stone Statues of the Northern Altai]. Trudy GIM, vyp. XVI. M., 1941.
6. Kyzlasov L. R. SA, 1964, No. 2. Pp. 227-239.
7. Kumekov B. E. Gosudarstvo kimakov IX-XI vv. [The State of the Kimaks 9th-11th Centuries]. Alma-Ata, Nauka, 1972.
8. Meletinskii E. M. Proiskhozhdenie geroicheskogo eposa [Origin of Heroic Epic]. Moscow: Izdatel'stvo vostochnoi literatury, 1963.
9. Pletneva S. A. Polovtsy [Cumans]. Moscow: Nauka, 1990.
10. Gumilev L. N. Drevnyaya Rus' i Velikaya Step' [Ancient Rus and the Great Steppe]. Moscow: AST, 2002.
11. Gerasimova M. M. Materialy po izucheniyu istoriko-kul'turnogo naslediya Severnogo Kavkaza. Vyp. IV Antropologiya nogaitsev. Moscow: Pamyatniki istoricheskoi mysli, 2003. Pp. 36-68.
12. Yablonskii L. T. Mongoly v gorodakh Zolotoi Ordy (po materialam musul'manskikh nekropolei / Problemy an-tropologii drevnego i sovremennogo naseleniya Sovet-skoi Azii. Novosibirsk: Nauka, 1986. Pp. 6-26.
13. Uzak-Tuzak - poslednii iz roda balabashnyakov / Bashkirskoe narodnoe tvorchestvo. T. I. Epos. Ufa: BKI, 1987.
14. Fedorov-Davydov G. A. Kochevniki Vostochnoi Evropy pod vlast'yu zolotoordynskikh khanov [Nomads of Eastern Europe under the Rule of Golden Horde Khans]. Moscow: Izdatel'stvo MGU, 1966.
Received 26.02.2014. Revised 02.03.2014.
