CC BY
138
В.Ф. Стенина Барнаул
МИФОЛОГИЯ БОЛЕЗНИ В ПРОЗЕ А.П. ЧЕХОВА: ЖЕНСКИЕ ОБРАЗЫ
В прозе А.П. Чехова профессия доктора неизменно связывается с образом мужчины, в то время как женщины выступают в роли пациенток и с неизменным постоянством репрезентируют в текстах семантику болезни. Такая четкая дифференциация по половому признаку отражает не только общественно-бытовые и культурные стереотипы XIX века, но и позицию самого писателя.
Е.Толстая, подробно останавливаясь на взаимоотношениях Мережковского - Гиппиус - Чехова в книге «Поэтика раздражения: Чехов в конце 1880-нач.1890 гг.», обращает внимание на тонко подмеченный Зинаидой Гиппиус «докторский» взгляд Чехова на женщину: «На безумие и на женщину...Чехов смотрел извне, как доктор или как мужчина: он наблюдает ее, исследует» [1]. Интересно, что супруга Мережковского, обладая, по мнению современников, удивительным чутьем, следует логике Чехова-врача и при характеристике его отношения к себе и вообще к женскому полу ставит безумие и женщину в один ряд.
Такой «докторский» взгляд на женщину встречается и в письмах Чехова. В эпистолярном наследии писателя нет традиционного, мужского представления о женской внешности, напротив, преобладают анатомические подробности и зоологические сравнения: «третья дщерь [...] молодая девица мужского телосложения, сильная, костистая, как лещ, мускулистая, загорелая, горластая» [2].
Чеховское описание женщины соотносимо со взглядом (ваятеля) скульптора, верно передающего различные профили и точно схватывающего метаморфозы лица и динамику тела: «[...] Дашенька потолстела, Варенька постарела, похудела и высохла; когда она смеется, то нос ее прижимается к лицу, а подбородок, морщась лезет к носу [...] Большинство здешних девиц сложено хорошо, имеет прекрасные профили и не прочь поамурничать» (П 2, 61-62).
В одном из писем сестре, рассуждая о таганрогских женщинах, он пишет, проявляя недвусмысленный мужской интерес к одной из них:
«В крайнем окне второго этажа станции сидит барышня (или дама, черт ее знает) в белой кофточке, томная и красивая. Я гляжу на нее, она на меня...» (П 2, 56). Но далее «доктор» берет верх над «мужчиной», и повествование продолжается в иной тональности: «Надеваю пенсне, она тоже.О, чудное видение! Получил катар сердца и поехал дальше» (подчеркнуто нами - С.В.) (П 2, 56).
Ситуация случайной встречи автора с «томной», «красивой» незнакомкой и обоюдный интерес («я гляжу на нее, она на меня») реализует традиционное «романное начало», которое обыгрывается в письме парадоксальным для романа финалом. А фраза «о, чудное видение» со всей
очевидностью отсылает к пушкинскому стихотворением тексту «. . .Я помню чудное мгновенье», Чехов играет с пушкинским текстом, соединяя в нем два зеркальных варианта истории (имеется в иду более позднее - «Подъезжая под Ижоры» с пушкинским настроением на грани серьезного и шуточного), но при этом предлагая свое, «докторское» продолжение истории («получил катар сердца и поехал дальше»).
Еще отчетливее «докторский» взгляд обнаруживается при описании женщин-врачей: «Между прочим, на обеде познакомился я с женщиной-
врачом Тарновской, женою известного профессора. Это толстый, ожиревший комок мяса. Если ее раздеть голой и выкрасить в зеленую краску, то получится болотная лягушка. Поговоривши с ней, я мысленно вычеркнул ее из списка врачей...» (П 2, 299),
Чехов (намеренно, или нет) использует прием логического пропуска и не останавливается в письме на разговоре, в результате которого он «вычеркивает из списка врачей» жену известного профессора, В итоге, создается впечатление, что писатель отказывает Тарновской в праве называться врачом только на основании анатомического, «докторского» сравнения с лягушкой,
Ироничное, саркастическое отношение Чехова проявляется и при описании медицинской практики женщины-врача: «На консилиумах мы всегда не соглашаемся: я являюсь благовестником там, где она видит смерть, и удваиваю те дозы, которые она дает. Где же смерть очевидна и необходима, там моя докторша чувствует себя совсем не по-докторски» (П 2, 278),
Любопытно, что это замечание следует за данной ей характеристикой, где подчеркивается ее внешняя некрасивость: «[...] старая дева, тихое, застенчивое, бесконечно доброе, любящее всех и некрасивое создание» (П 2, 278).
В этом же письме он описывает и старшую из сестер Линтваревых: «...женщина-врач - гордость всей семьи и, как величают ее мужики, святая -изображает из себя воистину что-то необыкновенное» (П 2, 278), Здесь мнение окружающих о женщине-враче («гордость семьи», «святая, как величают ее мужики») совпадает с ее собственными представлениями о себе (она «изображает из себя воистину что-то необыкновенное»), Но «святость» старшей сестры переворачивается в тексте письма во взгляде мужчины-врача и объясняется сухим, точным диагнозом: «У нее опухоль в мозгу; от этого она совершенно слепа, страдает эпилепсией и постоянной головной болью» (П 2, 278).
Таким образом, в письмах Чехова и в его сознании с образом врачующей женщины связан набор варьируемых признаков: святость, бесконечная доброта, скромность и некрасивость/уродство (как ее крайнее проявление), «Святость» - необходимое свойство, отсылающее к возложенной на женщину и непосильной для нее миссии, «доброта» и «скромность» -заложенные в характере природой или воспитанием качества, необходимые, по убеждению писателя, для медицинской специальности, Некрасивая, более того, уродливая внешность (сравнение с болотной лягушкой, или прямая номинация: «некрасивое создание») является константным свойством,
атрибутом, репрезентирующим в прозе Чехова фигуру женщины-врача. Это, с одной стороны, объясняется слишком «докторским» взглядом писателя на женщину. С другой - определяет профессию «докторши», которая в сознании большинства наделяется благородными чертами, что компенсирует ее внешний недостаток.
Несмотря на то, что подобные характеристики различных реально существующих женщин (таких, как, например, З.М. и Н.М.Линтваревы, госпожа Тарновская и др.), имеющих медицинское образование, появляются в письмах Чехова к друзьям и родственникам в 1888 году, очевидно, что собирательный образ женщины-врача уже сложился в сознании писателя задолго до этого. Данное предположение позволяют сделать следующие рассказы, написанные в 1885-1886 гг., такие, как «Симулянты», «Скука жизни», «Хорошие люди», где указанный комплекс признаков в том или ином варианте маркирует образ врачующей женщины.
Интересно, что в рассказах, иронизируя по поводу методов лечения женщин-врачей, автор рассказывает об их спонтанном интересе к медицине («Скука жизни») или нетрадиционном способе врачевания («Симулянты»), тем самым подчеркивает их профессиональную непригодность (ср.: «вычеркнул ее из списка врачей»).
Так, в рассказе «Симулянты» (1885) появляется «генеральша Марфа Петровна Печонкина, или, как ее зовут мужики, Печончиха, десять лет уже практикующая на поприще гомеопатии» (4, 40). Процедура приема больных представлена как церемония, ритуал, во время которого пациенту должен быть босым и «оставлять вонючие сапоги на дворе» (4, 40).
Кабинет, в котором принимает генеральша пациентов, приобретает черты священного места, куда не пускают в «вонючих сапогах», где все приобретает признаки исключительности и святости:
«.на столе гомеопатическая аптечка, лечебник и счеты гомеопатической аптеки. На стене в золотых рамках под стеклом висят письма какого-то петербургского гомеопата, по мнению Марфы Петровны очень знаменитого и даже великого, и висит портрет отца Аристарха, которому генеральша обязана своим спасением: отречением от зловредной аллопатии и знанием истины» (подчеркнуто нами - С.В.)(4, 40).
История обращения Печончихи к гомеопатической медицине обыгрывается автором как чудесное превращение и прозрение. Здесь, почитание своих «спасителей» овеществляется в золотой рамке, а использование церковной лексики, с одной стороны, пластически оформляет в тексте образ отца Аристарха, с другой - маркирует бесспорное признание его авторитета.
Таким образом, Печончиха, подобно шаману, целителю, соблюдая определенные правила при приеме пациентов (босоногие больные), используя строгий набор предметов (гомеопатическая аптечка, лечебник и счеты гомеопатической аптеки) и апеллируя к авторитету «великих» (письма в золотой рамке, портрет служителя церкви), обращается к ритуальному
лечению, успех которого «в значительной степени определяется не ’’истинностью” используемого...метода, а совершенно иными качествами: авторитетностью, убедительностью, артистизмом, тонким ’чувством пациента”, умением заставить поверить в предлагаемый миф» [3].
В этом ключе прочитывается и нагнетание величия гомеопата, письма которого вывешены на стену кабинета: петербургский ^ очень знаменитый ^ даже великий (правда, по мнению только самой Марфы Петровны). Здесь обыгрывается механизм системы обрядового, целительного лечения, который подробно описывает А.Ш. Тхостов: «’великий исцелитель” велик не потому, что его метод помогает лучше других, а скорее, наоборот, метод излечивает именно потому, что исцелитель считается ’великим”» [4]. Логично, что и сами больные постоянно характеризуют ее в этом ключе: «благодетельная фея», «целительница наша чудесная», «волшебница» - также настаивая на чудесном исцелении.
Но в рассказе автор, вскрывая психологию шаманства, зеркально меняет модели поведения создающего миф и его воспринимающего, тем самым, иронизируя над существующими учениями о нетрадиционных методах лечения и их адептами. На приеме у генеральши Кузьма Замухришин, преследуя свои цели, рассказывает ей о якобы волшебном действии гомеопатических препаратов, тем самым продолжает создавать миф о чудесном спасении. В итоге, Кузьма незаметно для «целителя» меняется с ним ролями и предлагает Марфе Петровне ту историю, которую она ждет.
В сознании Кузьмы Кузьмича, в соответствии с логикой Марфы Петровны, выстраивается история волшебного излечения. Этот текст базируется на оппозиции традиционная медицина / гомеопатия, которая, в свою очередь, реализуется в оппозиции доктор / целительница: «Восемь лет мучился, покою себе не знал.Ни днем, ни ночью, благодетельница моя! Лечился я и у докторов, и к профессорам в Казань ездил [...] Пропишет какой-нибудь хиромантии, а ты и пей. Душегубцы, одним словом. Если бы не вы, ангел наш, быть бы мне в могиле!» (разметка наша - С.В.) (4, 41).
Эту патетическую речь логично считать перифразой слов об отце Аристархе, данных в начале повествования (читаем, в созданном Марфой Петровной мифе): «спасение: отречение от зловредной аллопатии и знание истины».
Нужно отметить, что в легенде о чудесном выздоровлении, Замухришиным использована как церковная («указала мне путь истинный и просветила мудрование мое скептическое», «мать сирых и вдовых», «маловер», «умудрил вас господь», 4, 40-41), так и сказочная лексика («благодетельная фея», «волшебница», «матушка-красавица», «разбойники», «душегубцы», 4, 41). И весь созданный Замухришиным миф - контаминация христианских и сказочных элементов.
Во-первых, продолжая миф Марфы Петровны, с одной стороны, и являясь носителем мифологического сознания - с другой, Кузьма Кузьмич строит свою легенду об исцелении на основании мифонародных представлений о болезни как чужеродном, не свойственном человеческой природе и от человека независящем явлении: «Во всех частях и органах
ревматизм стоял [...] Доктора эти [...] они болезнь мою вовнутрь мне вогнали. Вогнать-то вогнали, а выгнать - наука ихняя не дошла [.] гляжу на крупинки [...] и думаю: ’’.Нетто эти песчинки, еле видимые, могут излечить мою громадную застарелую болезнь? ’’» (разметка наша - С.В.) (4, 41).
Рассказывая о действии гомеопатического лекарства («песчинки»), Кузьма Кузьмич замечает: «[...] а как принял крупинку - моментально! Словно и болен не был или рукой сняло. Жена глядит на меня выпученными глазами и не верит: "Да ты ли это, Коля" - "Я, говорю"» (4, 41).
Здесь находят выражение языческие представления о способах лечения болезни как чуждого явления. Согласно языческой традиции, чтобы изгнать недуг совершается обряд (не без помощи шамана), в результате которого либо меняется личность больного, либо его имя [5]. В данном контексте и прочитывается переименование больного (Кузьма - Коля) и его временное изменение.
Таким образом, действие «крупинок» генеральши заменяет в рассказе языческий обряд изгнания болезни, а образ Марфы Петровны Печонкиной сопоставляет (соотносит) с образом целителя, шамана.
Во-вторых, определяя место болезни в «религиозном (христианском) срезе», Е. Фарыно пишет о том, что «.наиболее успешный способ исцеления
- исповедь и молитва», и далее продолжает: «.болезнь бывает даже желательна как особое служение Богу.возвращенное же здоровье - дар Бога и должно быть обращено именно на службу Богу» [6].
Молитвенное слово, но только после выздоровления, присутствует в легенде Замухришина о чудесном исцелении: «И стали мы с ней перед образом на коленки, и давай молиться за ангела нашего: "Пошли ты ей, господи, всего, что мы только чувствуем!"»; «Пусть весь народ видит мое коленопреклонение, ангел-хранитель наш, благодетельница рода человеческого!» (4, 41).
Другое дело, что миф о чудесном выздоровлении в тексте работает в иной плоскости и используется Кузьмой в корыстных целях: «И здоров, а для чего здоровье, если жить не на что? Нужда одолела пуще болезни...» (4, 42).
В результате, его рассказ оказывает на слушателя нужное действие, и Замухришин добивается нужного (денег и протекции для дочери).
Легенда Замухришина была придумана заранее и рассчитана на слушателя. В результате, его поведение на приеме у генеральши прочитывается как хорошее «исполнение» своей роли с использованием различных актерских приемов (патетическая речь, коленопреклонение, «пускание слез», эффектные жесты и т.д.), а рассказ о чудесном излечении -как сыгранное представление: «Он ставит палку в угол, подходит к генеральше и молча становится перед ней на одно колено [...] вытирает рукавом глаза, поднимается со стула и выказывает намерение снова стать на одно колено [...] и.тронутый щедротами генеральши, от наплыва чувств всхлипывает, перекашивает рот и лезет в карман за платком...» (разметка наша - С.В.) (4, 40-42).
Не случайно в начале рассказа, описывая кабинет генеральши и представляя знаменитого гомеопата, к которому она апеллирует, вывешивая
его письма на стену, автор делает замечание (подобие ремарки): «по мнению Марфы Петровны». Тем самым подчеркивая, что авторитет является «знаменитым» и «даже великим» только в глазах Печонкиной. Таким образом, уже в экспозиции автор обращает внимание читателя на то, что в созданный Марфой Петровной миф о волшебном исцелении гомеопатическими методами кроме нее самой никто не верит.
В результате, возможна и смена статусов больной-врач, а лечение «застарелого восьмилетнего ревматизма» «одной крупинкой скрофулозо» (4, 41) и наличие недуга оборачиваются полной профанацией.
Несмотря на это, процесс болезни и, правда, не чудесного исцеления, все же заявлен в тексте. Финал рассказа, где « генеральша поднимает бумажку (оброненную пациентом), разворачивает ее и видит в ней три крупинки, те самые крупинки, которые она дала в прошлый вторник Замухришину [.] и в душу генеральши, в первый раз за десять лет практики, западает сомнение...» (разметка наша - С.В.) (4, 42-44), меняет акценты.
В центре повествования история заблуждения и прозрения Марфы Петровны: «Она вызывает следующих больных и, говоря с ними о болезнях, замечает то, что прежде незаметным образом проскальзывало мимо ее ушей [...] Она глядит на широкую, благодушную физиономию отца Аристарха.и новая истина начинает сосать ее за душу. Истина нехорошая, тяжелая... Лукав человек!» (4, 44).
А.М.Камчатнов и А.А.Смирнов в работе «Чехов: проблемы поэтики» вводят понятие «Болезнь Коврина», понимая под этим часто встречаемую у персонажей Чехова и наиболее ярко проявившуюся у Коврина («Черный монах») потребность жить иллюзиями [7].
Очевидно, что Марфа Петровна Печонкина живет в созданном ею мире (мифе), в котором желаемое - чудесные исцеления с помощью гомеопатии, «ее медицинская мудрость» и талант - выдается за действительное. На то, что генеральша одна живет в своем мире и верит в него
- читаем, поражена «болезнью Коврина» - указывают говорящие фамилии.
Семантика фамилии генеральши - Печонкина - вступает в противоречие с ее ролью целителя. Печонкина вербально реализует в тексте, с одной стороны, болезнь печени, с другой - идиоматическое выражение (сидеть в печенках), сюжетное развертывание которого в художественном мире Чехова маркируется образом женщины [8]. Кроме того, мужики между собой называют генеральшу Печончихой, отказывая ей в имени, данном при рождении. В результате, прозвище персонажа несет в себе скрытый сюжет, который реализуется в финале.
Фамилии пациентов Марфы Петровны - Груздь, Замухришин -напротив, определяются их амплуа (нищие просители): «[...] в кабинет входит Замухришин, генеральшин сосед, помещик из оскудевших, маленький старичок с кислыми глазками и дворянской фуражкой под мышкой» (подчеркнуто нами - С.В.)(4, 40).
Хотя фигура Гаврилы Груздя не появляется, а только заявлена в рассказе, обращают на себя авторские сигналы об аналогичном поведении Груздя в кабинете: Гаврила - звено в цепочке пациентов генеральши (должен
был быть одиннадцатым), которые «[...] все до единого, словно сговорившись, сначала славословят ее за чудесное исцеление, восхищаются ее медицинской мудростью, бранят докторов-аллопатов, потом же, когда она становится красной от волнения, приступают к изложению своих нужд» (4, 44).
В повествовании ситуация «врач-больной» зеркально отражена, то есть левое/правое меняются местами в соответствии с «наоборотным» принципом. Таким образом, пациент, помогая «доктору» избавиться от иллюзий, тем самым его исцеляет [9].
Заявленным в письмах Чехова набором свойств, атрибутирующим образ женщины-врача (святость, доброта, застенчивость, дурнота/уродство), Марфа Петровна Печонкина в рассказе «Симулянты», маркирует их в тексте. Вывешивая на стену портрет отца Аристарха как своего духовного учителя, выслушивая восхваления Замухришина и заявляя на это: «Не меня благодарите! [...] Я тут только послушное орудие» (4, 41), - генеральша претендует на «святость» и «застенчивость».
Создавая свою легенду о чуде исцеления, Кузьма называет Марфу Петровну «матушкой-красавицей». Все, что он рассказывает «целительнице»,
- выдумка, миф. Поэтому значение этой номинации в данном контексте полярно меняется. В результате, образ генеральши имплицитно реализует в тексте черту (дурнота), которую в письмах Чехов неизменно отмечает в облике врачующих женщин.
Центральный персонаж рассказа «Скука жизни» (1886) -
полковница Анна Михайловна Лебедева - также маркирует в тексте тип женщины-врача. Процедура приема «доставляла ей невыразимое наслаждение [...] чем тяжелее страдал больной, чем грязнее и отвратительнее был его недуг, тем слаще казалась ей работа. Ничто ей не доставляло такого удовольствия, как мысль, что она борется со своею брезгливостью [...] и она нарочно старалась подольше копаться в гнойных ранах [...] словно упоенная безобразием и зловонием ран, впадала в какой-то восторженный цинизм, когда являлось нестерпимое желание насиловать свою природу» (разметка наша - С.В.) (5, 165).
Поведение Анны Михайловны на приеме - развернутая в сюжете реализация модели поведения средней сестры Линтваревой, о которой в 1888 г. в упомянутом письме А.Суворину Чехов писал: «Больные для нее сущая пытка, и с ними она медлительна до психоза» (П 2, 278).
В рассказе автор продолжает образ врачующей женщины, расширяя историю ее обращения к медицине («[...] тотчас по приезде ее (Анны Михайловны - С.В.) в Женино, судьба навела ее на случай, который заставил ее надолго забыть о старости и близкой смерти», 5, 164), тем самым, отказывая женщине в профессиональном отношении к делу, более того, настаивая на ее увлечении врачеванием.
К подобному прочтению образа подталкивает указание на социальный статус Анны Михайловны Лебедевой - полковница, к концу рассказа генеральша. В рассказе «Симулянты» при характеристике образа Марфы Петровны Печонкиной также подчеркивается военный титул мужа: она генеральша. В обоих рассказах «врачующую» автор называет по имени,
фамилии или военному званию мужа, отказывая ей при этом в праве называть себя доктором.
Иронизируя над познаниями Лебедевой в области медицины, автор замечает: «В дни греховной, неряшливой жизни [...] ей от нечего делать приходилось много лечиться. Кроме того, в числе ее любовников были доктора, от которых она кое-чему научилась. То и другое пригодилось ей теперь как нельзя кстати. Она выписала аптечку, несколько книг, газету "Врач" и смело приступила к лечению» (5, 165).
Здесь реализуется архетипическая любовная ситуация «доктор-больная». Данный эпизод также репрезентирует в тексте константную в прозе Чехова цепочку: женщина-болезнь («Она ведь женщина, а у женщин [...] всегда что-нибудь болит» - «Житейская мелочь» 1886; 5, 318).
После смерти дочери, события, заставившего Анну Михайловну переехать в усадьбу и заняться врачеванием, ее поведение прочитывается неоднозначно: с одной стороны, это претензия на религиозность и святость, что отсылает к заявленному в письмах писателя комплексу признаков, свойственных женщине-врачу:
«[...] она послала на Афон тысячу рублей и пожертвовала на кладбищенскую церковь половину домашнего серебра», а «когда благодаря ее стараниям Мартын перестал стонать и уснул душу ее, как потом она рассказывала, что-то "осенило". Ей вдруг показалось, что перед нею, как на ладони, открылась цель ее жизни» (5, 164-165).
С другой стороны, гибель дочери напомнила ей о собственной смерти: «старуха, ошеломленная посещением бога [...] бросила курить и дала обет не есть мяса. Но [...] чувство старости и близкой смерти становилось все острее и пронзительней» (разметка наша - С.В.) (5, 164).
В свете этого не случайным видится обращение Анны Михайловны именно к медицине и понимается как попытка обмануть время и постичь тайну жизни и смерти. Болезнь и смерть обозначают грань между реальным и потусторонним миром, увидев которую человек приближается к загадке жизни, то, что с древности люди считали своей главной целью. А субъекты этого процесса - доктор/пациент - осмысляются как носители таинственного знания, те, которые соприкасаются с обоими мирами [10].
К подобному прочтению ситуации подталкивает и фраза автора в экспозиции рассказа: «Раз в сознании человека, в какой бы ни было форме, поднимается запрос о целях существования и является живая потребность заглянуть по ту сторону гроба, то уж тут не удовлетворяет ни жертва, ни пост, ни мыканье с места на место» (5, 164).
Процесс лечения Анны Михайловны определяется в тексте как обряд, призванный обмануть время, замедлить его ход. Логично, что чудесным образом определив в себе «способности» к лечению, приступив к приему больных и «зажив новой жизнью, Анна Михайловна почувствовала себя свежей, довольной и почти счастливой» (5, 166), в то время как до этого смерть единственной дочери «повлекла за собой другую смерть: старуха [.] почувствовала, что все ее прошлое безвозвратно умерло» (5, 164).
В итоге, врачевание Лебедевой соотносится с процессом поедания в древнем ритуале: «процедура приемки доставляла ей невыразимое
наслаждение.
Сначала она медленно, как бы желая продлить наслаждение, записывала больных в тетрадку, потом вызывала каждого по очереди [...] Она обожала своих пациентов» (5, 165); а больные, которым она вела строгий счет, сопоставляются с жертвами различных животных, количество которых на алтаре имеет большое значение: «[...] вчера у меня было шестнадцать больных, а сегодня так целых двадцать!» (5, 165).
Таким образом, лечение Лебедевой маркирует в тексте обряд жертвоприношения. В данном контексте значителен тот факт, что именно уход за поваром, который «облил себе ноги кипятком» в день приезда Анны Михайловны в Женино, подтолкнул ее к лечению больных.
Лебедева, в результате врачевания обладающая способностью обмануть время и знающая тайну мироздания, является маргинальной фигурой. А усадьба, в которой она принимает своих пациентов, приобретает черты хтонического пространства.
Интересно, что и приезд мужа Аркадия Петровича, которому врачевательница изменила «вскоре после рождения дочери», определяется в тексте как последнее в череде блюд кушанье: «А тут еще, точно в довершение счастья, как бы вместо десерта, обстоятельства сложились так, что она помирилась с мужем, перед которым чувствовала себя глубоко виноватой» (5, 166). Обращает внимание, что и перед своими пациентами Анна Михайловна «краснела [...] за свои ошибки и на приемках имела вид виноватой» (5, 165). Так, муж сближается с пациентами по признаку -«жертвенности», «одураченности».
Аркадий Петрович также является маргинальной фигурой, находящейся на границе жизни и смерти: «Старческим, расслабленным почерком писал он ей, что со смертью единственной дочери он потерял последнее, что привязывало его к жизни, что он стар, болен и жаждет смерти [...] Он жаловался, что все ему надоело и опротивело, что он перестал ладить с людьми [...]» (подчеркнуто нами - С.В.) (5, 166).
Здесь актуализируются представления древних людей, когда заболевшего человека избегают, лишают социального статуса и считают мертвецом, а обряды, совершаемые для него, призваны проводить его в царство мертвых [11]. Таким образом, уход в отставку и приезд в усадьбу Анны Михайловны интерпретируются как изгнание и социальная смерть генерала (как он сам о себе сказал), а Женино соотносится с царством теней, куда провожают больного.
Образ помирившегося с Анной Михайловной бывшего мужа существует в тексте между двумя полюсами. С одной стороны, он является объектом внимания врачевательницы, сближаясь, таким образом, с ее пациентами и выступая в качестве ее жертвы. В этом ключе интерпретируется хронический ревматизм старика, его брюзжание от боли и желание Лебедевой помочь ему. Кроме того, его пребывание в усадьбе отмечается постоянным ухудшением состояния, усилением ревматической
боли, неизменно сопровождающейся мотивом лошади: «-Чепуха все это...Восемь лет лечился...Не стучи так ногами! - крикнул вдруг генерал на старуху горничную, злобно вытаращив глаза. - Стучит как лошадь!» (5, 169); «После одного особенно сильного припадка ревматизма, который продолжался целую неделю, он уже не пошел в церковь [...] Ему вдруг захотелось общества [...] Анна Михайловна предложила ему лошадей» (5, 171).
В представлении язычников один из способов попасть умершим на тот свет - переправа в мир мертвых с помощью птицы или летающего коня [12]. Упоминание о лошади репрезентирует в тексте обряд препровождения больного ревматизмом Аркадия Петровича в царство мертвых. То, что вместо коня в рассказе имплицитно фигурирует лошадь (особь женского пола), косвенно указывает на особое участие Анны Михайловны в ритуале. Об этом свидетельствует и название усадьбы, в которую отправился на житье (читаем -умирать) генерал. «Женино» (производное от нарицательного существительного «жена»), во-первых, указывает на владельца имения, во-вторых, определяет субъектно-объектные отношения в обряде, призванном проводить в мир умерших.
Нужно отметить, что «мотив распознавания пришельца из потустороннего мира по его птичьим лапам или конским копытам - один из самых распространенных в славянской мифологии», а «особое место в ряду характеристик внешнего вида персонажей нечистой силы занимают описания их необычности ног» [13].
Перед смертью Аркадия Петровича в финале рассказа акцентируется внимание на болезненности его ног:
« - А тут еще, черт их побери, ноги чешутся... - брюзжал старик. -От пяток до колен какой-то зуд стоит...Боль и зуд... Невыносимо, черт бы его взял! [.]
Потом он стал чесать себе голени. Чем усерднее работали его ногти, тем злее становился зуд» (5, 176-177).
Зуд, сопровождающий в обрядах и сказках превращение ног в зооморфные части тела, атрибутирует в тексте переход генерала в отставке в потусторонний мир. Сразу после этого вводится мотив хромоты, маркирующий в славянской мифологии хтонических существ и демонов: «Немного погодя несчастный старик слез с постели и захромал по комнате» (5, 177) и вновь «Он похромал по комнате и сел на кровать» (5, 177). Логично, что генерал, непроизвольно вспоминая черта при ревматической боли, сам невольно определяет природу своего дискомфорта.
Созерцаемая из окна природа также предваряет близкую смерть старика:
«Там за окном при ярком свете луны осенний холод постепенно сковывал умиравшую природу. Видно было, как серый холодный туман заволакивал блекнувшую траву и как зябнувший лес не спал и вздрагивал остатками желтой листвы» (5, 177).
«Холод», «холодный туман», «сковывающий» природу и «заволакивающий» траву сопоставим с образом подступающей к Аркадию Петровичу смерти, тогда как «зябнущий», не спящий и «вздрагивающий остатками желтой листвы» лес уподобляется в рассказе фигуре изнемогающего от боли и страдающего бессонницей старика.
Интересно, что вслед за созерцанием природы генерал задумывается над бесконечностью годового цикла: «”До весны еще сколько месяцев?... Октябрь...ноябрь...дешбрь...Шесть месяцев! ”
И эти шесть месяцев показались ему почему-то бесконечно длинными, длинными, как его старость» (5, 177). Ожидание весны как пробуждающего природу времени года определяет в тексте переживаемую стариком осень, ассоциируемую с закатом жизни. Бесконечность шести месяцев отсылает к замедленному течению времени в Женино, к врачеванию генеральши, призванному обмануть, замедлить ход времени.
Внешний вид Аркадия Петровича, только что приехавшего в Женино, также актуализирует парадигму больной - умерший - хтоническое существо: «Это был маленький сгорбленный старичок, совсем уже дряхлый и развинченный [...] прежде всего бросились в глаза старческие складки на его длинной шее и тонкие ножки с туго сгибаемыми коленями, похожие на искусственные ноги [...] Анна Михайловна увидела желтое лицо, не подрумяненное даже морозом, с выпуклыми рачьими глазами и с жидкой бородкой, в которой седые волосы мешались с рыжими» (5, 166-168).
Статус больного реализуют в тексте такие признаки, как «сгорбленность», «дряхлость», «развинченность», тогда как «желтое лицо, не подрумяненное даже морозом», «выпуклые рачьи глаза» маркируют в рассказе фигуру умершего. Представителям потустороннего мира свойственны необычные ноги, здесь - несгибаемые в коленях, «искусственные ноги», а рыжие волосы - канонизированный атрибут черта.
С другой стороны, генерал, ушедший в отставку и приехавший «на житье» в Женино, является своеобразным двойником самой Анны Михайловны, которая после смерти дочери также оставила свою прежнюю жизнь и любовников (читаем - подала в отставку) и «без всякой определенной цели поспешила к себе в усадьбу» (5, 164). В Женино он проживает полный годовой цикл, причем каждому времени года соответствует новое занятие: зима - приезд, освоение дома, брюзжание на прислугу; весна - походы в церковь и «потребность быть в обществе людей»; конец весны-начало лета -брюзжание на мужиков-пациентов Анны Михайловны; конец лета - осень -кулинарные изыскания и смерть.
Смена времен года и вместе с тем смена занятий характеризуется нарастающим сближением бывших супругов. Сразу после прибытия генерала в усадьбу отношения супругов отличаются стеснением, непониманием, недоговоренностью: «Взглянув друг на друга, старики как будто чего-то испугались и страшно сконфузились, точно им стало стыдно своей старости» (5, 168); «Обоим все еще в присутствии друг друга было неловко и как будто чего-то стыдно» (5, 170).
После того, как генеральша оставила медицину, не без помощи супруга, стал возможным их разговор на запретную тему: «Оба старика почувствовали друг к другу жалость. Они сели рядом, прижались друг к другу и проплакали вместе часа два. После этого они смело уже глядели в глаза один другому и смело говорили о дочери [.] Вечером легли они спать в одной комнате» (5, 175).
Эпизод увлечения Анны Михайловна вслед за Аркадием Петровичем «вкусовыми ощущениями» реализует в тексте мотив двойничества. Впервые появляется местоимение «оба», один является продолжением другого:
«- Вероятно, дождь будет, - говорил в одну сентябрьскую ночь генерал, у которого начинался припадок. - Не следовало бы мне сегодня есть так много рису...Тяжело!
Генеральша раскинулась на постели и тяжело дышала. Ей было душно...И у нее, как и у старка, сосало под ложечкой» (5, 176).
Теперь старики стали идентичны друг другу, и их существование определяется в тексте как «обе жизни».
Если врачевание Анны Михайловны ассоциируется с древнеязыческим обрядом жертвоприношения и тем самым соотносится с процессом поедания, то последнее увлечение супругов «вкусовыми ощущениями» приобретает те же свойства. Характерно, что реализовать кулинарные фантазии супругам помогал повар Мартын, ухаживая за которым Лебедева обрела в медицине цель своей «новой жизни». В итоге, выдумка новых кулинарных рецептов сопоставима с выписыванием рецептов, а поедание новых блюд - с жертвоприношением:
«Анна Михайловна нерешительно попробовала редьку и стала есть. Скоро на ее лице появилось выражение жадности [...] Старики отдались вкусовым ощущениям. Оба сидели безвыходно в кухне и взапуски изобретали кушанья» (5, 176).
Заражая супругу кулинарными изысканиями, старик, в свою очередь, перед смертью не может устоять и перед искушением врачевания и идет в аптеку Анны Михайловны, чтобы «себе ноги йодом помазать» (5, 178). Любопытно, что в первые часы после приезда генерала в Женино супруга предлагает исцелить его ревматизм, помазав ноги йодом. В итоге, поход Аркадия Петровича в аптеку замыкает круговой композицией течение времени, после чего нет и не может быть будущего.
Финал очевиден и отсылает к первым абзацам рассказа: после смерти Аркадия Петровича его супруга «[...] судорожно заторопилась. Начались пожертвования, пост, обеты, сборы на богомолье...» (5, 178). Подобная перекличка экспозиции и заключения вновь выстраивает последовательный ряд с обязательными компонентами, где последний угадывается по аналогии (смерть близкого^ обращение к религии ^ врачевание). В итоге, финал рассказа маркирует топтание на месте, движение персонажа по кругу.
В сопоставлении образов Анны Михайловны и Аркадия Петровича работает близнечный миф: обе фигуры имеют сходные черты, и развитие
одного дополняет образ другого. Так, увлекаясь религией, затем -предпочитая ей общение с соседями, а после - принимаясь за «пропекание» пациентов супруги, генерал повторяет бесцельное метание генеральши: «греховная, неряшливая жизнь» с множеством любовников ^ новая жизнь с благоговением перед религией ^ врачевание больных мужиков у себя в усадьбе. Оправдывая свое поведение на приеме пациентов, Аркадий Петрович объясняет его таким образом: «Ну к чему я говорил тебе все это? Ведь то были иллюзии, а человеку, особенно в старости, естественно жить иллюзиями» (5, 175). В результате, расценивая свои увлечения как «иллюзии», старик невольно мотивировал случайное обращение Анны Михайловны к медицине.
Логично, что именно в его уста вкладывается мысль, которая сквозной линией характеризует в творчестве писателя врачевательную деятельность женщин:
«Вместо того, чтобы лечиться в земской больнице у врача, по правилам науки, они ходят к тебе от всех болезней содой да касторкой лечиться. Большой вред! [...] В медицине прежде всего нужны знания, а потом уже филантропия, без знаний же она - шарлатанство...» (5, 174).
В данной оценке - свернутый сюжет рассказа «Симулянты». Помимо этого перифраза мысли, скорее, о вреде непрофессионального врачевания встречается и в газетной редакции рассказа «Хорошие люди» [14].
Таким образом, в «Скуке жизни», не занимаясь медициной, Аркадий Петрович ставит точный диагноз не только себе, но и Анне Михайловне: жизнь иллюзиями. Это позволяет сопоставить ее с образом Марфы Петровны Печонкиной («Симулянты») и говорить о цепочке больных иллюзией врачевания персонажей.
В центре рассказа «Хорошие люди» (1886) - брат и сестра Лядовские: Владимир Семеныч, занимающийся «писательством», и женщина-врач Вера Семеновна. Несмотря на то, что Лядовская имеет медицинское образование, ее образ логично вписывается в череду врачевательниц, представленных в «Симулянтах» и «Скуке жизни».
Обладая медицинским образованием, «нужными знаниями», Вера Семеновна не только отказывается от своей профессии, но, напротив, не обнаруживает «филантропии»: «Практическая медицина была не по ней, не удовлетворяла и утомляла ее...» (5, 415). Данную фразу логично соотнести с рассуждениями Чехова, правда, шутливо стилизованными под сократовское высказывание, о том, что « "малописание для пишущего так же вредно, как для медика отсутствие практики" (Сократ, Х, 5)» (П 2, 171) [15]. К подобному сопоставлению отсылает дальнейшее замечание автора: «Она оставила медицину и в безделье и молчании, точно заключенная, поникнув головой и опустив руки, лениво и бесцветно доживала свою молодость» (5, 415).
Кроме того, представляя этот образ читателю, рассказчик оговаривается, что «она и не производила впечатления знающей, и я ни разу не слышал, чтобы она говорила о чем-нибудь, имеющем отношение к ее науке» (5, 415). Обращает на себя внимание некоторое сходство с обрисованной Чеховым в письме ситуацией: «.Поговоривши с ней (женщиной-врачом
Тарновской - разметка наша - С.В.) я мысленно вычеркнул ее из списка врачей» (П 2, 299). Подобного рода сравнение схожих ситуаций, но описанных в разное время (рассказ появился раньше письма на 2 года), имеющих под собой различную основу (выдуманные и реальные события), обнажает существование в сознании писателя некоторого вымышленного, ставшего архетипическим, образа врачующей женщины, который Чехов накладывает на реальных женщин-медиков при первом их описании.
В итоге, образ Веры Семеновны реализует одну из возможных крайностей в оппозиции непрофессиональное врачевание-шарлатанство (Печонкина, Лебедева) / отречение от профессии, отказ от «филантропии». Данные полюсные модели поведения в художественном мире писателя определяют состояние, характеризующееся отклонением от нормы поведения и жизни.
Не случайно в характеристике образа Веры постоянно звучат наречия «вяло», «угрюмо», «лениво». Кроме того, «пишущий» фельетоны брат сравнивает ее то с закрытой для всех книгой, то с «ingenue, которая уже сыграла все пять действий своей жизни» (5, 415). Во-первых, данное сравнение определяет фигуру самого брата как однолинейного, одностороннего человека, жизнь и представления которого не выходят за рамки литературы. Во-вторых, своим сопоставлением Владимир Семенович невольно обнаружил неестественность, ненормальность жизни сестры.
Получив медицинское образование, то есть, заглянув за границу жизни и смерти, Вера Семеновна обладает смертоносным началом и репрезентирует в тексте категорию болезни. В этом ключе прочитывается история ее замужества:
«...Кончив курс, она вышла замуж по любви за одного архитектора [...] Едва успели прожить месяц, как муж [...] умирает от тифа» (5, 4l4-415). Кроме того, образ Веры Семеновны сопровождает эпитет «больной», «болезненный».
Фамилия Лядовская, производная от «ляд» - беда, несчастье, нечистый дух, бес, черт [16], реализует категорию болезни и предваряет сюжет. Семантику нечистого духа, вложенную в имя персонажа, реализует в тексте сравнение Веры с «больным животным, греющемся на солнце» (5, 4l5), которое отсылает к оборотничеству жителей потустороннего мира. С рождения, наделяя образы брата и сестры негативной семантикой, фамилия также определяет дальнейшую их судьбу.
Подобно Вере Семеновне, ее брат также проживает неестественную, «ненормальную» жизнь, сформировавшуюся еще в утробе матери и заложенную в родовой фамилии: «.еще во чреве матери в его мозгу сидела наростом вся его программа» (5, 413). Писательство Владимира Семеныча, которое он сам расценивает как жизненную программу, характеризуется рассказчиком через физиологическое отклонение от нормы - нарост. Это -авторский сигнал, который, обнаруживая в образе литератора семантику болезни, ставит в один ряд отречение Веры Семеновны от медицины, (как следствие) ее бездеятельность и писательство брата - рутинерство, замещающее живую жизнь [17].
Брат и сестра, маркирующие разные модели поведения, но преданные забвению в финале рассказа, атрибутируют в тексте мотив двойничества. Сравнивая сестру с актрисой, сыгравшей «все пять действий своей жизни», тем самым намекая на «конечность» ее жизни, Владимир Семеныч опережает течение сюжета и проговаривает не только ее, но и свою судьбу. Поэтому вслед за исчезновением Веры («И потом уже я ни разу не видел Веры Семеновны», 5, 422) заболевает и умирает брат, о котором в итоге все забывают: «Могила была совершенно заброшена, сровнялась почти с землей [...]...необходимо было привести ее в порядок, собрать для этого несколько рублей...
Но меня выслушали равнодушно, не ответили ни слова, и я не собрал ни копейки. Уже никто не помнил Владимира Семеныча. Он был совершенно забыт» (5, 423).
Являясь двойником своего брата, Вера Семеновна также не избежала увлечения чужой идеей, проживания иллюзорной жизни. «Заражение» Веры идеей непротивления злу пропорционально отчуждению брата и сестры. Если в начале рассказа «единственное, к чему она еще не относилась равнодушно и что немного проясняло ее жизненные сумерки, было присутствие около нее брата, которого она любила» (5, 415), то в конце - зеркально противоположная ситуация: «Сестра была для него чужой. Да и он был чужд для нее» (5, 422). Непонимание друг друга в данном контексте прочитывается как боязнь, нежелание увидеть в собеседнике (двойнике), как в зеркале, самого себя, свои ошибки. Поэтому в финале - закономерный уход сестры от действительности и ожидаемая смерть брата, а в итоге - забвение обоих как свидетельство их неправоты.
После увлечения идеей непротивления Вера Семеновна, прощаясь с братом, говорит о своем намерении прививать оспу в «Ы-ской губернии». Здесь реализуется ситуация, которая варьируется писателем в зависимости от сюжета того или иного рассказа: увлечение идеей/религией - врачевание как выход.
Если Марфу Петровну Печонкину («Симулянты») и Анну Михайловну Лебедеву («Скука жизни») автор именует по мужу (генеральша, полковница), то в номинации Лядовской в финале рассказа появляется «докторша». В этом обнаруживается ирония автора над случайным (ради идеи) обращением к медицине Веры Семеновны, обладающей специальными знаниями. Не случайно вновь акцентируется внимание на оставшейся у нее «ленивой походке». Леность - качество, не соединимое в аксиологии Чехова с лечением людей, здесь проявляется ирония автора по поводу решения Веры Семеновны заняться врачеванием.
Нужно отметить, что уход сестры в «Ы-скую губернию» соотносится с желанием «пишущих» в связи с болезнью брата «отправить его в Крым [...] но в Крым он не поехал - умер» (разметка наша - С.В.) (5, 422). В результате, поездка на юг как лечение смертельного заболевания и уход в губернию -изгнание, социальная смерть родственников, и ассоциируется с переходом в запредельный мир. В этом контексте прочитывается и последний разговор брата и сестры перед ее бегством:
«— Ишь ты, проказница, что\ надумала... - бормотал он. - Денег тебе нужно?
- Нет, спасибо. Прощай» (подчеркнуто нами - С.В.) (5, 422).
Таким образом, в художественном мире писателя образ женщины-врача укладывается в следующую парадигму: святость, сопряженная с глупостью и бездельем, подверженность идеям и непрофессиональное отношение к медицине. Данный художественный образ наслаивается в сознании Чехова на реальных женщин-медиков, что отражается в его письмах.
Примечания
1. Толстая Е. Поэтика раздражения: Чехов в конце 1880-нач.1890 гг. М., 2002. С.179.
2. Здесь и далее произведения и письма Чехова цитируются по изданию: Чехов А.П. Полн. собр. соч.: В 30 т. М., 1974 - 1983. В скобках носле цитат указывается номер тома и страница. При цитировании писем перед номером тома ставится буква П. Здесь: (П 2, 279).
3. Тхостов А.Ш. Болезнь как семиотическая система. Мифологическая природа симптома // Вестн. Моск. ун-та. Сер. 14. Психология. 1993. № 1. С. 8.
4. Тхостов А.Ш. Указ. соч. С. 8.
5. Подробнее об этом: Фарыно Ежи Чем и зачем писатели болеют и лечат своих персонажей? // Studia Literaria Polono-Slavica, N° 6; Morbus, medicamentum et sanus -Choroba, lek i zdrawie. Warszawa, 200l. С. 485 - 493.
6. О разграничении понятия болезнь в «религиозном (христианском)» и мифонародном представлениях см.: Фарыно Ежи. Указ соч. С. 486-4S7.
7. Камчатнов А.М., Смирнов А.А. Чехов: проблемы ноэтики // http://textoloqy.ru/kamch/chehov_zakl.html.
S. См. об этом подробнее: Стенина В.Ф. Оппозиция « мужское» / «женское» в прозе Чехова: морбуальный код // Диалог культур. 7: Сб. материалов межвузовской конференции молодых ученых. Барнаул, 2005. С. 23-32.
9. Противопоставляя категории «болезнь» и «здоровье», А.М.Камчатов и А.А.Смирнов определяют последнюю как состояние, «под которым понимается отсутствие у героя в данный момент каких бы то ни было иллюзий» // Камчатнов А.М., Смирнов А.А // http://textoloqy.ru/kamch/chehov_zakl.html.
10. Подробнее см. об этом: Стенина В.Ф. «Врачи» и «болезни» А.П.Чехова: мифологический подтекст // Филологический анализ текста: Сб. статей. Вып. V. Барнаул, 2004. С. 44-50.
11. Леви-Строс К. Структурная антропология. М., 2001. С.171.
12. Потебня А.А. Слово и миф. М., 1989. С.109.
13. Виноградова, Л.Н. Телесные аномалии и совершенная красота как признаки демонического и сакрального / Л.Н. Виноградова // Традиционная культура. 2004. № 2. С. 22.
14. В окончательной редакции Чехов вычеркнул эти слова, посчитав, вероятно, их слишком явным авторским сигналом: «.не честно лечить, не зная медицины» (см.: примечания в Чехов А.П. Собр. соч.: В 12 т. Т.4. М., 1961. С. 5б4).
15. Шутливо закавыченные под аксиому мудреца слова писателя указывают на стремление Чехова выдать собственные слова за неоспоримую истину.
^. Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка: В 4 т. М., 1979 - l9S2. Т.2. М., 1981. С. 286.
17. Подобное прочтение рассказа: автор «бьет не но ’’идейному рутинерству”, но но самому феномену ”веры”» - см.: Толстая Е. Указ. соч. С.75.
