CC BY
45DOI: 10.24411/2541-9587-2018-10006
религия и наука
Р.В. Светлов
между значением и причиной: судьбы гуманитаристики и теологии в контексте современных представлений о характере научной методологии
Современная наука стремится в максимальной степени уйти от понятий значения и смысла, занимаясь в первую очередь причинностью. В отличие от значения, причинность указывает лишь на самое себя. В этом случае личностное исчезает из предметного поля ученого, а для анализа Big data и работы с протокольными предложениями уже не нужна герменевтика. Традиционная гуманитаристика сдает свои позиции, что очевидно любому современному ученому. Возможно, на роль ее опоры будет претендовать богословие, которое в средние века заложило фундамент современных гуманитарных дисциплин. Вместе с тем, поскольку наука давно стала элементом власти, вполне явно выраженным материальным, экономическим, общественным фактором, ее нынешнее состояние требует всестороннего богословского осмысления, обнаружения ее места и значения на шкале христианской философии истории. Только сообщество ученых, для которых богословие науки является действительно насущной проблемой, может сделать это.
Ключевые слова: Значение и причинность, гуманитаристика, современная трактовка границ научности, этика убеждения, богословие науки.
Человечество началось — вне зависимости от того, принимаем ли мы теистическую точку зрения на его происхождение, или же секулярную «эволюционистскую» — с того момента, когда Адам (библейский или палеонтологический) впервые задался вопросом о значении, и произнес про себя: «Что это значит?». Очень важно разделить этот вопрос с вопросом о причине. Строго говоря, даже животные — полуинстинктивно — могут понимать, что является причиной того, что сейчас происходит с ними. Достаточно посмотреть на наших домашних питомцев, чтобы понять это. Но значение — не причина. Последняя «значит» лишь самое себя. Как костяшка домино, которая передает следующей костяшке кинетическую энергию, полученную от предыдущей. Значение же указывает на что-то иное. Не обязательно на причину более высокого порядка. Это может быть смысл, обнаруживаемый или примысливаемый человеком, который позволяет дополнить картину происходящего до некоторой полноты, эстетической целостности. Что-то заподозрить, или на чем-то успокоиться. Восхититься или ужаснуться. Почувствовать присутствие нуминозного. Значение телеологично, в отличие от причины. Оно компенсирует естественные пустоты в нашем восприятии мира, которое
Роман Викторович Светлов — доктор философских наук, профессор, директор института философии человека Российского государственного педагогического университета, профессор Санкт-Петербургской духовной академии (spatha@mail.ru).
всегда ориентировано на три модуса времени: из настоящего через прошлое в будущее. Значение собственно и создает нас как существ «темпоральных», то есть существующих во всей полноте четвертого измерения, а не только переходящих от одного «сейчас-вдруг» к другому.
В свое время Аристотель, а вслед за ним стоики неосознанно внесли определенную путаницу в вопрос о разнице между значением и причиной, особенно когда Стагирит начал говорить о своей первой причине (форме) как об определении, а стоики стали объяснять отношения между означающим и означаемым в духе примера: «дым — знак пожара». С другой стороны, в античной философии природа была оживотворена, причинный ряд сливался с судьбой и необходимостью, так что строго упрекать мыслителей, которые находятся в рамках своего культурно-исторического «горизонта предпони-мания», не следует. Точно так же мир был полон смыслов и для сознания средневекового. Космос как «explicatio Dei» и не мог быть иным, даже если какие-то божественные знаки оставались трансцендентно-туманными для человеческого разума.
Ситуация меняется лишь в Новое время. Механистический взгляд на природу (как итог развития математической физики, а также выделения Декартом двух субстанций — мыслящей и протяженной) лишил природное «смысла». Отныне природа мыслится в категориях причинности и детерминизма. Она лишена значений, если это не математические значения, которые сами по себе не аксиологичны. Расцвет эстетического начала, выделение эстетики как науки, рождение идеи художественного вкуса, романтическое восхищение перед природным ландшафтом, грандиозным несовпадением природного и человеческого — все это, на самом деле, не противоречило «тренду» механистического взгляда на природу. Эстетическое восхищение возникало именно от осознания принципиальной противоположности «материи» и «духа», механизма и организма, детерминизма и свободы, «не-я» и «я». Творец своей гениальной кистью (пером смычком, резцом) сопрягал их в одном произведении искусства, обнаруживая не сводимую к природе Душу Мира.
Немецкая классическая философия дала несколько примеров объяснения того, что за этой полярной двойственностью действительно имеется некоторая единая реальность (абсолютное Я, абсолютная идея), а в XIX столетии виталистские идеи в отношении природы порой были даже более популярны, чем механицистские. Но и эти попытки вернуть в природу значение стали актуальны и заметны лишь потому, что в Новое Время человечество стало сомневаться в его наличии там куда чаще, чем в античные времена (исключением в древности был, пожалуй, лишь атомизм). Свобода (и значение) лишь в сфере духе. А в природе — причинность и необходимость. Конечно, соблазн опять спутать причину и значение еще оставался, тем паче, что в то время аристотелевский понятийный аппарат еще использовался. Однако замечательная критика Д. Юмом идеи причинности, точнее — механизма возникновения этой идеи, показывает, что каузальность не может стать эрзацем значения, как ни пытается на этом настоять наш разум, по аналогии с собой наделяющий природу смыслами и свободой.
Сильнейший удар по возможности обнаруживать в природе, особенно неживой, значения, смыслы или ценности нанес позитивизм. Даже органическое начинается рассматриваться с точки зрения физики и механики. Принцип эволюции (в его наиболее известных формулировках — «дарвиновской» и «спенсеровской») не приемлет телеологизма, рассуждений о «том ради чего». То же самое касается социума. Недаром Огюст Конт назвал новую науку, будущую социологию, «социальной физикой».
В ХХ столетии продолжается та же тенденция. Конечно, интерес к «скрытому» и «таинственному» — т. е. к значению, смыслу, — раз за разом возрождается, получая выражение в самых разных областях: в фундаментальной онтологии М. Хайдеггера и эзотеризме Р. Генона и Ю. Эволы, в увлечением жанром «фэнтези» и попыткой нового «оволшебствования мира» деятелями New Age, в спорах по поводу «антропного принципа» в космологии, в квантовом пананимизме некоторых трактовок «копенгагенской интерпретации», в увлечении восточными практиками и верованиями, в поисках следов инопланетян, в «визуальной» революции в гуманитаристике.
Однако этот интерес, выражающий подсознательное желание спастись от давления со стороны ученых, нашедших в математике и в методических идеалах естественных дисциплин универсальный способ моделирования сущего, никак не отменяет того факта, что наука, которая стала сейчас не просто источником новых знаний, но превратилась в серьезнейший технологический драйвер в сфере экономики, политики, социальной жизни и культуры, в целом находится в рамках позитивисткой идеологии. Она не ищет значений и смыслов. Она разрабатывает модели, которые способны объяснить и спрогнозировать поведение ее предметных полей. И, более того, она достаточно сильна и влиятельна, чтобы навязать свою точку зрения, утвердить ее как единственно и безальтернативно верную.
Несомненно, что позитивистская идеология, особенно в тех формах, которые она начинает принимать в середине ХХ столетия (когда позитивизм и неолиберализм окончательно «протягивают друг другу руку»), противоречит идеалам и связанным с ними методологиям гуманитарных наук. Та дамба между дисциплинами естественными и гуманитарными, каковую удалось возвести в XIX столетии благодаря В. Дильтею и философии жизни, после Второй мировой войны активно размывается. Произошло соединение двух вещей, казалось бы находящихся в совершенно разных областях человеческих интересов и деятельности: в области научного поиска, и в сфере политики и права. Принцип фальсификации, сформулированный Карлом Поппером, означал, что ни одно из положений (кроме самого этого принципа) отныне не должно рассматриваться как всеобщее и абсолютное. «Из эмпирических свидетельств может быть выведена только ложность теории, и этот вывод является чисто дедуктивным»1.
В известной степени принцип Поппера предвосхитил политико-правовые концепты послевоенного либерализма (который вполне соотносится с попперовской идеей «Открытого общества»). В частности, согласно этим
1 Поппер К. Предположения и опровержения. Рост научного знания. М., 2004. С. 98. Религия и наука 99
концептам мы должны отказаться от осуждения и негативной оценки другого, если они основаны только на том факте, что другой радикально отличается от нас своим поведением, обликом или образом жизни (конечно, если этот другой не нарушает законов и не является носителем тоталитарной идеологии и практики). То, что в науке выступает требованием проверки, которая отрицает априорную претензию какой-то теории на абсолютность, в сфере социальных отношений становится основанием для отказа от любого насилия в области политико-правового поведения.
Символическое, «значение», «ценность» — все это стало вызывать подозрение, трактоваться как некоторая обманка, инструмент манипулирования обществом. Несмотря на то, что в ХХ веке капитализм как форма организации экономической и общественной жизни постоянно подвергался критике, тем не менее некоторые из его установок вполне подошли для идеологии «открытого общества». Так, разумный эгоизм участников рынка, как представлялось со времен Адама Смита, сам способен отрегулировать экономические отношения, государственное же вмешательство только снижает ожидаемый рост общественного благосостояния2. Апелляция к ценностям и традициям в сфере культуры, образа жизни, социальной идентичности в глазах сторонников «открытого общества» — особенно последних десятилетий — становится похожа на «сбор десятины», государственное манипулирование ценами или использование экстраординарных налогов, чем так «грешат» «закрытые общества».
Впрочем, отказ от апелляций к ценностям и традициям (за исключением, конечно, т. н. «общечеловеческих ценностей», трактовка которых, к слову, меняется примерно каждое десятилетие) не означал, что общество перестало быть предметом позитивистского исследования, а социальная инженерия канула в прошлое. Увеличение «количества возможностей» — по крайней мере, у граждан стран, входящих в т. н. зону «золотого миллиарда», — привело и к росту «степени учета». Траектория человеческой жизни получила почти полное отражение во всевозможной документации и в «следах» нашего существования, зафиксированных новыми средствами социальной коммуникации (прежде всего Интернетом). Это дает возможность использовать статистические количественные методы анализа для прогнозирования определенных процессов в области социальной и культурной жизни, и даже создавать новые общественные потребности, проистекающие из этих прогнозов, вызывая представление о статистической предсказуемости человеческого поведения.
Другим движением, которое решительно выступило против каких-либо форм насилия в любых областях человеческого существования, от политико-экономической до дискурсивной, стал т. н. «постмодерн». Одним из элементов борьбы с нарративами власти был отказ от представлений о возможности качественного описания какого-либо явления. Ранжирование по качествам подразумевает их иерархию, которая, по мнению Ж. Делеза, Ж. Деррида и других, связана с «дискурсом тождества», т. е. с различными формами принуждения. Эпоха постмодерна породила целый ряд культурных и художественных
2 См. обсуждение темы «моральности» открытого рынка: Козловски П. Этика капитализма // Козловски П. Этика капитализма. Эволюция и общество. СПб., 1996. С. 52-62.
явлений, изменение отношения к обиходной культуре, размывание границы между художественным и обыденным, «профессионалом» и «любителем». Все это создавало представления о возможности новой эстетики и новой гу-манитаристики. Однако реальность оказалась иной.
Одним из наиболее последовательных образов человека, созданных в эпоху Постмодерна, может быть «здоровое» тело-без-органов Ж. Делеза и Р. Гватта-ри. Человек в их случае либо представляет собой отдельную машину желания, либо же становится элементом машины желания, составленной из многих индивидов. Действительно, если онтология значений подвергается критике (как начало опрессивное, идеологическое), остаются только желания.
Наиболее прогрессирующим инструментом изучения человека во второй половине XX — начале XXI веков стали науки о сознании. И здесь мы видим ту же самую тенденцию на отказ от «значения» в пользу механистически понятой «причинности». Ученые и философы, которые, занимаясь темой сознания, признают реальность «мыслящей субстанции» (будучи, согласно современной терминологии, «картезианцами» иди «дуалистами»), находятся в меньшинстве. Большинство предпочитает естественные объяснения деятельности сознания, имеющие материалистический характер3. Популярны редукционистские (в наиболее резком выражении — элиминативные) доктрины, сводящие сознание к функциям биологического организма человека (как части обширной социальной сети, которая в свою очередь является функцией социального тела4), или даже «изгоняющие» сознание из предметов научного поиска, трактующие его исключительно физикалистски. Согласно элиминативным концепциям, все мнящееся «нашим» и «личным» оказывается специфической иллюзией, сопровождающей инстинктивные реакции детерминированного физического объекта (каким и является человеческий организм)5. Впервые эти идеи встречаются уже в работах Уилфреда Селларса, Пола Фейерабенда и Ричарда Рорти в 50-х — 60-х годах ХХ столетия. Но теперь эти идеи пытаются подтвердить экспериментально. Такая позиция означает критическое отношение к традиционной методологии гуманитарного знания. Сознание изучается естественно-научными методами, становясь в глазах ученых-когнитивистов предметом, подобным предметам естественных наук. Мы видим, как методология меняет собственный предмет (или, точнее, интерпретацию его природы).
3 «The Blackwell Companion to Consciousness», вышедшей в 2007 году. Четвертый раздел этого труда представляет собой описание наиболее влиятельных современных концепций сознания (авторы насчитали двенадцать таковых). См. также: Gregg D. Caruso (ed.) Exploring the Illusion of Free Will and Moral Responsibility, Lexington Books, 2013.
4 Примером подобного понимания человека и социума может быть акторно-сетевая теория (actor-network theory), полагающая, что границы между субъектами, между человеком и природой, между живым и неживым в процессе производительной деятельности условны, а субъективность — лишь одна из сторон этого процесса. См. Latour B. We have never been modern. Harvard, 1993.
5 Наиболее показательны работы Пола и Патриции Черчленд: Churchland P. M. Matter and Consciousness, Revised Edition. Cambridge, MA: MIT Press. 1988; Churchland P. M. Brain-Wise: Studies in Neurophilosophy. Cambridge, Massachusetts: MIT Press, 2002 и другие.
Самые последовательные исследователи сознания (особенно элиминати-висты) трактуют все, что касается темы «значения» «самости», «свободы воли», «души», как проявления «народной психологии» — верований, существующих лишь по той причине, что естественные науки долгое время оставляли тему сознания и всего, что с ним связано, «гуманитаристике». Однако в наше время от этих иллюзий можно отказаться якобы уже по той причине, что они не фиксируются современными методами исследования6.
Вопрос здесь заключается не в самом наличии таких воззрений — материалистические доктрины известны с древности, а для Нового времени объяснение сознания через некоторые материальные факторы или социальные отношения является достаточно частым явлением. Однако специфика нынешней ситуации заключается в том, что сейчас элиминативные подходы становятся одним из «трендов» вполне конкретных, финансово поддерживаемых проектов когнитивных наук.
Критики крайних форм «Нового материализма» утверждают, что главной из проблем современных наук о сознании становится их неспособность объяснить природу человеческой личности, которая по-прежнему является неоспоримой ценностью — с культурной, моральной и правовой точек зрения — для европейской цивилизации. Однако этот аргумент бьет мимо цели уже по той причине, что интерпретация темы личности в духе декартовского суверенного субъекта, сформированная временем Просвещения и раннего индустриального капитализма, воспринимается современными мыслителями как откровенная архаика. Картезианский «субъект», как и «автор» эпохи Модерна, «умерли», причем их смерть была зафиксирована «философскими рупорами» постсовременности еще 50 лет назад. «Народная психология» с ее представлениями о душе, самосознании, моральном выборе, т. е. со своей верой в то, что происходящее что-то значит, также может быть воспринята как форма принуждения и насилия. А вместе с ней оказывается под ударом и вся область гуманитаристи-ки. Та сфера, которые многие века считалась местом обитания свободы — творческой, научной, политической, — вполне может быть переоценена как средство манипулирования, принуждения и властной корысти.
Вместе с гуманитаристикой под ударом находится и теология как теоретическое выражение и осмысление религиозного опыта и, в том числе, как первичная форма гуманитаристики, или, по крайней мере, как исток базовых стратегий изучения человека, общества, творчества в культуре Нового Времени. Когда-то именно средневековые факультеты «свободных искусств» стали местом рождения современных гуманитарных наук, а богословие — важнейшей инстанцией их легитимации7. Не следует забывать, что важнейшим методом богословия является герменевтика (которая, собственно говоря, и сформировалась в рамках христианской культуры). Герменевтика подразумевает личностный исток толкуемого явления — будь это Писание (в случае богословия), или же литературное произведение, историческое событие, социальное поведение (в случае светской гуманитаристики). Но именно свободная
6 См. Stich S. From Folk Psychology to Cognitive Science. Cambridge, MA: MIT Press, 1983.
7 См. Апель К.-О. Трансформация философии. СПб., 2001. С. 125.
личность исчезает из фокуса внимания современных ученых. И чем в большей степени в науке доминируют исследования, опирающиеся на методологии, работающие с «Большими данными» («Big data»), тем меньше в них места уникальному и чудесному.
Судя по изменениям, которые происходят в современном академическом и образовательном пространстве, появляются признаки капитуляции и маргинализации классического гуманитарного знания, начинающего играть по правилам «когнитивного капитализма», предсказанного Ф. Лиотаром8.
Таким образом, современное богословие должно учитывать, что оно действует в совершенно иной ситуации, чем это было еще 50 лет назад. Прежде всего, изменилась секулярная среда как контекст современного христианства. Если ранее «светские» мыслители подчеркивали различие в понимании ими и «клерикалами» понятий субъекта, личности, свободы, то ныне светский рационализм утверждает, что нашел принципиально иные языки описания человеческого бытия. Во-вторых, поменялось и религиозное сознание, эволюционирующее вместе с социальным контекстом. В последние пять-шесть десятилетий сформировались не только многочисленные конкуренты традиционных религий, но изменился сам «габитус» верующего. Зачастую его религиозный капитал имеет эклектическую природу, участие верующих в делах Церкви становится факультативным. В ряде случаев вера воспринимается как исключительно личное дело, не терпящее никакого внешнего, даже освященного традицией, принуждения и авторитета9.
Традиционный аргумент против религиозной веры и претензий богословия на статус научности вырастает из сформированного еще в эпоху Просвещения требования очевидности эмпирических данных, на которых основываются наши убеждения (в духе сформированного еще Р. Декартом и Ф. Бэконом эпистемологического фундаментализма). Только опирающееся на такие очевидности «обоснованное истинное мнение» и может быть названо знанием. Эта точка зрения, получившая название «эвиденциализма», имела и этические последствия. В 1877 г. английский математик Уильям Клиффорд опубликовал статью «The Ethics of Belief»10, в которой утверждал, что любое убеждение и вера, не опирающееся на должное эмпирически очевидное основание, безнравственно.
Вопрос об «этике веры» породил длительную, до настоящего момента не завершившуюся дискуссию. Позиция Клиффорда неоднократно критиковалась. Однако именно ее имеют «в рукаве» многие из современных критиков богословской методологии и богословия как науки. И опровержение Клиффорда
8 «Знание производится и будет производиться для того, чтобы быть проданным, оно потребляется и будет потребляться, чтобы обрести стоимость в новом продукте, и в обоих этих случаях, чтобы быть обмененным». См. Лиотар Ф. Состояние постмодерна. СПб, 1998. С. 18.
9 Одним из первых, кто обратил внимание на решительное изменение характера религиозности и ее проявлений в социальном плане, был Т. Лукман. См. его известную работу: Luckmann T. The Invisible Religion: the Problem of Religion in Modern Society. Macmillan, 1967.
10 Современное издание: Clifford W.K. The ethics of belief // T. Madigan, (ed.). The ethics of belief and other essays, Amherst, MA: Prometheus, 1990. P. 70-96.
не столь просто, как обычно это представляется верующему разуму. Аргументы от наглядности и очевидности веры в опыте религиозного человека секулярной наукой не учитываются. Причина тому — обстоятельство социологического порядка: эмпирическая очевидность, с точки зрения подавляющего большинства представителей современной науки, должна иметь повторяющийся и воспроизводимый характер. Религиозному опыту отказано в повторяемости и воспроизводимости, в связи с его субъективным, личностным характером.
Повторяется ситуация, с которой сталкивались раннехристианские апологеты: оппоненты обвиняли их в неочевидности христианского Бога. Языческие боги были вполне зримы и осязаемы — в виде творящих чудеса статуй, оракульных центров, обожествленных небесных светил и т. д. Неудивительно, что сомневающийся язычник Автолик мог обращаться к Феофилу Антиохий-скому со словами «Покажи мне своего Бога». И вполне современно звучит ответ Феофила: «Покажи мне твоего человека, и я покажу тебе моего Бога» (Ad Autolycum, I.2).
Доминирование в науке методологий естественных и технических дисциплин оставляет, как кажется, еще меньшее «окно возможностей» для встраивания богословия в общее здание современной науки.
Правда, появляется другая возможность: богословие может стать центром (а с исторической точки зрения оно таким и являлось) гуманитарных наук, с их необходимым вниманием не к Big data, а к тому, что не калькулируемо. И не по той причине, что личностное, неповторимое является лишь частным случаем некоего детерминированного всеобщего процесса, а потому, что этот частный случай что-то значит, обладает значением.
Пожалуй, следует возвратиться к тому, с чего мы начали настоящее обсуждение. В современной науке причинная цепь вытесняет «вертикальные» и «генерализирующие», дополняющие тотальность самосознания связи значений. Неудивительно, что столь велик в околонаучной и научной «дигитальной» среде интерес к буддизму, который, как известно, довольно последовательно критикует представления о Я-сознании, которые до недавнего времени были традиционными для Запада. Поэтому сохранение «верности» значению — это поддержание базовых элементов той культуры, которая сложилась благодаря античному и библейскому мирам.
Но, быть может, имеет смысл разобраться со значением позитивистской экспансии, которую мы видим сейчас? Можно предположить, что в рамках богословского знания сформируются новые предметные области, которые позволят осмыслить ведущие тренды современной науки. Мы ожидаем появления богословия науки, чьей задачей станет оценка не только научных методологий, но и того места, которое наука и научное знание занимает в современной цивилизации, их функций. Богословие уже имеет подобный опыт: осмысление культуры/ пайдейи христианскими апологетами, истории Аврелием Августином, природы «коммунитарных» идеологий богословами и религиозными философами ХХ столетия. Простое игнорирование научных практик и методик уже невозможно. Наука давно стала элементом власти, вполне явно выраженным материальным, экономическим, общественным фактором. Ее нынешнее состояние требует всестороннего богословского исторического
осмысления, обнаружения ее места и значения на шкале христианской философии истории. И сделает это сообщество ученых, для которых богословие науки станет действительно насущной проблемой.
источники и литература
1. Churchland P. M. Brain-Wise: Studies in Neurophilosophy. Cambridge, Massachusetts: MIT Press, 2002.
2. Churchland P. M. Matter and Consciousness, Revised Edition. Cambridge, MA: MIT Press. 1988.
3. Clifford W.K. The ethics of belief // T. Madigan, (ed.). The ethics of belief and other essays, Amherst, MA: Prometheus, 1990. P. 70-96.
4. Gregg D. Caruso (ed.) Exploring the Illusion of Free Will and Moral Responsibility, Lexington Books, 2013.
5. Latour B. We have never been modern. Harvard, 1993.
6. Luckmann T. The Invisible Religion: the Problem of Religion in Modern Society. Macmillan, 1967.
7. Stich S. From Folk Psychology to Cognitive Science. Cambridge, MA: MIT Press, 1983.
8. Апель К.-О. Трансформация философии. СПб., 2001.
9. Козловски П. Этика капитализма. Эволюция и общество. СПб., 1996.
10. Лиотар Ф. Состояние постмодерна. СПб., 1998.
11. Поппер К. Предположения и опровержения. Рост научного знания. М., 2004.
Roman Svetlov. Between Meaning and Cause: the Fate of the Humanities and Theology in the Context of Contemporary Ideas about the Nature of Scientific Methodology.
Abstract: Modern science is trying to leave as much as possible from the concepts of value and meaning, being engaged in the first place by causality. Unlike the meaning, causality refers only to itself. In this case, the personality disappears from the subject field of the scientist. For the analysis of Big data and work with protocol sentences hermeneutics is no longer needed. Traditional humanities losing its way, it is obvious to any modern scientist. Perhaps its support will be theology, which in the Middle Ages laid the foundation of modern humanitarian disciplines. At the same time, science has long become an element of power, a very clearly expressed material, economic, social factor of our reality. Its current state requires a comprehensive theological reflection, finding place of contemporary science in the scale of the Christian philosophy of history. This function could be assumed by theology of science.
Keywords: Value and causality, humanities, modern interpretation of scientific boundaries, ethics of belief, theology of science.
Roman Viktorovich Svetlov — DSc in Philosophy, Professor, Director of the Institute of the Philosophy of Human, Herzen State Pedagogical University of Russia, Professor at St. Petersburg Theological Academy (spatha@mail.ru).
