CC BY
42
ВЕСТН. МОСК. УН-ТА. СЕР. 8. ИСТОРИЯ. 2008. № 3
К.В. Ермакова
МИР ВЕЩЕЙ В ПОВСЕДНЕВНОЙ ЖИЗНИ
МОСКВИЧЕЙ ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫ
XIX - НАЧАЛА XX в.
Неодушевленных предметов нет.
Есть неодушевленные люди.
С.С. Гейченко. «У Лукоморья»
Историю вещей до недавнего времени анализировали в основном в контексте истории социальных процессов и модернизации общества. Но вещи не просто существуют, а по-своему влияют на жизнь общества, характер и содержание господствующих социальных отношений.
Биография вещей представляет собой некую реальность, в которой, как и в любом жизненном цикле, можно выделить три основных этапа: появление, функционирование и исчезновение. Вещи, появившись на рынке, а затем в повседневной жизни человека, определенным образом организуют быт и удовлетворяют потребности. Потеря всякой утилитарной и символической значимости предмета означает его «гибель». В этой связи возникает вопрос: почему предметы становятся бесполезными и каков механизм их социальной гибели?
Мы остановимся на одном из аспектов культурной биографии вещей — роли и значимости одежды в московском обществе второй половины XIX— начала XX в. Такой подход к анализу материально-вещественной среды, дополненный этнографическими и историческими наблюдениями, представляется продуктивным для понимания специфики городской повседневности.
Костюм тесно связан с понятиями «мода» и «обычай». От слова «обычай» (лат. «consuetude», франц. «costum», итал. «costume», англ. «custom») происходит само слово «костюм», означающее как комплекс одежды, так и все то, что формирует целостный внешний облик человека. Изменение форм костюма ассоциируется со словом «мода». Исторически в разных языках слова «обычай» и «мода» были синонимами, но с течением времени превратились в противоположные понятия. Обычай стал обозначать постоянство, стабильность, неизменяемые стереотипы поведения, а мода — быст-ропроходящую популярность чего-либо.
В целом и мода, и обычай — это социальные правила, задающие определенные стандарты и нормы поведения людей по отношению к тем или иным ценностям и объектам. Однако мода и обычай соотносятся с разными типами обществ.
Обычай— социально унаследованный стереотип поведения, который постоянно воспроизводится в определенном обществе или социальной группе и является привычным для его членов. Обычай ориентирован на прошлое... отсюда ведущая роль старшего поколения1. Обычаи и традиции поддерживают своеобразные способы обращения с вещами, которые имеют не только бытовое, но и немаловажное социальное и моральное значение. Длительность времени использования способствует установлению близких отношений между владельцем и вещью, наделению вещи множеством символических смыслов. Поэтому мастера прошлого веками воспроизводили древние эталоны, веря в их божественное происхождение. Чем точнее была копия, тем ценнее произведенный образец. Вещи, служившие потомкам до полного физического износа и не знавшие износа морального, выполняли функцию связи поколений, обеспечивая стабильность материального мира. Навыки ремонта также передавались из поколения в поколение. Все сказанное относится и к одежде, которая почти не менялась на протяжении столетий.
Хотя слово «мода» все же употребляется применительно к античным и средневековым обществам, речь идет, скорее, об элементах моды, характерных для высших кругов, рано вышедших из-под контроля обычая. По свидетельству социологов, моды как массового социального явления тогда не существовало. Первые ростки моды появились в эпоху Возрождения, затем в XVIII в. мода стала влиять на поведение узких кругов знати. Но только в XIX в. сформировались необходимые социальные факторы, определившие распространение моды в масштабе массовой культуры. Среди них главные: промышленная революция с ее техническими нововведениями, политические перестановки, ломка сословий, изменение межнациональных и межрегиональных границ, трансформация социально-экономической и общественной жизни2. С этого времени мода превращается в одну из важных форм социальной регуляции поведения различных слоев населения, взяв на себя роль нового «диктатора» норм и стандартов в области костюма и внешнего облика.
По мнению Жана Бодрийяра, мода, изменяющаяся каждый сезон, развитие массового производства, возрастающая скорость
1 См.: Гофман А.Б., Левкович В.П. Обычай как форма социальной регуляции// Советская этнография. 1973. № 1. С. 14—20.
2 См.: Гофман А.Б. Мода и люди. М., 2000. С. 42.
товарообмена в индустриальной культуре сократят продолжительность жизни вещей3. Это оказалось верным по отношению к западной культуре, где одежда, обувь, бытовая утварь уже давно действуют в направлении постоянного обновления, предполагающего легкое расставание с вещами.
Совсем другое дело русская культура. Вплоть до середины XIX в. вопросы моды в России были предопределены. Сословный строй, жесткие регламенты и предписания в отношении различных элементов быта и костюма как опознавательных знаков социального статуса человека ограничивали распространение моды. Вещам приписывалась важная социализирующая функция. Всякая «неправильная» вещь, выпадающая из кодекса стандартов, компрометировала человека. Таким образом, личность оказывалась подверженной влиянию вещей и зависимой от них.
Во времена усиления тоталитарной власти вопросы внешнего облика и униформы приобретали особую значимость. Пример тому — пристрастие Николая I к классификации подданных. «Полгорода в мундирах», — писал о николаевской эпохе А.И. Герцен.
Однако подобная характеристика более справедлива применительно к Петербургу. «Петербург — это аккуратный, пунктуальный тип человека, настоящий германец. Он все старается просчитать... Москва— это русский барин... Москва не любит полумер... Петербург любит дразнить Москву за ее неуклюжесть и отсутствие вкуса. Москва упрекает Петербург за то, что он даже не умеет говорить по-русски.»4.
Оппозиция между Москвой и Петербургом была фундаментальной, восходя к глубинным спорам о культурной истории и психологии России. Символический образ Москвы связан с идеей русского характера. Здесь старая русская жизнь реанимировалась, поддерживалась традициями церкви, обычаями купечества, земельного дворянства и крестьянства, чей жизненный уклад оставался неизменным веками.
Н.В. Давыдов в своих воспоминаниях о дореформенной Москве пишет: «Все население покорно и безропотно подчинялось постановлениям, обычаям и распоряжениям. преступить которые казалось чуть не смертным грехом и, во всяком случае, поступком чрезвычайной смелости. Никто не дерзал курить на улицах, чиновники не смели отпустить бороду и усы, студенты не решались, хотя оно было очень заманчиво, носить длинные волосы.».
О Москве 60-х Н.В.Давыдов пишет: «.везде свободно курили, а студенты, уже без формы, в статском, разгуливали по бульва-
3 Бодрийяр Ж. Символический обмен и смерть. М., 2000. С. 387.
4 Гоголь Н.В. Собр. соч.: В 7 т. М., 1978. Т. 6. С. 172.
рам с такими длинными волосами, что любой диакон мог им позавидовать; рядом с косматыми студентами появились... стриженые девицы в синих очках, коротких платьях темного цвета», тогда как раньше «ходить одним по улицам не полагалось не только девочкам, но и взрослым барышням, их сопровождали воспитательницы и ливрейный лакей»5.
Все это были внешние перемены, которые зависели от внутренних, состоявших в том, что с отменой крепостного права дух николаевской эпохи с приверженностью к регламентированию ношения одежды, формы причесок, поведения, этикета отжил, и это «настолько всколыхнуло старое московское общество, столько ввело в него новых элементов», что защитникам старого пришлось отступить и примкнуть к новым порядкам, «мужчины забыли о сапогах и перешли к ботинкам»; «общеевропейский покрой платья был окончательно принят всеми.»6.
Впрочем «всеми» здесь сильное преувеличение. Несмотря на обилие появившихся новинок и предметов роскоши заграничного производства, большинству населения они были просто не по карману. Согласно переписи Москвы, быстрые темпы роста населения столицы в 60-е гг. были обусловлены непрерывным притоком крестьян, шедших на заработки из различных губерний7. «Пришельцы в Москву из деревни пристраивались к мастерству, к торговле, и те, которые были покрепче характером, посмекалистей, наживали деньги, из простых мастеровых становились хозяевами. приписывались в
о
мещане, а из торговцев-приказчиков выходили в купцы»0.
Степенные купцы, а также низшее и среднее купечество обычно носили деревенское, мещанское, традиционное купеческое платье, но редко модное. А простые люди — выходцы из крестьян — одевались в традиционно русской манере: чуйки, кафтаны, рубахи навыпуск, штаны, заправленные в сапоги, и т.д.
Крестьяне, переселившиеся в Москву, не отказывались от привычной одежды, ведь изменение костюма требовало затрат на фабричные ткани и обувь. В Москве продолжали существовать традиции крестьянской культуры — сохранения и длительного использования вещи, передачи навыков ремонта и самостоятельного изготовления вещей. Бедность приучала людей к бережливости и экономии, прививала навыки переделки. В московской культуре отсутствовало представление об «одноразовости» вещи,
5 Давыдов Н.В. Пятидесятые и шестидесятые годы XIX столетия // Московская старина. М., 1989. С. 27, 38, 41.
6 Там же. С. 42.
7 См.: НифонтовА.С. Население Москвы во второй половине XIX века// Преподавание истории в школе. 1947. № 2. С. 33—40.
8 Белоусов И.А. Ушедшая Москва // Московская старина. С. 385, 386.
5 ВМУ, история, № 3
отсюда особое употребление вещей, сопровождаемое бесконечным возвращением их к жизни.
Существовало множество специальных мастерских по ремонту одежды, обуви, в которых не только чинили или исправляли ту или иную вещь, но и подгоняли ее в соответствии с желанием и возможностями потребителя. («Особенно много у него починок. То и дело прибегают к нему заказчики: тому подметки, тому подбор, тому обсоюзить, тому головки. и починка, починка всякая»9.)
Самостоятельно перешитая вещь становилась неотъемлемой частью жизни владельца. Такая вещь могла противостоять сложившимся сословным стереотипам: «.подражая одежде и приемам модников средней руки, портной любит пощеголять, но всегда каким-то странным. эксцентричным образом: либо без сапог, да в шляпе, или в модном сюртучке, но без приличной нижней одежды. А если, хоть и редко, одет он в полной форме щеголем. так кривые ноги, следствие беспрестанного сидения по-восточному, или случайно замотанная за пуговицу иголка с ниткой изменит удалому франту»10.
Поскольку вещи изнашивались быстрее, чем, по представлениям хозяев, их можно было выбрасывать, распространенным способом продления их короткого века являлась штопка. «Я природный, коренной москвич. у меня с детства особенное дарование было — штопать. бывало, где угодно на самом видном месте подштопаю и очень трудно заметить»11.
Наряду с всевозможными рукодельными практиками существовали и самые необычные способы продления жизни вещей: «.в домах чернили парадные сапоги, белили рейтузы и приготовляли слежавшиеся и поточенные молью мундиры. Мундиры сначала провешивали в жаркий день на солнышке. выбивали прутьями, растянув на подушке или на войлочке; затем их трясли, еще позже. штопали, утюжили и, наконец. втихомолку кропили из священных бутылочек богоявленскою водой.»12.
Опыт сохранения вещей (починки, штопки, передачи «по наследству», на донашивание, всевозможной переделки) имелся у представителей разных социальных групп. Так, жена высокого государственного чиновника, статского советника Каренина, женщина не бедная, дворянка, «мастерица одеваться не очень дорого», приглашала для переделки модистку: «Платья нужно так переделать, чтоб их нельзя было узнать»13.
9 Гиляровский В.А. Москва и москвичи. М., 1959. С. 223.
10 Кокорев И.Т. Саввушка// Москва сороковых годов. М., 1959. С. 172.
11 Лесков Н.С. Штопальщик// Лесков Н.С. Повести и рассказы. М., 1989. С. 196.
12 Там же. С. 197.
13 Толстой Л.Н. Анна Каренина. М., 1976. С. 124.
Одна из объективных причин такого отношения к одежде — длительное отсутствие готового платья фабричного пошива. Первые фабрики появились только перед Первой мировой войной, а до того готовое платье производилось кустарным способом в мастерских с низким техническим оснащением.
В Европе в XIX в. благодаря изобретениям французской жаккардовой машины 1808 г., американской швейной машинки Э. Хоу 1845 г., предшественницы известной зингеровской машинки 1850 г., стало возможным изготовление сложных тканей и появление промышленного производства готовой одежды.
Постепенно и в портновском промысле Москвы из массы мелких заведений выделяются крупные швейные мастерские, налаживающие производство готового платья — конфекциона. Но в середине XIX в. до массового изготовления готовой одежды в Москве было еще далеко.
Куда же отправлялся человек XIX в., чтобы приобрести новую одежду и различные предметы гардероба? Здесь все зависело от достатка. Для обновления гардероба одинокого сотрудника страхового общества, получавшего приличное жалованье, достаточно было походов в универсальный магазин «Мюр и Мерилиз». Состоятельный человек мог пойти в мастерскую иностранцев на Кузнецком Мосту или Тверской. «Вся индустрия моды и роскоши сосредоточилась на Кузнецком Мосту, Петровке, Столешниковом и Газетном переулках и на Тверской.»14. Очень состоятельный москвич мог заказывать себе одежду за границей, у лучших портных Парижа. Тем не менее богатая женщина 70-х гг. XIX в., героиня романа П.Д. Боборыкина «Китай-город», пересмотрев свой гардероб, раздумывала: «У Ворта закажет четыре платья — не больше. Будет ли это по средствам?»15.
В начале 80-х гг. XIX в. цены на заграничную одежду сильно выросли и иметь собственное модельное дело стало выгодно. Повсюду открылись швейные мастерские. Только на Большой Дмитровке их было несколько: «Ателье Паризьен» Аникеевой, «Кло-дин» мадам Веллинг, «Дамская мастерская П. Сиже» и др. Изысканные костюмы создавались в знаменитом ателье госпожи Ламановой, куда приезжали аристократки самого высокого ранга и даже императрица.
Роскошь одеваться в Москве в дорогих модных мастерских могли позволить себе только богатые люди. Их костюм должен был подчеркнуть индивидуальность и в то же время принадлежность к высшей «касте», поэтому платье создавалось как уникальное произведение искусства.
14 Давыдов Н.В. Указ. соч. С. 50.
15 Боборыкин П.Д. Китай-город. М., 1957. С. 140.
В то же время общее состояние торговли одеждой в Москве менялось медленно. Несмотря на улучшение внешнего облика магазинов, «большинство торговых заведений и лавок по-прежнему использовало допотопные вывески с неграмотными. надписями и картинками, наивно изображавшими сущность торгового предприятия.»16. «.Видите, есть другая, русская вывеска. на которой нарисованы армяк и поддевка и два черные жилета с серебряными пуговицами. а внизу подпись: Делают кустумы русского
17
и духовного платья. выверты и починки»1'.
Главная «расхожая» торговля была сосредоточена в «городе», состоящем из трех улиц: Никольской, Ильинки и Варварки. Тут можно было приобрести по более низкой цене все, что нужно москвичу. Китай-город не терял своего значения и в 70—80-х гг., потому что на московских улицах не было никаких магазинов, за исключением булочных, овощных и табачных лавок18.
Отсутствие массового производства одежды и невозможность легкого приобретения вещи порождала желание ее иметь и формировало «заочные» взаимоотношения будущего владельца и вещи. Встреча предвосхищалась, и требовались дополнительные усилия и смекалка, чтобы она состоялась.
Яркий пример описанного явления — гоголевская «Шинель». Бедный чиновник «московский» Акакий Акакиевич шил свою шинель у какого-нибудь «московского» Петровича, или у Саввуш-ки19 — бедного портного из бывших крестьян. Вместе они прикидывали, сколько будет стоить «сделать» шинель, потом вместе шли в лавку покупать материал. В Москве они скорее всего отправлялись в ряды Китай-города, где можно было купить подешевле, а затем в Зарядье, где селились мастеровые, к еврею-скорняку, продававшему воротники из «шмука». «Шмук» на языке мастеровых означал кусок меха или материи, который мастер выгадывал при шитье той или иной вещи. Скорняки также занимались тем, что вставляли седые волосы енота в мездру польского дешевого бобра, отчего мех принимал вид дорогого камчатского бобра20.
Далее процесс изготовления платья мог происходить следующим образом: «Купили сукна очень хорошего — и не мудрено, потому что об этом думали еще за полгода и редкий месяц не заходили в лавки примеряться к ценам. На подкладку выбрали коленкору, но такого добротного и плотного, который. был еще
16 Давыдов Н.В. Указ. соч. С. 47.
17 Лесков Н.С. Указ. соч. С. 195.
18 Слонов И.А. Из жизни торговой Москвы // Московская старина. С. 227.
19 Кокорев И.Т. Указ. соч. С. 168.
20 Белоусов И.А. Указ. соч. С. 323.
лучше шелку и даже на вид казистый и глянцевый. Куницы не купили. а вместо ее выбрали кошку. которую издали можно было принять за куницу»21.
«Добывание» вещи нередко было связано с определенным моральным выбором. Пример тому — вторая неделя после Пасхи, период так называемой «дешевки» — магазинных распродаж по сниженным ценам, когда всякие правила приличия отходили на второй план. «Задолго до открытия дамы толпятся на улице и, едва двери магазинов отворяются, врываются внутрь, сметая все на своем пути. Пробившись к прилавку. забыв о всяком достоинстве, они кричат, скандалят, рвут друг у друга из рук куски какой-нибудь копеечной тафты. А когда дома рассмотрят добычу поближе, то. обнаруживают, что вместе с более-менее приличными вещами накупили всякой дряни, вроде нескольких перчаток на одну руку или полинявших платков»22. Другой опасностью магазинной толчеи были карманники. Хотя некоторые дамы и сами не брезговали возможностью прибрать к рукам что-нибудь из товаров.
Наиболее интересным явлением московской торговли, повествующим не только о круговороте одежды, но и об отношении к вещам, была так называемая толкучка, или Толкучий рынок — место, где соединялись прошлое и настоящее. В отличие от мира красивых торговых пассажей, где продавали обезличенные новые вещи, на толкучке на продажу вместе с вещью выставлялась история жизни продавца. Этот рынок как своеобразный символ особого отношения к старине и старым вещам показал свою жизнестойкость, сохраняя свое значение и в начале XX в., переместившись от Ильинских ворот к Устьинскому мосту.
Во второй половине XIX в. главная толкучка располагалась на Старой площади, у церкви Иоанна Богослова. Здесь можно было найти что угодно: сапоги, калоши, чулки, белье, платье, и вообще одеться с ног до головы. Кто продает сапоги, кто пиджаки; бабы — рубашки, чулки. Здесь же снуют барышники, скупающие у захмелевших мастеровых последнюю одежонку. На Старой площади торговали также готовым «русским» платьем: поддевками, чуйками, армяками, тулупами, длиннополыми сюртуками и
23
казакинами23.
На таком рынке удивило бы многое, например правила торговли: «Запрашивают цену вчетверо и надувают в лучшем виде.». «Молодцы-зазывалы накинутся на вас, заговорят. Чуть ли не на-
21 Гоголь Н.В. Шинель. М., 1986. С. 386.
22 Цит. по: Руга В., Кокорев А. Москва повседневная. Очерки городской жизни начала XX в. М., 2005. С. 67.
23 Богатырев П.И. Московская старина// Московская старина. С. 101.
сильно затащат в лавку. А дальше купец с приказчиком такую кадриль вокруг вас завертят, что без покупки не уйдете. Когда же вырветесь на свободу, тут только и обнаружите, что с вас содрали втридорога, а всучили самое настоящее барахло. Попробуете вер-
24
нуть, так они вам же скандал устроят»24.
Там же спустят платье из разноцветного, ловко закрашенного сукна и изумительно заштукованных прорех. «Заштуковать» значит так зашить прореху, что хоть в микроскоп гляди, не увидишь. Ловкие торговцы. так искусно вертели такую вещь в руках, что больше показывали изнанку, а на замечание покупателя. торговец показывал «лицо», но уже запорошенное или пылью, если это было летом, или снегом, если зимою; в дождливую же осень торговец дальше дверей, где было так же темно, как и в лавке, не шел25. Хотя зачастую прилавок или лавка отсутствовали как таковые.
Использовались своеобразные рекламные стратегии, «молодцы-зазывалы буквально набрасывались на каждого прохожего: — Господин! Господин! К нам пожалуйте! У нас покупайте! Самый отборный товар-с!.. — Если обывателю все же удавалось вырваться, в спину ему неслись брань и насмешки. От стояния целыми днями на морозе лица у этих молодцов были красными, и во время англобурской войны москвичи называли их "оранжевыми бурами"»26.
Публика этого рынка была самая экзотическая. Здесь «с самого раннего утра и до поздней ночи толпилось множество людей. представители всех сословий: тут были князья, графья, дворяне, разночинцы, беглые каторжники, воры, дезертиры, отставные солдаты, монахи, странники, пропившиеся купцы, приказчики, чиновники и мастеровые, тут же находились дамы самого низкого разряда, странницы, богомолки, нищенки с детьми, старухи и пр.»27.
Из-за такого разнообразия личных судеб вещь на толкучке приобретала собственную историю, независимую от биографии своих бывших владельцев. И если даже эта история оставалась неизвестной, покупатели могли домыслить ее сами по внешнему виду продавца. На Толкучем рынке стоимость вещи была неопределенной, так как представители разных социальных групп выстраивали иерархии вещей на различных основаниях. Это было «грязное», «нищее» место, но здесь существовал и торг, основная стратегия которого с обеих сторон — прибедняться. Отсюда и характерная для толкучки пословица: «Нагреют на все четыре корки»28.
24 Цит. по: Руга В., Кокорев А. Указ. соч. С. 99.
25 Богатырев П.И. Указ. соч. С. 101.
26 Цит. по: Руга В., Кокорев А. Указ. соч. С. 70.
27 Слонов И.А. Из жизни торговой Москвы // Московская старина. С. 227.
28 Богатырев П.И. Указ соч. С. 101.
Тут можно было многое узнать о способах сбыта ненужных вещей— ведь вещи обычно не выбрасывали, а переделывали. Поэтому многие специально искали вещи на перешив. Толкучка предоставляла широкий выбор, так как сюда «сходились скупщики старого старья и разных домашних вещей, старьевщики, которые ходили по дворам, выкрикивая "старого старья продавать"»29. «У татар-старьевщиков можно было встретить самые разнообразные вещи: старомодный пуховый цилиндр, фрак или вицмундир, вышедшую из моды дамскую шляпку с перьями и цветами, изъе-
30
денное молью меховое пальто и т.д.»30.
На Толкучем рынке могли оказаться как просто старые вещи, сохранившие свое изначальное предназначение, так и вещи, претерпевшие различные метаморфозы. Их совершали с вещами «профессионалы-нищие и разные мастеровые. Больше портные, их звали "раками". В полночь вваливаются в "рачью" квартиру воры с узлами. Из узлов вынимают дорогие шубы, лисьи ротонды и гору разного платья. Сейчас начинается кройка и шитье, а утром являются барышники и охапками несут на базар меховые шапки, жилеты, картузы и штаны. Полиция ищет шубы и ротонды, а их
31
уже нет: вместо них — шапки и картузы»31.
Следует отметить, что воровство одежды было распространенным явлением. Грабеж был своего рода способом продления жизни вещей. Благодаря толкучему рынку и уличной торговле вещи легко находили новых хозяев и начинали новую жизнь. Тем более что после войны 1812 г. действовал приказ генерал-губернатора Растопчина, где говорилось, что «все вещи, откуда бы они взяты ни были, являются неотъемлемой собственностью того, кто в данный момент ими владеет, и что всякий владелец может их продавать, но только один раз в неделю, в воскресенье, в одном только месте, а именно на площади против Сухаревой башни». После такого приказа «горы награбленного имущества запрудили огромную площадь, и хлынула Москва на невиданный рынок»32.
В целом «краденого продавалось много, но продавали его осторожно и редко попадались. Здесь не побрезговали бы принять и Царь-колокол, если б его можно было украсть»33.
Для прежнего хозяина расставание с вещами при порче, потере или краже имущества нередко оборачивалось тяжелой утратой. В этой связи нельзя вновь не вспомнить гоголевского Акакия Акакиевича, скончавшегося, не выдержав случившегося.
29 Белоусов И.А. Ушедшая Москва // Московская старина. С. 352.
30 Там же.
31 Гиляровский В.А. Указ. соч. С. 37.
32 Там же. С. 45.
33 Богатырев П.И. Указ. соч. С. 102.
Очевидно, можно говорить об особом отношении русского человека к вещам. В результате их труднодоступности сформировалась «культура бедности», когда добытая вещь могла не только сопровождать человека всю жизнь, но и приобретать собственную «биографию». Отсюда попытки продлить жизнь «дорогих сердцу» вещей при помощи различных ухищрений и ремонта.
В конце XIX в. под влиянием культурных контактов, технических усовершенствований, традиций и моды произошли существенные изменения в облике самого города и горожан. Однако стала ли Москва другой? Да, — потому что Москва вступила в XX в. как лидер капиталистического развития России. Нет, — оттого что «Я» Москвы, ее дух, индивидуальность не изменились с принятием новой формы. Как город-лидер Москва «служила регулятором общественного мнения»34, при этом московский образ жизни остался самобытным и провинциальным.
Непосредственность и простота нашли свое отражение и в костюме. В Москве долго сохранялось традиционное народное платье. Не случайно «алогичность» внешних форм Москвы так привлекала художников русского авангарда. Соперничество старого и нового, моды и обычая запечатлел Василий Кандинский, изобразив героиню картины «Дама в Москве» в странном костюме, представляющем собой нечто среднее между традиционным русским сарафаном и бальным платьем.
В этом противостоянии мода по-прежнему уступала. Даже обновленную Москву трудно было назвать модной столицей. Одежда основной массы населения — рабочих, мастеровых, ремесленников, извозчиков и мелких торговцев — сохраняла традиционные формы. Об этом же свидетельствуют наблюдения одного из персонажей романа «Китай-город», дворянина-интеллигента Пирожко-ва. Стоя на Красной площади, он «минут с десять предавался статистике» и считал: «мужик, артельщик, купец, купчиха, адвокат». «В десять минут не проехало ни одной кареты, не прошло ни одной женщины, которую он способен был назвать "дамой"»35.
Мало что изменилось и в начале XX в. Г.К. Жуков пишет о Москве: «Вокзальная площадь и окрестные улицы не произвели на меня особого впечатления. много пьяных, большинство людей плохо одето»36.
Будущее развитие моды в России оказалось еще более задержано дальнейшим ходом истории. Октябрьская революция изме-
34 Бахрушин С.В. Труды по источниковедению, историографии и истории эпохи феодализма. М., 1987. С. 165.
35 Боборыкин П.Д. Указ. соч. С. 47.
36 Жуков Г.К. Воспоминания и размышления. М., 1971. С. 18.
нила взгляд на нормы внешнего облика человека. Признаком хорошего вкуса стали скромность и «простота». Внимание к вещам было осуждено как «мещанство» и «вещизм». Атрибуты щегольства как символы праздности, барства и безделья исчезли. Одежда нового времени стала простой и случайной. В народе еще больше комбинировалась, донашивалась и приспосабливалась старая одежда, а практика ремонта на долгие годы превратилась в стратегию выживания.
Капиталистическому обществу потребления свойственно утилитарное отношение к одежде, подразумевающее легкое расставание с ней. Такой подход выражен, например, в высказывании Леонида Андреева: «Привязанность к вещам — это фетишизм дикарей. Идолопоклонство.»37. Между тем, как мы убедились, в Москве, несмотря на формирование капиталистической культуры потребления, придерживались старых традиций в отношении к вещам. Они врастали в жизнь человека, а потому становились не просто привычными, но «дорогими сердцу», неразрывно связанными с жизнью владельца: «Осажденная воспоминаниями, Слезова с каким-то замиранием сердца расставалась с разным хламом, пробудившим в ней. трогательные воспоминания и теперь валявшимся на полу кучей какой-то рвани. Старьевщик. валил в мешок все достояние мещанки Слезовой, вместе со старьем навеки погребая в этом же мешке и все ее воспоминания, все прошлые скорби»38. Как писал М. Горький, «необходимо по-
39
мнить, что каждая вещь — воплощение духа человеческого»39.
Хотя мода уже давно действует в московском пространстве, такое отношение к вещам можно встретить у москвича и сегодня. Нередко ему приятнее не выбросить вещь, а передать ее в другие руки, продлив ей жизнь и наметив новые вехи в ее биографии.
Поступила в редакцию 29.03.2007
37 Цит. по: Горький М. Собр. соч.: В 22 т. М.; Л., 1933. Т. XXII. С. 98.
38 Успенский Г. Очерки и повести (Из московской жизни) // Успенский Г. Избранное. М., 1953. С. 593, 594.
39 Горький М. Указ. соч. С. 98.
