CC BY
56
Вестник ПСТГУ III: Филология
2013. Вып. 3(33). С. 14-32
Между прозой и стихами, дидактикой И СТИХОТВОРЕНИЕМ НА случай: придворный праздник Карла VI
В РАЗНОРОДНЫХ ТЕКСТАХ (Мишель Петнуен — Томмазо ди Салуццо — Эсташ Дешан)1
Жан-Клод Мюлеталер
Франция — культ видимости — и эффекта.
(Поль Валери2, 1915)
В мае в аббатстве Сен-Дени состоялся грандиозный праздник, с помощью которого юный Карл VI, освободившись от опеки дядьев, решил утвердить свою власть и привлечь знать на сторону реформ, начатых мармузетами. Зрелище поразило современников. Впечатления от него нашли отражение в произведениях трех авторов-очевидцев: Монаха из Сен-Дени, Эсташа Дешана и пьемонтского маркиза Томмазо III ди Салуццо. Но каждый из них выбрал свою форму для повествования об этом событии — «Хронике», написанной на латыни Мишелем Пентуеном, монахом аббатства Сен-Дени, вторит баллада Дешана, придворного; Томмазо ди Салуццо ввел описание праздника в аллегорический роман «Странствующий рыцарь.
Хроника, лирическое произведение, роман: литературоведу такое жанровое разнообразие, в котором отразилось майское празднование, дает редкую возможность проследить, как жанр преображает историческую реальность. Иными словами, интерес представляет тот способ, с помощью которого автор каждого из трех названных текстов преодолевает уровень простой описательности и наделяет упоминаемое событие особой значимостью, сообщая ему либо интерпретационный потенциал, либо эмоциональную нагруженность. По мнению автора данной статьи, чем в большей степени текст демонстрирует художественность, литературность, тем сильнее изменяется в нем восприятие исторического факта как такового, а референция предстает как видоизменяемая данность. Та связь, которую три автора, описывающие празднество, устанавливают с экстратекстовой реальностью, в большой мере обусловлена внутренней логикой создаваемых ими текстов. Задача автора статьи — выявить цели и функции подобных изменений.
1 Перевод статьи выполнен К. А. Александровой под редакцией Л. В. Евдокимовой.
2 Valéiy P. Cahiers / Ed. par Judith Robinson. Paris, Gallimard (La Pleiade), 1974. Vol. 2. P. 1458.
В мае 1389 г. в аббатстве Сен-Дени состоялось «блестящее и невероятно многолюдное»3 празднество. Французские историки — от Жюля Мишле до Франсуазы Отранд4 — не раз обращались к этому событию, представлявшему собой демонстрацию королевской власти — так молодой Карл VI, освободившись от опеки дядьев, утверждал свой авторитет и стремился убедить знать встать на сторону реформ, начатых мармузетами. Великолепие праздника поразило современников: отклики о нем мы находим в «Хронике монаха из Сен-Дени», у придворного и поэта Эсташа Дешана, а также у пьемонтского маркиза Томмазо III ди Салуццо. Все три автора были очевидцами события, но каждый из них выбрал свою форму для того, чтобы рассказать о нем. Латинской «Хронике» Мишеля Пентуена5, монаха из Сен-Дени, вторит баллада Эсташа Дешана, придворного чиновника6. Что же касается пьемонтского маркиза, то он включил воспоминание о грандиозном празднестве в свой аллегорический роман о «Странствующем рыцаре», над которым начал работать в 1394 г., находясь под стражей в Турине7, куда его заключили враги.
Историческая хроника, поэзия, роман — для исследователя литературы редкая возможность проследить, какое выражение одно и то же историческое событие — майские празднества Карла VI — нашло в разножанровых произведениях8. Иными словами, интерес для нас представляет тот способ, с помощью которого автор каждого из трех произведений преодолевает уровень простой описатель-ности и наделяет упоминаемое событие особой значимостью, сообщая ему либо интерпретационный потенциал, либо эмоциональную нагруженность9, содержащиеся в тексте. Исходя из мысли Ролана Барта о том, что означивание (signifiance) «определяется свойствами текста»10, отметим, что образ реальности, воссоздаваемый в литературном произведении, обусловливается внутренней логикой этого произведения. Чем больше текст преображает реальность посредством dispositio и elocutio, тем в большей степени он становится художественным, лите-
3MicheIetJ. Histoire de France. Paris, Hachette, 1840. Vol. 4. P. 45.
AAutmnd Fl Charles VI. La folie d’un roi. Paris, Fayard, 1986. P. 214—227 (подробное описание праздника).
5 О Мишеле Пентуене см.: Guenée В. Un Roi et son historien. Vingt etudes sur le regne de Charles vi et la Chronique du Religieux de Saint-Denis. Paris, De Boccard, 1999. P. 33-49.
6 О жизни Дешана см. обобщающий труд Карин Беккер: Вескег К. Eustache Deschamps. Etat actuel de la recherche. Orléans, Paradigme, 1996. P. 15-21.
7 Cm.: Fajen R. Die Lanze und die Feder. Untersuchungen zum Livre du Chevalier Errant von Lhomas III., Markgrafvon Saluzzo. Wiesbaden, Reichert Verlag, 2003. P. 13, 19-24.
8B работе Каролины Прюдом (Prud’Homme С. «Le faulxpais de Flandre»: les guerres de Flandre (1379-1386) vues par trois témoins contemporains // Original et originalité. Aspects historiques, philologiques et littéraires / Ed. par Olivier Delsaux, Helene Haug. Louvain, Presses Universitaires de Louvain, 2011. P. 163—171) приводится еще один аналогичный случай. К сожалению, ее анализ ограничился по большей части простым пересказом и лишь кратким упоминанием о том, что референциальность текста обусловлена его дискурсивной логикой. В связи с этим вывод статьи представляется неубедительным: на каком основании автор полагает, что «несмотря на жанровые различия, изображение фландрских войн весьма похоже» (р. 170) у Дешана, Фруассара и автора «Рифмованной хроники фландрских волнений»?
9 Об этих различиях см.: RicœurP. La Metaphore vive. Paris, Seuil, 1975. P. 285—286.
mBarthes R. L’Illusion referentielle // Littérature et realite. Paris, Seuil (Points), 1982. P. 94.
ратурным11 и тем самым меняет восприятие исторического факта. Референция предстает как видоизменяемая данность, а нашей задачей становится выявить значение и функции подобных изменений.
Как и следовало ожидать, «Хроника монаха из Сен-Дени»12, в отличие от двух других произведений, содержит хронологическое повествование, очень близко передающее реальные события. Именно к этому источнику по большей части обращалась Франсуаза Отранд, подробно описывая ход праздника, который длился целых пять дней.
Центральным событием первых трех дней стало посвящение в рыцари двух юных сыновей герцога Людовика Анжуйского, короля Сицилии и Неаполя, их кузеном — королем Карлом VI, с полным соблюдением обряда (омовение, месса, объятия). Праздник включал турниры, пиры и балы, в которых участвовали представители знати, съехавшиеся из различных мест Франции, Германии и Англии.
Два следующих дня были посвящены необычному ритуалу, резко контрастировавшему с первыми тремя и осужденному Мишле за дурной вьсус. Он отмечает, что «следующий день был странным»13, повествуя о заупокойной мессе по умершему за десять лет до того Бертрану дю Геклену, отслуженной с большим торжеством. Помимо мессы, была отслужена еще одна служба, во время которой осуществилось приношение оружия коннетабля. Как отмечает Франсуаза Отранд14, целью этих церемоний было прославление рыцарства, стоящего на службе у государства и хранящего верность королю, — именно к такому рыцарству и принадлежал Бертран дю Геклен.
На первый взгляд, Мишель Пентуен следует образцу «Великих хроник Франции», в которых повествователь как бы исчезает, что создает эффект объективности, — события говорят сами за себя15. Различные элементы указывают на референтную отнесенность текста. Так, упоминается точная дата (mensis maii prima dieib), события следуют в должной последовательности. Повествователь сообщает, как выглядели и какого цвета были одежды участников; пишет об украшенных султанами лошадях, о блеске золота, о королевских гербах на зеленых щитах. Читатель также узнаёт, что мессу служил Фери Кассинель, епископ Осера; перед его взором проходит вереница знатных господ и благородных дам, которые сопровождают короля во время состязаний: герцогов Бургундии и Турени, царя Армении, королевы Сицилии17. Все это — область описательного.
11В том смысле, в каком об этом пишет Ив Ситтон: Citton Y. Lire, interpreter, actualiser. Pourquoi les etudes littéraires? Paris, Éditions Amsterdam, 2007. P. 344.
n Chronique du Religieux de Saint-Denys. Vol. 1 / Ed. et trad. par Louis-François Bellaguet, introd. de Bernard Guenée. Paris, Éditions du Comité des Travaux Historiques et Scientifiques, 1994. Все цитаты приводятся по этому изданию.
li Michelet J. Op. cit. P. 47.
lAAutmndF. Op. cit. P. 226—227.
15 Cm.: Guenée B. Histoire et culture dans l’Occident médiéval. Paris, 1991. P. 18—19: «Простой и подлинный рассказ».
“Chronique... P. 588 : «Первый день мая».
17 Речь идет о Левоне VI де Лузиньян, приехавшем в Париж в 1384 г. и умершем в ссылке. Он был похоронен в монастыре целестинцев после безуспешной попытки снарядить кресто-
Однако в отличие от «Французских хроник» Мишель Пентуен не ограничивается нейтральным самодостаточным описанием, составные части которого должны образовать общую цепь исторических событий, случавшихся год за годом. С одной стороны, помещая рассказ о празднествах, организованных Карлом VI, в самом начале своей книги, Пентуен подчеркивает их значение18; с другой, комментируя некоторые стороны тех увеселений, что состоялись в его собственном аббатстве, он сообщает своему описанию определенную социальную перспективу. Публичное прославление королевского достоинства представляется само собой разумеющимся для хрониста, которому нельзя обмануть ожидания своей среды, воспринимающей подобные церемонии19 как значимое событие. Тем неожиданнее предстает тот факт, что это повествование на самом деле содержит критический элемент.
Как известно20, Мишель Пентуен любит ссылаться на мнения мудрых. Не является исключением и этот случай: решение о том, чтобы увековечить в «Хронике» майские празднества, было им принято только потому, что старики (veterum) убедили его: празднества эти по своему блеску превзошли все, что бывало до тех пор. Прибегая к авторитету «старцев», автор «Хроники», конечно же, доказывает таким образом правдивость своего рассказа. Однако помимо этого он дает понять, что не стал бы писать, если бы не советы неких людей: «ipsis persuadentibus», — как сам он пишет. А это означает, что описание праздника — лишь легкая «закуска», не имеющая на самом деле ничего общего с «seriem hystorie» (p. 586), с летописью событий, которые доносит до потомков хронист. Вместе с тем, поскольку описание церемонии не нарушает общего хода хроники, Мишель Пентуен решается вставить его «pro delectatione lectoris» (p. 586), для развлечения читателей.
Delectatio, насколько мы понимаем, противоречит основной программе хрониста, и замечание Пентуена является первым проявлением его дистанцирования от повествования, которое ему приходится предпринимать против своей воли. В такой перспективе восстановление старинных рыцарских обычаев21, даже по воле короля, совсем не обязательно имеет позитивную окраску Не принадлежит ли сам историограф к тем непосвященным, в глазах которых эти обычаи выглядят странными или, по меньшей мере, необычными?22 Их удивление может свидетельствовать как о восхищении, так и о замешательстве при виде столь тщательно подготовленного спектакля, наполненного ветхой, а скорее — туманной символикой. В продолжении рассказа авторская позиция постепенно проясняется по мере того, как замешательство берет верх, в особенности в том
вый поход при поддержке Карла VI и его наставника Филиппа де Мезьера, автора «Сна старого Паломника».
18 Capitulum I. Rex Francie Ludovicum, regem Sicilie, et Karolum fratrem ejus novos milites fecit (p. 584).
19 Cm.: Guettée В. Un Roi et son historien. P. 59.
2° cm Quenee ß L’Opinion publique a la fin du Moyen Âge d’apres la «Chronique de Charles vi» du Religieux de Saint-Denis. Paris, Perrin, 2002. P. 139-148, 169-180: мудрецы — серьезные и взвешенные люди, «знание которых основано на опыте» (р. 142).
21 Chronique... Р. 590: «quasi armigerorum antiquorum».
-Chronique... P. 590: «peregrinumvelextraneum».
фрагменте, где Мишель Пентуен описывает состязания понедельника. Наездники, пишет он, ждали дам, чтобы вместе с ними въехать на ристалище: такое поведение не просто является подражанием «учтивости древних героев» (р. 595), как позволяет думать перевод Луи-Франсуа Беллаге. «Priscorum dissolucionis lascivia» (p. 594)23 — эти слова содержат резкое изобличение разнузданных нравов, которые осуждает автор хроники, а кроме того, — и это существенно — неприятие тех образцов, которым в своем поведении должны следовать представители благородных сословий.
Мишель Пентуен подспудно осуждает очарованность аристократии литературой и, в частности, романами артуровского цикла, — как и наставник Карла VI Филипп де Мезьер, высказавшийся на этот предмет в знаменитом отрывке24 из «Сна старого паломника».
По видимости хвалебное сравнение красоты дам с красотой античных богинь — «olim fictum dearum contubernium»25 (p. 594) — обнаруживает критическое отношение монаха из Сен-Дени к светскому празднику с языческим душком. Причина подобной критики коренится не только в моральном неприятии; она связана также с оппозицией между обманом (вымыслом) и правдой в метаху-дожественной системе ценностей. То, что вначале воспринималось как «pompa magnifica inaudita» — «великолепное, невиданное торжество» (р. 586), в конечном итоге оборачивается показной и преступной роскошью. Пышность турниров напрямую связана с видимостью: она обманчиво очаровывает зрителей, подобно тому, как античные fabulæ зачаровывают средневековых читателей, хотя их и не следует понимать буквально2'’. Как и искусство риторики, королевский «спектакль» до тех пор будет оставаться пустой оболочкой, пока не обретет связь с трансцендентным и не станет выражением непреложной божественной истины. Игры власти не могут быть самодостаточными.
В конечном счете Мишель Пентуен выносит приговор светской культуре, которая в значительной степени освободилась от опеки церкви. Как автор, он не признает описаний, которые подобно fabula, лишены всякого морального смысла. Иными словами, delectado не находится здесь на службе у utilitas. Монах из Сен-Дени расценивает светское праздненство как совершенно несовместимое с ethos, который предполагает его миссия историографа, и разоблачает показную литературность королевского представления как обман. Подлинное писательство — то, которое является орудием истины, подлинный поэт — тот, кто несет в себе достоинство христианского проповедника.
23 «Игривая распущенность древних» (прим. пер.).
24 Philippe ele Mézières. Le Songe du Vieil Pelerin / Ed. George W. Coopland. Cambridge, University Press, 1969. Vol. 2. P. 223: он советует будущему королю читать Отцов Церкви или сочинения моралистов (в частности, Эсташа Дешана), предостерегая его от «куртуазныхсирен». См.: Gaullier-Bougassas С. Une Exemplarité deconstruite: la polémiqué sur Alexandre et le procès de la littérature de fiction dans le “Songe du Vieil Pelerin”» // Philippe de Mézieres and His Age. Piety and Politics in the Fourteenth Century / Ed. par R. Blumenfeld-Kosinski et К. Petkov. Leiden, Brill, 2011. P. 207-224.
25 Chronique... P. 594 : «собрание богинь, о которых повествуют древние поэты».
26См.: Paule Demats. Fabula. Lrois etudes de mythographie antique et medievale. Geneve, Droz, 1973. P. 111-113.
Мишель Пентуен не просто отказывается слушать завлекательный голос вымысла — будь то античная литература или артуровские романы. Неприятно пораженный излишествами трапезы и распутством некоторых участников пира в последнюю ночь, он говорит, что предпочел бы умолчать о подобных мерзостях, более достойных пера трагика, чем историографа. К этому приему хронист прибегает всякий раз, когда имеет дело с «великим несчастьем»27. Тем самым он обращает внимание читателя на то, что будет писать о серьезных вещах, но вместе с тем не поддается чувствам, как и желанию вызвать праведный гнев у читателей28, предпочитая «трагическим воплям строгое историческое повествование»29. Следуя традиции, восходящей к Исидору Севильскому, Мишель Пентуен, как и его современник Филипп де Мезьер30, понимает «трагедию» как «сетование» и обвинительную речь, historia lugubris et lacrimabilis. Таким образом, королевский праздник заканчивается на неожиданной ноте: вначале радостный, он превращается под конец в преступное бесчинство, следуя трагической траектории31 — от видимого счастья к неизбежной драме. Если монах из Сен-Дени и решается описывать развращенность нравов, царящую среди знати, то только, как и прежде, по совету мудрейших: рассказ этот послужит назиданием и спасительным предостережением для будущих поколений. Не только добро, но и зло имеет дидактическую функцию. Utilitas порицания вытесняет delectatio празднества, очарование которого, по мнению историографа, недейственно.
В рассказе Монаха из Сен-Дени церемонии, посвященные памяти Бертрана дю Геклена, призваны не «контрастно оттенить удовольствие»32, как саркастически полагает Жюль Мишле. Напротив, они являются своего рода корректировкой, и весьма действенной, беспорядочности праздника, где ночь обратилась в день33 вопреки порядку, испокон веков установленному Богом. Во-первых, церемонии эти проходят исключительно в церкви, во-вторых, проповедь епископа Осера читается как призыв знати к порядку: по образу почившего коннетабля, рыцари призваны склониться перед властью короля, чтобы служить праведному делу и сражаться во имя добра, что имплицитно подразумевает христианские ценности, проповедуемые Церковью. В этой сцене епископ Осера играет ту роль, в которой Мишель Пентуен мечтает видеть себя: человека, облеченного при ис-
27 См. : Guettée В. Tragedie et histoire chez le Religieux de Saint-Denis // Un Roi et son historien. Vingt etudes sur le regne de Charles vi et la Chronique du Religieux de Saint-Denis. Paris, De Boccard, 1999. P. 141-161 (особенно p. 141-148).
28 См. нашу статью: Tristesses de l'engagement: l’affectivité dans le discours politique sous Charles VI, которая должны выйти в Cahiers de Recherches Mediévales et Humanistes.
29 Guettée B. Tragedie et histoire... P. 143.
30 Blanchard J. Pragmatique des emotions. Une periode de reference: le Moyen Âge // Écrire l’Histoire. № 1. 2008. P. 17.
31 См. определение трагедии в ту эпоху, принадлежащее Жаку Леграну (Archiloge Sophie. Livre de bonnes meurs / Ed. Evencio Beltran. Paris, Champion, 1986. P. 151): пьеса с хорошим началом и «очень печальным» концом.
32 Histoire de France. P. 47.
33 Chronique... P. 598: «dum noctes in die convertebant». Формула, заимствованная из Иов 17, 12, передает всю суровость, с которой Мишель Пентуен оценивает подобное извращенное использование времени.
полнении своих обязанностей неоспоримым авторитетом, которому внимает король и который учит дворян праведной жизни. Хронист выступает в качестве моралиста, способного донести события, очевидцем которых он был, с отстраненностью мудреца; под его пером история преображается в magistra vitæ. С этой точки зрения, рыцарский спектакль, поставленный Карлом VI и его советниками, не может произвести никакого эффекта: куртуазный идеал, почерпнутый молодым королем в рыцарской литературе, не имеет веса рядом с нравственными императивами монаха, не доверяющего идеологической власти вымысла. С позиций христианской этики, Мишель Пентуен осуждает как показной блеск праздника, так и литературный стиль (ornatus) басен. По его мнению, воспевать подвиги и любовь — все равно что открывать двери греху: fin’amor — в конечном итоге одна из масок разврата.
Праздник, организованный Карлом VI, если абстрагироваться от его политических целей, воспринимается прежде всего как куртуазное увеселение. Именно таким он предстает под пером Мишеля Пентуена, так его изображает и Эсташ Дешан в своей «балладе о любви»34, написанной по тому же случаю. В том же ключе упоминается праздник и у Томмазо ди Салуццо в первой части «Странствующего рыцаря», где описывается королевство Любви. Ревностный сторонник Амура Паламед только что победил рыцаря Кукушки4, соратника императора Ревнивцев: праздники, турниры и увеселения следуют один за другим, чтобы достойно отметить триумф правого дела. Затем Венера и Амур наносят визит Александру Великому, которому болезнь не позволила принять участие в сражении против Ревнивцев. Куртуазная атмосфера, царящая в шатре македонского царя, создана игрой в «просьбы о любви»36, которой развлекаются дамы и господа. Дама Странствующего Рыцаря веселит сердце и услаждает слух благородного собрания, исполняя мелодичное «ди»37, сочиненное ее другом. На следующий день, когда Амур «собрал свой благородный двор, намереваясь предаться веселым развлечениям» («tint sa noble court et entendoit a déduit et a joye», 1. 3349—3350), приехали посланцы, которых он отправлял в различные королевства, чтобы разузнать, хорошо ли ему служат. Именно в этот момент появляется рассказ о майских празднествах в Сен-Дени.
Куртуазность, царящая при дворе Карла VI, полностью отвечает куртуаз-ности, которая правит при дворе Амура. Нигде, уверяют посланцы, их не принимали так хорошо, как во Франции! Они с энтузиазмом рассказывают о «благородном состязании» («tres noble jouste», 1. 3385) и, как Монах из Сен-Дени,
34 Речь идет о балладе 444 из Œuvres completes d'Eustache Deschamps / Ed. par le marquis de Queux de Saint-Hilaire et Gaston Raynaud. New York et Londres, Johnson Reprints, 1966. Vol. 3. P. 255—256. Все цитаты приводятся по этому изданию.
35 Слова кукушка и рогоносец в старо французском омонимы, и каламбуры, основанные на этой омонимии, обычны в средневековой французской литературе (прим. ред.).
36См.: Finol’i А.-М. Un Gioco di societa. “Le roi qui ne ment” e “les demandes en amour” nel “Chevalier errant” di Tommaso III di Saluzzo // Studi Francesi, 27 ( 1983). P. 257-264.
37II Libro del Cavaliere errante (BnF ms. Fr. 12559) / Ed. et trad, par Marco Piccat. Boves, Araba Fenice, 2008. Ligne 3319. Все цитаты приведены по этому изданию.
упоминают место и дату события, перечисляют имена самых знатных дам и господ:
«Et у estoit le roy d’Armenie en la compaignie madame la royne, et sus les autres eschaffaulz estaient mesdames de Bourgoingne et d’Orliens, fille de Galeaz Vescont, seingneur de Millan, et madame de Bourbon, contesse de Forez, et tants autres grans princes et damez qui estaient aussi comme sanz nombre» (1. 3399—3403)3S.
Как и Мишель Пентуен, Томмазо ди Салуццо отмечает присутствие Левона де Лузиньяна, но, в отличие от историографа, пьемонтский маркиз важное место в перечне отводит дамам, подчеркивая таким образом куртуазный характер праздника. Он также не упускает возможности уточнить, что герцогиня Орлеанская, Валентина Висконти, как и он сам, по происхождению итальянка. Отчет посланцев похож на хронику, но неполную и необъективную, так как в ней смещены акценты и обойдены молчанием некоторые аспекты праздника. Ни слова не говорится ни о посвящении в рыцари принцев Анжуйских, ни о заупокойной мессе по Бертрану дю Геклену. Вся религиозная сторона праздника тщательно замалчивается, так что все событие сводится к прославлению аристократического идеала светской жизни, который воплощается герцогом Бурбоне к им, «le plus amoureux, courtois et chevalereux et plains de tous biens qui en la place feust » (1. 3414-15)39.
Как рассказывают дальше посланцы, размах праздника проявился и в больших приготовлениях к нему («moult grans appareillemens», 1. 3393): в устройстве помостов для королевы и дам, чтобы они могли видеть зрелище, во множестве знаков и девизов («devises et congnoissances», 1. 3417), которые помогали различать рыцарей. Повсюду виднелись личные цвета короля; свита каждого принца, состоявшая из двадцати человек, облаченных в одинаковые одежды и снабженных одним и тем же девизом, являла их могущество. Еще в большей степени, чем под пером Мишеля Пентуена, который тоже, впрочем, отмечает блеск одежд, праздник предстает здесь как пиршество для глаз: взгляд пьемонтского маркиза, как можно было подозревать, отличается от взгляда монаха из Сен-Дени. Ведь он сам из той знати, которая является частью устроенного ей для себя спектакля, наслаждающейся своей принадлежностью к европейской элите. Политическая подоплека праздника тонко сквозит в отчетах посланцев.
Не бывает куртуазности без рыцарских подвигов! В отличие от «Хроники», в «Странствующем рыцаре» не обойдена вниманием победа Карла VI на турнире над графом д’Остреваном. Как и монах, посланцы завершают рассказ упоминанием о жестоком и трудном состязании («jouste fort et dure», 1. 3431) двух последних дней, а также о танцах, праздниках и увеселениях, продолжавшихся до рассвета. «И говорю вам, что ночь была бессонной» («Et si vous di que on veilloit toute la nuit», 1. 3438), — подчеркивает один из посланцев, давая понять, что празднества закончились неподобающим образом. И опять мы понимаем, что
,8 «Там был король Армении в сопровождении госпожи королевы, а на других помостах — герцогиня Бургундская и герцогиня Орлеанская, дочь Галеаццо Висконти, правителя Милана, и госпожа де Бурбон, графиня де Форе, и бесчисленное множество других дам и господ».
,9 «наиболее сильно влюбленным, превосходящим всех своим вежеством и рыцарственностью, исполненным всех мыслимых достоинств».
автор испытывает некоторую неловкость: когда Венера с Амуром расспрашивают его о герцоге Орлеанском, молодом брате короля, посланец описывает его как весьма изящного рыцаря, мудрого и хитроумного» («moult gracieux chevalier, sages et malicieux», 1. 3450). Он не довольствуется этим двусмысленным эпитетом, который может означать «хитрый» с положительной коннотацией, но может также обозначать и коварного человека. Не вызывающий доверия, Людовик Орлеанский, похоже, и был таким, поскольку посланец в конце концов неодобрительно говорит, что герцог по своей природе подобен сапсану («la nature du faucon pelerin», 1. 3452). Иными словами, герцог ветреный40 охотник за юбками. Вероятно, это обвинение утвердило Мишле в его убежденности, что во время той «роковой ночи» («funeste nuit»41) молодой принц, должно быть, имел несчастье соблазнить свою невестку, супругу Жана Бесстрашного, герцога Бургундского. Возможно, именно это стало причиной ненависти между принцами, началом того конфликта, который перерос в борьбу между Бургундским домом и Арманьяками и поставил Францию на колени в начале XV в.
В конечном итоге пьемонтский маркиз не так далек от Монаха из Сен-Дени, как это могло показаться с первого взгляда. Он тоже недоумевает по поводу королевского «спектакля», осуждает тщеславный блеск двора Амура и — более того — обличает литературу, прославляющую деяния артуровских рыцарей и античных героев, за то, что та пользуется незаконно присвоенным авторитетом42. Героика и слава — иллюзия, а очарование куртуазной словесности обманчиво: как мы видели, в «Странствующем рыцаре» Александр предстает не как завоеватель, а как человек, предающийся праздности, который, будучи верным служителем Венеры, проводит время в пустых развлечениях. Когда богиня просит его поведать о каком-нибудь приключении, македонский царь не вспоминает о своих завоеваниях, а пересказывает «Обет павлина», желая восхвалить всемогущество богини. Подражая этому роману Жака де Лонгийона43, герои забывают о войне и предаются куртуазному времяпрепровождению.
Хуже того: ни Александр, ни Венера, ни сам бог Амур не видят, что приближается катастрофа! Два дня спустя после беседы с посланцами, дама Странствующего рыцаря — та самая, которая так прекрасно пела к вящему удовольствию знатного собрания! — исчезает во время охоты, устроенной богиней. В отчаянии ее возлюбленный изливает свое горе Амуру и его матери, а те, в замешатель-
40 О нечасто встречающейся символике хищных птиц сш/.Abeele Van den В. La Fauconnerie dans les lettres françaises du XIIe au XlV^siecle. Leuven, 1990. P. 256. Прекрасный пример из современной литературы можно найти в кн.: Le Livre messire Ode (v. 1278—1317), где сапсан, образ неверности, противопоставлен ястребу ( Otón de Granson. Poesies / Ed. par Joan Grenier-Winther. Paris, Champion, 2010. P. 428-429). Рифма «faucon» / «baston» (v. 1295-96) 'сокол' / 'палка' содержит явные эротические коннотации и аллюзию на известную в средневековье игру слов, получающуюся при разложении слова faucon на части: «faucon» — «faux» и «con».
41 Histoire de France... P. 46.
42 Cm.: Muhlethaler J.-C. Échec amoureux et échec politique: le remploi du «Voyage au paradis» dans «Le Chevalier Errant» de Thomas III de Saluces // Les Voyages d’Alexandre au paradis. Orient et Occident, regards croises / Ed. par Catherine Gaullier-Bougassas, Tumhout, Brepols, выйдет в свет в 2013 г.
43 См.: Bellon-Meguelle H. Du Temple de Mars a la chambre de Venus. Paris, Champion, 2008. P. 353-464.
стве, «выражают сильное удивление» («furent assez esbaÿs»)44. Король любви, недостойный своей славы, неспособный противостоять опасности, являет скорбь, которая становится отражением его несостоятельности обеспечить порядок и мир в своем королевстве. Потерянный рыцарь уезжает на поиски своей дамы, во время которых приходит сначала к Фортуне, затем — к Знанию. Ненадежности Амура, источника заблуждений юности, вторит ненадежность Фортуны, жестокие игры которой свидетельствуют об иллюзорности любой мечты о славе, об уязвимости великих людей и политических рассчетов. Рыцарь понимает это, слушая «учителя» («docteur», 1. 5306) Орозия, а затем отшельника-философа («qui philosophe estoit», 1. 8398).
Отрешенность мудреца, отвергающего эфемерные блага Любви и Фортуны, чтобы лучше прилепиться к Богу45, — таков путь спасения. Чтобы обрести покой, нужно отказаться от пагубного желания управлять миром. Опираясь на полученный опыт, постаревший Рыцарь видит себя отныне в роли водителя по образу отшельника и Орозия, которые одни только в состоянии дать ответ благородному скитальцу, обреченному странствовать в мире, где ни любовь, ни слава не дают ориентиров на жизненном пути. И для Томмазо ди Салуццо, и для Мишеля Пентуена блеск праздника и очарование литературы — всего лишь обман: и то, и другое — не что иное, как светская придворная игра, к тому же безнравственная. Если рассмотреть изображенные в аллегорическом романе аристократические увеселения в контексте всего произведения, то мы обнаружим такой же критический взгляд, как и в хронике: за видимым праздничным фасадом пьемонтский маркиз и монах из Сен-Дени видят изнанку декорации. Праздник, который должен был прославить короля, оставил горькое послевкусие.
В отличие от Мишеля Пентуена и Томмазо ди Салуццо, Эсташ Дешан не дает ретроспективы майских праздничных событий. Баллада 444 — это «объявление», вероятно написанное по заказу. Не является ли стихотворение одним из тех текстов (apicibus4b), с помощью которых, как писал Монах из Сен-Дени, европейскую знать известили об этом событии? В любом случае Дешан берется за перо если и не для того, чтобы исполнить официальную функцию, то с тем, чтобы оказать услугу королю, — что вполне понятно, поскольку он был гонцом и посланником последнего47. Его баллада «работает» на популяризацию праздника, так что, по тонкому замечанию Даниеля Пуарьона, поэт становится «соучастником события», «искусно восхваляя идеалы двора»48:
Armes, amours, déduit, joye et plaisance,
Espoir, désir, souvenir, hardement,
Jeunesce aussi, maniere et contenance,
44 II Libro del Cavaliere Errante. Ligne 3501.
45 О возникновении этого средневекового идеала см.: Ménager D. La Renaissance et le detachement. Paris, Garnier, 2011. P. 14-17.
46Chronique... P. 586.
47 Об этом см. : Becker K. Entre poesie et pragmatisme: le lyrisme d'Eustache Deschamps. Paris, Garnier, 2012. Глава: «Sur les routes d'Europe: la nostalgie de la coutume de France».
AiPoirion D. Le Poete et le prince. L'évolution du lyrisme courtois de Guillaume de Machaut a Charles d’Orleans, Geneve, Slatkine Reprints, 1978. P. 104.
Humble regart trait amoureusement,
Genz corps joli/, parez tresrichement ;
Avisez bien cette saison nouvelle,
Ce jour de May, ceste grant feste et belle Qui par le roy se fait a Saint Denys ;
A bien jouster gardez vostre querelle Et vous serez honnorez et chéris.
(Bail. 444, v. 1-10)49
Дешан избирает здесь совершенную форму: «квадратную» строфу, состоящую из десяти десятисложных стихов — он часто использует ее для высоких предметов50. Впрочем, по форме эта баллада не очень сильно отличается от других произведений, которые соседствуют с ней в рукописи; одна баллада написана восьмистишиями, другая — десятисложными семистишиями. К тому же все три пьесы связаны любовной тематикой: баллада 443 представляет собой просьбу влюбленного, обращенную в момент расставания к даме, о том, чтобы она сохранила к нему благоволение (рефрен); баллада 445 — уверение влюбленного в преданности своей «госпоже («dame souveraine », v. 13). Начиная балладу 444 с упоминания о «подвигах» и «любви», Дешан подчеркивает двойной идеал аристократии, плененной куртуазной литературой51. В традиции весенних песен труверов он воспевает «утро года» («saison nouvelle») — месяц май, любимый месяц благородных людей и особенно юных «служителей Амура» («servans d Am ours», v. 31), приглашенных на «великий и прекрасный праздник» («grant feste et belle», v. 7). Лексемы со значением «радости» образуют первые девять стихов, подводя к ключевым словам honnorez и cheriz, благодаря которым рефрен внушает рыцарям надежду на двойную награду. В общественной жизни их ждет слава, в личной — они будут вознаграждены любовью дам. Своей балладой Дешан пытается воздействовать на эмоциональную сферу читателей, приглашая каждого стать участником всеобщего веселья. Под его пером радость должна стать «заразной».
49 «Подвиги, любовь, забавы, радость и удовольствие,
Надежда, желание, воспоминание, отвага,
Младость, хорошие манеры,
Смиренный взгляд, брошенный с любовью,
Прекрасный и стройный стан в богатых одеждах:
Приветствуйте новую весну,
Майский день, великий и блестящий праздник,
Который состоится в Сен-Дени по приказу короля!
Состязайтесь на славу И вас будут чествовать и любить!»
50Например, в королевской песне 362, прославляющей Дю Геклена, Дешан использует эту строфу в 26% своих баллад: см. Clotilde JobertDauphant. La Poetique des Œuvres complètes d’Eustache Deschamps : composition et variation formelle — диссертация, защищенная в Университете Сорбонна Paris IV под руководством Жаклин Серкильини 28 ноября 2009 г. Ел. 3, табл. А. 1.
51 О литературном значении пары arma et amor (‘подвиги и любовь') см.: Stanesco М. D'armes et d'amour. Sur la fortune d'une devise medievale // Lravaux de Littérature. Vol. 2 (1989). P. 37-54.
Рефлексия и критика, выявленные нами в «Хронике Монаха из Сен-Дени» и в романе Томмазо ди Салуццо, отсутствуют в балладе Эсташа Дешана, представляющей собой настоящий «рекламный» текст. Впрочем, с авторами-современниками придворный поэт перекликается в референциальном плане своей баллады: он сообщает дату турнира («в этот день Мая», «ce jour de May»), устроенного по просьбе короля, и место («Saint Denys»), где проходили состязания. Излагает он кратко и программу: двадцать рыцарей, а на следующий день двадцать наездников предстанут в нарядных одеждах («d’un parement», v. 14 и 17), стремясь вызвать тем самым новый прилив радости. Однако название места и указание на дату получают в лирическом произведении совершенно другую окраску, нежели в хронике: «поле эстетического стимула»51 баллады наряду с ее куртуазным измерением нагружает референциальные элементы особым эмоциональным содержанием. Читателям предлагается дополнить их имплицитными коннотациями, опираясь на свой литературный багаж. Та любовь к книжности, которая роднит Эсташа Дешана с пьемонтским маркизом, усиливает обаяние литературности. Выходцы из придворных кругов, оба очевидца праздника чувствительны к формальной стороне прекрасной мизансцены, с помощью которой утверждается престиж знати53.
Любовь, честь, хвала! В отличие от пьемонтского маркиза или монаха из Сен-Дени придворный поэт Карла VI с удовлетворением видит в майских праздниках актуализацию тех картин, которыми наполнена литература, — словно вымысел стал реальностью, а история превзошла вымысел! Пышность французского двора и его знати, дает понять баллада, превзошли наиболее яркий блеск артуровского двора. Кому бы пришло в голову уклониться от приглашения такого короля, которого поэт в третьей строфе практически отождествляет вначале с Амуром, дарующим свое «благоволение» («bienvueillance», v. 23), а затем с Честью, вознаграждающей рыцарскую доблесть:
... Amour, qui ne chancelle,
L’enflambera d’amoureuse estincelle.
Honneur donrra aux mieulx faisans les pris54.
(Bail. 444, v. 26-28)
Праздник актуализует рыцарские ценности, гарантом которых выступает французский король. В королевской песне (п° 357), где идет речь о турнире, организованном Карлом VI по случаю въезда его супруги Изабеллы Баварской в «благородный город» («la noble cité», v. 10) Париж в августе 138955, поэт также прибегает к литературным заимствованиям для описания праздника:
52 Это выражение принадлежит Умберто Эко (L'Œuvre ouverte / Lrad. par Chantai Roux de Bézieux et Andre Boucourechiev. Paris, Seuil (Points), 1979. P. 56.
53 О роли одежды в конце Средних веков см.: Page A. Vêtir le prince. Tissus et couleurs à la cour de Savoie ( 1427—1447Л Lausanne, Cahiers Lausannois d’Histoire Mediévale, 1993. P. 113-128.
54 «Любовь, которая не знает колебаний,
Зажжет его любовной искрой.
Честь вручит приз самому доблестному».
''Œuvres completes. Vol. 11. P. 65. Об историческом контексте см: Boudet J.-P et Millet Н. (dir.). Eustache Deschamps en son temps. Paris, Publications de la Sorbonne, 1997. P. 208, 214-215.
Tuit chevalier et escuier estrange,
Et tous autres qui tendez a renon,
Oez, oez l’oneur et la louenge,
Et des armes grantdisime pardon ;
С ’est de par le chevalier A l’aigle d’or ,..56
(Chanson royale 357, v. 1-6)
Чтобы привлечь внимание читателей, Дешан использует формулу «oez, oez» (v. 3), которая часто фигурирует в песнях о деяниях и которую в XIV в. мы встречаем в самом начале «Песни о Бертране дю Геклене»: «Seigneur, or escoutez »57. Поэт таким образом напоминает читающей публике, что воспевать хвалебные песни французскому королевскому двору его побуждает царящая там рыцарская честь, а функция литературы — увековечить имена и славу. Как и в балладе 444, Эсташ Дешан сообщает место (Paris), уточняет дату праздника (следующий день после памяти святой Марии Магдалины) и излагает его программу. И этот его текст является «публичным»: словно герольд, он созывает рыцарей и оруженосцев покрыть себя славой в присутствии короля. И в этом тексте поэт любуется аристократическим блеском мизансцены, в которой принимают участие тридцать рыцарей, тридцать дам и девиц, тридцать наездников в пышных нарядах («paremens»)58, проходящие пред взорами публики. Тот «пафос» и блеск, которым окрашено все происходящее, побуждает к великим деяниям («grosses choses», v. 49) и воплощает мечту знати сравняться в доблести с героями романов.
В посылке королевской песни Дешан, соблюдая условия жанра, обращается к принцу. Будучи главным адресатом баллады, он отождествлен с «благородным королем Франции» («noble roy de France», v. 43), созывающим на пир, которым заканчивается турнир. И в королевской песне 357, ив балладе 444 автор отказывается от своего «я», становясь глашатаем власти. Единственное различие — баллада обращена к «служителям Любви» («servans d’Amours », v. 31), в то время как королевская песнь созывает «рыцарей» («chevaliers», v. 48) принять участие в военных состязаниях, устроенных «рыцарем с золотым орлом» («chevalier / A l’aigle d’or »). В парафразе используется имперская символика орла, обозначающего здесь Карла VI, супруга германской принцессы. В то же время эта символика превращает короля в героя авантюрного романа: ведь Рыцарем с Золотым Орлом зовется один из героев Благородного Замка в «Персефорэ»... А Изабелла Баварская, названная королевой «Сокровенного Острова» («Isle Celée», v. 14),
56 «Иноземные рыцари и оруженосцы,
Все, кто стремится к славе,
Внимайте рассказу о чести и хвале,
О величайшем турнире,
Что устроен по почину рыцаря С золотым орлом...».
57 La Chanson de Bertrand du Guesclin de Cuvelier / Ed. par Jean-Claude Faucon. Toulouse, Éditions Universitaires du Sud, 1990. Vol. 1.
58 Chanson royale 357, v. 6, 31; cp. v. 13 («d’uns habiz et façon») и v. 34 («d’uns habiz et de-maine»).
предстает окруженной чудесным ореолом благодаря этому титулу, вызывающему в памяти любовные приключения Флоримона с феей сокровенного Острова в романе, носящем имя героя59.
Приключения деда Александра Великого были излюбленным чтением во времена Карла VI: один из герольдов при дворе Амура пересказывает их в «Странствующем рыцаре»; позже, в 1418 г., анонимный книжник переложил прозой роман Эмона Варенского (Le Livre du roy Flourimont). Еще позднее при бургундском дворе мы вновь встречаем фею из этого романа в «Мемуарах» Оливье де Ла Марш, где она появляется во время падарма, устроенного по случаю свадьбы Карла Смелого и Маргариты Йоркской в 1468 г. «Герольд по имени Златое Древо» («poursuivant nommé Arbre d’Or») называет себя «слугой дамы Сокровенного Острова» («serviteur de la dame de l’Isle celée») — имя, которое, как senhal трубадуров, одновременно прославляет и скрывает его обладательницу, благородную даму, покровительствующую «подвигам, которые пробуждают благородные сердца» («emprinse qui nobles cueurs reveille»)60. Так, от одного двора к другому, от одного праздника к другому кочуют повторяющиеся образы, сообщая деяниям рыцарей почетное сходство с литературными прототипами.
В лучах вымысла реальность преображается. Как Мишель Пентуен и Том-мазо ди Салуццо, а позже — Оливье де Ла Марш, Эсташ Дешан пишет для таких читателей, которые не только знают литературу, повествующую о подвигах и любви, но и узнают себя в ней. Его целевая аудитория — французская и европейская знать, связанная с двором Карла VI. Почему же в королевской песне мало внимания уделяется любви? Невзирая на присутствие дам и девиц, которые ли-цезреют доблесть и подвиги рыцарей на турнире, куртуазии в этом тексте нет места. Лишь на празднике в Сен-Дени, символическом месте королевской власти, встречаются arma et итог, а сам праздник выливается в религиозную церемонию, демонстрируя аристократии все грани того идеала, на котором основано ее социальное превосходство. В подобном стремлении к полноте выразились политические задачи праздника, которые заключались в том, чтобы упрочить связь знати со своим королем через любовь, рыцарское и церковное служение. Даже если Дешан (как Томмазо ди Салуццо) и редуцирует этот набор до двух первых элементов, упраздняя церковную составляющую, он свидетельствует об исключительном статусе праздненств в Сен-Дени. Если взять для сравнения королевскую песню 357, в которой превозносится одна только рыцарская доблесть, то ее семантическая структура выглядит бедно, так как краткость лирической формы вынуждает поэта избрать лишь один компонент. Дешан упоминает только незначительную часть торжеств, которые сопровождали въезд Изабеллы Баварской в Париж. Фрагментарный характер песни контрастирует с подробным рассказом Фруассара, бывшего очевидцем въезда новой королевы в столицу — события, которому историк посвящает всю первую главу четвертой книги «Хроники»:
S9Aimon de Varennes. Florimont, ein altfranzosischer Roman / Ed. par Alfons Hilka. Gottingen, Niemeyer, 1932.
“Mémoires d’Olivier de La Marche / Ed. par Henri Beaune et J. dArbaumont. Paris, Picard, 1885. Vol. 3. P. 123. 124.
«наиблагороднейшее торжество» («tres noble feste»61) включало в себя шествие, живые картины, мессу в Нотр-Даме, трапезы, приношение даров от горожан, танцы и, наконец, турниры.
Дешан обходит молчанием основные праздничные события, так как ему приходится выбрать что-то одно между различными элементами тщательно оркестрованной мизансцены. Выбор его, на наш взгляд, подтверждает публичную функцию королевской песни, целью которой было побудить знать сделать взнос на праздник, устроенный в честь королевы. В задачи поэта не входят функции хрониста: он не должен давать целостную картину. Королевская песня 357 является приглашением и выполняет, таким образом, единственную функцию: привлечь внимание нужной публики. Только если мы «поместим» произведение Дешана в контекст, воссозданный Фруассаром, мы сможем понять, что въезд Изабеллы Баварской в Париж был торжественным и блестящим. Песня практически не отличается от других описаний рыцарских праздников, которыми была отмечена придворная жизнь, как, например, турнир в Сен-Поль, где прославились Жан Люксембургский, Ютен д’Омон и Жан де Три62:
A la feste de par le chevalier Al’escu d’or, lui ,xme. dedens,
Faicte a Paris, .xvi. en Fevrier,
Droit a saint Pol fu bel ioustemens63.
(Bail. 501, v. 1-4)
Оба турнира — устроенные рыцарем с золотым орлом и рыцарем с золотым щитом — а р и с т о к р а т и ч е с к и е увеселения, на которых рыцарям предоставляется возможность показать себя перед взорами дам и придворных. Всякий раз это представление, спектакль. Но баллада 501, в отличие от двух рассмотренных нами текстов, предлагает картину события, воссозданную ретроспективно. В этом стихотворении повествование Дешана приближается к объективности хроники, ограничиваясь лишь фактами, хронологической последовательностью событий и именами отличившихся на празднике людей. Однако в сравнении с Мишелем Пентуеном о праздновании рассказывается без всякого осуждения, так как поэт и здесь стремится преобразить событие, придав ему тот блеск, которым, в глазах благородной публики, отсвечивают приключения артуровских рыцарей. Употребленная здесь формула «veissiez ... lances brisier» ‘посмотрите ... как ломаются копья’ (v. 5—6) встречается также в рыцарских романах, когда нужно увлечь читающую публику описанием турнира (вымышленного), как если бы он разворачивался у них перед глазами. Цель поэзии на случай — вызвать или поддержать у читателя определенное чувство. Она не стремится к поучительности, поскольку
61 Jean Froissart. Chroniques. Livres III et ГУ / Ed. par Peter Ainsworth et Alberto Varvaro. Paris, Le Livre de Poche (Lettres Gothiques), 2004. P. 347.
62 Речь идет о балладе 501 — см.: Poirion D. Le Poete et le prince. P. 506.
63 «На празднике, устроенном рыцарем
С золотым щитом и его девятью спутниками,
В Париже 16 февраля
Состоялись прекрасные состязания в Сен-Поль».
сосредоточена лишь на laudatio: отсутствием нравоучительной функции «любовные» («amoureuses») баллады отличаются от дидактических («de moralité»)64.
Это не единственное отличие лирического текста Дешана от прозы Монаха из Сен-Дени и ритмизованной прозы Томмазо ди Салуццо. Поскольку стихи на случай непосредственно связаны с тем самым «случаем», благодаря которому они появились, их целевой аудиторией является публика, с которой автор лично знаком, — сам замысел баллад Дешана неотделим от тех конкретных людей, которые принимали участие в празднике. Два других текста, наоборот, стремятся преодолеть уровень чистой событийности: один при помощи толкования, другой — аллегории, что позволяет вписать повествование об увеселениях 1389 г. в более широкую перспективу и извлечь из него урок, обращенный не только к узкому кругу первых читателей. Мишель Пентуен абстрагируется от своей функции официального историографа, усматривая в «вакханалии» («bacchanale»)65, которой завершился праздник, предостережение для грядущих поколений. В свою очередь Странствующий Рыцарь идет по следам Орозия, автора «Истории против язычников», и причисляет себя, таким образом, к славной традиции, которая позволяет ему выступать судьей по отношению к своей эпохе. Как и творение знаменитого предшественника, аллегорический роман призван пройти через века, помогая будущим читателям в их жизненном выборе. Мишель Пентуен и Томмазо ди Салуццо выступают как мудрые учители жизни, уроки которых актуальны в любое время и в любом месте. В силу демонстративной дидактич-ности идейная подоплека их произведений обретает универсальное значение.
Дешан же в своих придворных балладах занят другим: он и не думает рядиться в благородный плащ философа или пророка — это он предпринимает в других сочинениях66; здесь же поэт стремится стать просто голосом своих заказчиков, придающим их посланию форму и силу. Не ищет он также (во всяком случае в рассмотренных примерах), в отличие от своих будущих собратьев Молине и Ронсара67, своей части славы рядом с той славой, которая воздается в хвалебной песне господину. По мере того как момент произнесения такой речи удаляется, возникает впечатление, что заказчики становятся соавторами поэта, вплоть до того, что стихи на случай воспринимаются порой как результат коллективного творчества. В собрании сочинений Дешана подобного рода баллады попадаются на разных листах (рукопись 840 из фондов Французской национальной биб-
64 О двух тип баллад Дешана: панегирическом и сатирическом — см. : Roccati М. Il Riflesso délia societa contemporanea nell'opera poetica di Eustache Deschamps // Homo sapiens, homo humanus. Vol. 2 (Individuo e societa nei secoli XVe XVI) / Ed. par Giovannangiola Tarugi. Florence, Olschki, 1990. P. 435—447. Критика знати y Дешана рассмотрена Сюзанной Блиггеншторфер: Bliggenstorfer S. Eustache Deschamps. Aspects poetiques et satiriques. Tübingen et Baie, Francke,
2005. P. 93-171.
“Термин принадлежит Мишле (Histoire de France. P. 47).
“Cm.: Mühlethaler J.-C. Le Poète face au pouvoir: de Geffroy de Paris à Eustache Deschamps // Milieux universitaires et mentalite urbaine au Moyen Âge / Ed. par Daniel Poirion, Paris, Presses de l’Universite de Paris-Sorbonne, 1987. P. 83-101.
67 Cornilliat F. La Grande Rhetorique entre le conseil et l’eloge // Poetiques de la Renaissance. Le modele italien, le monde franco-bourguignon et leur héritage en France au XVIe siecle / Ed. par Perrine Galand-Hallynet Femand Hallyn. Geneve, Droz, 2001. P. 330.
л и отеки), не фигурируя в виде специальной подборки. Неупорядоченность — отличительная черта этого корпуса текстов, включающего около 1500 баллад и королевских песен: стихотворения здесь не были расположены самим автором68. Рыхлость сборника позволяет рассматривать отдельно сочинения Дешана, содержащие хвалу и поношение, и дает право воспринимать его стихотворения на случай, не принимая во внимание другие (возможно, впрочем, такие стихи циркулировали независимо друг от друга). Ничто не обязывает нас устанавливать связь между хвалебным текстом и каким-нибудь другим стихотворением, помещенным через несколько листов, в котором поэт предлагает нам критически взглянуть на жизнь двора.
Благодаря своему «изолированному» характеру, стихотворения на случай содержат хвалу, не омраченную критикой, а краткость балладной формы позволяет удержать скоротечную радость, вызванную удачной политической постановкой. Соединение повествования с толкованием в хронике Мишеля Пентуе-на, аллегорический подход Томмазо ди Салуццо, предлагающего читателям не ограничиваться поверхностным уровнем рассказа, формируют, напротив, такой тип нарратива, где хвала и порицание сплавляются в неразрывное единство. Сиюминутности лирического чувства противостоит основательность повествования и рассуждения: учителю жизни, заботящемуся о дидактике, нужно время и пространство, чтобы добиться сознательного отношения от читателя69. Чтобы читатель проникся морализаторским пафосом, хронисту нужно достичь эффекта исчерпанности темы, которого позволяет добиться проза70, традиционно воспринимаемая как правдивая речь71. Будучи коллективным гласом эфемерного, лирическое начало способно создать лишь фрагментарный дискурс, лишенный дидактики. Эйфория предполагает упразднение всякой критической дистанции по отношению к своему предмету; в отличие от хрониста или автора аллегорического повествования, поэт, выполняя миссию герольда, сам погружается в веселье праздника.
Ключевые слова: Эсташ Дешан, Мишель Пентуен, Томмазо III ди Салуццо, Карл VI, роль автора, праздник, двор, чувство, референциальный план текста, читающая публика.
68 Сочинения Дешана были собраны переписчиком Раулем Тенги после смерти поэта; о «беспорядочности» собрания см.: Joubert Dauphant С. La Poetique des Œuvres completes. Chap. 1.
69 Об этой важнейшей функции истории см. недавний труд Фредерика Дюваля: Duval F. Quels passés pour quel Moyen Âge? // Translations medievales. Étude et répertoire / Ed. par Claudio Galderisi. Turnhout, Brepols, 2011. Vol. 1. P. 59-63.
70Это не мешает избирать нужные элементы: мы видели, что повествование Томмазо ди Салуццо и Мишеля Пентуена пересекаются лишь отчасти.
71 См. : Mortelmans J. Quels moyens pour dire le vrai? Sur les origines de la chronique medievale // «Contez me tout». Mélangés de langue et littérature medievales offerts a Hermán Braet / Ed. par Catherine Bel, Pascale Dumont et Frank Willaert. Leuven, Peeters, 2006. P. 737—746.
Points of Views about a Courtly Celebration: Prose and Verse at the Court of Charles VI
J.-C. Muhlethaler
In May 1389, a spectacular celebration was hosted at the abbey of Saint-Denis at the request of the young Charles VI, who, having finally escaped his uncles’ tutelage, aimed to assert his authority and to convince the local nobility to accept the reforms the Marmousets had previously initiated. This staging of royal power deeply struck Charles Vi’s contemporaries: one can find traces of it in texts by the Religieux de Saint-Denis, by Eustache Deschamps and by a Piedmontese marquis, Thomas III of Saluzzo. Although these three authors all witnessed the same event, their renderings of it differ greatly. Thus, Eustache Deschamps, who used to be an officer at the French court, answers the Chronicle written in Latin by Michel Pintoin, the monk of the abbey where the celebration was held, in one of his ballads. Thomas of Saluzzo, on the other hand, weaved his memories of the celebration into his allegorical novel, the Livre du Chevalier Errant.
Chronicle, poetry, novel: the different renderings of the May celebrations offer the literary critic the quite rare occasion to compare the texts one yext with the other on a formal level at the same time enabling him to compare their handling of historical truth. The way in which these three texts go past a simple matter-of-fact description of the event in order to give sense to it — be it through the very interpretation of the events, the emotional charge of the texts or both — shall be at the center of this analysis. At first sight, it seems that the more the literariness of a text is underlined, the more the perception of the historical event is biased and the reference adjustable: as such, the three authors’ depiction of extra-textual reality is largely determined by the demands of each text’s internal logic. Of course, these variations give rise to a series of different meanings that in turn entail ideological issues to be uncovered in the course of this analysis.
Keywords'. Eustache Deschamps, Michel Pintoin, Thomas III of Saluzzo, Charles VI, implied author, celebration, court, emotion, referentiality, public.
References
1. Abeele Van den B. La Fauconnerie dans les lettres françaises du XII’ au XIV siècle. Leuven, 1990.
2. Ainsworth P,. Varvaro A. (ed.). Jean Froissart. Chroniques. livres IIIet IV Paris, 2004.
3. Autrand F. Charles VI. la folie d’un roi. Paris, 1986.
4. Becker K. Eustache Deschamps. Etat actuel de la recherche. Orléans, 1996.
5. Becker K. Entrepoésie etpragmatisme: le lyrisme d’Eustache Deschamps. Paris, 2012.
6. Bellon-Méguelle H. Du Temple de Mars a la chambre de Vénus. Paris, 2008.
7. Blanchard J. 2008. Pragmatique des émotions. Une période de référence: le Moyen Âge. Écrire l’Histoire, no. 1, pp. 15-21.
8. Bellaguet L.-F. (trad.), Guenée B. (ed.). Chronique du Religieux de Saint-Denys. Paris, 1994.
9. Bliggenstorfer S. Eustache Deschamps. Aspectspoetiques et satiriques. Tübingen, 2005.
10. Blumenfeld-Kosinski R., Petkov K. (ed.). Politics in the Fourteenth Century. Leiden-Brill, 2011.
11. Boudet J.-P. et Millet H. (dir.). Eustache Deschamps en son temps. Paris, 1997.
12. CittonY. Lire, interpreter, actualiser. Pourquoi les etudes littéraires?Paris, 2007.
13. Coopland G. W. (ed.). Philippe de Mezieres. Le Songe du VieilPelerin. Cambridge, 1969.
14. Cornilliat F. La Grande Rhétorique entre le conseil et l’éloge. Poetiques de la Renaissance. Le modele italien, le monde franco-bourguignon et leur heritage en France au XVI’ siecle. Genève, 2001, pp. 326-337.
15. Prud’Homme C. «Lefaulxpaisde Flandre»: les guerres de Flandre (1379-1386) vues par trois témoins contemporains. Original et originalité. Aspects historiques, philologiques et littéraires. Louvain, 2011, pp. 163-171.
16. Demats P. Fabula. Trois etudes de mythographie antique et mediévale. Genève, 1973.
17. Duval F. Quels passés pour quel Moyen Âge? Translations mediévales. Etude et répertoire. Turnhout, 2011, pp. 59-63.
18. Fajen R. Die lanze und die Feder. Untersuchungen zum livre du Chevalier Errant von Thomas III, Markgraf von Saluzzo. Wiesbaden, 2003.
19. Faucon J.-Cl. (ed.). la Chanson de Bertrand du Guesclin de Cuve lier. Toulouse, 1990.
20. Finoli A.-M. 1983. Un Gioco di società. «Le roi qui ne ment» e «les demandes en amour» nel «Chevalier errant» di Tommaso III di Saluzzo. Studi Francesi, no. 27, pp. 257-264.
21. Gaullier-Bougassas C. Une Exemplarité déconstruite: la polémique sur Alexandre et le procès de la littérature de fiction dans le «Songe du Vieil Pèlerin». Philippe de Méziéres and Hi s Age. Piety and Politics in the Fourteenth Centuiy. Leiden, Brill, 2011, pp. 207-224.
22. Grenier-Winther J.(ed.). Oton de Granson. Poésies. Paris, 2010.
23. Guenée B. Un Roi et son historien. Vingt etudes sur le règne de Charles ri et la Chronique du Religieux de Saint-Denis. Paris, 1999.
24. Guenée B. Histoire et culture dans l’Occident medieval. Paris, 1991.
25. Guenée B. L’Opinion publique a la fin du Moyen Age d’après la «Chronique de Charles vi» du
Religieux de Saint-Denis. Paris, 2002.
26. Guenée B. Tragédie et histoire chez le Religieux de Saint-Denis. Un Roi et son historien. Vingt etudes sur le règne de Charles n et la Chronique du Religieux de Saint-Denis. Paris, 1999, pp. 141-161.
27. Ménager D. La Renaissance et le detachement. Paris, 2011.
28. Mortelmans J. Quels moyens pour dire le vrai? Sur les origines de la chronique médiévale.
«Contez me tout». Melanges de langue et littérature mediévales offerts a Herman Braet. Leuven,
2006, pp. 737-746.
29. Mühlethaler J.-C. Le Poète face au pouvoir: de Geffroy de Paris à Eustache Deschamps. Milieux universitaires et mentalité urbaine au Moyen Age. Paris, 1987, pp. 83-101.
30. Page A. Vêtir le prince. Tissus et couleurs a la cour de Savoie (1427—1447). Cahiers Lausannois d’Histoire Mediévale. Lausanne, 1993.
31. Piccat M. (ed.). Tommaso IIIdi Saluzzo: Il libro del Cavaliere Errante. Boves, 2008.
32. Poirion D. le Poete et le prince, révolution du lyrisme courtois de Guillaume de Machaut à Charles d’Orléans. Genève, 1978.
33. Roccati M. Il Riflesso délia società contemporanea nelPopera poetica di Eustache Deschamps. Homo sapiens, homo humanus. Florence, 1990, pp. 435-447.
34. Stanesco M 1989. D’armes et d’amour. Sur la fortune d’une devise médiévale. Travaux de littérature, no. 2, pp. 37-54.
35. Robinson J. (ed.). ValéiyP Cahiers. Paris, 1974.
