CC BY-NC-ND
17
Неретина С. С. Миф о Гоголе : рецензия на дебютную книгу А. Куликова // Философия. Журнал Высшей школы экономики. — 2021. — Т. 5, № 1. — С. 256-262.
Светлана Неретина*
Миф о Гоголе**
рецензия на дебютную книгу а. куликова
Куликов А. К. Мифологические мотивы в творчестве Н. В. Гоголя.
Философский анализ. — СПб. : Алетейя, 2020.
DOI: 10.17323/2587-8719-2021-1-256-262.
Книга привлекает и обязывает к чтению—и Гоголя, и о Гоголе. Речь идет не просто о мифологических мотивах, как сказано в заглавии книги. Здесь Гоголь представляется этаким Гомером-мифотворцем, жертвенностью и смирением вооружившимся против зла (Куликов, 2020: 6). О том, что Гоголь — мифотворец, говорится много и часто: миф понимается как «особый реальный мир» (там же: 9). Эта мысль развивается последовательно и настойчиво, от первой главы до последней. Глава 1 называется «Тавтегорическое толкование творчества Гоголя». «Тавтегорическое» — термин Ф. Шеллинга, означающий толкование, принимающее мифологические фигуры в качестве автономных порождений духа, которые должны быть поняты из самих себя, поняты, исходя из специфического принципа порождения смысла и образа. Это один из первых подходов к гоголевскому мифотворчеству, основание треугольника, на которое опираются две другие его стороны, венчающиеся точкой схода двух других его сторон. Куликов ведет мысль от широкого основания к этой точечности, к началу мифообразующегося мира — к досократической Греции. Основания для видения творчества Гоголя с точки зрения мифа Куликов обнаруживает в том, что оба производят «впечатление невероятного вымысла, смутных и нелепых фантазий» (там же: 11). Возможно, это слишком сильное утверждение. На меня лично ни действия Поприщина, ни Хлестакова, ни Тараса Бульбы такого впечатления не производили. Скорее всего, за этим заявлением о сродстве мифологии и гоголевского творчества стоит сильное, напористое желание показать
* Неретина Светлана Сергеевна, д. филос. н., главный научный сотрудник, Институт философии РАН (Москва), abaelardus@mail.ru, ОИСШ: 0000-0002-2063-062Х.
**© Неретина, С. С. © Философия. Журнал Высшей школы экономики.
именно мифологическую сосредоточенность Гоголя. Следуя этому желанию, автор призывает к беседе вокруг этой темы известнейших авторов работ о Гоголе: от К. С. Аксакова и В. В. Розанова до Абрама Терца (А. Синявского), от Н. А. Бердяева и С. Н. Булгакова до А. Ф. Лосева и В. Я. Проппа; его широкая эрудиция позволяет ему сделать этот круг впечатляюще широким, ограниченным, кажется, только объемом книги. Это создает чрезвычайно насыщенную интеллектуальную атмосферу в книге, напор, который даже утомляет, хотя поначалу мне казалось, что можно прочесть книгу в один присест. К тому же он рождает впечатление некоторой зависимости главной мысли автора от мнений философов, которым он симпатизирует. Утверждение, что Гоголь — митолог, идет не столько от анализа гоголевских текстов, сколько из методологической установки автора.
Мы часто мыслим по схеме «от... к...», от мифа к логосу, и не всегда замечаем обоюдность этого движения. Об этом писал А. В. Ахутин в книге «Поворотные времена».
Но и в том, что маячит на горизонте логически разборчивого и сосредоточенного в себе ума, мы вновь различим черты мифа. Внутренняя полемичность (а то и буквальная распря) эллинского логоса классической эпохи—это полемика логоса с самим собой: полемика логоса, стремящегося к завершенности мифа, с логосом же, мифу противоборствующим. Причем в противоречии с просветительской схемой. развитие античной культуры завершается именно великолепным возвращением к мифу (к мифо-логосу) (Ахутин, 2005: ig).
Можно не соглашаться с такой позицией, но ее не следует игнорировать.
Мое сомнение в точности постановки авторской задачи вызвано именно размахом его мысли. По его словам, любой пишущий о Гоголе, занимаясь анализом его произведений, занимается и самоанализом, т. е. создает некую реальность, о которой, добавлю я, разом вещают и правда, и вымысел. Я сказала «вещают», потому что термин «реальность» от латинского «res» — вещь, дело, деятельная вещь, говорящая сама о себе. Нет иной реальности, кроме той, что говорит истину и(или) ложь, басню, миф. Ведь миф—это прежде всего сказание. Гоголь, кажется, знал, что его назовут реалистом, соответствующим критериям правдивого воспроизведения действительности в ее типических чертах (это Вакула-то на черте!), но он знал (вполне возможно, не зная латинского «res», — говорят, что он не знал древних языков) и другой «как
бы не существующий» реализм, но, как считалось, существующий «до» конкретно-воплощенной вещи, где все возможно—все
обманчиво и фиктивно, и в то же время все, до мельчайших деталей и пустяков, существенно, живо и реально ощутимо в конкретных, чувственных своих чертах. Мир истины здесь не противостоит миру «мнения», реален лишь один мир, за которым уже ничего нет, он реален в своем неправдоподобии (Куликов, 2020: 20).
Автор не ставит своей задачей открыть нам исторического Гоголя (там же: 279-280):
Совершенно ясно, что книга эта не является историческим исследованием ни Гоголя, ни мифа. Она не ставит перед собой задач открыть, кем Гоголь на самом деле был и к чему на самом деле стремился. Вполне возможно, что сам Гоголь, мысливший себя христианским писателем, отверг бы наши выводы о фундаментальном значении мифологических мотивов для его творчества — мотивов, которые справедливо мог бы расценить как языческие, а не христианские. Наша интерпретация его творений сама является своего рода мифом о Гоголе как мифотворце, и дело для нее не в том, о чем Гоголь мыслил когда-то, а в том, о чем имеем право мыслить сегодня мы, когда читаем Гоголя.
Конечно, имеем. Но я вспоминаю спор между Л. А. Аннинским и Ю.В. Трифоновым. Аннинский утверждал, что в произведении — множество хвостов ассоциаций, и стал говорить о них. Трифонов возмутился: он-де пишет не для возбуждения ассоциативных рядов читателя, не только для них, но хочет преподнести собственный смысл, с которым надо считаться. Автор предвидит это возражение и, можно сказать, отвечает на него.
Но миф о Гоголе — вовсе не насилие над Гоголем: если мы порой и приписываем классику нечто такое, чего он сам фактически не говорил, то во всяком случае нигде не заставляем его сказать то, чего он сказать не мог. Мифологична и глава о детскости: в ней высказано немало соображений, которые с научных позиций оспорили бы психология и педагогика и по-своему были бы правы, если, конечно, принять эти позиции и поставить науку судьей над мифотворчеством (там же: 280).
Ну, во-первых, почему бы и не стать судьей мифотворчества, не раскритиковать его в пух и прах, принудить к исчезновению или исследовать его основания: любой ученый, размышляющий над его принципами, это и делает, иначе нет смысла в исследовании. Можно привести даже примеры, когда мифы специально создавались. Известно, например,
что Толкин хотел создать «мифологию для Англии», полагая, что в ней она не сложилась так, как сложилась в Исландии или Скандинавии. Действительно, становление мифа—это становление сознания (Куликов, 2020: 26), это, как пишет автор, «события, происходящие не столько даже в сознании, сколько с сознанием». «Это подлинная реальность, не знающая и не нуждающаяся в трансцендентности» (там же: 38). Даже в молитве автору чувствуется «что-то неестественное». Про одну из них, сочиненную Гоголем, он пишет: «...в этих словах: не молитва звучит в них, а повелительное заклинание» (там же: 43). Это вот о чем:
Верю бо, яко Ты един в силах поднять меня; верю, яко и сие самое дело рук моих, над ним же работаю ныне, не от моего произволения, но от святой воли Твоей. Ты поселил во мне и первую мысль о нем; Ты и возрастил ее, возрастивши и меня самого для нее; Ты же дал силы привести к концу Тобой внушенное дело, строя все спасенье мое: насылая скорби на умягченья сердца моего, воздвигая гоненья на частые прибеганья к Тебе и на полученье сильнейшей любви к Тебе, ею же да воспламеняет и возгорится отныне вся душа моя, славя ежеминутно святое имя Твое, прославляемое всегда ныне, и присно, и во веки веков.
Идет ссылка даже на Синявского, который иронизирует над тем, что Гоголь испрашивает любви.
Не будет! Не дадут! Быть может, потому не дадут, что о любви не просят ради того, чтобы ею вдохновляться и быть в силах изобразить, — ишь нашелся охотник, любви ему захотелось — для книги. Только чтобы дописать «Мертвые души», разыскать засыпанную кощеем бессмертным душу Собакевича (кто засыпал? — ты и засыпал!) (Терц [Синявский], 1975: 493).
Куликов резюмирует: « Однозначно есть во всем этом что-то от демонической бездарности и демонического одиночества» (Куликов, 2020: 44). Почему же так однозначно? Потому, что просьба любви не для себя, а для детища своего не нравится? Кто сказал, что не просят? Нет никакого запрета просьбам! Гоголь так думал, так высказывался, это не требует таких определений, тем паче что молитва всегда произносится в одиночестве—это же моя молитва. Его ужас не сродни «ничтожаю-щему» ничто Мартина Хайдеггера, ибо он ощутим. А «„Не гляди!" — сказанное философу Хоме Бруту потаенным, внутренним шепотом», в позднем Гоголе, может быть, и «отозвалось: „не пиши!"» (там же: 46), но скорее это предостережение Бруту как философу (напомню, что и тот самый Брут, друг и убийца Цезаря, проявлял интерес к философии, впрочем, как и сам Цезарь). Как философ, Хома Брут обязан был
глядеть во все глаза и сгинуть, что и случилось. Синявский считает, что слова Вия «поднимите мне веки» произносит искусство, которое «хочет и умеет смотреть», но почему бы и не посчитать, что так очухивался от сна разум, который во сне производил чудовищ, что это приходил в сознание тот самый миф, о котором пишет автор. После такого действительно можно сказать, что «смех квинтэссенция этой философии». Неведомо, принадлежит ли ее сущность вечной жизни или нет, это бабушка надвое сказала, но Вий-то принадлежит к мифической жизни, и именно он хочет раскрыть глаза...
В книге интересно все: интересен ход мысли автора, который через логику мифа представляет не только написанное Гоголем, но и саму жизнь Гоголя, который в творчестве своем «отменяет убийство — действительно отменяет, если мы научаемся видеть его мифическую действительность» (Куликов, 2020: 61). Возникает вопрос: а что, он не мог его отменить просто — в своей вот этой сегодняшней мысли, с мифом не соотносимой? В фантазии? Обязательно ли смотреть только через призму мифа? Это касается всего дальнейшего. Заданная мифологическая схема иногда, как мне кажется, начинает работать сама по себе. Гераклитовы идеи уже читаются безотносительно к Гоголю, он к ним пришпиливается.
Вот что пишет, например, другой философ, использовавший чужой опыт как свой и пытавшийся опознать дело Гоголя среди современных, в том числе технических, средств.
В отдаленном сравнении острота, какую в наше время вносит скрытая камера. была прерогативой ревизора. За три с половиной года до кюстиновского лета в России Гоголь написал с увлечением, за два месяца, комедию с таким названием. Приезжего принимают за ревизора — это был расхожий анекдот того времени. Подобное случалось с Пушкиным и с самим Гоголем. Появляется человек, который на самом деле не простой, а скрытый наблюдатель, — эта ситуация грозила, конечно, тем, что обнаружится, что тот, кого наблюдают, должен был вести себя иначе, не имел права вести себя так, как вел, позволил себе недозволенное. В каком смысле мы боимся ревизора? (Бибихин, 2005: 72-73)
Сказанное здесь отменяет мое и только мое видение. Хотя и мое видение представлено через такой жанр, как анекдот. Но он прокладывает мост между реальностью Гоголя и своей реальностью —конца хх в., когда люди в анекдоте выражали к ней свое отношение. Однако и со всеобщей реальностью.
Ревизией русского человечества была вышеупомянутая пьеса Гоголя. Ее эпиграфом была поставлена пословица «на зеркало неча пенять, коли рожа крива»; зеркало как бы подносилось к каждому, чтобы он стал своим собственным ревизором. Пьеса заставляла взглянуть во все глаза (вот оно— «поднимите мне веки».— С. Н.), т. е. увидеть себя всего, через союз и связано с испугаться и т.д. (Куликов, 2020: 73).
Мне не хотелось бы давать автору очень емкой, очень интеллектуально насыщенной, красивой, яркой — философской — книги никаких пожеланий, кроме пожелания показать и собственное время, светящееся и выделяющееся среди других времен.
Литература
Ахутин А. В. Поворотные времена. — СПб. : Наука, 2005. Бибихин В. В. Введение в философию права. — М. : ИФ РАН, 2005. Куликов А. К. Мифологические мотивы в творчестве Н. В. Гоголя. Философский
анализ. — СПб. : Алетейя, 2020. Терц А. [Синявский А.] В тени Гоголя. — London : Overseas Publications Interchange, 1975.
Neretina, S.S. 2021. "Mif o Gogole [The Myth of Gogol]: retsenziya na debyutnuyu knigu A. Kulikova [Review of the Debut Book by A. Kulikov]" [in Russian]. Filosofiya. Zhur-nal Vysshey shkoly ekonomiki [Philosophy. Journal of the Higher School of Economics] 5 (1), 256-262.
Svetlana Neretina
Doctor of Letters in Philosophy; Principal Research Fellow Institute of Philosophy, Russian Academy of Sciences (Moscow, Russia); orcid: 0000-0002-2063-062x
The Myth of Gogol
Review of the Debut Book by a. Kulikov
Kulikov, A.K. 2020. Mifologicheskiye motivy v tvorchestve N. V. Gogolya.
Filosofskiy analiz [Mythological Motifs in the Works of N. V. Gogol. Philosophical Analysis] [in Russian]. Sankt-Peterburg [Saint Petersburg]:
Aleteyya
DOI: 10.17323/2587-8719-2021-1-256-262. REFERENCES
Akhutin, A. V. 2005. Povorotnyye vremena [Turning Times] [in Russian]. Sankt-Peterburg [Saint Petersburg]: Nauka.
Bibikhin, V. V. 2005. Vvedeniye v filosofiyu prava [Introduction to the Philosophy of Law] [in Russian]. Moskva [Moscow]: IF RAN.
Kulikov, A. K. 2020. Mifologicheskiye motivy v tvorchestve N. V. Gogolya. Filosofskiy analiz [Mythological Motifs in the Works of N. V. Gogol. Philosophical Analysis] [in Russian]. Sankt-Peterburg [Saint Petersburg]: Aleteyya.
Terts, A. [Sinyavskiy, A.] 1975. Vteni Gogolya [In the Shadow of Gogol] [in Russian]. London: Overseas Publications Interchange.
