CC BY
111
УДК 93/99
МИГРАЦИОННЫЕ ПРОЦЕССЫ РЕПРЕССИВНОГО ХАРАКТЕРА В РОССИЙСКОМ НАСЕЛЕНИИ В 1861-1917 ГГ.
НА ПРИМЕРЕ ЦЕНТРАЛЬНО-ЧЕРНОЗЕМНОГО РЕГИОНА
© 2011 А. Н. Курцев
канд. ист. наук, профессор каф. истории России e-mail: kur-ist@mail. ru
Курский государственный университет
В статье впервые раскрыт весь комплекс репрессивных миграций в отношении населения Центрального Черноземья за 1861-1917 гг., начиная с каторги и разных видов ссылки для уголовных преступников, религиозных и политических элементов и заканчивая пленением в годы войн как военнослужащих, так и гражданских лиц, включая депортации на территорию региона неместных уроженцев и плененных иностранцев.
Ключевые слова: российское население, миграции как репрессии, каторга, ссылка, плен, 1861-1917 гг., Центральное Черноземье
Удаление людей из постоянного места проживания или временного их пребывания - в другие районы, а также на самые суровые окраины с целью наказания применялось государством как разновидность «репрессии»1.
К 1861 г. самостоятельными миграциями репрессивного назначения служили каторга и разные виды ссылки, особенно судебные.
Миграционную сущность этих репрессивных мер подчеркивает даже терминология: «ссылка» в значении «удаление» («изгнание») виновного человека с места обычного проживания в район отбывания наказания.
В раннем своде законов «Устав о ссыльных» все карательные перемещения обобщались под названием «ссылка», в частности в ст. 1 говорится: «Три рода ссылки определяются судебными приговорами в наказание за преступления и проступки: 1) ссылка в каторжную работу, 2) ссылка на поселение и 3) ссылка на житье»2.
В России действовала и внесудебная ссылка: административная и общественная, но с 1861 г. поместное дворянство потеряло право обращать своих крепостных людей в ссыльных (с отдачей их на государственное этапирование).
Репрессивные удаления людей иногда выступали прямым следствием большинства других перемещений: от трудовых и учебных до воинских и беженства, а пленение вообще являлось особой репрессией военнослужащих и гражданского населения с их депортированием и интернированием.
К 1867 г., когда открылась сеть окружных судов, в губерниях ЦентральноЧерноземного региона (ЦЧР) - от Тульской и Рязанской, Орловской и Тамбовской до Курской и Воронежской - в целом насчитывалось 10 млн чел. коренного населения, небольшое число приезжих, отмечался и растущий отток мигрантов3.
В ЦЧР доминировала уголовная преступность, причем наиболее тяжелые деяния, влекущие лишение человека свободы (смертную казнь давно оставили исключительно для политических лиц), наказывались депортацией, в основном в Зауралье: от Тобольской губернии до Якутской области, включая остров Сахалин. Лишь в течение ноября 1871 г. на подобное удаление осудили 18 жителей Центрального Черноземья.
К коренному населению, жившему в регионе, относились 14 осужденных, или 78%, включая четырех селянок (от правленых на каторгу за убийства). Самый строгий приговор вынесли курскому мещанину Б. И. Белявцеву, 46 лет, за убийство брата с целью грабежа он был отправлен в «сибирскую ссылку на каторжные работы в рудниках без срока». Тульскому горожанину П. И. Гостеву, 38 лет, за отцеубийство из «раздражения» назначили ту же меру, но на срок 15 лет. После отбывания каторжного срока все ссыльнокаторжные обращались в ссыльнопоселенцев пожизненно, как воронежский крестьянин, бывший солдат, М. Д. Борзов, 33 лет: за разбой на дороге он был приговорен к каторге «на заводах на 5 лет, а по окончании срока работ к поселению в Сибири навсегда».
Количество местных вне региона равнялось 3 чел., или 17%; втрое превзойдя число неместных лиц в ЦЧР - 1 чел., или 5%: уроженец Вологодской губернии
В. Костылев, 27 лет, в период армейской службы на территории Орловщины совершил убийство, за которое был осужден на 15 лет каторги.
Из ушедших отметим рязанского селянина Ф. Федорова, 33 лет, после армии перебравшегося в Москву и выполнявшего поденную работу: он был удален за разбой в «ссылку на поселение». Такая мера наказания обрекала преступников на пребывание в зауральской местности всю оставшуюся жизнь. Поэтому не случайно, что такой же изгнанник - тамбовчанин Е. Г анин в свои 60 лет стал беглецом из Сибири, добрался до Поволжья, где попался на разбоях и был отправлен обратно уже как каторжный
1 с 4
элемент - на 15 лет .
Дополним картину особыми случаями из дела Курского окружного суда за 18701871 гг. о нескольких десятках депортаций, включая градацию ссыльных по географии, в том числе М. С. Филатова, из мещан (г. Щигры), 34 лет, «за грабеж с насилием» осудили к «ссылке на поселение в отдаленнейшие места Сибири»; а воронежского крестьянина Е. Я. Доровских, 43 лет, паломника - участника культовых миграций, что «странствовал по монастырям», распространяя «ложные слухи и волнения в народе», -к «ссылке в Сибирь на поселение в места не столь отдаленные».
Лицам из привелигированных сословий за малозначительные проступки давали «ссылку на житье» и сроком по годам: курскому дворянину Е. И. Телегину, 35 лет, за кражу более 300 рублей суд определил «ссылку на житье в Сибирь - в Тобольскую губернию с воспрещением всякой отлучки из места, назначенного для жительства, в продолжении 2 лет и потом выезда в другие губернии и области Сибири в продолжении
4 лет»; орловскому же уроженцу чиновничьего происхождения В.И. Викторову, 23 лет, хищение 3 рублей, но со взломом обошлось «ссылкой на житье в одну из отдаленных губерний, кроме сибирских, а именно - Самарскую, с воспрещением всякой отлучки из этого места жительства в продолжение 4 лет»5.
Из подобной информации по Тамбовской губернии следует, что за март 1894-февраль 1895 гг. на каторжные работы и судебную ссылку этапировали
46 преступников, включая осужденных на пожизненную каторгу: 24-летнюю
крестьянку «за убийство супруга» и ее 40-летнего подельника. На ссылку в Сибирь за грабежи в городах пошло немало селян, причем такие фигуры «в своих деревнях никакого личного или у родных имущества не имели», избрав подселение с женами и детьми в городские центры, где они «находились в услужении». Так, уроженец дер. Матыры Т. И. Данилов, что орудовал в Тамбове, получил за это пять лет каторги. После
отбывания каторжного срока престарелый тамбовчанин подлежал «отдаче в монастырь
6
на всю жизнь» .
Уже в 1873 г. по шести губерниям ЦЧР число удаленных на каторгу выросло до 146 чел. (включая 13 женщин), а 1913 г. оно увеличилось за сороколетие до 318 лиц (при 19 жен.), то есть в 2,2 раза.
В результате ссылок по суду уменьшилось количество депортаций: с 258 душ (24 жен.) в 1873 г. до 170 чел. в 1897 г., или в 1,5 раза, поскольку эту суровую меру все чаще сменяли на отбывание наказания в местных тюрьмах, а 12 июня 1900 г. судебную ссылку за уголовные деяния вовсе ликвидировали специальным актом (оставили для отбывших там каторжное заключение, а также виновных по делам религии и особенно политики)7.
Всего в 1861-1917 гг. из Центрального Черноземья депортировали (на каторгу и в ссылку) примерно 370 уголовных преступников в год, то есть всего не менее 20 тыс. чел., а если учитывать частую практику добровольного сопровождения ссыльных их семьями, то количество всех этих мигрантов составит примерно 30 тыс. душ.
Массовым видом ссылки являлось также «удаление» крестьян их сельскими «обществами» - главным образом в обитаемую полосу Западной Сибири, в меньшей степени на европейский север, в казахстанские степи и т. д. как «принудительное переселение» посредством госэтапирования с правом ухода со своей семьей, при этом «по истечении пяти лет со времени водворения удаленного, ему разрешается в случае одобрительного поведения переходить на жительство в другие губернии, кроме той, из которой он был удален»8.
За неимением точных данных по губерниям, используя общероссийские показатели соотношения судебных и общественных ссыльных, к 1900 г. получим с родными еще 20 тыс. невольных мигрантов9.
Типичную картину подобной высылки рисуют данные за 1899 г. по дер. Баклановой Рязанской губ., в которой были отмечены три случая ссылки по приговорам сельского общества. Первый односельчанин поплатился за «угрозу сжечь деревню», тем более что он и «прежде совершал много краж. Надел его поступил в пользу общества, а усадьбой и имуществом владеет жена, которая не пошла с ним» (за Урал). «Другой крестьянин был сослан по подозрению в поджоге. Семья его последовала за ним, поэтому надел и усадьба поступили в пользу общества, имущество же он продал сам». Третьего удалили «за многочисленные кражи». Будучи вдовым, он оставил в деревне малолетних детей под опекой брата. Ни один из этих ссыльных из Зауралья обратно не вернулся.
Мало того, в 1898 г. деревня решила сослать нескольких домохозяев за кражу с полей копен хлеба. Приговор отложили только потому, что «ссылка в Сибирь должна производиться за денежный счет общества и будет стоить очень дорого, так как семейства виноватых заявили желание идти вместе с ними»10.
Замена судебной ссылки местными тюрьмами, обычно оборачиваясь «непринятием обществами» бывших заключенных, лишь увеличивала контингент этих общественных ссыльных. Например, жители дер. Мешковой Орловской губ., ранее укрывавшие главаря шайки грабителей Игната Гурова, в 1900 г., после шестилетней отсидки этого преступника по тюрьмам «все... без исключения отказались принять его в свое общество, и его сослали на поселение»11.
Результатом ежегодных депортаций каторжных и ссыльных, представлявших наиболее опасную преступность, являлось определенное смягчение криминогенной ситуации в Центральном Черноземье.
Преступники конвоировались - многие со своими женами и детьми - на далекие окраины многие месяцы, а иногда и годами, скажем до Якутии, учитывая зимовки в попутных тюрьмах. Обычно шли пешком, редко на судах, позднее на поездах. Очевидец подметил, что даже к 1898 г. на этом пути «арестанты холодают, голодают, подвергаются всевозможным лишениям и поэтому страшно истощаются». В особенности тяжко приходилось женщинам и девушкам: как идущим преступницам, так и сопровождающим родных, поскольку они «в пересыльных партиях в корень
портятся и приходят на каторгу уже готовыми проститутками. Не менее пагубное влияние оказывает пересылка и на идущих в партиях при родителях детей, которые во время долгого пути на каждом шагу сталкиваются с развращающими примерами»12.
Другой ревизор удачно отметил на 1881-1882 гг., что в местах заключения многие каторжники трудятся на рудниках и приисках, солевых заводах и т. д.; делают кирпич и строят города, в том числе Хабаровск: «Новый город этот строится со всех концов, работа кипит, работают и каторжные» (сотни людей).
На Сахалине «все строительные работы» производились «исключительно арестантами», уже были сооружены больница и школа для детей. Одиноких каторжан содержали в «казармах», рядом располагались семейные «дома арестантов и вышедших на поселение, с огородами и небольшими пашнями»13.
Побывавший там в 1890 г. А. П. Чехов опросил 5,8 тыс. местных ссыльнокаторжныж и ссыльнопоселенцев, из которых около 900 чел., или 15%, выслали из ЦЧР, в том числе 260 душ были уроженцами Тамбовщины, давшей на остров людей больше любой другой российской губернии; воронежская территория дала 198 чел., курская - 151, орловская - 115; рязанская и тульская - меньше 100 душ
каждая14.
Часть сибирских каторжан, преимущественно из рецидивистов, избегала тяжкого труда, включая производства Нерченской каторги; Д. А. Дриль в опубликованных личных наблюдениях писал, что они «прибегают ко лжи, жалуются на болезни, искусственно производят разного рода повреждения, и все только для того, чтобы как-нибудь освободиться от работы»15.
Большинство мигрантов, изначально прибывших как ссыльнопоселенцы, в условиях недостаточного контроля со стороны администрации занялись в Зауралье привычным воровством, соединенным с бродяжничеством, поджогами, насилием и убийствами, практически терроризируя старожилов и переселенцев. В частности, из старинного селения Тобольской губернии в 1893 г. с отчаянием сообщили, что мужчина, «сосланный в Сибирь по приговору общества за порочное поведение», и его супруга «ведут развратную жизнь, пьянствуют и в виде ремесла занимаются кражами». Обобщение начальства «сотен» таких примеров гласило, что депортируемый элемент (будучи за Уралом) вместо исправления «делается еще более дерзким преступником», причем «ссыльные, по прибытию, немедленно вовлекают в свое воровство менее воздержанных старожилов и развращают молодое население»16.
С другой стороны, именно ссыльные первыми принесли в Сибирь знание ремесленной деятельности, подхваченной позднее переселенцами, в том числе, по сведениям 1862 г. из Зауралья, «необходимыми ремеслами занимаются
17
преимущественно ссыльные» .
Отдельные выселенцы успешно вели семьями сельское хозяйство, становясь основателями поселков переселенцев, как перешедший в 1863 г. в Тобольскую губернию курский селянин, что вызвал вскоре туда десятки земляков. К 1893 г. в поселении Рямовском, обязанном своим происхождением инициативе этого ссыльнопоселенца, привольно устроились 45 семей аграрных мигрантов, имея обычную для окраины беду: «Ссыльные поселенцы живут в соседних деревнях, в 4 верстах целая деревня ссыльных, наводящая ужас на старожилов и переселенцев. Воруют лошадей, а также имущество» из рямовских домов и т.д.18
Черноземный Центр как место депортации иногородних преступников принял за период 1861-1917 гг. приблизительно несколько тысяч их на преимущественно короткие сроки, в большинстве своем малоопасных, при минимуме негативных последствий для региона.
Так, в Тамбовской губернии к 1884 г. проживали 36 неместных ссыльных, из которых 22 выслали по судебным решениям: в основном горожане из центра страны, в том числе в Моршанск поступил еще в 1882 г. под надзор полиции сроком на четыре года С. Горяев, 27 лет, из московского мещенства, «бывший писарь», сосланный за подлог; как зарабатывающий «письмоводством», ссыльный не получал месячного пособия в 2,6 руб., жил без семьи, «поведения хорошего»; а в Борисоглебск прибыл П. Евстигнеев, 37 лет, из подмосковного крестьянства, был судим в Москве за кражу, с 1882 г. в четырехлетней высылке, где занимался «столярным мастерством», пособия ему не выплачивали, в характеристике сообщалось, что он «имеет при себе семейство, ведет себя одобрительно».
Исключение составляли «высланные» из Петербурга на бессрочное проживание при надзоре полиции бывшие столичные мещане, которых тамбовские власти поселили в г. Тамбове: с 1866 г. - П. Семечев, что попал туда за серию краж; с 1868 г. - Е. Раева, осужденная как мошенница. К 1884 г. им уже за 50 лет, оба в ссылке «занятий и семьи не имеют», живут на 2 руб. 60 коп. в месяц, «поведения хорошего».
В ссылку могли отправлять по распоряжению администрации, обычно это касалось политических преступников, иногда уголовных. К последним относились 14 «горцев, высланных с Кавказа» в 1884 г.за многочисленные грабежи, изнасилования и преднамеренные убийства, среди них была молодая женщина, убившая своего ребенка из-за нелюбви к супругу.
Все при сроках ссылки 3-6 лет жили без семей в уездных городах (обычно по 2-
3 человека в городе) с госвыдачей 3 руб. 60 коп. (рублем больше, чем русским ссыльным), в основном молодого и среднего возраста, но лишь один зарабатывал «услужением», и о нем сообщалось, что поведения он - хорошего, помимо одного: «ведет нетрезвую жизнь».
Кроме этого, имелись и здешние уроженцы в качестве ссыльных, в том числе 28летний Р. Ефремов, из крестьян с. Хмелевое, уволенный за воровство из кавказских войск с отправкой в 1882 г. в ссылку на родину, где тот вернулся к «крестьянским работам», но остался «поведения неодобрительного»19.
Меньшее распространение получило депортирование из ЦЧР людей за религиозное инакомыслие, включая поначалу такие судебные решения даже применительно к православным, как это случилось в 1871 г. в отношении двух курских жителей, осужденных «за святотатство»: сельский понамарь А. А. Кононенков, 24 лет, получил как молодой «ссылку на поселение в Сибирь в места не столь отдаленные»; а 52-летний В. П. Ковалев, бывший солдат, вновь обратившейся к крестьянскому труду, -«ссылку на поселение в отдаленнейших местах Сибири»20.
Преобладало удаление различных сектантов, начиная с вожаков уже многочисленного старообрядчества. В начале пореформенного периода ссылка последних стала носить одиночный характер, например, за 1862-1863 гг. на зауральских пространствах наблюдателю встретился лишь один: орловский
крестьянин, который «в Сибири обратился к православию (показывает для доказательства нательный крест, нюхает табак)» и рассказывал собеседнику: «Тепереча мы совсем здешние стали: и дом есть, и семья. В крестьяне приписаны, значит по всей Сибири могу куда захочу. Только в Росею хода нет. Да ничего, здесева жить можно, сторона привольная»21.
По Тульской губернии с ее 2 тыс. староверов на 1888 г. известен лишь один
22
зауральский ссыльный, их лидер из с. Линиц .
С 1860-х гг. к активистам-сектантам разных толков начали все больше применять временную высылку, имеющую административный характер.
Приведем типичные случаи такой ссылки и ее последствий для наказанного и земляков сектанта. В 1870 г. с территории Тамбовщины вдовая уроженка с. Перевоз Анисья Копылова, 59 лет, «по распоряжению министра внутренних дел... за распространение хлыстовской секты была выслана а Олонецкую губернию», откуда ей только в 1880 г. «разрешено вернуться на родину, под [гласный. - А.К.] надзор полиции», который практически лишал людей свободы передвижения. О ней сообщалось: «В родном селе теперь ведет себя хорошо, но семьи не имеет, а занятий
23
там ей никаких нет» .
В 1892 г. курский крестьянин Трофим Колосников «за политическую неблагонадежность» как агент штундизма и «секты толстовцев»был Высочайшим повелением «выслан под гласный надзор полиции в Вологодскую губернюю сроком на три года» с местожительством в г. Устьсысольске, где он «определенных занятий не имел и существовал на получаемое от казны пособие в размере арестантской дачи» (6 руб. в месяц). После отбытия ссылки в 1895 г. вернулся домой с «подчинением негласному надзору полиции», который не стеснял человека при его отъездах. В родной Обуховке слежка показала, что там, находясь в возрасте 29 лет, поднадзорный вновь обеспечивал семью (жену, дочь, мать) ведением сельского хозяйства и отхожим заработком. Отныне ничего опасного он не совершал, «образ жизни вел обыкновенный, занимался крестьянскими работами, придерживался штунды»24.
Из Курской губернии в 1895 г. депортировали в Закавказье «за распространение штундизма» крестьянина с. Вязового Путивльского уезда Семена Белана, взявшего туда свое семейство, с «водворением там в с. Камарлу Эриванской губернии и уезда», где тот работал волостным писарем. В феврале 1904 г. сектант «обратился к ереванскому губернатору с прошением о разрешении ему шестимесячной отлучки для сопровождения семьи на родину и определения детей в учебные заведения»; губернатор не возражал «в виду того, что проситель поведения хорошего и ни в чем предосудительном замечен не был».
Курские власти высказались против приезда поднадзорного, ибо тот «в бытность свою на родине имел большое влияние не только на свою семью, но и на всех своих однообщинников, а среди штундистов считался даже главарем. Поэтому даже временное его пребывание в с. Вязовом не может пройти бесследно как для местных штундистов, так и для окружающих единомышленников. Тем более что по собранным сведениям Белан и в настоящее время далек еще от мысли раскаивания в своих религиозных заблуждениях». Второй раз он просил уже только два месяца, поскольку в Армении умерла его супруга, но получил в октябре того же года окончательный отказ на любую возможность его приезда на Курщину25.
С 1860-х г. жестокие законы судебной ссылки в полной мере вкусили лишь скопцы региона, изуверские верования которых были связаны почти всегда с увечьями, а иногда и гибелью людей, в том числе при кастрации ими подростков.
В частности, по приговору Курского окружного суда от 4 июня 1871 г. «за оскопление самого себя или дозволение кому-либо другому произвести это оскопление по заблуждению фанатизма, последуя секте скопческой ереси», группой осудили сразу четверых селян из смежных уездов Курщины и воронежского крестьянина, каждого -«к лишению прав состояния и к ссылке на поселение в отдаленный край Восточной
Сибири с поручением его строжайшему надзору тамошнего гражданского
26
начальства» .
Тот же суд 4 мая 1872 г. приговорил к аналогичной мере еще одно скопческое сообщество, состоявшее из девяти жителей поселков Березовец и Никольское. Во-первых, «за самоскопление» по 201-й статье были осуждены пять крестьян мужского пола: от 35 до 42 лет и 13-летний подросток Д. А. Азаров, несмотря на решение
присяжных заседателей, что тот «по малолетству действовал без полного разумения». Обвинение было обосновано тем, что 201 пункт не имеет «изъятий по возрасту», особенно в условиях «крайней вредности их секты и опасности для общества пребывания скопцов на месте постоянного жительства». Во-вторых, «за
распространение скопческой ереси» по 197-й статье были осуждены трое мужчин: от
27
40 до 50 лет, а также 58-летняя Фекла Жукова .
Большинство скопцов ссылали на территорию Якутской области, где к концу XIX века существовало несколько специальных поселков. По свидетельству современника, «близ Якутска, на реке Мархе, находится большое скопческое селение, ничем не уступающее городу. В нем около тысячи оскопленных мужчин и женщин. Подле города Олекминска водворено до 300 скопцов, в 15 верстах от него поселено еще 70 чел. На пустынном берегу Алдана, в большой скопческой колонии Чаран живет до 200 скопцов» и т.д.
«Главное их занятие - хлебопашество. Непостоянный якутский климат с ранними морозами, истребляющими посевы, способный разорить других колонистов, только способствует быстрому обогащению скопцов», учитывая отсутствие в тех краях «более неутомимых работников». Именно эти ссыльные, а не депортируемая масса уголовников, «настроили ветряных и водяных мельниц, развели огороды и скот улучшенной породы». В зимний же период они занимались кожевенным производством. Согласно описанию Н. Николаевского, они «шьют сапоги и сбрую; столярничают и делают дуги; ведут обширную торговлю с якутами, а на Чаране и с тунгусами»; однако «и в скопческих селениях есть богачи и бедняки»: у первых по 30-
40 дес. посева, у вторых же только 4-5 дес., что разрушающе влияло на скопческую общину28.
Используем публикацию первой страницы списка ссыльных на 1902 г., живших поднадзорными в Олекминском округе, для установления географии их рождения, времени якутского водворения и денежной ценности накопленной ими там собственности.
Всего десять дворов, из которых в восьми (т.е. 80%) хозяева из ЦЧР,. В последних хозяйствах в общей сложности из региона проживали 15 человек: восьмеро - орловчане, четверо из Курской губернии, два воронежца и одна тамбовчанка. Примечателен малолюдный и бездетный состав их дворов: от одного (мужчина) до трех (муж с супругой и сестрой) человек. Диапазон по возрастам - от 47 до 105 лет. Водворены на поселение: с 1872 по 1874 г. - 13 чел., в 1892 - одинокий мужчина, и в 1900 г. добровольно подселилась к семье брата его родная сестра в 51 год. Стоимость имущества колеблется от 40 руб. у одинокого 105-летнего хозяина (в ссылке с 1873 г.) до 8,5 тыс. руб. у семьи из Орловского края: супруги в Якутии с 1872 г., а
29
вышеупомянутая нами сестра домохозяина с 1900 г.
С декабря 1904 по октябрь 1906 г. в условиях введения веротерпимости эту депортационную политику свернули. В уголовном кодексе упразднили особые статьи о высылке скопцов, удаленным разрешили вернуться из Сибири на родину (в т. ч. приехал и Д. А. Азаров), как и остальным сектантам, которых еще держали на Кавказе и т. д. Отныне карались судебно только антигуманные деяния по общеуголовным нормам «против жизни и здравия людей», в том числе «с насилием над личностью».
В 1907 г. Совет министров особо подчеркнул, что после «издания закона 12 июня 1906 г., ограничившего случаи применения ссылки главным образом преступлениями политическими и направленными против религии и нравственности», численность ссыльных начинает сокращаться: «в 1904 г. выселено поселенцев - 10,
1905 г. - 20 и в 1906 г. при необычайном увеличении преступности (политической. -
А.К.) в России - 139, в числе которых 60 лиц, осужденных по одному скопческому делу
в Рязани»30.
Сам ЦЧР депортированных вероотступников принимал редко. Известны факты по Курщине об «униатах, высланных административным порядком по религиозным причинам». В 1894 г. их было двое: оба крестьяне Люблинской губернии, 47 и 46 лет. В 1876 г. «за крайне фанатичное и враждебное отношение к делу воссоединения униатов с Православной Церковью» этих двух поляков выслали на бессрочное поселение под надзором полиции, одного в Белгород, другого в Новый Оскол; о высланных сообщалось, что они живут без семей, оставшихся на родине, «занимаются черными работами» и «получают по 7 коп. в сутки на продовольствие», «поведения хорошего»31.
В 1915 г. на фоне беженского движения из австрийской Галиции, главным образом униатов, в Курск в почетную «высылку» поступил львовский униатский митрополит А. Шептицкий с ближайшим окружением, одновременно губерния укрыла свыше галицийских беженцев32.
Что касается репрессивных миграций политических элементов, ЦЧР преимущественно служил местом приема иногородних для отбывания ими наказания.
Массовую волну дал Польский мятеж 1863-1864 гг., когда наиболее опасных повстанцев удалили за Урал на каторжные работы и вечное поселение, а остальных отправили во «внутренние губернии Российской Империи» - в тюремные заведения и «ссылку на житье под надзор полиции», в том числе Центральное Черноземье приняло более тысячи таких поляков, только в г. Курске осели сотни арестантов и поселенцев33.
В конце 1860-х - начале 1870-х гг. удаленные мятежники получили амнистию или смягчение наказаний. Однако даже к 1875 г. в ЦЧР осталось 197 ссыльных, отъезд на родину которых был признан властями опасным. Их возвращение последовало лишь многие годы спустя, некоторые же остались в регионе навсегда, как польский крестьянин из Гродненской губернии И. Бурсо, в итоге зачисленный в мещанство г. Орла; в Воронежской губернии в православие перешел ксендз Виктор Ковальский и др.34
Одновременно на территорию Центрального Черноземья перевели поляков после сибирской каторги на пожизненное поселение, в том числе в уездных городах Тамбовской губернии на 1884 г. было десять польских мятежников, включая сельского «жандарма - вещателя» (46 лет). Все жили без семей и вне труда с ежемесячным содержанием до 6 руб., вели себя «хорошо». Ссыльному ксендзу по причине старости (89 лет) в тот же год позволили вернуться в «Царство Польское»35.
Новую волну депортаций вызвало студенчество: так, учащихся Варшавского университета выслализа политическую демонстрацию 5 апреля 1894 г.: 160 лиц под гласный надзор полиции сроком от двух до пяти лет поступили в семь русских губерний, включая Орловскую, Тульскую, Тамбовскую и Курскую. В последнюю прибыли 18 человек, в том числе впервые четыре девушки. При этом депортированный студент С. Пржиборовский, 22 лет, дворянский уроженец Гродненщины, вообще оказался жителем Курской губернии, где жили его отец - пристав полиции сельского участка - и другие родные, которых он покинул в качестве учебного мигранта и оказался втянутым в бунтарское движение с обратной миграцией, имеющей
36
репрессивный характер .
Одновременно стало увеличиваться число поляков в тюрьмах ЦЧР, к примеру в Курской на 1897 г. их было 48 человек37. С 1909 г. сотни политических заключенных начал принимать Орловский каторжный централ с географией их осуждения от Прибалтики до Закавказья и особенно много из польских краев, в том числе с 1914 по
1916 г. здесь пребывал Ф. Э. Дзержинский (накануне бежавший из сибирской каторги)38.
Репрессивные миграции русских революционеров (в отличие от поляков и т. п.) были куда значительнее по последствиям. Достаточно сослаться на будущего лидера эсеровской партии В. М. Чернова, студента Московского университета, родом из Заволжья, который за участие в деятельности народоправцев был выслан в г. Тамбов в 1895 г. на трехлетнее пребывание под надзором полиции. Попав там в среду уже целой «ссыльной колонии», он быстро ее сплотил, установил контакт с местной молодежью (попутно найдя в ее рядах супругу), а через нее вышел на реализацию идеи пропаганды русских крестьян против власти, что сделало Тамбовщину оплотом эсеровского движения и народного бунтарства, причем сам Чернов еще в 1899 г. уехал оттуда в безопасную эмиграцию39.
На Курщине основателем и руководителем губернской организации РСДРП (по 1918 г.) стал выходец из Харькова А. А. Аристархов, студент Московского высшего технического училища, высланный за подготовку «политической демонстрации» в Курск на три года. Вскоре из Москвы с учебы на фельдшерских курсах сюда же в административную ссылку удалили и его жену, курскую уроженку. В 1902 г. губернский город пополнился еще несколькими ссыльными марксистами. Общими усилиями депортированных и сочувствующих местных жителей, включая и рабочих, в 1903 г. здесь заработала первая эсдековская ячейка40.
Постепенно рос контингент депортируемых в ЦЧР представителей коренного населения: с 1890-х гг. студентов и курсисток из крупных университетских городов - за «государственные преступления», с 1900-х гг. отхожих рабочих из местных крестьян -как участников забастовок в Москве, особенно Донбассе, Одессе и т. д.41
Показательный пример репрессивного оттока из дальнего региона неместных уроженцев - солдатские волнения 1906 г. в Курском гарнизоне, когда двоих
42
зачинщиков осудили на многолетнюю каторгу .
Из-за отсутствия в Черноземье крупных студенческих и промышленных центров при одновременном доминировании великорусской национальности и патриархального крестьянства высылка из региона местных жителей как политических преступников сводилась к минимуму. В пореформенное тридцатилетие ими выступали единичные народники ЦЧР, как семейство дворян Субботиных из Курской губернии, состоящее из матери и трех дочерей, которых в 1877-1878 гг. удалили на сибирское поселение, где одна дочь вскоре умерла43.
Кратковременный подъем высылки репрессированных явился результатом первой российской революции. Множество крестьян и горожан Центрального Черноземья, в том числе более сотни курян, были отправлены на каторгу, в ссылку в Сибирь и на недолгое поселение в северных губерниях44.
Жизнь ссыльных в северных краях наиболее правдиво передает В. М. Троицкий, сын деревенского псаломщика Тульской епархии, впоследствии воспитанник местного духовного учебного заведения, с 1905 г. в Туле участник революции и эсеровского подполья. С 1908 по 1910 г. судебный ссыльнопоселенец в Архангельской губернии, в отдаленных центрах которой имелись большие колонии политссылки, изнутри «группировавшиеся» по «землячествам», возрастным группам и партийному составу.
Особенно охотно принимали изгоев в либеральных Холмогорах, где «ссыльные имели общую коммунальную столовую», «школу для детей» семейных ссыльных, «свой медицинский персонал». «Самодеятельные кружки ставили спектакли,
устраивали вечера с танцами и маскарады, на которых присутствовали жители города и даже сам исправник с супругой. Была создана хорошая библиотека-читальня. Над клубом-столовой развевалось красное знамя».
«Гласный надзор полиции осуществлялся ежедневным утренним обходом наших квартир стражником»; деликатно «постучит в дверь, крикнешь ему “здесь”, и он
уходит». «На пропитание каждому ссыльному из простого сословия ежемесячно отпускалось 8 р. 30 к.» и «ежегодные пособия на приобретение одежды: 25 р. зимней и
12 р. 50 к. летней»; «члены семьи ссыльных также получали пропитание, но в половинном размере против самого ссыльного»; «что же касается ссыльных из привилегированных сословий, то они получали в полтора и два раза больше на пропитание и жили по-барски».
«Принимая во внимание дешевизну жизни в этих местах, ссыльные вели беспечную и вольготную жизнь: комната или целый дом с отоплением, уборкой помещения и баней снимались за гроши» (по рублю за месяц). «Можно было ловить рыбу, охотиться, но большинство ссыльных, вернее - поголовно, ничем не занимались, кроме словоблудия, споров и разжигания вражды между собою о правах на революционную гегемонию и преимуществах теории и практики той или другой партии». Поэтому не случайно, что после ссылки - в свои 33 года - автор отошел и от
45
эсеровщины, и от революции .
«Пленников» Нерчинской каторги описала тамбовчанка М. А. Спиридонова, в
1906 г. осужденная на пожизненное заключение как террористка. Поначалу новичков ожидало «полное приволье»: прогулки по окрестным перелескам, обсуждение газет, ежевечернее пение и прочее, нужное «для тех, кто тратит себя, свою скучающую душу и свое незанятое время на бесконечные общие собрания, фракционные распри», включая бытовое разложение каторжных из низших слоев народа с «пьянством, картами, драками и развратом».
Последующее ужесточение режима, узость замкнутого пространства (поскольку политических не выпускали работать, а теперь и гулять за ограду тюрьмы), карцеры за проступки, чахотка от соседей, отрыв от семей и привычной жизни приводили к тому,
46
что многие люди «падали духом» .
Февральская революция 1917 г. освободила всех политзеков (в т.ч. вернувшаяся в 33 года Спиридонова теперь возглавила левое крыло эсеровской партии); а зачастую и криминал: только тюрьмы Курской губернии сразу покинули более тысячи
47
различных арестантов .
Военный плен включал депортирование и соотечественников, и иностранных подданных как входящих в состав временного населения России. Численность плененных зависела от общих масштабов войны и характера боевых действий. Однотипные по локальности войны 1877-1878 гг. и 1904-1905 гт. имели сопоставимое число военнопленных, но победоносная для России первая кампания привела к пленению более 100 тыс. турецких военнослужащих при менее 1 тыс. своих пленных, а военные неудачи на Дальнем Востоке обусловили противоположный результат: 74,6 тыс. российских пленников на 2,1 тыс. японских пленных.
В период войны с Турцией случаи попадания в плен уроженцев ЦЧР были единичны. Так, в ноябре 1877 г. на Балканах оказалась плененной «группа» военнослужащих из 36-го пехотного Орловского и 13-го драгунского Военного Ордена полков, в которых служило немало призывников из Тамбовской губернии.
В Русско-японскую войну плененными стали сотни уроженцев ЦЧР, главным образом в декабре 1904 г. при сдаче Порт-Артура, в том числе нижние чины стрелковых полков - выходцы из крестьян: Воронежской губ. - Дм. Попов, Рязанской -А. П. Кононов (с легким ранением); бомбардир-наводчик крепостной артиллерии -орловчанин М. С. Иванцов (с тяжелым ранением); матрос броненосца «Полтава» -курянин Ст. Погребенников и др.
Первая мировая война породила такое новое явление, как массовый плен: 2,4 млн российских военнопленных и 2,3 млн вражеских военнослужащих в российском плену. В начале 1918 г. Центропленбеж произвел примерный «расчет русских
военнопленных, приходящихся на каждую губернию», результаты которого приводятся нами в исправленном виде: Воронежская губ. - 50 тыс. пленных, Курская - 45, Орловская - 38, Рязанская - 38, Тамбовская - 49, Тульская - 26, что в общей сложности
48
составляет 246 тыс. лиц .
Рассмотрим условия содержания пленных. В войну 1877-1878 гг. солдаты и офицеры российской армии, попавшие в турецкий плен на Балканах и Кавказе, доставлялись под конвоем преимущественно в Стамбул: 450 нижних чинов разместили в азиатской части столицы, на европейском берегу содержались офицеры (до десяти человек).
В отношении российских пленных турки не проявляли жестокости, причем даже в момент их пленения на поле боя. Исключение составляли мародеры противника, которые отобрали у многих пленных одежду, обувь и пр., что вынудило турецкие власти впоследствии заняться обмундированием наших военнопленных. Пленных, имевших ранения, вылечили.
В Стамбуле пленных содержали под охраной в военных казармах: офицерам выделили отдельные комнаты, солдаты жили очень скученно. Помещения были грязными, с отсыревшими стенами и спертым воздухом. Пленным офицерам разрешили совершать прогулки по столице в сопровождении конвоира, позднее турецкие власти стали выдавать им ежемесячно деньги на «мелочные расходы». Старший офицер (командир 36-го пех. Орловского полка) эпизодически заботился об улучшении содержания рядового состава.
В качестве питания пленные получали традиционный рацион турецких военнослужащих. Жалобы пленных солдат касались лишь непривычности пищи: «надоел сладкий суп...», «вот бы наши щи да кашу!» В турецком плену большинство россиян находилось всего несколько месяцев. Весной 1878 г. пленных вернули на
49
родину .
Российская сторона в 1877-1878 гг. содержала турецких пленников под военной охраной в различных городах внутренних губерний, обеспечивая их продовольствием, одеждой и обувью по сезону, лечила раненых и больных людей. Так, в 1877 г. города Тульской губернии приняли «902 пленных турка». В самой Туле основная часть пленников жила в казармах, а нуждавшиеся в оздоровлении находились в «турецкой больнице», которая стала источником тифозной эпидемии среди городского населения. В середине 1878 г из Тульской губернии «639 пленных турок были отправлены на
50
родину» .
В войну 1904-1905 гг., по свидетельству наших военнопленных (в т.ч. тамбовчанина Ф. И. Шикуца), отношение японских военных к плененным было корректным, а гражданское население Японии, прежде всего его женская часть, встретила россиян, особенно раненых, с сочувствием и состраданием.
Пленных содержали на японских островах, рассредоточив по нескольким десяткам городов: Кумамото (свыше 3 тыс. пленных), Муцуяма (600 чел.) и др. Оборудованные для военнопленных «приюты» помещались в приспособленных помещениях (военных казармах, храмах и т. д.) и специально отстроенных барачных городках с символической охраной и либеральным режимом, включая безконвойные «прогулки» (в т. ч. солдат и матросов) в пределах данного города.
Кормили пленных по нормам для японских военнослужащих, в рационе преобладали рис, рыба и овощи при минимуме мясных и хлебных продуктов. Россияне жаловались на слишком малые порции и низкое качество пищи. Каждому военнопленному выплачивалось «жалование»: унтер офицерам от 3 до 1 руб. и «рядовым 50 коп. в месяц; почти вдвое больше, чем они получали в России». При этом
даже в условиях известного дефицита рабочей силы японские власти пренебрегли привлечением трудового потенциала российских пленных.
В конце 1905 - начале 1906 г. наших военнопленных вывезли из Японии пароходами во Владивосток51.
Российское военное командование разместило японских пленных вначале «по многим городам Европейской России», но после «нескольких неприятных инцидентов» всех здоровых пленных (1,8 тыс. чел.) изолировали в глуши - в специальном лагере при с. Медведь Новгородской губернии, где они и прожили в условиях «более строгого режима» до передачи в декабре 1905 г. японской стороне. Основная часть раненых и больных пленных находилась в военных госпиталях Маньчжурии (более 200 чел.), а также Петербурга и Москвы, откуда их на рубеже 1905-1906 гг. отправили на родину52.
В Первую мировую войну (до ноября 1917 г.) в германском плену оказалось 1,4 млн россиян, Австро-Венгрия пленила 1 млн наших воинов, Турция - 6 тыс., Болгария - 2 тыс. В целом, с российскими военнопленными враги обращались гуманно,
53
но имелись и случаи проявления жестокости .
В частности, рядовой П. З. Бахметьев (уроженец Воронежской губ.), попавший в австрийский плен 18 августа 1914 г., рассказывал впоследствии: «Нас согнали в одно место, разбили на шесть колонн, сорвали с нас (пациентов военного госпиталя. - А. К.) санитарные повязки и, отделив по одному человеку из колонны, тотчас же их расстреляли на наших глазах... для нашей острастки: чтобы мы не вздумали бунтовать или бежать». После этого пленных пешим маршем «погнали» в тылы австрийских войск. «Гнали восемь суток и в это время ничего не давали есть, и мы питались лишь случайно: сырой капустой, морковью, репой, всем тем, что попадалось под руку в поле. Многие падали дорогой и умирали от истощения и усталости...»
Затем пленных в товарных вагонах вывезли за Будапешт в «концентрационный лагерь», представлявший собой поначалу «голый пустырь, обнесенный колючей проволокой», за которую «загнали» 10 тыс. наших пленных. «Построек никаких. Начались дожди, холода. Мы все пооборвались дорогой; теплой одежды не было», поэтому в первые же ночевки на голой земле «много» людей «поумирало». Вскоре «мы порыли себе котелками землянки и жили в них, как кроты». Только в ноябре лагерная администрация завезла стройматериалы, из которых пленные «выстроили себе теплые бараки». Людям выдали «теплую одежду», организовали медицинское обслуживание и довольно регулярное питание. Однако дневная порция состояла в «полфунта хлеба» из каштановой муки, миски «отвратительной бурды из кукурузной и костяной муки», «стакана чая из листьев черники, без сахара», В результате «чувство голода было настолько велико, что все прочее: тоска по родине, семье, заслонилось одним желанием поесть». Мало того, российские военнопленные широко использовались на принудительных работах: в сельском хозяйстве, на шахтах и заводах, в дорожном строительстве и т.д., включая «фронтовые работы» (рытье окопов и др.) на западном театре военных действий. Из концлагерей на места работ под особым конвоем направлялись «рабочие команды». Самими легкими считались полевые работы в хозяйствах крестьян и помещиков, на которые стремились «все пленные».
К 1917 г. во многих стационарных лагерях пленное офицерство организовало для солдат «школы грамотности» и различные «курсы», «библиотеки» и «читальни», проводило «музыкально-драматические» занятия, «устраивало спектакли и
кинематографические сеансы». Основная масса наших пленных оказалась в Германии и Австро-Венгрии в 1915 г., а вернулась в Россию только в 1918-1921 гг.54
В конце 1914 - начале 1915 г. большинство военнопленных противника отправлялось российским военным командованием в Сибирь, Среднюю Азию и на Дальний Восток. С середины 1915 г. вследствие привлечения пленных к
принудительному труду (исключая офицеров) новые контингенты плененных людей направлялись из главного распределителя - Дарницкого лагеря под Киевом (переменный состав его достигал до 40 тыс. чел.) - преимущественно в губернии Европейской России, туда же стали перемещать пленных из-за Урала (главным образом славян).
В ЦЧР к концу 1915 г. «состояло на работах» уже 28 500 пленных, в течение
1916 г завезли трудиться еще 23 678 чел., в том числе в Воронежской губернии соответственно 7000 и 7310 чел., Курской - 4700 и 2214, Орловской - 2700 и 2083, Рязанской - 3000 и 1500, Тамбовской - 6600 и 5430, Тульской - 4500 и 5141.
Более полные данные по Тульской губернии показывают следующее «число военнопленных, находящихся на работах»: на 1 января 1917 г. - 18 255 человек, в том числе числящихся «сельскохозяйственными» рабочими (фактически проживали на содержании крестьян и помещиков в ожидании полевого сезона) - 11 184.
В начале 1917 г. «на работах в гор. Туле состояло»: на строительстве новой железнодорожной ветки - 700 человек, «на сахарном заводе» - 308 человек, «на вновь строящемся Оружейном заводе» - 51 человек и т.д. Военнопленные проживали казарменным порядком в барачном городке тульского гарнизона, причем наблюдение стражи было за ними номинальным, особенно в рабочее время; питались пленные наравне с русскими солдатами, получая сверх того «жалование» за работу.
Отношение населения Центрального Черноземья к пленным не являлось враждебным, а к военнопленным славянского происхождения и вовсе было дружелюбным, тем более что некоторые из них вступали в добровольческие части, чтобы сражаться в войне на стороне России и ее союзников55.
Напряженная эпоха Первой мировой войны породила также институт гражданского плена. С августа 1914 г. в регионе прошли аресты до тысячи мужчин, в возрасте 18-45 лет, являющихся подданными воюющих с Россией государств. Их объявляли«гражданскими пленными» и принудительно высылали на восток страны: от Заволжья до Зауралья с последующим там интернированием до конца войны. За частью этих мужчин в районы ссылки добровольно последовали члены их семей.
Особенно это ударило по обрусевшим иностранцам, таким как «германский подданный» из Курской губернии Николай Карлович Реелитц, молодой мужчина, который с рождения «православный, говорит только по-русски», поскольку его мать «местная крестьянка».
При депортациях как «репрессиях, применявшихся относительно германцев и австрийцев», администрации вменялось «оказывать снисхождение» лицам славянского происхождения.
Центральное Черноземье также стало районом интернирования тысяч депортированных из прифронтовой зоны иностранцев всех возрастов и обоего пола, включая множество военнообязанных мужчин славянских этносов (от русинов до поляков), «внушающих подозрения».
Большинство их разместили в местных городах: с выплатой «пособий» и «надзором» полиции. Некоторые осели среди крестьян: в орловской губернии -73 семьи, Воронежской - 59, Курской - 52 и т.д., в том числе в последней -«германский подданный Г. Лиске, 51 год, с женой», якобы поляк, высланный в декабре 1915 г. из г. Киева, где состоял дворником. Здесь они жили за собственный счет под «негласным наблюдением»56.
Военную высылку испытали также российские немцы, в основном колонисты Волынской губернии. В 1915 г. среди сотен волынцев-беженцев этапом пригнали в курскую ссылку и 200 репрессированных немцев, освобожденных только к лету
1917 г.57
Итак, эпоха 1861-1917 гг. показала противоречивые итоги репрессивных миграций в ЦЧР. Резкое сокращение с 1900 г. уголовной ссылки, а впоследствии и религиозной сопровождалось подъемом высылки революционеров, особенно после Революции 1905 г. Апофеозом депортаций явилось время Первой мировой войны с невиданным числом военнопленных, мирными иностранцами как гражданскими пленными и репрессиями против российских немцев.
1 См., например, циркуляр Минюста «Судебная репрессия в 1876-1891 гг.», отложившийся в документации Курского окружного суда для руководства и исполнения: Государственный архив Курской области (далее: ГАКО). Ф. 32. Оп. 1. Д. 3877. Л. 2-9.
2 Свод законв Российской Империи издания 1857 года: Т. 14. СПб., 1857. С. 3 (паг.5).
3 Статистический временник Российской Империи: Вып. 1. СПб., 1871. С. 2-3.
4 Ведомости справок о судимости: 1871. Кн.1. СПб., 1871. С. 11-12, 23, 26, 30, 42-43, 48, 67, 87, 103, 121, 129, 132, 198-199, 213.
5 ГАКО. Ф. 32. Оп. 1. Д. 520. Л. 41, 111, 177, 182.
6 Государственный архив Тамбовской области (далее: ГАТамО). Ф. 12. Оп. 1. Д. 3040. Л. 8-43.
7 Свод статистических сведений по делам уголовным, производившимся в 1873 году в судебных учреждениях, действующих на основании Уставов 20 ноября 1864 г. СПб., 1874. Ч. 2. С. 20-23; Свод статистических сведений по делам уголовным, производящимся в 1897 году в судебных учреждениях, действующих на основании Уставов императора Александра II. СПб., 1901. Ч. II. С. 40-41; Свод статистических сведений о подсудимых, оправданных и осужденных по приговорам общих судебных мест, судебно-мировых установлений и учреждений, образованных по законоположениям 12 июля 1889 года. Пг., 1916. ЧЛ, табл.П.
8 Свод законов основных государственных, гражданских, уголовных. Б.м., б.г. С. 77-88 (паг.2.); Устав о ссыльных (по изданию 1909 года) с приложением извлечений из Правил об удалении вредных и порочных членов из обществ сельских обывателей. Иркутск, 1911. С. 131136.
9 Энциклопедический словарь Русского библиографического института Гранат: 7 изд. Т. 36. Ч. V. М., б.г. С. 643.
10 Архив Российского этнографического музея. Ф. 7. Оп. 1. Д. 1457. Л. 34, 38.
11 Тенишев В. В. Правосудие в русском крестьянском быту: свод данных, допытых этнографическими материалами покойного князя В. Н. Тенишева. Брянск, 1907. С. 108-110.
12 Дриль. Д. А. Ссылка и каторга в России (из личных наблюдений во время поездки в Приамурский край и Сибирь) // Журнал министерства юстиции. 1898. №5. С. 47-48.
13 Галкин-Вревский М. Н. Поездка в Сибирь и на остров Сахалин в 1881-1882 гг. // Русская старина. 1901. №1. С. 154-155, 159-160, 164, 193-194.
14 Чехов А. П. Остров Сахалин // Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем в 30 т. Т. 14-15. М., 1987. С. 242.
15 Дриль Д. А. Указ. соч. С. 47.
16 Российский государственный исторический архив (далее: РГИА). Ф. 1290. Оп. 53. Д. 2. Л. 6-11 об., 17.
17 Турбин С. Сибирь: краткое землеописание. СПб., 1871. С. 40-41.
18 Материалы для изучения быта переселенцев, водворенных в Тобольской губ. за 15 лет
(с конца 70-х годов по 1893 г.). Т. I: историко-статистическое описание 100 поселков. М., 1895.
С.126-127.
19 ТАТамО. Ф. 4. Оп. 1. Д. 3562. Л. 105-126.
20 ГАКО. Ф. 32. Оп. 1. Д. 520. Л. 207, 293.
21 Турбин С. Указ. соч. С. 199.
22 Панов Г. Из старообрядческого мира в Тульской епархии. Тула, 1888. С. 443-451.
23 ГАТамО. Ф. 4. Оп. 1. Д. 3562. Л. 112 об.-113.
24 ГАКО. Ф. 1642. Оп. 1. Д. 23. Л. 8-13, 29-31, 76-78.
25 Там же. Ф. 1. Оп. 1. Д. 7473. Л. 1-9 об.
26 Там же. Ф. 32. Оп. 1. Д. 520. Л. 191-194.
27 Там же. Ф. 421. Оп. 1. Д. 557. Л. 49-50 об.
28 Николаевский Н. Тюрьма и ссылка: очерки политической и религиозной ссылки. М., 1898. С. 181-192.
29 См. копию первого листа указанного источника (без анализа его сведений), что воспроизведена как иллюстрация в кн.: Энгельштейн Л. Скопцы и царство небесное: скопческий путь к искуплению. М., 2002. С. 198.
30 РГИА. Ф. 1276. Оп. 2. Д. 104. Л. 6 об., 9.
31 ГАКО. Ф. 1. Оп. 1. Д. 9497. Л. 4., 59 об.-60, 92 об.-93, 224 об.-226.
32 Там же. Ф. 1. Оп. 1. Д. 9122. Л. 432; Курские епархиальные ведомости. 1915. № 9. Ч.неоф. С. 150-168; № 20. Ч. неоф. С. 339-344.
33 Соответствующий комплект циркуляров МВД для местной администрации России см.: Государственный архив Тульской области (далее: ГАТулО). Ф. 90. Оп. 1/38. Д. 30934. Л. 1245; Труды Курского губернского статистического комитета. Вып. 2. Курск, 1866. С. 186-187.
34 ГАТулО. Ф. 90. Оп. 1/38. Д. 30934. Л. 1, 6-6 об., 12, 14-15 об., 29 об., 59-59 об., 71 об., 89, 169-169 об., 240.
35 Там же. Л. 19, 31, 37 об.-38, 47-48 об., 49, 51, 54-55, 57 об.-58, 60-71 об., 101-106 об., 133-140, 143-146.
36 ГАКО. Ф. 1. Оп. 1. Д. 9422. Л. 1-2, 55, 220, 240-241, 295-297.
37 Первая всеобщая перепись населения Российской империи, 1897 г. Т. ХХ: Курская губерния. СПб., 1904. С. 192.
38 Гернет М. Н. История царской тюрьмы. Т. 5: Шлиссенбергская каторжная тюрьма и Орловский каторжный централ, 1907-1917. М., 1956. С. 256-258, 300.
39 Чернов В. М. Перед бурей. Воспоминания. Мемуары. Минск, 2004. С. 3, 42, 62, 69, 8291.
40 Аристархов А. Летопись революционной борьбы в Курской губернии: воспоминания. Курск, 1923. С. 11-12.
41 См., к примеру, по Курской губ.: ГАКО. Ф. 1. Оп. 1. Д. 9497. Л. 170-172; Д. 9621.
Л. 3-14 об.; Д. 9919. Л. 212-212 об.
42 Райский Ю. Л. Курские большевики в годы Первой русской революции // Ученые записки Курского государственного педагогического института: Т. 47. Ч. II. Курск, 1968. С. 199.
43 Запорожская О. П. «Хождение в народ» и революционная пропаганда среди крестьян Курской губернии в 70-х гг. XIX в. // Там же. С. 106.
44 ГАКО. Ф. 1. Оп. 1. Д. 8417. Л. 1-1 об., 25-25 об.; Д. 10237. Л. 69; Д. 10316. Л. 150150 об., 153-153 об.
45 Троицкий В. М. Очерки семейной хроники. Тула, 2005. С. 5, 303-304, 345, 376, 387389.
46 Спиридонова М. Из воспоминаний о Нерчинской каторге. М., 1926. С. 7-12, 16-20, 3033, 62-63.
47 Курский край. 1917. 24 марта.
48 Клевезаль В. Н. Воспоминания военнопленного // Исторический вестник. 1901. №3.
С. 950-937; Военнопленные: обзор деятельности Центрального справочного бюро о
военнопленных во время Русско-японской войны. СПб., 1907. С. 42, 114; Государственный архив Российской Федерации (далее ГАРФ). Ф. Р-3333. Оп. 2. Д. 329. Л. 30 об.; Оп. 4. Д. 10. Л. 21; Российский государственный военно-исторический архив (далее: РГВИА). Ф. 2000. Оп. 3. Д. 1111. Л. 2-6 об., 19-19 об., 43, 56-56 об. 96.
49 Клевезаль В. Н. Указ. соч. С. 955-973.
50 РГИА. Ф. 1290. Оп. 4. Д. 755. Л. 159.
51 Военнопленные. С. 32-105; Шикуц Ф. И. Дневник солдата в Русско-японскую войну. СПб.. 1909. С. 114-222.
52 Военнопленные. С. 110-149.
53 Головин Н. Н. Военные усилия России в мировой войне: исчисление потерь в людском составе // Военно-исторический журнал. 1993. № 2. С. 57-58.
54 В плену: со слов бывшего в плену солдата П. З. Бахметьева записала Е. Милицына. Воронеж. 1917. С. 3-15; Жданов Н. Русские военнопленные в мировой войне 1914-1918 гг. М., 1920. С.75,221-269, 357-358.
55 ГАТулО. Ф. 90. Оп. 46. Д. 40140. Л. 13-18, 36, 46; РГВИА. Ф. 2000. Оп. 6. Д. 166. Л. 9-9 об.
56 ГАКО. Ф. 1.Оп. 1 Д. 8521. Л. 1-5, 12-19, 38, 79, 122, 131-133, 385, 393; Погубернские итоги Всероссийской сельскохозяйственной и поземельной переписи 1917 года по 52 губерниям и областям. М., 1921. С. 2, 10, 18, 26, 34.
57 ГАРФ. Ф. 1791. Оп. 2. Д. 417. Л. 8-11; РГИА. Ф. 1322. Оп. 1. Д. 1. Л. 88, 249-250; ГАКО. Ф. 230. Оп. 1. Д. 214. Л. 2-18.
