CC BY
30
УДК 13Лотман
йй! 10.24147/1812-3996.2020.25(1).43-51
МЕТОД И ВРЕМЯ: КАЗУС ЛОТМАНА. Статья вторая В. А. Мартынов
Омский государственный университет им. Ф. М. Достоевского, г. Омск, Россия
Информация о статье
Дата поступления
29.09.2019
Дата принятия в печать
04.02.2020
Дата онлайн-размещения 15.05.2020
Ключевые слова
Метод, историзм, конструктивизм, пересборка, реализм, структурализм, семиотика, повседневность
Аннотация. Метод можно и следует мыслить как то, что непрерывно меняется, пересобирается. «Казус Лотмана» - как раз тот случай, когда можно надеяться, что получится «подсмотреть», как это работает в конкретике, в деталях. Можно отметить два аспекта «пересборки, по Лотману». Первый можно определить как «радикальный методологический плюрализм». Второй - это механизм «радикальных перманентных трансформаций метода», т. е. собственно пересборка в прямом смысле слова, как отчетливо наблюдаемый технологический процесс, причем пересборка именно радикальная. Так работает принцип первичности истории, принцип историзма.
METHOD AND TIME. LOTMAN'S OCCASION. Article second
V. A. Martynov
Dostoevsky Omsk State University, Omsk, Russia
Article info
Received 29.09.2020
Accepted 04.02.2020
Available online 15.05.2020
Keywords
Method, historicism, constructivism, rebuilding, realism, structuralism, semiotics, daily routine
Abstract. The method can and should be thought of as something that is constantly changing. "Lotman's case" is just the case when you can hope that it will turn out to "spy" on how it works in detail. Two aspects of "Lotman reassemble" can be noted. The first can be defined as "radical methodological pluralism". The second is the mechanism of "radical permanent transformations of the method", i. e. reassembly in the literal sense of the word, as a clearly observable technological process. This is how the principle of the primacy of history works, the principle of historicism.
«Метод можно и следует мыслить как то, что непрерывно пересобирается» - этот тезис является лейтмотивом всего нашего цикла статей о методе-во-времени [1-3]. Казус Лотмана - как раз тот случай, когда можно надеяться, что получится «подсмотреть», как механизм такой пересборки работает в конкретике, в деталях. И именно у Лотмана в силу экстремальности его историзма. В предыдущей статье был прорисован общий контур лотмановского историзма [4], и уже так было видно, что историзм у Лотмана особенный, «неистовый», что это один из
возможных пределов явления историзма в гуманитарной аналитике. А историзация метода - это и есть наша проблема, это другие слова для ее фиксации.
Вначале оговорка. Скорее всего, историзация метода у Лотмана - многообразный процесс, аспектов здесь может быть множество. Наши размышления - всего лишь набросок, эскиз, первое приближение к теме. В этом режиме можно отметить два аспекта «пересборки по Лотману». Первый определим как «радикальный методологический плюрализм». Второй - это механизм «радикальных перманентных
трансформаций метода», т. е. собственно пересборка в прямом смысле слова, как отчетливо наблюдаемый технологический процесс, причем пересборка именно радикальная.
I
По порядку. Вначале о плюрализме. В качестве примера - статья 1977 г. «Поэтика бытового поведения в русской культуре XVIII века» [5]. Это более чем репрезентативный материал. Во-первых, это «золотой век» Лотмана, время экстремального теоретического штурма1. Интенсивность порождения теорий невероятная, возможно, не имеющая аналогов. С конца 1960-х до конца 1970-х гг. - двадцать статей в год, в каждой - оригинальная теория, всегда поражающая воображение. Но при этом многое из того, что было написано в это время, не выдержало проверку временем, не вошло в прижизненное собрание сочинений Лотмана [7]. Статья же про «поэтику поведения» не только вошла туда, но и еще многократно переиздана2. Возможно, это самая популярная статья Ю. М. Лотмана. Но дело не только в этом. Есть основания полагать, что статья эта - рубежная, что именно она дала импульс, который привел к тому, что самым капитальным систематическим трудом и фактически его творческим завещанием оказалась книга о бытовом поведении «Беседы о русской культуре» [9]. Подходы к быту Лотман делал и раньше, но они вполне могли остаться сырым материалом, из которого ничего бы не сложилось. Мы уже знаем, что Лотман и воспринимался, и отчасти реально существовал в двух ипостасях, почти в двух лицах - «доктора Джекила» и «мистера Хайда», с одной стороны, как историк, с другой - как теоретик. Синтез был не таким уж простым делом. Вплоть до середины 1970-х гг. история и теория у Лотмана оставались разными регистрами, им самим отчетливо маркированными. Нужен был теоретический ход, который позволил бы рентгеновским светом просветить множество частных исторических наблюдений и собрать их в единое целое. Очень может быть, что возможность посмотреть на быт в аспекте «поэтики» и есть тот теоретический концепт, который дал Лот-ману уверенность в необходимости и исторических, и теоретических «бесед о бытовой культуре», в возможности написать, например, биографию Пушкина [10]. И даже если статья о поэтике бытового поведения не является решающим рубежом к позднему синтезу, то, бесспорно, она находится в ряду других рубежных работ, таких как «К семиотической типологии русской культуры» (1974 г.) и «Декабристы в повседневной жизни» (1975 г.) [11-12].
И второе главное: основные моменты статьи 1977 г. о поэтике бытового поведения станут опорными узлами итогового систематического труда Лотмана, «Бесед о русской культуре».
*
Статья начинается с постулирования сильной версии структурализма, предполагающей категоричное разделение природы и культуры. Если нечто является естественным, то это «Природа», если знаковое, то «Культура» [5, с. 66]. Позже это оформится в концепцию семиозиса как основного культурообра-зующего процесса. Затем следует ряд уточнений. Это обычные параметры структуралистской аналитики, они нужны, поскольку в разных вариантах структурализма могут быть акцентированы больше или меньше. Семиотический процесс уточняется как коммуникация, структурированная присутствием адресанта и адресата информации. Это особенно важно для бытового поведения, оно может не помнить о субъектной структуре коммуникации, и тогда оно «естественно» («природно»), а может отчетливо выстраивать дистанцию по отношению к наблюдателю, и тогда оно семиотично («культурно»). «Непосредственный носитель культуры, как правило, просто не замечает ее специфики» [5, с. 66]. Замечает лишь сторонний наблюдатель, например, иностранец.
Так определились основные инструменты методологии. Далее уточняется объем полевого материала, подлежащего исследованию. Это бытовое поведение русских XVIII в. Оно особенно жестко структурировано, во-первых, потому что вся русская культура многие столетия строила себя как структура, организованная простейшими (бинарными) оппозициями, и, во-вторых, потому что на рубеже XVII—XVIII вв. пережила революцию. «Русское дворянство после Петра I пережило изменение, значительно более глубокое, чем простая смена бытового уклада: та область, которая обычно отводится бессознательному, "естественному" поведению, сделалась сферой обучения», т. е. оказалась чем-то вроде иностранного языка [5, с. 66]. «Непосредственным результатом перемен в отношении к бытовому поведению была ри-туализация и семиотизация тех сфер жизни, которые в неинверсированной культуре воспринимаются как «естественные» и незначимые» [5, с. 68]. Степень се-миотичности быта резко возросла, что превратило быт в игру, и, стало быть, в театр. «Бытовая жизнь приобретала черты театра» [5, с. 68].
Так состоялось то, что можно назвать «основной теорией» статьи о поэтике бытового поведения в России XVIII в. Автор мог бы здесь и остановиться
(и в любой «нормальной» статье так бы и произошло). Но у Лотмана все только начинается. Теоретический концепт немедленно переживает трансформацию, он становится практическим инструментом, методом, запускается в работу. Так, помимо основного метаметода, собственно структурализма, появляется субметод, проверяющий быт на степень присутствия в нем театральности.
Но на этом теоретический процесс не заканчивается. Если в быту присутствуют черты театрального зрелища, то не получается ли, что в нем можно обнаружить и специфичные черты театрального зрелища? Можно. Там, где есть художественность, есть и режимы ее реализации, стили. Так появляется концепция «стилей бытового поведения». И с ней происходит то же, что и с концепцией «быт = театр», она немедленно превращается в рабочий метод. Лотман привлекает редкий экзотический текст, описывающий быт одного русского помещика середины XVIII в., В. В. Головина. Концепт «быт = театр = стиль» оказывается строгим шаблоном, применяемым к подробностям быта. Материал проверяется на стилевую выразительность. Это повторяется восемнадцать раз [5, с. 74-76]. Восемнадцать эпизодов проверки эффективности одного методологического инструмента.
Так получился метод уже третьего уровня. Первым, исходным, был метод структурного анализа как таковой, субметодом была схема «быт = театр», она тогда оказывается инвариантом, а ее вариантом, т. е. субсубметодом стала процедура аналитической проверки быта на наличие признаков стиля.
Методы множатся с каждой новой страницей. Их уже немало. Но это еще не все. Вслед за концептом «театр в аспекте стиля» появляются друг за другом концепты «театр в аспекте жанра» [5, с. 76], «театр в аспекте амплуа» [5, с. 77], «театр в аспекте сюжета» [5, с. 81]. И, разумеется, каждый из них переживает ту же трансформацию: он превращается в метод, немедленно запускаемый в работу.
Пять новых методологических подходов в одной статье - как нечто само собой разумеющееся. Методы наплывают в течении живой аналитики, сталкиваются, поправляются. Их, вероятно, могло бы быть и больше, но надо же где-то остановиться. Поэтому в конце оригинальный ход: появляется еще один концепт, «театр как реализация сюжетов особого типа», но при этом теория здесь не переходит в методологию - единственный случай в этой статье. Изложение ограничивается одним абзацем, где
очерчена перспектива возможных исследований в будущем [5, с. 89], но самой аналитики нет.
А в целом аналитика Лотмана оказывается, как мы видим, непрерывным процессом порождения новых методов, «методологическим плюрализмом». Застыть на пьедестале в состоянии пафосного тождества ни теории, ни методы у Лотмана себе позволить не могут.
II
Второй аспект бытия метода в аналитике Ю. М. Лотмана проявляет себя уже за пределами текста статьи о поэтике бытового поведения - при подключении нового материала. Появляется новый материал, метод начинает погружаться в него, затем поправляться, пересобираться заново.
А поправки более чем уместны. Что-то непременно должно было произойти с идеей возможности тотальной театрализации быта. Здесь сравнение. Возможность посмотреть на повседневность как на театральное представление была еще в 1960-е гг. реализована в «Обществе спектакля» Ги Дебора [13]. И уже тогда было понятно, что мир, где торжествует театральное действие, - мертвый мир, в нем не остается места для любого серьезного поступка и уж тем более для поступка героического. Не получается ли, что и статью Лотмана о поэтике бытового поведения можно понять в том же ключе? Можно, но только в том случае, если читать эту статью изолированно от контекста всего творчества Ю. М. Лотмана в целом, если представлять себе его метод по отдельным декларациям, а не в живой аналитике. Путь Ю. М. Лотмана закончился монументальной картиной истории повседневности русского дворянства XVIII в. в книге «Беседы о русской культуре». И мир, который вырастает со страниц этой книги, - не мертвый мир. Это мир, в котором есть добро и зло, где есть люди, отчаянно стремящиеся к добру, пытающиеся что-то всерьез изменить в этой жизни, и, что самое важное, по Лотману, у них это иногда получается. Не означает ли это, что в «Беседах» Лотман отрекся от того, что писал в «Поэтике бытового поведения»? Нет, ни в коем случае. Основные идеи и методы, обретенные в «Поэтике», продолжают жить и в «Беседах». Но при этом с ними что-то произошло.
Во второй части «Бесед» есть раздел, который весь целиком представляет собой примерно «разговор на ту же тему». Его название - «Искусство жизни» [9, с. 180-209]. Главная тема главы - раскрытие уже хорошо знакомой нам метафоры: «быт - это театр». «Театр вторгся в жизнь, активно перестраивая бытовое поведение людей» [9, с. 183]. Сохранен
и материал, привлекаемый для доказательств и иллюстраций. Так, целиком перенесен из «Поэтики бытового поведения» «яркий пример» [9, с. 203] «организации быта» В. В. Головина, занимающий в статье почти три страницы. Но при этом всё по-другому. Раздел «Искусство жизни» в «Беседах» - совершенно новый текст, где, кроме примеров, нет ни одного абзаца, целиком перенесенного из более ранней статьи. Нет никаких признаков того, что мы сегодня называем «копипастом». Уже это надо отметить, уже это крайне необычно. Зачем писать полностью новый текст, когда есть более ранняя статья по той же проблеме? Любой другой «нормальный» ученый в этой ситуации сделал бы именно полный копипаст. Но на то и «казус Лотмана». Все переписано заново. Это и есть первое очевидное проявление принципа «перманентной радикальной трансформации метода». За два, три, десять лет (за те годы, что прошли между работой над «Поэтикой» и итоговым текстом «Бесед», Лотман несколько раз возвращался к проблеме «быт как театр») появлялся новый материал, и каждое соприкосновение метода с материалом приводило к трансформации метода, к пересборке. Методы оказались погруженными в исторический материал, причем не в том режиме первого приближения, что реализован в «Поэтике бытового поведения», а в режиме «Клио-одержимости» (см.: [4]). В итоге главное из «Поэтики» осталось - это возможность видеть в повседневности структуру театрального действия. Но оптика такого видения перенастроилась радикально. Оказалось возможным увидеть те структурные элементы сценического действия, которые ранее не замечались: первый момент - «границы игрового пространства и времени» [9, с. 188], т. е. амплитуда действий внутри оппозиций «рампа - зал», «действие - антракт»; второй - «грамматика сценического искусства» [9, с. 202]. Каждый из этих моментов - это новая теория, которая тут же немедленно становится новым методологическим принципом, т. е. новым субсубметодом. Но при этом общего увеличения методов третьего уровня не произошло: исчезли концепты-методы «стиль в быту» и «жанр в быту». Возможность выбора «амплуа в быту» упоминается бегло единожды. Развернуто представлен субсубметод «сюжет в быту». Вся спецификация метода «быт в аспекте театра» оказалась полностью пересобранной.
Вот так Лотман способен трансформировать свою методологию. Это именно перманентная радикальная пересборка метода. Так работает принцип первичности истории, принцип историзма.
Но и это еще не все. Пересборка затрагивает и более глубокие слои метода. Если, как уже было сказано, «Поэтику бытового поведения» можно интерпретировать конструктивистски, в духе неклассической эпистемологии, то «Беседы о русской культуре» такой возможности не оставляют.
Вот эпизод из третьей главы «Бесед». Шестилетний мальчик «Никитушка, будущий декабрист [Н. Муравьев], на детском вечере стоит и не танцует» [9, с. 63]. Попадает его бытовое поведение под те правила, которые были очерчены в «Поэтике бытового поведения»? Да. Под схему «быт как сюжет» его поведение целиком задано рассказами Плутарха про Аристида и Катона. Его поведение сплошь семи-отично, это тоже игра и тогда и театр. Но... Это не мешает ему быть живым и подлинным, не мешает быть настоящим героем. Для Лотмана это так3. Тогда что произошло с самим «метаметодом», со структурализмом? Ведь, согласно французской семиотике (являющейся с середины 1960-х гг. фактически семиотикой идеологий), последовательный структурализм должен давать картину всеобщего торжества симу-лякров, исключающую какую-либо героику! Но структурализм Лотмана в итоге его пути иной. Все меняет Клио-одержимость. Акценты лотмановского структурализма в итоге его пути оказываются иными, чем в итоге пути французской семиотики. Оказалось важным не только то, что быт театрализован, важными оказались содержание «спектакля» и смысл жизни «актеров». Важно, чтобы книги, по которым «сочинялись» бытовые спектакли, во-первых, были; во-вторых, чтобы они были хорошими; в-третьих, чтобы их читали всерьез. И тогда у мальчиков, играющих роли, может многое получиться. Они смогут не только выполнить заданные «амплуа», но и выйти в реальную жизнь и что-то в ней совершить. И так далее. Изменилось не только содержание локальных субметодов. Изменился сам структурализм. В живой аналитике пересобрался и стал иным. Он стал более гибким, эластичным.
III
Как оказалась возможной такая трансформация? Здесь оказывается возможным очень простой ответ, предельно простой. Простой, который на самом деле оказывается и предельно сложным, поскольку плохо соотносится с общепринятым. Многолетний опыт непредвзятого чтения текстов Ю. М. Лотмана позволяет произнести этот ответ, но верифицируема ли «непредвзятость»?
Этот ответ сам собой возникает уже после слов о «неистовом историзме», но он будет понятнее, если привлечь новый материал.
Этот материал действительно новый. И это очень странно. В размышлениях Ю. М. Лотмана есть целый пласт, о котором никто никогда не писал и не говорил. Это не две-три случайные фразы, это множество размышлений и нарративов, которые складываются в целостную самостоятельную парадигму. Это именно пласт логики, настолько выделяющийся, значимый, что к нему применимы геологические метафоры. Это тектонически значимый пласт логики. А мы умудряемся его даже не замечать.
Вначале об очевидности этого. Именно очевидности. Это то, что особенно бросилось в глаза тогда, когда получилось впервые всерьез увидеть Лотмана. Это произошло, видимо, в начале 1987 г., когда по второму каналу ЦТ были впервые показаны первые лекции цикла «бесед о русской культуре». Полагаю, что для многих это было событием, на грани того, что называется «культурным шоком». Каждая минута этого зрелища была счастьем, поэтому обращали на себя внимание те мелочи, которые при ином отношении не увидишь. Так вот, о том, что автора этих заметок тогда поразило больше всего. Вторая лекция. Лотман рассказывает о погибшем при Бородине генерале А. И. Кутайсове. На двадцать первой минуте сообщается краткая справка о его отце, графе И. Кутайсове. Следуют такие слова: «Человек он был ужасный, интриган, взяточник, что только плохого можно было, все он делал» [14, с. 360]4. Удивительные слова. Во-первых, тот, кто произнес слова про делавшего «все плохое», верит в то, что добро и зло различимы (что неочевидно). Во-вторых, он полагает, что добро можно и нужно называть добром, а зло - злом, т. е. об этом можно и нужно говорить вслух (что еще менее очевидно). В-третьих, предполагается чем-то само собой разумеющимся, что выбор добра или зла значим для личности выбирающего, причем настолько, что является первичным качеством личности, предопределяющим все прочие (что очень неочевидно). Четвертое: об этом тоже можно говорить, причем не только самому выбирающему, но и стороннему наблюдателю (что совсем неочевидно). Пятое: соотношение добра и зла влияет на историю (что чудовищно неочевидно). Шестое: об этом соотношении непременно нужно говорить, анализируя те или иные исторические события (что возмутительно неочевидно и выглядит чем-то просто неприличным). Имя для всего этого - морализм. Так вот: Лотман - воинству-
ющий моралист. Именно в данном эпизоде это особенно очевидно. Лотмановские слова про «все плохое» - нечто немыслимое в научном или в научно-популярном тексте. Это гипербола почти былинная и, с другой стороны, почти детская речь. Это не просто замечание, имеющее моральный смысл, это какой-то вулканический выброс морализма в историческую аналитику.
Списать этот «вулканический выброс» на случайность или на то, что это произошло в формате телевизионного «шоу», нет никакой возможности. Мы взяли фрагмент телевизионного выступления потому, что это самый яркий случай. На самом деле Лотман всегда таков. Он просто как таковой - воинствующий моралист. Этот морализм проявляет себя у Ломана регулярно и многообразно. Можно очертить основные варианты его проявлений. Первый -прямая моральная оценка, как в случае с «ужасным человеком» Кутайсовым. Второй тип - развернутые рассуждения о важности «нравственности», множество таковых как раз представлено в книге «Воспитание души». Самый интересный и самый регулярный - третий. Это то, что можно условно назвать «рассказами о героях», каковые появляются у Лотмана в текстах самых разнообразных, как в исторических очерках, так и на пике теоретических размышлений. Эти нарративы могут быть очень краткими, из трех-четырех предложений, но при этом даже в самом кратком таком рассказе присутствует, во-первых, сообщение о подвиге, совершенном тем или иным персонажем, либо о способности этого персонажа совершать подвиги и, во-вторых, указание на то, что это подвиг подлинный, что это воплощение высокого нравственного идеала. Пример - как раз рассказ о генерале А. И. Кутайсове, который «смелость необычайную проявил при Прейсиш-Эйлау» и «героически погиб на Бородинском поле» [14, с. 360-361]. Для тех, кто еще не убедился, насколько хорошим человеком был А. И. Кутайсов из слов о «смелости необычайной» и «героической гибели», Лотман в конце краткого рассказа о нем сообщает: «Замечательный человек был» [14, с. 361].
Только в пределах одной лекции «о людях и чинах» таких «рассказов о героях» четыре (о Кутайсове, П. Строганове, А. Тучкове и о его жене). Всего же в «Беседах о русской культуре» «рассказов о героях» пятьдесят. И это факт огромной важности. И один такой рассказ является чем-то очень необычным в речи ученого-теоретика, уже единичный случай был бы нонсенсом, а тут их вдруг пятьдесят. Какая-то одержимость подвигами, благородством и, с другой
стороны, библейски-патетичные проклятия в адрес низости.
Еще раз: поправка на популярный формат телешоу проблемы не снимает. В редуцированной форме те же самые «рассказы о героях» - в самых предельно обобщенных теоретических последних книгах «Культура и взрыв» [15] и в посмертной «Непредсказуемые механизмы культуры» [16]. Теория неотделима от «неистового морализма». Война «не исключала своеобразного щегольства» - это теория. В подкрепление - рассказ о том, как в тяжелейших условиях отступлений 1942 г. боевым соратникам двадцатилетнего Лотмана получалось сохранять боевой дух. В центре - фигура сержанта «Леши Егорова». Для Лотмана он - подлинный герой, «замечательный человек», «настоящий солдат» [16, с. 8788]. И тогда еще раз: «рассказы о героях» - целый континент в дискурсивном пространстве лотманов-ских текстов, это тектонически значимый выброс героической эпики и морального пафоса в ноосферу.
И тогда ключевое слово - «гуманизм». Ю. М. Лотман прежде всего - гуманист. Это именно она, любовь к людям и ко всему подлинно человеческому, ярко выраженная вера в то, что «человек - это звучит гордо». Налицо первое и важнейшее качество гуманизма - вера в свободу в той степени, в которой эта вера действительно становится почти религией. Это когда свобода становится ценностью почти абсолютной. А еще это вера в то, что шаг к свободе возможен всегда, при любых обстоятельствах. Все герои «очерков о героях» таковы. Но, что еще важнее, они именно герои. Всегда и везде возможно не только «самостоянье человека» (эта пушкинская формула звучит у Лотмана как Слово Завета [14, с. 513]), но возможен и героический поступок, подвиг в точном смысле слова, подлинный жертвенный героизм. В мире Лотмана жертва не только допустима (в неклассической философии места для жертвы нет в принципе, все жертвы и все подвиги всегда фальшивы, прежде всего главная Жертва, подвиг Христа), она является центром социального бытия5. «Беседы о русской культуре» Лотмана - целый эпический свод таких подвигов, а сам автор этих очерков - эпический сказитель, аэд, вдохновенный пророк (шаманское прошлое эпических сказителей сейчас хорошо известно). Гуманизм на грани неистовства, заслуживающий того, чтобы назвать его «неистовым гуманизмом».
Конечно,нужна поправка, без которой моралистическая патетика гуманизма немедленно превращалась бы в унылый догматизм и поэтому в насилие.
Этого не происходит потому, что тектонический выброс морализаторства сопровождается ровно таким же количеством иронии и самоиронии. Лотманов-ская ирония столь же тотальна и вездесуща, как и моралистическая оценочность. В письменном тексте это не так очевидно, но в живых интонациях звучащего слова все становится на свои места. Ирония и прежде всего ирония. Она присутствует в том числе в словах о «всем плохом, что можно». Они произнесены были скороговоркой, за которой скрывалась легкая усмешка, бьющая в саму возможность морального пафоса как такового. Мораль, встроенная в проблематизацию самой возможностью морали. Проблематизацию, не отменяющую возможность и необходимость самой моральной оценки.
Позволю себе небольшую мемориальную вставку. Первый цикл из десяти «бесед о русской культуре» я слушал и смотрел в красном уголке аспирантской общаги ЛГУ в «хрущевке» в Старом Петергофе в компании нескольких девушек. Не филологов, кстати. Почему все это важно? Потому что это колоритные детали целого, а целое — угрюмоватая советская повседневность, никакая еще не перестроечная, практически брежневская, несмотря на то, что формально генсеком был уже Горбачев (о том, что он получит Нобелевскую премию за развал СССР, ни мы тогда знать не знали, ни Лотман в телевизоре). А почему важна «угрюмоватая советская повседневность»? А потому что она была тотально серьезной, в терминах Бахтина зоной «прямого патетического слова», т. е. зоной, в принципе не допускавшей в себя иронии ни в малейшей степени. На периферии культуры это еще как-то допускалось, на кухнях прежде всего, а еще в специальных местах, в пародиях А. Иванова в «Литературной газете», в специальных юмористических «телепередачах» и т. п. Но в серьезных регулярных форматах — нет и нет! А таковыми были информационные и аналитические программы, к ним примыкали и учебные, те, что шли на втором канале ЦТ. А теперь позволю себе попросить вообразить мое изумление, когда лицо лектора, читавшего академически чинную лекцию о чинах и наградах в России XVIII—XIX вв. на этом самом чинно-благообразном втором канале, уже на десятой минуте и пятидесятой секунде рассказа (в книге «Воспитание души» это 358-я страница [14]), на словах о Павле I, который «даже литургию служил однажды», съехало в ехидную улыбку, и я отчетливо увидел сквозь лицо почтенного седого профессора, к тому же похожего на Эйнштейна, нечто совершенно невообразимое в зоне угрюмой серьезности — неудержи-
мую веселость настоящего шута горохового! А именно это и произошло! И вся серьезность жанра улетучилась, слетели все коммуникативные настройки, прежде всего проксемические, сократились дистанции, рухнули барьеры и т. д. А ведь это был первый серьезный выход Лотмана в большой эфир, встреча с огромной аудиторией, в два-три миллиона глаз! Любой нормальный человек хотя бы первые час-два отладил так, что не было бы ни сучка, ни задоринки, чтобы никаких там «смешков в реконструктивный период», все «как положено». Так и только так! Ну а у Лотмана... Мы попадаем в шутовской хоровод с первых же минут. Рулит не порядок, а абсурд. На нас, сидевших в «красном уголке» у экрана, находившихся в замкнутом барачном пространстве совковой повседневности, подуло свежим и колючим воздухом гоголевского смеха на грани с абсурдом. И затем «поддувало» все оставшиеся восемь часов «бесед». Слово Лотмана всегда пребывает под знаком иронии.
IV
Теперь, после слов об иронии, сами собой всплывают контуры того, о чем нужно говорить, размышляя над параметрами бэкграунда лотмановской логики. Говорить можно и нужно, хотя и трудно. Трудно потому, что у этого целого нет имени, термина. Это совершенно определенный тип логики, хорошо узнаваемый, имеющий свою понятную историю. Это логика с множеством вариантов, поэтому можно говорить об инвариантном целом, о парадигме. Но твердого имени у нее нет. Если совсем кратко, то речь вот о чем. О попытке нерелятивистского ответа на те же вызовы, которые привели к появлению релятивизма. Эта попытка связана с гуманистической традицией, опирается на нее, но твердым просветительским гуманизмом более не является. Это модерный гуманизм. Гуманизм от Гёте до Т. Манна и Лотмана именно таков. И тогда возможным термином здесь будет слово «неогуманизм». Термин трудный, множественно-острый, неудобный многим и многим, но все же именно он был бы самым точным. Если еще точнее, то речь идет о попытке сохранить идеал человеческого братства в условиях тотального нигилистического отрицания всего и вся, когда и само слово «идеал» становится невозможным и уж тем более такие смешные «вещи», как «человечество» и «братство». Говорить всерьез о таком можно только смеясь (и все равно всерьез!) — отсюда и тотальность самоиронии как определяющий признак этой парадигмы. Поэтому неогуманизм — это прежде всего механизм тотальной самокритики, самопроверки, пересобирания
себя заново. За двести лет этот гуманизм много раз менялся, переживал множество трансформаций, но принцип пересборки остается обязательной константой, да и как иначе, ведь так и работает время, а неогуманизм - дискурсивная практика, всерьез принявшая в себя время.
Неужели вот так все просто в итоге получается? Неужели тезис, гласящий, что Лотман прежде всего - гуманист, все объясняет? Главный ответ таков, и это очень непростой ответ.
Во-первых, потому, что Лотман - не просто гуманист (и тогда один из миллионов). Все гораздо сложнее. Это такое «количество гуманизма», которое даже очень сильному человеку не вынести. Это не просто среднеарифметическое одобрение «человека», это одержимость человеческим существованием. А отсюда это непременно одержимость еще и историей (поскольку в модерном мире и существование предстает как множественность). Отсюда открывается путь к смыслам, т. е. в модерном мире к осмысленной множественности мира, к структурам. Поэтому Лотман одержим структурами, точнее, структурной сложностью социального мира. Именно в твердом провозглашении этой сложности - смысл структурализма в целом. Это итог и мессидж учения. Главные последние слова Лотмана - об этом. И именно поэтому Лотману было не скучно искать структуры до последних минут жизни. Именно этой одержимостью он интересен.
Вторая проблема институционального порядка. Очень непросто определить и осмыслить место лотмановского структурализма в ряду иных вариантов структурализма. Представленное в наших размышлениях понимание природы метода Лотмана не вписывается ни в одну из клеток существующей матрицы. Если внутри лотмановедения (а это почти самостоятельная научная дисциплина, это многие сотни исследований) выделить «рассуждение о методе», то картография этого дискурса не будет очень уж сложной. Во-первых, это первая советская рецепция структурализма Лотмана, решительно его осуждавшая (наиболее радикальный критик - В. В. Кожи-нов [17], которому Лотман счел нужным ответить в своем манифесте [18]). Во-вторых, это теории, где ставится под сомнение серьезность лотмановского структурализма (М. Л. Гаспаров хвалит Лотмана за то, что он прежде всего хороший позитивист, а еще и марксист [19]). Третья группа теорий хвалит Лотмана за то, что он хорошо чувствовал современные веяния и действовал в унисон с главными трендами, т. е. нашел в себе силы отказаться от классического
структурализма и стал постструктуралистом (Ю. Кри-стева [20]). Четвертые за то же самое ругают [21]. Пятые ругают за то, что как постструктуралист Лотман не тверд [22-23]. Шестая группа теорий критикует три последние и говорит о цельности пути Лотмана, но при этом о противоречивости его методологии, прощая ее (Н. С. Автономова [24]) или нет (А. М. Пятигорский [25], см. также: [23]). Очевидно, что ни в одной из этих оптик возможности увидеть реаль-
ность мысли Лотмана нет. Хорошие слова о гуманизме Лотмана говорит Л. Н. Киселева6, но она не уточняет, как это связано с проблемой метода.
Для того чтобы справиться с «казусом Лотмана», необходимы уточнения параметров оптики, нужны дополнительные теоретические усилия, нужна новая теория структурализма. Так «казус Лот-мана» преобразился в «казус структурализма». Но об этом следующая статья.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 В. В. Иванов и В. Н. Топоров называли это время «эпохой бури и натиска» [6, с. 166].
2 Особенно следует отметить переиздание именно этой статьи в итоговой для московско-тартуской семиотической школы коллективной монографии о русской культуре. Четвертый том, посвященный XVIII в. [8], готовился при жизни Лотмана, и он сам принял в работе над ним активное участие. Акцент именно на статье о поэтике быта - выбор Ю. М. Лотмана.
3 «Никитушка» весь целиком дан как будущий декабрист, уже почти герой, готовый к подвигу. Декабристы и много позже, став взрослыми, останутся книжными людьми, склонными к театральным жестам, но при этом будут, по Лотману, подлинными героями. Развернутой оценки декабризма в «Беседах» нет, но из оговорок отношение Лотмана к декабризму очевидно. Декабристы - это «богатыри, выкованные из чистой стали». Эти слова А. И. Герцена Лотман цитирует без всяких оговорок, присоединяясь к ним. По Лотману, можно говорить не только о поколении героев-декабристов, но и о «героическом поколении жен декабристов» [9, с. 59]. То, что эти женщины жили тоже по схемам из книжек, нисколько этому не мешало.
4 Для нас важно было сослаться на видеозапись «беседы», на которой и сегодня можно увидеть живую интонацию слов Ю. М. Лотмана. В публичном пространстве интернета эти записи представлены множественно. Наиболее авторитетную версию можно найти в открытом для доступа архиве Общероссийского государственного телевизионного канала «Культура» («Россия К»). В 2003 г. видеоматериалы были переработаны и изданы в книге «Воспитание души» [14], на которую мы и ссылаемся как на достоверный источник.
5 Цикл размышлений о главном, об «интеллигентности», заканчивается указанием на важнейшую «черту» интеллигентности - на «жертвенность, готовность к жертве» [14, с. 510].
6 Поздний Лотман «не боялся быть моралистом», он «принял на себя роль учителя жизни, понимая всю неблагодарность и опасность такой роли» [26, с. 608].
СПИСОК ЛИТЕРА ТУРЫ
1. Мартынов В. А. Метод и время. Статья первая. Слова о методах vs Слова о вещах // Вестн. Ом. ун-та. 2018. Т. 23, № 4. С. 115-125.
2. Мартынов В. А. Метод и время. Статья вторая. Метод вне времени // Вестн. Ом. ун-та. 2019. Т. 24, № 1. С. 44-49.
3. Мартынов В. А. Метод и время. Ст. третья. О методологических канонах и «практиках необязательных спекуляций» // Вестн. Ом. ун-та. 2019. Т. 24, № 2. С. 97-113.
4. Мартынов В. А. Метод и время: Казус Лотмана // Вестн. Ом. ун-та. 2019. Т. 24, № 3. С. 106-109.
5. Лотман Ю. М. Поэтика бытового поведения в русской культуре XVIII века // Уч. зап. Тартус. гос. ун-та. 1977. Вып. 411 (Тр. по знаковым системам, т. 8). С. 65-90.
6. Иванов В. В., Топоров В. Н. Памяти И. И. Ревзина // Уч. зап. Тартус. гос. ун-та. 1977. Вып. 411 (Тр. по знаковым системам, т. 8). С. 165-166.
7. Лотман Ю. М. Избр. ст. : в 3 т. Таллин : Александра, 1993.
8. Из истории русской культуры. Т. IV (XVIII - начало XIX века). М. : Школа «Языки русской культуры», 1996. 832 с.
50 -
Herald of Omsk University 2020, vol. 25, no. 1, pp. 43-51
Вестник Омского университета 2020. Т. 25, № 1. С. 43-51
ISSN 1812-3996-
9. Лотман Ю. М. Беседы о русской культуре: Быт и традиции русского дворянства (XVIII - начало XIX века). СПб. : Искусство, 1994. 399 с.
10. Лотман Ю. М. Пушкин. Л.: Просвещение, 1980. 146 с.
11. Лотман Ю. М. К семиотической типологии русской культуры XVIII века // Лотман Ю. М. История и типология русской культуры. СПб. : Искусство-СПБ, 2002. С. 74-87.
12. Лотман Ю. М. Декабрист в повседневной жизни (Бытовое поведение как историко-типологическая категория) // Литературное наследие декабристов. Л. : Наука, 1975.
13. Ги Дебор. Общество спектакля. М. : Логос, 2000. 184 с.
14. Лотман Ю. М. Воспитание души. СПб. : Искусство-СПБ, 2003. 624 с.
15. Лотман Ю. М. Культура и взрыв. М. : Гнозис : Прогресс, 1993. 272 с.
16. Лотман Ю. М. Непредсказуемые механизмы культуры. Таллинн : TLU Press, 2010. 232 c.
17. Кожинов В. В. Возможна ли структурная поэтика? // Вопр. лит. 1966. № 6. С. 88-107.
18. Лотман Ю. М. Литературоведение должно быть наукой // Вопр. лит. 1967. № 1. С. 90-100.
19. Гаспаров М. Л. Взгляд из угла // Ю. М. Лотман и тартуско-московская семиотическая школа. М. : Гнозис, 1994. С. 299-303.
20. Kristeva J. On Yuri Lotman // Publications of the Modern Language Association of America. 1994, May. Vol. 109. P. 375-384.
21. Кутырев В. А. Филосфский образ нашего времени (безжиненные миры постчеловечества). Смоленск : Изд-во СмолГПИ, 2005. 301 с.
22. Лахман Р. Ценностные аспекты семиотики культуры / семиотики текста Юрия Лотмана // Лотманов-ский сборник. Вып. 1. М., 1995. С. 190-208.
23. Гаспаров Б. М. Тартуская школа 1960-х годов как семиотический феномен // Ю. М. Лотман и тартуско-московская семиотическая школа. М. : Гнозис, 1994. С. 279-294.
24. Автономова Н. С. Открытая структура: Якобсон - Бахтин - Лотман - Гаспаров. М. : РОССПЭН, 2009. 503 с.
25. Пятигорский А. М. Заметки из 90-х о семиотике 60-х годов // Ю. М. Лотман и тартуско-московская семиотическая школа. М. : Гнозис, 1994. С. 324-329.
26. Киселева Л. Н. Ю. М. Лотман - собеседник: общение как воспитание // Лотман Ю. М. Воспитание души. СПб. : Искусство-СПБ, 2003. С. 598-611.
ИНФОРМАЦИЯ ОБ АВТОРЕ
Мартынов Владимир Анатольевич - кандидат филологических наук, доцент, кафедра теологии и мировых культур, Омский государственный университет им. Ф. М. Достоевского, 644077, Россия, г. Омск, пр. Мира, 55а; e-mail: vmartynov@list.ru.
ДЛЯ ЦИТИРОВАНИЯ
Мартынов В. А. Метод и время: казус Лотмана. Статья вторая // Вестн. Ом. ун-та. 2020. Т. 25, № 1. С. 4351. DOI: 10.24147/1812-3996.2020.25(1).43-51.
INFORMATION ABOUT THE AUTHOR
Martynov Vladimir Anatol'evich - Candidate of Phy-lological Sciences, Docent, the Department of Theology and World Culturies, Dostoevsky Omsk State University, 55a, pr. Mira, Omsk, 644077, Russia; e-mail: vmartynov@list.ru.
FOR GTATIONS
Martynov V. A. Method and time. Lotman's occasion. Article second. Vestnik Omskogo universiteta = Herald of Omsk University, 2020, vol. 25, no. 1, pp. 43-51. DOI: 10.24147/1812-3996.2020.25(1).43-51. (in Russ.).
