CC BY
88
О. Л. Ахунова (Левинская)
«МИЛЕТСКАЯ РАЗНУЗДАННОСТЬ» В РОМАНЕ АПУЛЕЯ «МЕТАМОРОФОЗЫ, ИЛИ ЗОЛОТОЙ ОСЕЛ»
Работа посвящена одному из интригующих вопросов в изучении истории античного романа - вопросу о связи «Метаморфоз» Апулея с так называемыми «милетскими рассказами».
Ключевые слова: Апулей, «Метаморфозы», роман, пролог, Аристид, милетские рассказы.
Вступительная главка «Метаморфоз» Апулея (1.1) всегда вызывала у исследователей особый интерес. Ведь это не просто авторский пролог, где Апулей сообщает об особенностях устройства своего романа, - это настоящая головоломка: Апулей не говорит о своих литературных замыслах и приемах прямо, а только намекает, где следует искать ключи к его роману (Winkler 1991: 180-203; Merkelbach 1995: 419-420; Kahane, Laird 2001; Graverini 2006: 1-18).
Первый намек содержится в первой же фразе пролога: At ego tibi sermone isto Milesio uarias fabulas conseram. Апулей намекает здесь на связь своего романа c так называемыми «милетскими рассказами»: это толкование принято давно и стало в науке общим местом. Но поскольку наши сведения о самих «милетских рассказах» очень скудны, проблема «милетских» намеков Апулея в какой-то момент превратилась просто в повод для научной игры: Лука Граверини, например, напоминает о шутливом запрете Кена Даудена на упоминания жанра «милетских рассказов» в связи с Апулеем - и тут же шутливо сообщает, что вынужден этот запрет нарушить. Правда, Граверини повторяет все ту общую мысль: sermo Milesius - это указание на связь «Метаморофоз» с «милетским жанром» (Graverini 2006: 2, n. 6-7)
В последние несколько лет обсуждение «милетских рассказов» - и в связи с апулеевским романом, и в связи с историей становления самого жанра романа - снова становится частью научного обихода (Harrison 2013 : 57-67; Tilg 2014: 37-41; Bowie 2013: 243-260). Это обстоятельство, а также сравнительно недавняя публикация «ослиной» папирусной сцены (P.Oxy. LXX 4762) (Obbink 2006: 22-29), которая, согласно
одному из предположений, может быть фрагментом «милетского рассказа» (May 2010: 76-81), дает нам основание вернуться к «милетскому» намеку Апулея - тем более, что вопрос о значении самого выражения sermone Milesio остается не до конца решенным. Что же все-таки означает здесь слово sermo: 'язык', 'диалект', 'говор', 'стиль' (Tilg 2011: 132; Harrison 2013: 64; Tilg 2014: 39) или обладает каким-то иным значением?
К этому вопросу мы вернемся чуть позже, а пока обратимся к другим случаям появления прилагательного Milesius в романе. Ведь можно ожидать, что не только в прологе, но и в самом тексте оно обладает интересующими нас коннотациями. Таких случаев всего два, и оба - в истории про Купидона и Психею (IV. 32, 15 и 18)1. И зная авторское хитроумие Апулея, можно ожидать, что что сгущение это - намеренное.
IV. 32, 15: ... miserrimus pater... dei Milesii uetustissimum percontatur oraculum '.разнесчастный отец. вопрошает древнейший оракул милетского бога'.
IV. 32, 18: Sed Apollo, quanquam Graecus et Ionicus, propter Milesiae conditorem sic Latina sorte respondit 'Но Аполлон, хоть он грек и иониец, из-за создателя/основателя милетской (истории — ?) дает ответ по-латыни'.
«Милетский бог» по отношению к Аполлону - достаточно прозрачное определение - оно подразумевает святилище Аполлона в Дидиме. А вот второй случай сложнее: кто же этот Milesiae conditor, из-за которого Аполлон, будучи греком и ионийцем, дает пророчество по-латыни? И что такое Milesia?
Касательно Milesia исследователи и комментаторы достаточно давно и прочно согласились в том, что это жанровое обозначение, хотя и специфическое (Mason 1999: 107; Zimmerman 2004: 84-85). Ведь во всех известных нам случаях и по-гречески, и по-латыни для обозначения «милетского» жанра используется множественное, а не единственное число. Но ведь мы знаем, что Апулей любит играть своей латынью как языком для него чужим, иностранным: exotici ac forensis sermonis rudis locutor - говорит он о себе в том же прологе. И единственное число Milesia - это тоже, как я предполагаю, нарочитая неловкость: Апулей как будто бы подразумевает сочетание fabula Milesia ('милетская история' I 'милетский рассказ'), которое, с
1 На всякий случай хочу напомнить, что эта история вложена в уста пьяной старушонки.
одной стороны, соврешенно корректно, но с другой стороны, насколько мы можем судить, никогда не употреблялось.
Что же касается слова conditor, то оно может означать либо 'основоположник', 'основатель', либо 'автор', 'сочинитель'. Основоположником/основателем «милетского рассказа» с полным правом мог быть назван Аристид, с именем которого и связывалось появление этого жанра. Но ради Аристида Аполлон не стал бы давать пророчество по-латыни, потому что Аристид - грек. Следовательно, речь может идти о Сисенне, который перевел книгу рассказов Аристида на латынь и сделал «милетские рассказы» достоянием латиноязычного мира. Если же conditor означает 'автор, сочинитель', тогда Апулей подразумевает себя самого (Zimmerman 2004 : 84-85; Hijmans 2006: 18). Возможно, Апулей обыгрывает здесь оба смысла, но в любом случае он не только указывает на связь своего повествования с «милетским» жанром, но и намекает, что сам Аполлон проявляет расположение (или хотя бы снисхождение) к этому жанру, позволяя своему пророчеству звучать по-латыни. Вопрос в том, может ли этот «милетский» намек Апулея относится к истории о Купидоне и Психее или речь снова, как и в прологе, идет о «Метаморфозах» в целом?
Предположение о принадлежности истории Психеи или всего романа к «милетскому» жанру открывает соблазнительные возможности реконструкций и спекуляций. Но гораздо разумнее и интереснее, на мой взгляд, двигаться в обратном направлении: не от романа Апулея к реконструкции «милетского» жанра, а от того, что нам уже известно об этом жанре из самой античной традиции, - к роману, чтобы ответить на вопрос: по какому (или по каким) из известных нам признаков «милетского» жанра (пусть их набор далеко не полон) мог быть ассоциирован с ним и роман в целом, и его центральная история о Купидоне и Психее? Что же мы знаем о «милетских рассказах»?
Овидий в «Скорбных элегиях» представляет список авторов, откровенных в любовной тематике - в их числе Аристид и Сисенна (2. 413; 443-4). Овидиевское iunxit Aristides Milesia crimina secum толкуется по-разному (Sandy 1999: 84-85; Harrison 2013: 58-59; Bowie 2013: 243), но я предполагаю, что «милетскими преступлениями» (Milesia crimina) здесь названы «милетские рассказы» (и они же чуть дальше, в связи с Сисенной, - «мерзкими шутками»), а «связал с самим собой» их Аристид в том смысле, что вел повествование от 1-го лица.
Плутарх в «Жизнеописании Красса» (32.2) рассказывает, как в поклаже Рустия были обнаружены ако^аста РфМа т^ 'Арште(8ои МЛ^сак^, «разнузданные книги Милетских [рассказов] Аристида», что позволило парфянскому военачальнику потешаться над римлянами, которые даже в военных условиях неспособны воздерживаться от чтения литературы подобного рода (аяе%ес0а1, яpаyцатюv ка! ypaццaтюv. тoюйтюv). Чуть ниже это чтение еще раз именуется «милетской разнузданностью» £oup^vav орют, т^у т^ Мг^пошк^ акo^aoтnцaтюv л^pav в^npт'ПM£vov лp6o0ev).
Ясно, что «милетские рассказы» были чтением такого свойства, что навлекали позор и поношение не только на автора, но и на читателя.
Псевдолукиановский диалог «Эроты» открывается довольно пространнным рассуждением одного из участников диалога по имени Ликин. Это рассуждение выполняет функцию пролога. Ликин, обращаясь к своему собеседнику по имени Феомнест, говорит:
'Ерютгк^ лагбш^, ЕтаТрЕ рог ©ЕорупотЕ, е^ ёюбгуои ЛЕЛ^рюка^ ^рюу та кЕкрпкота лро^ та^ оиУЕХЕг? олоиба^ юта, ^ рог офобра бгуюутг тошитл? йуеоею^ Еикагро^ ^ тюу &арюу оои ^оуюу ёррип харц^... лаги рЕ ило тоу брброу ^ тйу ако-^аотюу оои бгптпрахюу ка! у^икЕга ле10ю катЕифраукЕУ,
йот' 6Муои 5ету AрvотЕÍ5n? Еуорг^оу Е1уаг тог^ МЛ^ошкоТ^ ^оуог^ илЕркп^оирЕУо^, ax0ораí те тои^ оои^ Ерюта^, о!^ л^ато^ ЕирЕбп? около^, бтг лЕлаиоаг бг^уоирЕУо^ (1. 1-13)
'Любовной забавой, друг мой Феомнест, ты успел с рассвета наполнить мой слух, уставший от беспрерывных речей о предметах серьезных, и так своевременно излилась на меня прелесть твоих веселых рассказов - ведь я просто жаждал такого рода отдохновения. Да, весьма большую радость доставила мне на рассвете ласковая и сладостная убедительность твоих разнузданных повествований, так что я почти решил, что я - Аристид, зачарованный милетскими рассказами, и я весьма огорчен - клянусь твоими страстями, для которых ты стал такой удобной мишенью! - что ты перестал рассказывать.'2.
Этот текст выявляет целый ряд интересных особенностей «милетских рассказов».
2 Перевод мой - О. А.
1. Их содержание составляют эротические приключения.
2. Стилистика этого жанра предполагает полную свободу и откровенность изложения.
3. Нарратологическая специфика состоит в том, что,
a) рассказы ведутся от 1-го лица: эротические приключения подаются как личный опыт рассказчика.
b) рассказчик и автор в «милетских рассказах» - не одно и то же лицо. Автор не отождествляет себя с рассказчиком -напротив, он только передает чужие любовные истории, им услышанные. Иначе как объяснить, что Аристидом почувствовал себя слушатель «разнузданных историй», а не сам рассказчик?
4. Особенности нарратологии формируют и читательское/слу-
шательское восприятие.
a) Эти рассказы убедительны
b) Они увлекательны
5. Важным признаком «милетского» жанра является его «серийность».
«Метаморфозы» Апулея обнаруживают множество схождений с «милетским» жанром и в нарратологии - повествование ведется от 1-го лица (Луций-осел), причем автор и рассказчик не тождественны (Winkler 1985: 135-179; Harrison 2013: 35), и в содержании (откровенно-эротические эпизоды), и в серийности, то есть в самом принципе соединения целой цепочки (или букета - мы не знаем, как это было устроено в милетском рассказе) историй. Эта особенность романа и считается главным проявлением его «милетскости» (Harrison 2013: 64-66; Tilg 2014: 39-40).
И здесь уместно вернуться к выражению sermone Milesio из пролога. Этот ablativus modi характеризует действие, которое автор собирается произвести с «разными историями» (uarias fabulas), - а именно, сплести (conserere) их. Этимологическая игра с однокоренными sermo/conserere здесь очевидна. Как пишет Стефан Тилг, сближая в одной фразе однокоренные, но разные по значению слова, Апулей еще раз подчеркивает важную для него параллель: он будет сплетать в своем романе различные истории таким же образом, каким они сплетены в «милетских рассказах» (Tilg 2014: 39-40).
На мой взгляд, дело не только в этом. Ведь значение самого слова sermo так и остается неопределенным и «спорным» (Tilg 2011: 132) - если не предположить более тонкую игру. И я рискну предположить, что здесь, как и в случае с единственным
числом Milesia вместо множественного, Апулей демонстрирует свои сложные отношения с латинским языком. Sermo означает здесь не 'язык', не 'говор', не 'диалект' и не 'стиль', но употребляется в совершенно непривычном для латинского языка значении. Сблизив sermo с conserere, Апулей не просто обыгрывает их этимологическое родство - он, если можно так сказать, актуализирует внутреннюю форму слова, его исходную связь с идеей соединения, сцепления, сплетения. Такое отношение к словам характерно для лингвистов и для тех, кто не является носителем языка. Я предполагаю, что Апулей здесь выявляет внутреннюю форму слова и ориентируется на нее, как бы простодушно воспринимая слово sermo в его «прямом», но нигде не засвидетельствованном значении 'сцепление', 'сплетение'. Тогда sermo Milesius - это 'милетское плетение', а sermone Milesio - сугубо структурная характеристика романа. Это мое предположение может только подкрепить то общее соображение, которое высказывалось многократно - о том, что Апулей в своем романе ориентируется на «милетский принцип» соединения разных историй.
Что же касается откровенно-эротического содержания, то сравнительно недавно появился новый повод вернуться к вопросу о связи апулеевского романа с «милетскими рассказами». Я имею в виду папирус P.Oxy. LXX 4762, изданный Дирком Оббинком (Obbink 2006: 22-29). Регина Мэй, которая вместе с Оббинком работала над изданием этого папируса, предположила, что перед нами фрагмент «милетского рассказа». Она исходила из двух обстоятельств: непристойно-эротическое содержание папируса (собственно, это сцена любви между некоей особой женского пола и ослом) и его формат. Текст написан в две колонки, первая практически не читается. Высота колонки около 7 см, строка содержит от 12 до 17 букв. Папирусы 2-3 вв. столь небольшого формата, указывает Р. Мэй, часто содержали фрагменты развлекательных текстов, в том числе Харитона (P. Michaelides 1) и Антония Диогена (P. Oxy. XLII 3012). О том, что в таком формате могли существовать и милетские рассказы, косвенно свидетельствует Плутарх в «Жизнеописании Красса» (32.2): ведь «разнузданные книги милетских [рассказов] Аристида», походное чтиво Рустия, должно было быть небольшого формата.
Сооотношение формата «ослиного» папируса (небольшой) и его содержания (откровенно-эротическое) и позволило Мэй предположить, что перед нами сочинение того же развле-
кательного типа, что и «милетский рассказ», а возможно, и сам «милетский рассказ» (May 2010: 74-81).
Сравнение папирусной сцены со знаменитой сценой любовного соития коринфской матроны и осла в романе Апулея (X. 21-22) приводит к еще более увлекательному предположению: возможно, две эти сцены связаны не просто общим нетривиальным содержанием - между ними существует более тесная связь.
В папирусном тексте общая композиция сцены такова:
1. Любовники лежат на ложе
2. Героиня описывая свою страсть.
3. Осел медлит, он страдает
4. Героиня целует его
5. Ведет любовные речи, побуждая к действию.
У Апулея (X.21-22):
1. Героиня раздевается, умащается и умащает осла
2. Целует, ведет любовные речи и влечет к ложу
3. На ложе готовность осла борется с его страхами и опасениями
4. Героиня поцелуями и любовными речами наводит осла на правильный путь.
Теперь попробуем проследить параллели по тексту. Папирусная сцена начинается прямой речью героини, обращенной к ослу:
1 Ужасно я горю,
и влагой истекаю из-за этого. Смотри, какой [во мне] зуд (Kvro^evn [е!ц(.) 4 Что же ты меня мучишь (v6o<G>eig)? Героиня описывает собственнное состояние страстного возбуждения, пользуясь метафорой зуда. У Апулея состояние страстного возбуждения матроны описывает Луций-осел, пользуясь той же метафорой: «...женщина, в которой все до мозга костей зудит.» (ex unguiculis perpruriscens).
Вопрос: «Что же ты меня мучишь?» можно понять как сетование на нерешительность любовника-осла. У Апулея Луций-осел пространно разъясняет причины своей нерешительности: «Но на меня напал немалый страх.. Горе мне! придется, видно, за увечье, причиненное благородной гражданке, быть мне отданным на растерзание диким зверям и, таким образом, участвовать в празднике моего хозяина». Далее в папирусной сцене прямая речь героини сменяется ремаркой от 3-го лица:
5 Целуя осла страдающего, с тех пор, как она 7 упала с ним вместе
и домогаясь (ai[xo]u^evn), она говорит
Героиня папирусной сцены целует осла и пытается добиться желаемого; из этих же строк мы узнаем, что осел страдает. Именно эти действия матроны (поцелуи и домогательства) описывает и герой Апулея. А о своих страданиях и промедлениях он нам уже сообщил чуть раньше: «Меж тем она снова осыпает меня ласкательными именами, беспрерывно целует, нежно щебечет, пожирая меня взорами, и заключает все восклицанием: "Держу тебя, держу тебя, мой голубок, мой воробышек"»3.
Далее в папирусе - снова прямая речь героини: 9 У-у, толстый и большой,
как балка. 11 Погоди, понемножку. Не
сразу весь внутрь погружай. Так что же?
Героиня восхищена и напугана размерами того, что она избегает именовать, но само ее опасение выражено прямо и откровенно. У Апулея Луций-осел, упоминая о своей грубой природе и размерах своего орудия, как раз именует его, используя вполне строгое и даже научное genitale (ср. Лукреций. О природе вещей. 2.1105; Корнелий Цельс. О медицине. 4. 1, 11; Плиний. Естественная история. 7.61; 8.168, passim; Авл Геллий. Аттические ночи. 3.10, 7).
Далее в папирусной сцене, начиная уже с вопроса в ст. 12 «Так что же?» - нечленораздельный лепет героини, без глаголов и имен, только одно прилагательное и одно наречие, а остальное - местоимения, отрицательные частицы и союзы. Смысл этого лепетания можно понять и как недоумение, и как стремление героини к большему: 13 Это не то. Но что?
И даже это не все? 15 Но в другой раз.
Эротический лепет папирусной героини, построенный на местоимениях и синтаксических неопределенностях, дает полную свободу воображению читателя и потому оказывается даже более скабрёзным, чем соответствующий пассаж у Апулея, где свобода читательского воображения ограничена описанием
3 Этот и предыдущий пассаж из Апулея дается в переводе М. Кузмина.
предельно конкретным, со сгущением глаголов и глагольных форм: «И сколько раз я, подступая к ней, отводил ягодицы, потому что щадил ее (ei parcens nates recellebam, accedens), столько раз она стремительным движением и обхватывая мою спину прижималась ко мне теснейшим образом»4. Апулею даже удается придать этому описанию налет научности за счет глагола recello: это глагол, судя по контексам Лукреция и Тита Ливия, использовался как термин механики для обозначения движения физического тела под действием собственного веса или противовеса (Лукреций. О природе вещей. 6. 575; Тит Ливий. История Рима от основания города. 24. 34, 10).
Соблазнительно предположить, что Апулей ловко перелицевал уже имевшую хождение «милетскую историю» о девице/ даме, воспылавшей любовью к ослу. Но у нас нет уверенности, что папирусная сцена действительно является фрагментом «милетского рассказа». Смущают нарратологические особенности: ведь если повествование от 1-го лица действительно является одним из принципов «милетского рассказа», то в папирусном фрагменте этот принцип явно нарушен. Конечно, мы слишком мало знаем о структуре «милетского» жанра, так что этой деталью можно было бы пренебречь (ср. May 2010: 71; 76-77), если бы дальнейшая работа с папирусом не показала, что возможны и иные гипотезы относительно его жанра, а именно, что папирус содержит не «милетский рассказ», а мим (West 2010: 33-40).
При этом нельзя не заметить, что сама апулеевская сцена точнее, чем папирусная, соответствует имеющимся у нас представлениям о «милетских рассказах» - и нарратологически (рассказ от 1-го лица), и содержательно (предельно откровенное повествование о личном эротическом опыте рассказчика, Луция-осла). Следовательно, наше предположение о тесной связи между папирусной сценой и текстом «Метаморфоз» не отменяется - ведь Апулей мог переработать произведение любого жанра, привлеченный его шокирующими эротическими подробностями. Каков бы ни был жанр произведения, сцену из которого зафиксировал наш папирус, Апулей преподносит ее как рассказ самого участника бесстыдной истории - Луция-осла и тем самым придает ей «милетский» характер.
Но тут есть серьезное затруднение. В греческой версии истории Луция, дошедшей до нас в корпусе Лукиана под
4 Перевод мой - О. А.
названием «Луций, или Осел», присутствует та же любовная сцена (51). С апулеевской они совпадают местами дословно, но в этом нет ничего неожиданного, поскольку оба текста восходят, как принято считать, к общему греческому источнику - к утраченным «Метаморфозам» Луция Патрского, о которых рассказывает Фотий в «Библиотеке» (cod. 129). Гораздо интереснее, что греческая сцена с матроной и Луцием-ослом оказывается не менее тесно связанной с интересующей нас папирусной сценой (May 2010: 64-71). Разница состоит лишь в том, у Апулея лексика отчасти претендует на некоторую научность, а греческий автор проводит лексику стратегическую.
А это означает, что папирусной историей воспользовался не сам Апулей, а тот греческий автор, текст которого послужил источником и для Апулея, и для автора новеллы «Луций, или Осел», а именно, Луций Патрский, автор греческих «Метаморфоз». Следовательно, «милетскость» эротической сцены у Апулея уже была заложена в греческих «Метаморфозах», и остается только удивляться, насколько удачно это совпало с апулеевским общим замыслом. Впрочем, это не первый случай, когда важная для Апулея составляющая его романа оказывается чудесным образом подготовленной его греческим источником. Так, например, обстоит дело и с платонической составляющей5.
В любом случае, намекая на связь «Метаморфоз» с «милетским жанром», Апулей мог иметь в виду не только структурный принцип своего романа (сплетение разных историй), но и специфически поданное эротическое содержание этих историй - и в частности, сцену совокупления Луция-осла с матроной.
Что же касается истории о Купидоне и Психее, то отнести ее к «милетскому» жанру, на первый взгляд, невозможно (Zimmerman 2004: 85; Harrison 2013: 66). Действительно, ни по одному из известных нам признаков этого жанра история Психеи не может быть с ним ассоциирована. Вместе с тем, именно в ее контексте появляется упоминание о «создателе/сочинителе милетской истории» - единственное в романе, помимо пролога, указание на этот жанр. Зная авантюрный склад Апулея как литератора, я рискну предположить, что и здесь он играет с читателем, притворяясь, что понимает сущность этого жанра
5 Этому было специально посвящено мое сообщение «Философия как инструмент сюжетосложения (о платоническом ключе к роману Апулея «Метаморфозы, или Золотой осел»). «Гаспаровские чтения-2011» (РГГУ, Москва).
шире и глубже, чем это принято (или, напротив, проще и формальней). Ведь если основное содержание «милетских рассказов» - эротические приключения, то история о Купидоне и Психее - тоже эротическая история в том смысле, что это история о самом Эроте под его римским именем.
Интересно, что репутацию автора «милетских рассказов» Апулей приобрел уже в античной традиции. В биографии Клодия Альбина (Scriptores Historiae Augustae. Vita Clodii Albini 12. 12) биограф приводит слова Септимия Севера из письма сенату после гибели Клодия Альбина: maior fuit dolor, quod illum pro litterato laudandum plerique duxistis, cum ille neniis quibusdam anilibus occupatus inter Milesias Punicas Apulei sui et ludicra litteraria consenesceret. 'И еще обиднее было, что этого человека многие из вас почитали достойным похвал за его образованность, в то время как он, занятый какими-то бабьими припевками, старился среди милетских пунийских рассказов своего Апулея и литературных забав'.
Конечно, нельзя утверждать со всей определенностью, что под «пунийскими милетскими рассказами» подразумеваются именно «Метаморфозы», но есть несколько доводов в пользу такого предположения.
Исследователи все с большей убежденностью относят «Метаморфозы» к позднему периоду жизни Апулея. При этом с середины 160-х гг. и, вероятнее всего, в течение следующего десятилетия, т.е. в возрасте примерно 40-50 лет Апулей жил в Карфагене, а вот о каких бы то ни было дальнейших его перемещениях ничего не известно (Todd Lee 2005: 6-9). Кроме того, само содержание «Метаморофоз» дает основания думать, что роман был ориентирован именно на провинциальный африканский читательский круг и, разумеется, на жителей Карфагена, этой «небесной Музы Африки» (Флориды. 20.10) (Todd Lee, Finkelpearl, Graverini 2014: 6-17). Следовательно, можно предполагать, что Апулей написал «Метаморфозы» в Карфагене и для карфагенян, а потому их вполне уместно было назвать «пунийскими». И еще одна деталь: в письме Септимия Севера, как его передает биограф, упоминаются «какие-то бабьи припевки», и можно с осторожностью предположить, что это намек на историю про Купидона и Психею, рассказанную, как все помнят, в «Метаморфозах», пьяной старушонкой (Harrison 2013: 14-15).
В любом случае, если даже чтение «милетских рассказов» было признаком дурновкусия, то остается только восхищаться бесстрашием Апулея, который сам связал с этим позорным жанром свой роман. Впрочем, не побоялся же он впервые в истории античной литературной традиции сделать главным героем осла! И не та ли это книга, которую он так пылко обещал карфагенянам, дабы отблагодарить их за статую, которую они намеревались водрузить в Карфагене в его честь (Флориды. 16.175)?
Литература
Bowie, E. 2013: Milesian Tales. In: T. Whitmarsh, S. Thomson (eds.), The Romance between Greece and the East. Cambridge University Press, 243-260.
Graverini, L. 2006: A Lepidus susurrus. In: R.Nauta (ed.). Desultoria scientia: genre in Apuleius' Metamorphoses and related texts. Leuven, 1-18.
Harrison, S. 2013: Framing the Ass: Literary Texture in Apuleius'
Metamorphoses. OUP Oxford. Hijmans, B. 2006: Apollo' Sn(e)aky Tongue(s). In: M. Zimmerman, R. Nauta, S. Panayotakis (eds.), Lectiones Scrupulosae: Essays on the Text and Interpretation of Apuleius' Metamorphoses in Honour of Maaike Zimmerman. Barkhuis, 18-26. Kahane, A., Laird, A. 2001: A. Kahane, A. Laird (eds.), A Companion to
the Prologue of Apuleius' Metamorphoses. OUP Oxford. Mason, H. 1999: Apuleius' Metamorphoses: Greek Sources. In: H. Hofmann (ed.), Latin Fiction. The Latin Novel in Context. Routledge, 103-112. May, R. 2010: An Ass from Oxyrhynchus: P.Oxy. LXX.4762, Loukios of
Patrae and the Milesian Tales. Ancient Narrative 8, 59-83. Merkelbach, R. 1995: Isis regina - Zeus Sarapis. Die Griechisch-
aegyptische Religion nach dem Quellen dargestellt. Stuttgart. Obbink, D. 2006: P. Oxy.LXX 4762: Narrative Romance. In: N. Gonis, J.D. Thomas, R. Hatzilambrou (eds.), The Oxyrhynchus Papyri LXX. London Egypt Exploration Fund, 22 - 29. Sandy, G. 1999: Apuleius Golden Ass. From Miletus to Egypt. In: H. Hofmann (ed.), Latin Fiction. The Latin Novel in Context. Routledge, 81-102. Tilg, S. 2011: Aspects of a Litarary Rationale of Metamorphoses 11. In: W.H. Keulen, U. Egelhaaf-Gaiser (eds.), Aspects of Apuleius' Golden Ass: Volume III: the Isis Book. BRILL, 132-155. Tilg, S. 2014: Apuleius' Metamorphoses: A Study in Roman Fiction. OUP Oxford.
Todd Lee, B. 2005: Apuleius' Florida: A Commentary. Walter de Gruyter. Todd Lee, B., Finkelpearl, E., Graverini, L. 2014: Introduction. In: B. Todd Lee, E. Finkelpearl, L. Graverini (eds.), Apuleius and Africa. Routledge, 1-19.
West, M. 2010: The Way of a Maid with a Moke: P. Oxy. 476. Zeitschrift
für Papyrologie und Epigraphik 175, 33-40. Winkler, J. 1991: Auctor & Actor: A Narratological Reading of Apuleius'
Golden Ass. University of California Press. Zimmerman, M. 2004: M. Zimmerman et al. (eds.). Groningen Commentaries on Apuleius. Apuleius Madaurensis. Metamorphoses. Books IV 28-35, V, VI 1-24. The Tale of Cupid and Psyche. Groningen.
O. L. Akhunova (Levinskaja). «Milesian licentiousness» in Apuleius' Metamorphoses (The Golden Ass)
The paper addresses one of the fascinating problems in the history of the Ancient Romance - the problem of connection of Apuleius' Metamorphoses to the Milesian Tales.
Keywords: Apuleius, «Metamorphoses», novel, prologue, Aristeides, Milesian tales.
