CC BY
52
МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЕ ПРОБЛЕМЫ СОВРЕМЕННОГО СОЦИАЛЬНО-ГУМАНИТАРНОГО ЗНАНИЯ
УДК 809.1
МЕЖДУНАРОДНЫЙ ЗАМЯТИНСКИЙ КОНГРЕСС В КОНТЕКСТЕ СОВРЕМЕННОГО ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЯ (РЕЧЬ ПРИ ПОДВЕДЕНИИ ИТОГОВ)1
© Л.В. Полякова
5-8 октября 2009 г. состоялся Международный конгресс литературоведов, посвященный 125-летию со дня рождения Е.И. Замятина (1884-1937). Работал он в Тамбовском государственном университете имени Г.Р. Державина, заключительное пленарное заседание прошло в Елецком государственном университете имени И. А. Бунина. 8 октября известные и молодые литературоведы из научных центров России, Европы, Азии приняли участие в торжественной церемонии открытия музейного комплекса на родине Е.И. Замятина, когда-то тамбовской, а теперь липецкой Лебедяни. В заключительной речи председателя специализированного оргкомитета профессора Л.В. Поляковой научные итоги конгресса рассматриваются на фоне состояния современного литературоведения.
Ключевые слова: конгресс литературоведов; Замятин; состояние науки о литературе; дискуссионные вопросы; Московский конгресс 2004 г.
Профессор Лозаннского университета Л. Геллер после Вторых Замятинских чтений 1994 г., непосредственным участником которых он был, в парижской «Русской мысли» написал: «Не исключено, что рождается новая академическая традиция: Тамбов застолбил Замятина как «своего писателя», благо родился тот в недалекой Лебедяни» [1]. Прошло пятнадцать лет, и сегодня мы говорим о существовании в Тамбове научной литературоведческой школы. Она формировалась вначале именно как замятиноведческая, а теперь, с учетом значительно расширившегося диапазона проблематики и численного состава научного коллектива, называется «Исследование русской литературы в национальном культурном контексте», является одной из ведущих школ Тамбовского региона и имеет не только российскую, но и международную известность. В Тамбове создан Международный научный центр изучения творческого наследия Е.И. Замятина с филиалами в Ягеллонском (Краков, Польша), Елецком государственном университете им. И.А. Бунина, представительством в Лозаннском (Швейцария) университете, Лабо-
1 Работа выполнена в рамках ФЦП «Научные и научно-педагогические кадры инновационной России (2009-2013)», ГК № П2193 от 9.11.2009 г.
раторией по изучению языка Е.И. Замятина в Мичуринском пединституте; регулярно проводятся престижные Международные Замя-тинские чтения (по их материалам изданы 14 научных книг «Творческое наследие Евгения Замятина: взгляд из сегодня»); совместно с Елецким университетом осуществлен первый опыт написания «Замятинской энциклопедии» (2004); регулярно защищаются докторские и кандидатские диссертации; проводятся всероссийские с международным участием конкурсы научных студенческих работ. На базе центра написано более 10-ти монографий.
И вот сегодня завершает работу Международный конгресс литературоведов, посвященный 125-летию со дня рождения Е.И. Замятина. Среди организаторов вместе с Замя-тинским центром и его отечественными и зарубежными филиалами - Институт мировой литературы им. А.М. Горького РАН, принимавший самое непосредственное участие в деятельности центра на всем протяжении его существования. Конгресс стал значительным событием интеллектуальной жизни России.
В рамках конгресса состоялись круглые столы, презентации, выставка, конкурс научных студенческих работ «Литература русско-
го зарубежья: Е.И. Замятин». Фонд университетского Замятинского центра пополнился редкими и ценнейшими изданиями. Например, профессор Оксфордского университета (Англия) Дж. Куртис подарила не только свои монографии, но и раритет - первое полное издание романа Замятина «Мы» на русском языке, вышедшее в американском издательстве им. Чехова в 1952 г. Целую библиотечку ценных изданий Института мировой литературы им. А.М. Горького РАН привезла в Тамбов член-корреспондент РАН Н.В. Корниенко.
Ярким событием в программе конгресса стало открытие в городе Лебедяни Дома Е.И. Замятина. На протяжении последних двух десятилетий судьба этого дома как памятника региональной культуры находилась под пристальным вниманием международной литературной общественности, участников Международных Замятинских чтений. И вот «восклицательный знак» этих встреч -открытие не просто дома, заново выстроенного именно к началу работы конгресса, а восстановление усадьбы лебедянского священника А. И. Платонова, деда Замятина по материнской линии. Сюда он возвращался всегда, вплоть до отъезда за рубеж в 1931 г. Рядом с домом установлен бюст Замятина. Участники конгресса вместе с жителями Лебедяни заложат яблоневый сад из сортов, особо любимых писателем.
Самой значительной ценностью нашего конгресса остается, конечно, сборник его материалов «Литературоведение на современном этапе: Теория. История литературы. Творческие индивидуальности» (Тамбов,
2009, около 60 п. л.). Издание полностью отражает не только его цели и задачи, литературоведческую ценность опубликованных работ, но в какой-то степени является беспрецедентным для провинциальных центров науки: в нем под одной обложкой и с многообразной проблематикой в 8-ми разделах объединены научные идеи исследователей не только из России, но и Казахстана, Украины, Белоруссии, Великобритании, Германии, Польши, Швейцарии, Франции, Южной Кореи, Китая, представленные на разных языках. Материалы не равноценны. Однако, чтобы объективно оценить степень значительности конгресса и сборника, следует, прежде всего, говорить об условиях, в кото-
рых он проходил, о состоянии отечественного литературоведения.
Более сорока лет назад Б.С. Мейлах в статье «Предмет и границы литературоведения как науки» с сожалением писал о том, что у нас «утеряна университетская традиция, придерживаясь которой профессора считали целесообразным открывать историко-литературный курс с освещения предмета и задач литературоведения; так поступали
А.Н. Веселовский, Н.С. Тихомиров, А.Н. Пы-пин, В.В. Сиповский...» [2]. Как правило, эти вступительные лекции публиковались отдельно, им придавалось особое значение: они организовывали, дисциплинировали и активизировали теоретическое мышление молодых филологов.
Исчезновение университетской традиции во многом обусловлено тем, что сегодня и невозможно предварять историко-литературные курсы вводным экскурсом в литературоведение: на мой взгляд, существует колоссальный разрыв, обособленность теории и истории литературы. Ни одна история литературы, будь то XIX или ХХ вв., не вместит и десятой доли своей в господствующую ныне тенденцию ограничивать предмет и задачи литературоведения изучением на все лады раскраиваемого «текста»: текста литературы, текста индивидуальности писателя, текста произведения, текста жизни. Сегодня у истории литературы как отрасли литературоведческой науки как будто бы исчез «хребет»: многое в ней зыбко, неопределенно, приблизительно и бесконечно спорно. Теоретическая оснастка литературной истории давно нуждается в капитальном ремонте.
Речь, конечно, идет не только о теоретической основе истории литературы, но и в целом о современном состоянии отечественного литературоведения. В наши дни оно, несмотря на имеющиеся крупные достижения, как представляется, способно лишь очаровать. Сегодня мы говорим о вреде ЕГЭ, тестирования по литературе, убеждены, что они способствуют укоренению клипового сознания, однако не замечаем, что именно такое сознание формирует и сама литературоведческая наука, ее, так сказать, мозаичный формат. Избыток разрозненных идей, формул, определений, оценок; пестрота, разноцветье понятий и терминов на страницах литературоведческих работ - все напоминает
фонтан: красиво, но малопродуктивно. В теоретических системах творческих методов, жанров, стилей, в исследовательской методологии отсутствуют надежные скрепы и опоры. А когда задумываешься о причинах, главная из них видится в том, что в последние двадцать лет вместо «теория в кризисе, и ее надо спасать» был провозглашен лозунг, претендующий на «смену вех», - «теория есть зло, и ее надо разрушить». Вместе с методологией методично разрушались подходы, границы, традиции, почва. Словом, достижения. И достижения не только, конечно, за предшествующие десятилетия, но и столетия. Нужен, например, профессиональный поступок, чтобы в связи с художественной литературой в наши дни употребить понятие «народность», которым В.Г. Белинский, а к концу XIX в. и Д.С. Мережковский, характеризовали открытия литературы «золотого века». А ведь насколько дальновиден был В.Г. Белинский, дифференцируя литературные таланты и их направленность.
Напомню еще раз статью В.Г. Белинского «Иван Андреевич Крылов» (1845) и процитирую ее полнее. Он писал: «В наше время народность сделалась первым достоинством литературы и высшею заслугою поэта. Назвать поэта «народным» значит теперь - возвеличить его. И потому все пишущие стихами и прозою, во что бы то ни стало, прежде всего хотят быть «народными», а потом уже и талантливыми. Но, несмотря на то, у нас, как и везде, бездарных писак гораздо больше, нежели талантливых писателей, а последних гораздо больше, нежели таких, которые были бы в одно и то же время и даровитыми, и народными авторами. Причина этого явления та, что народность есть своего рода талант, который, как всякий талант, дается природою, а не приобретается какими бы то ни было усилиями со стороны писателя. И потому способность творчества есть талант, а способность быть народным в творчестве - другой талант, не всегда, а напротив, очень редко, являющийся вместе с первым. Чего бы, казалось, легче русскому быть русским в своих сочинениях? А между тем русскому гораздо легче быть в своих сочинениях даровитым, нежели русским. Без таланта творчества невозможно быть народным, -отмечал критик, - но, имея талант творчества, можно и не быть народным».
Русский критик имел в виду общественно направленный талант, творца с общественно значимым предназначением, способного «выразить своею личностию характеристические свойства своих соотечественников». Писатель, талант которого лишен «народности», по Белинскому, - «есть явление временное и преходящее: это - дерево, сначала пышно раскинувшее свои ветви, но потом скоро засохшее от бессилия глубоко пустить свои корни в почву» [3]. Прекрасные слова современника Пушкина, характеризующие деятельность не только писателей, но, конечно, и литературных критиков, историков литературы и литературных теоретиков, к нашей теме - состояние отечественной теории литературы - имеют самое прямое отношение.
Перефразируя Н.А. Бердяева в его известной оценке литературы начала ХХ в., можно с уверенностью утверждать: в современной теории литературы (я говорю об общей тенденции) ослаблен социально-этический элемент. Теоретический ренессанс последних лет не имеет сколько-нибудь широкого социального излучения [4].
Одной из очевидных причин «смены декораций» на отечественной литературнотеоретической сцене последних лет стало - и на этом я остановлюсь подробнее - некритическое, формальное, поверхностное прочтение нашими опытными и молодыми литературоведами весьма значительных и влиятельных трудов зарубежных филологов. Из этих трудов на страницы отечественных изданий переходит, как правило, лишь терминологическая атрибутика, без учета индивидуальности художников, специфики национальной литературы и ее истории, творческих методов, жанров или хронологических периодов. Об агрессивности постмодернистской, прямо-таки форс-мажорной терминологии в работах российских исследователей в последнее время говорится часто и обоснованно. Современное отечественное литературоведение и критика, определенная часть исследователей - и это вопрос о методологии оценок - сегодня механически подхватили всю эту терминологию, порой не задумываясь, о какой литературе идет речь: реалистической или постмодернистской.
А между тем современные зарубежные литературоведческие издания далеко не од-
нозначны в своих методологических подходах, оценках и эксплуатации теоретического словаря. В них, в этих подходах, оценках, терминах легко прочитываются, так сказать, политика исследования, общие ориентиры, вплоть до нравственных, и они весьма поучительны. Например, «ветеран теоретических исследований французского структурализма», как называет его Сергей Зенкин, Антуан Компаньон на страницах книги «Демон теории. Литература и здравый смысл» не раз говорит о роли личности создателя той или иной теории, его жизненного опыта, вкуса, эрудиции и обращается к довольно зацити-рованному в современном научном мире определению Юлии Кристевой «интертекста» или «интертекстуальности». Ныне редко какая работа соотечественников обходится без этого термина, и на нем я остановлюсь в качестве примера. О царящей анархии в его употреблении сигнализируют прежде всего особенно чуткие к переменам в научно-исследовательской конъюнктуре аспирантские диссертации, защищенные в многочисленных диссертационных советах вузов России.
Как правило, формулировка этих понятий дословно берется из книг: «Современное зарубежное литературоведение (страны Западной Европы и США): концепции, школы, термины. Энциклопедический справочник» (М., 1996); «Ильин И.П. Постмодернизм. Словарь терминов» (М., 2001); «Литературная энциклопедия терминов и понятий» (М., 2001). Автор кандидатской диссертации, например, в связи с романом В. Максимова пишет: «Для описания душевных смятений Влада Самсонова от неразделенной любви Владимир Максимов использует интертекст
A.С. Грибоедова, в частности, афоризмы из его комедии «Горе от ума» и продолжает:
B. Максимов «использует интертекст «Маленьких трагедий» А.С. Пушкина. Он варьирует сюжет «Моцарта и Сальери», «характеристика образов в романе «Прощание из ниоткуда» зачастую происходит с помощью интертекста, например, строки из стихотворения А.С. Пушкина «К Чаадаеву»; «особенно значимым является для автора романа интертекст творчества Н.А. Некрасова»; «интертекст произведений писателей и поэтов ХХ века широко используется им», так же, как «интертекст творческого наследия зарубежных писателей». Ясно, что диссертант
(чтобы не отбивать охоту у молодого филолога к исследовательской работе, опущу его фамилию) не понимает, что такое интертекст и отдает ему функции «прототекста» или «претекста».
Собственно, тот же эффект производят работы и опытных исследователей, написанные, конечно же, виртуозным языком. Вот и в учебнике В.Е. Хализева «Теория литературы», в параграфе «Интертекстуальность» тоже делается ссылка на Ю. Кристеву: «Любой текст строится как мозаика цитаций, любой текст есть продукт впитывания и трансформации какого-нибудь другого текста. Тем самым на место понятия интерсубъективности... встает понятие интертекстуальности», «литературное слово» - это «место пересечения текстовых плоскостей...». Процитировав работу Ю. Кристевой 1967 г. «Бахтин, слово, диалог, роман», далее
В.Е. Хализев приводит формулировку Р. Барта: «Текст - это раскавыченная цитата», «текст существует лишь в силу межтексто-вых отношений, в силу интертекстуальности», каждый текст является интертекстом; другие тексты присутствуют на различных уровнях в более или менее узнаваемых формах...» [5]. И хотя автор учебного издания уточняет, что концепции Ю. Кристевой и Р. Барта сориентированы на постмодернистские произведения, описание этих концепций в общей главе «Литературное произведение», в самостоятельном разделе «Интертекстуальность», совершенно не проясняет ни содержания понятия, ни параметров возможного его использования в анализах произведений разной художественной ориентации.
В современной отечественной научной литературе, так получилось, как видим, и в учебнике, интертекстуальность проявляет себя, как правило, в качестве способа ретроспективного раскрытия художественного текста в мир книг. Произведение искусства предельно формализуется, и разговор о нем превращается в схоластику, понятную лишь кругу посвященных, способную повергнуть читателя этих работ в непреодолимое уныние. «Причем каждый новый интертекстуальный слой все более будет терять прямую денотацию и будет приобретать «метарефе-рентную» функцию интерпретации или экспликации референтного смысла прототекста» [6] - экое литературно-теоретическое масон-
ство! И, обратим внимание, автор этого витиеватого умозаключения не исследует поэзию или прозу писателя с точки зрения интертекстуальности и с целью обнаружить какие-либо черты творческой индивидуальности художника, а лишь использует «примеры из творчества Б. Л. Пастернака», чтобы продемонстрировать сам процесс «порождения интертекста» и использования «элементов интертекстуального анализа».
Потому с огромным интересом и удовлетворением прочитываются страницы монографии французского теоретика А. Компаньона «Демон теории...», не случайно снабженной подзаголовком «Литература и здравый смысл». Французский исследователь помещает соответствующий параграф, об интертекстуальности, в раздел «Внешний мир». И это своеобразный вызов нашим теоретикам, которые замыкают круг жизни произведения (текста) в книжном мире, в библиотеке.
А. Компаньон, как и все наши словари, а за ними и исследователи, тоже констатирует, что термины «интертекст», «интертекстуальность» были внедрены Ю. Кристевой вскоре после ее приезда в Париж в 1966 г., в процессе занятий в семинаре Р. Барта и «с целью осмыслить труды русского критика Михаила Бахтина» [7]. Автору «Демона теории...» важно подчеркнуть, что «это понятие представляло собой кальку с того, что Бахтин называл диалогизмом, то есть соотнесенностью каждого высказывания с другими высказываниями.
Однако в сравнении с Кристевой у Бахтина, - развивает свою мысль А. Компаньон, -понятие диалогизма обладало высшей открытостью во внешний мир, в социальный «текст»... Работы Бахтина, звучавшие в контрапункте с русскими, а затем и французскими формалистами, которые замыкали произведение в имманентных структурах, возвращают в текст реальность, историю и общество... Интертекстуальность же, скалькированная с бахтинского диалогизма, все-таки замыкается в тексте, вновь замыкает его в рамках его сущностной литературности» [7, с. 130-131]. «Теория как бы воспаряет ввысь, и многосложность межтекстуальных отношений позволила ей устранить ту озабоченность внешним миром, что содержалась в понятии диалогизма» [7, с. 132-133].
Сборник материалов нашего конгресса открывает статья И.О. Шайтанова, и приятно констатировать, что она написана в одном ключе с моей позицией. «Засилье терминов, -пишет он, - едва ли не самый явный случай энтропии в гуманитарных науках. Терминологический язык создает иллюзию причастности говорящего к научному сообществу. Слишком часто иллюзия не подтверждается реальностью, но чтобы это заметить, необходимо отрефлексировать терминологический инструментарий. Это делают нечасто, а порой вопрос, обращенный к самому термину, кажется едва ли не нарушением хорошего тона, принятого в научном сообществе.» [8]. И. Шайтанов приводит пример тоже с защиты кандидатской диссертации: «Как-то на защите кандидатской диссертации я спросил ее автора, действительно ли работа посвящена исследованию интертекста, а не литературных контактов, как говорили в прежние времена? Молодая исследовательница смутилась, поскольку, кажется, просто не поняла вопроса. Образовалась неловкая пауза, после которой известный научный мэтр ответил мне в том смысле, что зачем задавать такой вопрос: все пользуются термином, так пусть и девушка попользуется. Подобного рода аргумент в пользу общедоступности, -пишет И.О. Шайтанов, - мне не показался убедительным. Тот, кто говорит о «литературных связях», иначе видит единство культуры, чем тот, кто говорит об «интертексте». Эту простую мысль приходится повторять, так как есть немало компаративистов, поменявших терминологию, но, кажется, так и не отдавших себе отчета в том, что нечто существенное должно было измениться в составе их мысли» [8, с. 15]. Автор статьи тоже, как и Компаньон, далее говорит о термине «интертекстуальность» и тоже сообщает о том, что в 1960-х гг. в работах Юлии Кристевой, переосмыслившей понятие Бахтина о диалогизме, в кругах Ролана Барта и появился термин «интертекстуальность». Шайтанов уточняет: Кристева очень определенно сказала об этом в своей диссертации о романе: «... чтобы изучать структурирование романа как трансформацию, мы будем рассматривать его как диалог нескольких текстов, как текстовой диалог, или, лучше, как интертекстуальность» [8, с. 16]. Первоначально он был употреблен Кристевой как дублирую-
щий бахтинский диалогизм: «Интертекстуальность в своем первоначальном смысле -поправка (или попытка понять) к диалогизму Бахтина. Почему же спустя десять лет, - задается вопросом русский исследователь, -Кристева перестала считать свою поправку улучшением и вовсе от нее отказалась?» [8, с. 16]. Вот эти перемены в научном мышлении исследователя не учитываются в современных работах отечественных литературоведов.
Отречение Кристевой от термина, как уточняет И. Шайтанов, произошло в работе, которая впервые увидела свет в 1974 г. как ее докторская диссертация - «La Révolution du language poétique». Здесь «интертекстуальность» вновь возникает по конкретному поводу - в связи с романом, который Кристева рассматривает как сложную знаковую систему, представляющую собой результат перераспределения нескольких знаковых систем: карнавала, куртуазной поэзии, схоластического дискурса. И поясняет: «Термин «интертекстуальность» обозначает переход
(transposition) одной (или нескольких) знаковой системы в другую; но так как этот термин часто понимается в банальном смысле «изучения источников», то я предпочитаю другой термин - транспозиция. » [8, с. 16].
«Кристева отреклась от интертекстуальности, - заключает И. Шайтанов, - но термин, совершенно независимо от автора, пошел гулять именно в том смысле, которого Кристева ему не собиралась придать - установления (точнее - называния без доказательства) источников. Так этот термин обрел силу одного из основных понятий современной компаративистики, с его приходом утратившей целый ряд своих основополагающих требований. В свете интертекстуальности совершенно необязательно догадку о существующей между текстами связи пытаться повысить до статуса гипотезы. Ни прямые, ни косвенные доказательства не требуются, поскольку речь идет о свободном парении текстов в культурном пространстве, где автора нет, поскольку он «умер». Интертекстуальность - это ключевое понятие компаративистики, сознательно (а гораздо чаще бессознательно и не ведая о том) принявшей на себя груз постмодернистских убеждений» [8, с. 16, 17].
На конгрессе интересную, претендующую на обсуждение интерпретацию понятий «виртуальность» и «образ» предложил Н.Р. Скалон, рассуждая о «значимости традиционных культурных доминант» [9]. Мыслящих специалистов наверняка привлекут и размышления М.М. Голубкова в докладе «Как «наткнуть палец» на модернизм? Эстетика модернизма в русской литературе первой половины ХХ века» [10]. Он привел слова почти двухсотлетней давности князя Вяземского, который размышлял о современной ему литературной ситуации и недоумевал: «Романтизм как домовой, многие верят ему; убеждение есть, что он существует; но где его приметить, как обозначить его, как наткнуть на него палец? В схожей ситуации, похоже, находится и нынешнее поколение исследователей литературы, с той лишь разницей, что сегодня мы пытаемся понять, как «наткнуть палец» на модернизм. Вероятно, в таком положении окажутся и следующие поколения филологов, когда им придется размышлять о литературных направлениях, рождающихся на наших глазах, в начале ХХ1 в., таких, например, как постреализм, о сущностных качествах которого уже выдвинуто несколько гипотез». И далее: «Вероятно, не стоит драматизировать подобную ситуацию. Думается, она вполне закономерна и вовсе не свидетельствует о некой несостоятельности литературоведения. Ведь такие явления, как модернизм, являются по природе своей филологической абстракцией, конкретизация которой нужна опять же лишь филологам, а не участникам литературного процесса: писателю или читателю. Легко обойдется без нее и издатель, разве что критик захочет поразмышлять о модернизме, вкладывая в это понятие свое собственное содержание» [10, с. 68]. И здесь вполне можно согласиться с московским исследователем, но лишь до того момента, когда он говорит о «художественной революции» рубежа XIX-ХХ веков», обозначившей «кризис реализма» и своеобразные победы модернизма.
Видимо, логику М. Голубкова следует понимать так: такое явление, как модернизм, «является по природе своей филологической абстракцией», а вот реализм - из другой породы явлений искусства. Но ведь и реализм, и модернизм, и символизм, и акмеизм, и постмодернизм - в равной степени «филологи-
ческая абстракция», и любые противопоставления исследователей, да еще на уровне общего состояния той или иной эстетической системы, например, на уровне «кризиса» или «победы», «поражения» - малоубедительны, малоубедительны до тех пор, пока не определены бесспорные критерии реализма или модернизма, в первую очередь реализма как основополагающего метода русского искусства. Другое дело, возможно ли вообще сформулировать эти критерии, ведь все «измы», во всяком случае те из них, которые являются составной частью и двигателем национальной истории литературы на протяжении столетий, отражают мировоззрение, миросозерцание художников, а оно никогда не бывает простым, однозначным.
Еще раз уточню свою мысль: одно дело наши споры о продуктивности структурнотекстовой терминологии типа «интертекстуальность», «метарассказ», «провал коммуникации», «ожерельная композиция» и т. п., другое - о содержании и смыслах понятий, работающих на уровне философских, миро-моделирующих воззрений художников, воззрений, которые не только не поддаются нивелирующим трактовкам, но в принципе не могут быть однозначными и во многом зависят и от воспринимающей эпохи, и от конкретного реципиента.
Одним словом, как свидетельствуют материалы конгресса, его организаторы попытались провести именно конгресс - широкое обсуждение широкой проблематики. Однако лишь заочное присутствие многих участников не позволило развернуть широкие дискуссии. На страницах сборника «Литературоведение на современном этапе: Теория. История литературы. Творческие индивидуальности» по материалам конгресса вполне достаточно вопросов для обсуждения, именно обсуждения, интересных научных гипотез. Кроме проанализированных мною, можно привести и другие многочисленные концепции. И все же, как представляется, в целом конгрессу не хватало именно дискуссий, полемики, и я с этим своим докладом об итогах конгресса не случайно вышла на заключительном пленарном заседании и в самом его начале, полагая, что спровоцирую тем самым на полемику и, в первую очередь, по общеконцептуальным вопросам, и в пределах общекультурной проблематики. Здесь, в
этой сфере, «хромает» наша наука. Но когда не хватает обобщенных методологических постулатов, то рождаются те явления, о которых в своей статье «Дух празднословия.» написал Д.М. Буланин. А эта объемная статья, опубликованная в журнале «Русская литература» [11] и вызвавшая массовую реакцию читателей, в т. ч. и 30-ти подписантов своего обращения к тогда главному редактору журнала Н.Н. Скатову на страницах «Книжного обозрения» (2008. № 24-25), думаю, не оставила равнодушными и участников конгресса, тех, кто эту статью прочитал. Можно не соглашаться с Д.М. Буланиным в конкретных оценках книги А.Л. Юрганова «Убить беса.» [12], не принимать резкости его выводов, однако в главном он прав. Эта полемика чрезвычайно показательна для ситуации в литературоведении начала XXI в. Автор статьи говорит о существовании «некоего класса. состоящего из произведений, которые облечены в форму научных исследований, а по содержанию весьма далеко отстоят от гуманитарных наук в классическом их понимании. Да и от наук вообще как особого направления творческой деятельности человека» [11, с. 105], где имитируется научное исследование, а книга не предназначена для чтения, потому что автору не нужен читатель.
Вот некоторые цитаты из работы Буланина. «Общий кризис науки привел к тому, что на месте обширного клана избранных возникли кружки и секты, а на месте единого ученого языка - жаргон, находящийся в употреблении у нескольких сбившихся в стаю отщепенцев. Кружковщина и сектантство суть симптомы болезни, нездоровой реакции на наступление все унифицирующей массовой культуры» [11, с. 106]. «Некоторые пассажи приходится переводить на русский язык, как если бы мы держали в руках иностранный оригинал» [11, с. 108], «неряшливости языка соответствует беспорядок в мыслях» [11, с. 109]. «Состояние науки, когда в ее недрах сочиняются книги, не предназначенные для обмены мнениями между специалистами, негодные для чтения, - такое состояние однозначно квалифицируется как смертельная болезнь» [11, с. 118]. «Не приходится. удивляться, что в последние годы идет планомерное и интенсивное наступление на так называемые фундаментальные
науки» [11, с. 128], процесс «нарастающего равнодушия к истине» [11, с. 130].
Д.М. Буланин ставит вопрос: «что раньше приведет человеческую цивилизацию к апокалиптической катастрофе - загрязнение окружающей среды или накопление этого самого информационного мусора» [11, с. 127], и виновницей он считает прежде всего Москву: «Оказывается значительная его часть связана с Москвой, прямо или косвенно, будто оттуда именно пошел гулять по русским просторам исследуемый нами вирус. (Пожалуй, кто посмелее, отметит даже внутри Москвы некоторые зоны, зараженные более других; но не будем, что называется, «переходить на личности»). Это, конечно, закономерный результат того, что политики всех оттенков превратили за последнее столетие первопрестольную в какое-то чудовище, паразитирующее на теле России. Будто мы попали на заросшее мхом болото, на котором не могут закрепиться здоровые деревья. Достигнув некоторой высоты, все они гибнут. Правду сказать: удивляться нужно не тому, что наша столица стала столицей самой низкопробной культуры, между прочим и паранауки как частного проявления такой культуры, а тому, что в столь гиблом месте осталось нечто подлинное. В том числе подлинная наука и подлинные ученые. А они в Москве остались» [11, с. 131]. И мы с удовлетворением констатируем, что наш конгресс это подтвердил. Доклады москвичей Н.В. Корниенко, В.В. Агеносова, М.М. Голубкова или И.О. Шайтанова и других авторов являются украшением нашего сборника.
Необходимо отдельно сказать о материалах конгресса с замятинской проблематикой. Ранее по материалам международных Замя-тинских чтений выходили коллективные монографии (изданы 14 томов), они имели свою символику, стилистику обложки: рисунок матроски, сине-белые тона - с учетом потрясающе точного определения Замятина: «Живая литература живет не по вчерашним часам, и не по сегодняшним, а по завтрашним. Это - матрос, посланный вверх, на мачту, откуда ему видны гибнущие корабли, видны айсберги и мальстремы, еще неразличимые с палубы... Матрос на мачте нужен в бурю. Сейчас - буря, с разных сторон - 808.» [13]. Сам Замятин был и остается таким матросом. И назывались книги «Творческое на-
следие Евгения Замятина: взгляд из сегодня». Это название, как представляется, во многом исчерпало себя. Теперь коллективная монография по материалам конгресса имеет строго академичную обложку и вполне академичное название - «Литературоведение на современном этапе: Теория. История литературы. Творческие индивидуальности», что соответствует статусу научного форума. И это вовсе не означает, что кафедра истории русской литературы ТГУ им. Г.Р. Державина таким образом уходит от Замятина. Нет, Замятин был и остается научно-исследовательским приоритетом и, если хотите, брендом нашей кафедры и ТГУ в целом. Однако в коллективе выросли молодые доктора филологических наук со своими литературнотеоретическими предпочтениями, хотя в научной работе постоянно обращаются к наследию Замятина, но теперь они апеллируют к творчеству Замятина лишь в той мере, в какой обращаются к творческому наследию других классиков. Именно современное состояние литературоведения в наши дни ставит на повестку дня в первую очередь не частные вопросы творчества того или иного писателя, пусть они всегда и актуальны, а общеконцептуальные.
Конгресс свидетельствует о том, что прошли времена ажиотажа вокруг имени «возвращенного» писателя, оживления, связанного, главным образом, с публикацией в 1988 г. романа «Мы», многими литераторами поставленного в контекст борьбы с социалистической идеологией, когда не бралась в расчет авторская характеристика произведения. «...Роман «Мы», - писал Е.И. Замятин, -это протест против тупика, в который упирается европейско-американская цивилизация, стирающая, механизирующая, омашини-
вающая человека» [13, с. 540]. Словно и не услышано было авторское разъяснение, прозвучавшее в 1932 г. в Париже в интервью Фредерику Лефевру для журнала «Les Nouvelles Littéraires»: «Близорукие рецензенты, - сказал тогда автор романа «Мы», -увидели в этой вещи не больше, чем политический памфлет. Это, конечно, неверно: этот роман - сигнал об опасности, угрожающей человеку, человечеству от гипертрофированной власти машин и власти государства - все равно какого. Американцы, несколько лет тому назад много писавшие о нью-йоркском
издании моего романа, не без основания увидели в этом зеркале и свой фордизм. Очень любопытно, что в своем последнем романе известный английский беллетрист Хаксли развивает почти те же самые идеи и сюжетные положения, которые даны в «Мы». Совпадение, конечно, оказалось случайным, но такое совпадение свидетельствует, что идеи -кругом нас, в том предгрозовом воздухе, которым мы дышим» [13, с. 540].
Наступило время сдержанных, но основательных подходов к творчеству Замятина. И, надо сказать, настолько сдержанных, что авторы учебного пособия Московского университета «История русской литературы ХХ века: 1920-1990-е годы. Основные имена» (1998) даже сомневались и продолжают сомневаться в том, что Замятин принадлежит к классике и что его имя можно включить в список «основных имен русских писателей ХХ века». Я думаю - это особая позиция кафедры истории русской литературы ХХ века МГУ: видимо, все же не зря написаны и продолжают выходить не только диссертации, но и монографии о творчестве этого писателя. Наш конгресс свидетельствует о как раз обратном и о том, в частности, что сейчас гораздо более значителен, чем ранее, интерес к Замятину в странах СНГ, особенно в Казахстане, где создаются свои научные центры. Действует такой центр в Карагандинском государственном университете им. Е.А. Букетова, и этот центр представляют на конгрессе интересные доклады профессора Г.З. Горбуновой и преподавателя Л.Р. Шевляковой.
И в завершение. Чтобы охарактеризовать степень плодотворности работы нашего конгресса, его следует сравнить с аналогичным мероприятием - конгрессом 2004 г., проходившим в Москве в Фонде Ф.М. Достоевского. Он был более многолюдным, с участием известных писателей и литературоведов, гораздо более помпезным, со значительными финансовыми вложениями, однако по результативности наш конгресс в чем-то уступает ему, а в чем-то и имеет преимущества. Замятинский конгресс, слава богу, не превратился в политизированное шоу, и в этом его большой положительный эффект. На конгрессе 2004 г. мне многое разбередило сердце, так скажу. Я до конгресса не представляла себе масштабов, мягко говоря, пересмотра, перемен отношения к русским,
русской литературе, к России. И не только со стороны зарубежных коллег. Конечно, более объективные и менее ангажированные участники с большим уважением говорили о месте и роли русской литературной классики, как вообще русского искусства в мировой культуре. Прозвучало даже сравнение: русская литература в мировом контексте хорошо воспринимается, в отличие от российской экономики, политики и их ничтожного места в мировом контексте. Хотя в адрес литературы на современном этапе справедливо было замечено: чем более маргинально место у русской литературы сегодня, тем более дорогие места она ищет для своих презентаций. И я бы эту последнюю характеристику отнесла к самому конгрессу, по помпезности и финансовым затратам не уступающему партийным съездам советской эпохи.
К микрофонам рвались и получали многократный доступ участники, почти неизвестные или вовсе неизвестные специалистам. Не мудрые и высшего класса профессионалы И. Золотусский или В. Аксенов,
Н. Скатов или В. Маканин, Ж. Нива или
А. Битов. Аудиторию «брали» такие, как некая Мария, которая представилась не в качестве писателя, а сообщила, по ее представлениям, наиболее важные и сногсшибательные сведения о себе: «Я еврейка из Грузии, проживающая сейчас в Германии». По ее представлениям, такой национально-географический симбиоз в биографии сегодня в цене. От микрофона в течение четырех дней работы конгресса не отходил и старейший литератор Г. Померанц. На этот раз он озвучил сокровенную свою мысль о том, что необходимо «создать творческое меньшинство из представителей дворянского происхождения», дескать, это и будут настоящие образованные литераторы. Ему вторила известная Мария Розанова, жена А.Д. Синявского. Она шокировала зал: «Россию погубило православие, а литературу - всеобщая грамотность: научившиеся читать, начали писать; пишущая кухарка - ужасно». В общем, что там значат Ломоносов или Шолохов?!
Большим пиететом в отношении к русской литературе отличались выступления литераторов из Македонии, Сербии, Черногории и вообще представителей старшего поколения зарубежных славистов (Р. Опитц). Ж. Нива, например, поделился своим наблю-
дением: уверенность в талантливости русского народа раздражает Европу, а именно литература «создает имидж русского народа». Такого подхода, как у Ж. Нива, никак не принял известный у нас и за рубежом, я бы сказала, выдающийся литературовед, профессор Уральского университета Н. Лейдер-ман. Он рванулся к микрофону для того, чтобы «напомнить» аудитории, что не следует допускать методологической «несуразицы»: литература не тождественна народу. Оценка талантливой русской литературы, по его оценке, не должна механически адресоваться «талантливому русскому народу». И здесь он заключил: «Сегодня я такого народа не знаю». Ему невольно вторили те выступающие, кто с уверенностью констатировали: «В наши дни называть литературу русской -опасно» (Л. Блока из Москвы). «Следует говорить не «русская» литература, а «российская» (профессор из Приднестровья). И, на первый взгляд, может быть, действительно, чтобы не вызывать конфронтацию в обществе, русскую литературу целесообразно называть российской, как, например, историю: ведь российская история, а не русская история изучается, например, в школе. Однако любая литература как вид искусства национально выражена. Например, мы же не говорим «германская» музыка или «великобританская» литература, а «немецкая музыка», «английская литература». Резонно говорить: литература Германии, литература Великобритании так же, как литература России. Однако российская литература объединяет несколько национальных литератур: русскую, татарскую, адыгейскую, нанайскую и т. п. Русская литература имеет свои особенности, свои традиции и свою историю развития (на уровне школяра прозвучало на конгрессе в выступлении солидного литератора - пощажу его, не назову фамилии: «Отдайся Ларина Онегину, мы бы давно примкнули к мировой цивилизации»).
И еще. Зачем надо было включать в программу такого конгресса, международного, с таким представительством и с такой проблематикой - «Русская словесность в мировом культурном контексте» - церемонию «Вручения литературных премий журнала «Октябрь», которую вела главный редактор журнала И. Барметова и «поощрила» молодых авторов юбилейного (80 лет) номера журнала
наградой с безумной формулировкой: «За мужественное сопротивление классике». Вдумайтесь только в эти слова: за что награждают да еще на конгрессе в столице России.
Ну и уж совсем в заключение - слова из письма Пушкина Вяземскому в 1831 г.: «В годы народной трагедии смешно ломать литературную комедию». Пушкин писал это в год большого голода в России. Не народная ли трагедия сегодня у нас на дворе? Абсолютно согласна с пафосом выступления
В. Аксенова: «Мы переживаем кризис литературы». Вообще, кризис: духовный, культурный, политический, социальный. И московский конгресс, по разным параметрам, не мог не быть зеркалом этого кризиса, чего о нашем конгрессе не скажешь. Более 60-ти печатных листов убористого текста (в отличие от 9 печатных листов московского конгресса, к тому же в издании без выходных данных; с каким-то скандальным финалом в результате проведения этого форума). Тамбовский Замятинский конгресс 2009 г. - свидетельство, пусть и не прорыва в науке, но, во всяком случае, активных попыток объединить усилия отечественных литературоведов и расширить контекст международного сотрудничества.
От имени специализированного оргкомитета конгресса я выражаю благодарность видным и молодым отечественным ученым и зарубежным славистам, приславшим в Тамбов свои труды или непосредственно принявших участие в его работе. До Ельца доехали наша глубокоуважаемая Джулия Куртис, профессор Оксфордского университета (Великобритания), известный специалист по творчеству Е.И. Замятина и аспирант Кан Бен Юн из Сеула (Южная Корея), научным руководителем которого является профессор МГУ им. М.В. Ломоносова Е.Б. Скороспело-ва, глубокоуважаемая и особо почитаемая в Тамбове и Ельце, оказывающая нам на протяжении нескольких лет организаторскую и научно-исследовательскую помощь в работе Международного научного центра изучения творческого наследия Е.И. Замятина.
1. Геллер Л. Замятинские чтения в Тамбове // Русская мысль. LA PENSÉE RUSSE. P., 1995. № 4059.
2. Вопросы методологии литературоведения. М.; Л., 1966. С. 120.
3. Белинский В.Г. Собр. соч.: в 3 т. М., 1948. Т. 2. С. 705, 709, 710.
4. Бердяев Н.А. Самопознание. Опыт написания философской автобиографии. М., 1990. С. 8, 153, 147.
5. Хализев В.Е. Теория литературы. М., 2002.
С. 293.
6. Смирнов И.П. Порождение интертекста. Элементы интертекстуального анализа с примерами из творчества Б.Л. Пастернака // Wiener Slawistischer Almanach. Sonderband, 1985. С. 9.
7. Компаньон А. Демон теории. Литература и здравый смысл. М., 2001. С. 130.
8. Шайтанов И.О. Триада современной компаративистики: глобализация - интертекст -диалог культур // Литературоведение на современном этапе: Теория. История литературы. Творческие индивидуальности: материалы Международного конгресса литературоведов. К 125-летию Е.И. Замятина / отв. ред. Л.В. Полякова. Тамбов, 2009. С. 15.
9. Скалон Н.Р. Виртуально или образно? (О
значимости традиционных культурных доминант) // Литературоведение на современном этапе: Теория. История литературы. Творческие индивидуальности: материалы
Международного конгресса литературоведов. К 125-летию Е.И. Замятина / отв. ред. Л.В. Полякова. Тамбов, 2009.
10. Голубков М.М. Как «наткнуть палец» на модернизм? Эстетика модернизма в русской литературе первой половины ХХ века // Литературоведение на современном этапе: Тео-
рия. История литературы. Творческие индивидуальности: материалы Международного конгресса литературоведов. К 125-летию Е.И. Замятина / отв. ред. Л.В. Полякова. Тамбов, 2009. С. 68.
11. Буланин Д.Н. Дух празднословия. // Русская литература. 2008. № 1.
12. Юрганов А.Л. «Убить беса. Путь от Средневековья к Новому времени». М., 2006.
13. Замятин Е.И. Сочинение. М., 1988. С. 448.
Поступила в редакцию 19.10.2009 г.
Polyakova L.V. International zamyatinsky congress in a context of modern literary criticism (speech during summarizing). On the 5-8th of October in 2009 the International congress of literary critics devoted to the 125 anniversary of E.I. Zamyatin (1884-1937) took place. It was held at the Tambov State University named after G.R. Derzhavin, final plenary session passed in Yelets state university named after I.A. Bunin. On October the 8th known and young literary critics from centers of science of Russia, Europe, Asia took part in solemn ceremony of opening of the museum complex in the homeland of E.I. Zamyatin - Lebedyan which once belonged to Tambov and now to Lipetsk. In final speech of the chairman of specialized organizing committee, professor L.V. Polyakova, scientific results of the congress are considered against the background of the condition of modern literary criticism.
Key words: congress of literary critics; Zamyatin; science condition about the literature; debatable questions; Moscow congress of 2004.
