CC BY
47
Константинова Н. В. Метаморфозы природной и человеческой красоты в русских тра-велогах начала XIX века / Н. В. Константинова // Научный диалог. — 2016. — № 6 (54). — С. 146—159.
Журнал включен в Перечень ВАК
и I- I С Н' 5
р1ккхж л1л ошсш
УДК 82-992+82-311.8"18"
Метаморфозы природной и человеческой красоты в русских травелогах начала XIX века*
© Константинова Наталья Владимировна (2016), кандидат филологических наук, заведующий кафедрой русской и зарубежной литературы, теории литературы и методики обучения литературе, Федеральное государственное бюджетное учреждение высшего профессионального образования «Новосибирский государственный педагогический университет» (Новосибирск, Россия), [email protected].
Статья посвящена основным вопросам изучения эволюции жанра травело-га в России в начале XIX века, в период, который ученые традиционно называют «эпохой путешествий». Материалом исследования в данном случае послужили травелоги о кампании Д. Н. Сенявина, так как именно эта экспедиция по сравнению с другими военно-морскими предприятиями эпохи довольно хорошо оказалась «обеспечена» мемуарными свидетельствами (Броневского, Коростовца, Свиньина, Панафидина и др.), а также «Записки адмирала А. С. Шишкова, веденные им во время путеплавания его из Кронштада в Константинополь» 1834 года. Предметом исследования становятся метаморфозы природной и человеческой красоты как прием сюжетосложения в путевых записках. Анализ выделенных метаморфоз позволяет определить своеобразие сюжетной организации травелогов на фоне литературной традиции. В данной статье делается вывод о том, что именно в травелогах начала XIX века формируется не только специфика повествования литературы путешествий, очевидно выделяется фигура автора, складывается типология нарративных стратегий авторов путевых записок, но и выявляются особые приемы сюжетосложе-ния, с помощью которых описывается уникальность восприятия авторами-документалистами Чужого мира. Метаморфозы природной и человеческой красоты в сознании человека, воспринимающего Иное пространство, постепенно становятся предметом рефлексии, способом самоидентификации личности, фокусируют внимание на собственной картине мира, позволяют соединить в структуре повествования позицию путешественника и писателя, документалиста и автора (творца собственного мира).
Ключевые слова: травелог; нарративные стратегии; природная и человеческая красота; метаморфозы; сюжетосложение.
Статья подготовлена в рамках поддержанного РГНФ научного проекта «Аннотированный указатель "Русский травелог XVIII — начала XIX века"» (№ 15-04-00508а).
1. Специфика повествования в русских травелогах XIX века
Следует указать, что травелоги именно начала 19 века чаще всего привлекают внимание исследователей. Ученые отмечают, что в этот период оформляется специфика повествования и литературных путешествий.
Так, О. А. Дыдыкина, исследуя эволюцию стиля русских литературных путешествий от Карамзина до Гончарова, говорит о жанре путешествия как об «односубъектном повествовании, организующим центром которого является путешественник — одновременно и участник событий, то есть литературный герой, и писатель, облекающий дорожный материал в литературную форму» [Дыдыкина, 1998, с. 16]. Делая акцент на произведениях XIX века, Н. В. Иванова в работе «Жанр путевых записок в русской литературе первой трети XIX века» [Иванова, 2010] указывает, что в первой трети XIX века происходит усиление фигуры автора в рамках сюжетной структуры путевых записок. Она трансформируется и обретает дуалистическую сущность: автор-повествователь и путешественник.
Именно в сознании автора-путешественника и возникает причудливая метаморфоза красоты в процессе восприятия Чужого мира, что выражается в смене точек зрения на предмет описания. Но рефлексивная позиция автора по этому поводу в нарративе путевых записок выражается не всегда имплицитно, как правило, в зависимости от того, какие задачи он ставит перед собой: описать или объяснить явление действительности.
Так, например, во второй половине XIX века, в произведении Ф. М. Достоевского «Зимние заметки о летних впечатлениях» встречается явно выраженная рефлексивная позиция нарратора, фиксирующая факт случившейся метаморфозы красоты в сознании путешественника. При этом повествователь открыто ссылается, цитирует предшествующую литературную традицию описания сходной сюжетной ситуации: С этими утешительными мыслями я отправился в Кельн. Признаюсь, я много ожидал от собора; я с благоговением чертил его ещё в юности, когда учился архитектуре. Но тем не менее в этот первый раз собор мне вовсе не понравился: мне показалось, что это только кружево, кружево и одно только кружево, галантерейная вещица вроде пресс-папье на письменный стол, сажен в семьдесят высотою. «Величественного мало», — решил я, точно так, как в старину наши деды решали про Пушкина: «Легко, дескать, слишком сочиняет, мало высокого». В обратный проезд мой через Кёльн, то есть месяц спустя, когда, возвращаясь из Парижа, я увидал собор во второй раз, я бы хотел «На коленях просить у него прощения» за то, что не постиг в первый раз его красоту, точь-в-точь как Карамзин, с такою же целью становившийся на колени перед рейнским водопадом [Достоев-
ский, 1989, с. 390] (здесь и далее сохранены орфография и пунктуация источников).
Сравним у Н. М. Карамзина: Наконец в семь часов вечера услышали мы шум Рейна, удвоили шаги свои, пришли на край высокого берега и увидели водопад. Не думаете ли вы, что мы при сем виде закричали, изумились, пришли в восторг и проч.? Нет, друзья мои! Мы стояли очень тихо и смирно, минут с пять не говорили ни слова, и боялись взглянуть друг на друга. Наконец я осмелился спросить у моего товарища, что он думает о сем явлении? «Я думаю, отвечал Б*, что оно — слишком — слишком возвеличено путешественниками». Мы одно думаем, сказал я: река, с пеною и шумом ниспадающая с камней, конечно стоит того, чтобы взглянуть на нее; однакожь где тот громозвучный, ужасный водопад, который вселяет трепет в сердце? [Карамзин, 1987, с. 112]. В «Письмах» Карамзина фиксируется, что только при второй встрече с водопадом путешественник оказывается способным ощутить воздействие его величия и красоты, приобщиться к Истине, увидеть мир в истинном свете и испытать чувственное наслаждение от своей способности к таковому приобщению: Теперь, друзья мои, представьте себе большую реку, которая, преодолевая в течении своем все препоны, полагаемыя ей гранитной преграды, и не находя себе пути под сею твердою стеною, с неописанным шумом и ревом свергается вниз, и в падении своем превращается в белую, кипящую пену. Тончайшие брызги разновидных волн, с беспримерной скоростию летящих одна за другою, мириадами подымаются вверх, и составляют млечныя облака влажной, для глаз непроницаемой пыли. Доски, на которых мы стояли, тряслись беспрестанно. Я весь облит был водяными частицами, молчал, смотрел и слушал разные звуки ниспадающих волн: ревущий концерт, оглушающий душу! Феномен действительно величественный! Воображение мое одушевляло хладную стихию: давало ей чувство и голос: она вещала мне о чем-то неизглаголанном! Я наслаждался — и готов был на коленях извиняться перед Рейном в том, что вчера говорил о падении его с таким неуважением [Карамзин, 1987, с. 113].
Путешественник Карамзина не объясняет причины случившейся метаморфозы. Единственное объяснение исходит от двух «местных жителей»: Оба удивлялись тому, что падение Рейна не сделало во мне сильного впечатления; но услышав, что мы видели его с горы, со стороны Цириха, перестали дивиться, и уверяли меня, что переменю свое мнение, когда посмотрю на него с другой стороны, и вблизи [Карамзин, 1987, с. 113]. (происходит смена точки зрения, выходит на первый план описание метаморфозы).
О. Н. Кулишкина отмечает: «Изображение удвоенной ситуации восприятия многократно усиливает силу воздействия данного эпизода на читателя, позволяя, прежде всего, ненавязчиво акцентировать "правдивость" рассказа: изложено все именно так, как было на самом деле, то есть — именно так, как это было самим путешественником действительно увидено-прочувствовано, а не "придумано" (воспроизведено) в соответствии с известными, литературно канонизированными рефлексиями» [Кулишкина, 2009, с. 205]. При этом особое внимание уделяется личностному характеру повествования. Подлинные чувства и душевные переживания героя свидетельствуют об истинности изображенного мира, создавая важнейший для травелога эффект личного присутствия субъекта и объекта изображения: Пристав к берегу, с великим трудом влезли мы на высокий утес, потом опять спустились ниже, и вошли в галерею, построенную, так сказать, в самом водопаде [Карамзин, 1987, с. 113]. У Карамзина дискурс путешествия строится как самостоятельное постижение-восприятие истины (имитируется ситуация беседы).
Путешественник же Достоевского в большей степени сосредоточился на описании причин произошедшей метаморфозы: Я подозреваю, что на это первое решение мое имели влияние два обстоятельства, и первое: одеколонь. Жан-Мария Фарина находится тут же подле собора, и в каком бы вы ни остановились отеле, в каком бы вы ни были настроении духа, как бы вы ни прятались от врагов своих и от Жан-Марии Фарины в особенности, его клиенты вас найдут непременно <...> Второе обстоятельство, разозлившее меня и сделавшее несправедливым, был новый кельнский мост. Мост, конечно, превосходный, и город справедливо гордится им, но мне показалось, что уж слишком гордится. Разумеется, я тотчас же на это рассердился <... > и, купив склянку одеколону (от которой уж никак не мог отвертеться), немедленно ускакал в Париж, надеясь, что французы будут гораздо милее и занимательнее. Теперь рассудите сами: преодолей я себя, пробудь я в Берлине не день, а неделю, в Дрездене столько же, на Кёльн положите хоть три дня, ну хоть два, и я наверно в другой, в третий раз взглянул бы на те же предметы другими глазами и составил бы об них более приличное понятие. Даже луч солнца, простой какой-нибудь луч солнца тут много значил: сияй он над собором, как и сиял он во второй мой приезд в город Кельн, и зданье наверно бы мне показалось в настоящем своем свете, а не так, как в то пасмурное и даже несколько дождливое утро, которое способно было вызвать во мне одну только вспышку уязвленного патриотизма [Достоевский, 1989, с. 390—391]. В этом фрагменте текста очевидна сосредоточенность путешественника на
своем психологическом и физическом состоянии, которое влияет на восприятие реальности.
Отметим, что в этих случаях предметом описания / рефлексии становится метаморфоза общепризнанной природной или созданной человеком красоты (известный своим величием водопад и красивейший европейский собор). Таким образом, в своем путешествии и в тексте о нем автор пытается поставить под сомнение Чужое слово о Чужом мире, разрушить существующие культурные и ментальные стереотипы и шаблонные эстетические установки. В травелоге автор как будто заново создает новый для него мир, учится видеть и понимать прекрасное. Происходит обретение путешественником способности «нового вйдения».
2. Метаморфозы природной (естественной) и культурной (искусственной) красоты в русских травелогах начала XIX века
Подобного рода авторские стратегии формируются именно в начале XIX века, на фоне повышенного интереса к путешествию, к процессу самоидентификации личности в чужом культурном и ментальном пространстве. Отметим наиболее распространенные нарративные стратегии авторов-путешественников, фиксирующих метаморфозы природной и «культурной» красоты.
Описание эффекта обманутого ожидания: вместо природных и культурных красот обнаружение пустоты, уродства, развалин. Так, П. П. Свиньин в своих записках очевидно выражает данную стратегию: ...Кто может простить Туркам, что прекрасную землю сию, жилище Муз, искусств, вкуса изящного, превратили они большею частию в пустыню; плодоносная почва остаётся необработанною, леса вырублены, славные города опустели. С равнодушием и жестокостью неимоверною уничтожают они последние остатки прекрасных образцов Греческого зодчества, образцов, кои когда-либо ум человеческий произвесть мог, пережигая единственные колонны и неподражаемые каменные барельефы на известь! Как можно примириться с мыслью, что варварские мечети заступили место великолепных храмов; что там, где Солоны и Ликурги начертали законы, там сластолюбцы построили гаремы и наполнили их евнухами; там, где восседало правосудие, там висит шнурок жестокого и слабого деспота; там, где мудрость и благородное красноречие Демосфенов поощряло народ к патриотизму и вело Греков по стезе добродетели — там развращённые Мусульмане сонным питием подкрепляют изнурённое тело своё! [Свиньин, 1818, ч. I, с. 78]. Чаще всего авторы-путешественники объ-
ясняют подобное изменение природной красоты действиями современных жителей, называя их варварами за то, что принципиально изменили облик в прошлом прекрасного уголка мира.
В записках В. Броневского, например, соотносится современное состояние известного природного ландшафта с античными временами. При этом автор акцентирует внимание читателя на очевидном противоречии реального вида местности с тем вариантом описания, который встречается в произведениях античных писателей: Штиль остановил нас у Фано, почитаемого Калипсиным островом. Гомер и Фенелон наполнили его прохладными померанцевыми, сосновыми и апельсиновыми рощами. Кто вопреки столь красноречивым писателям поверит, что Фано пустой, необитаемый камень, кроме беловатых скал, ничего не представляющий [Броневский, 1836, ч. III, с. 201].
Обнаружение метаморфозы и поиск причин этого феномена. В некоторых случаях обманутые ожидания автора объясняются несовпадением его точки зрения с теми оценками, которые были даны данному локусу другими людьми: Я ожидал, что Цитера, остров, где Венера вышла из недр моря, где родилась прелестная Елена, должен быть наипрекраснейший; думал, что природа должна украсить его наилучшей наружностию; воображал его романтическою очаровательною страною; но остров сей, называемый нане Цериго, представлял обманутому взору одни бесплодные скалы. Если положить, что вид его не изменился против прежнего, при начале веков бывшего, то богиня любви имела причину переселиться на Кипр. Но если древние поэты полагали красоту более в душевном, внутреннем превосходстве, то они справедливо почтили Цериго местом рождения богини радостей. В самом деле Цериго, столь безобразный по наружности, внутри под кровом обнаженных гор, наполнен плодоносными долинами и приятными местоположениями. Оливные и цитронные рощи, благовонные цветы и виноградники, орошенные чистыми ручьями, достойны быть местом рождения богини прелестей, и Елены, красота которой была причиной разорения Трои [Броневский, 1836, ч. III, с. 5].
В данном случае происходит обретение нового видения через описание процесса познания Чужого мира, через осознание сопричастности Иному сознанию («но если древние поэты полагали красоту более в душевном, внутреннем превосходстве»). Следует указать, что подобные примеры чаще всего встречаются именно в записках В. Броневского. Нарративные стратегии этого автора-путешественника отличаются от других ярко выраженным стремлением осмыслить новую для него точку зрения,
охарактеризовать внутренние (психологические, национальные, ментальные) причины обнаруженных различий в восприятии действительности.
Характеристика привлекательности предмета описания как объяснение мотивации автора в выборе объекта действительности. Вновь именно в записках В. Броневского комментируется принцип выбора природного объекта для подробного описания: Земля черногорцев не представляет ни надписей, ни развалин; известия о ее жителях не вмещают столь любопытных предметов, какие читатели находят в описании древней Греции; но часто полевой цветок бывает столь же душист, как другой, воспитанный в цветнике и оранжерее [Броневский, 1836, ч. I, с. 240].
Полевой цветок и оранжерейный символизируют два лика красоты в зависимости от точки зрения воспринимающего сознания. Эстетические каноны подвергаются рефлексии. Автор ставит важные для него вопросы: что есть истинная красота? как соотносится внутренняя и внешняя красота? При этом в повествовании обнаруживаются черты художественного психологизма, характерные только для литературных травелогов. Эти признаки позволяют определить жанровую природу путевых записок в контексте художественного и документального синкретизма, выявить двойственную позицию автора — документалиста и писателя.
Сопоставление внешнего вида (красоты / уродства) явления окружающего мира с человеческим обликом. Художественную природу травелогов часто раскрывает обилие выразительных приемов, характерных для литературных произведений. Одним из таких приемов является проведение параллелей между внешним видом природного или культурного объекта и человеческим обликом, своеобразное олицетворение, которое позволяет обозначить особую точку зрения нарратора относительно описываемого факта действительности. Так, например, в путевых записках В. Броневского вновь обнаруживается характерное описание церкви, которая в воображении путешественника превращается в молодую девушку: Церковь сия построена на возвышении, открытом со всех сторон; передний фасад, обращенный к реке, украшенный 16 колоннами, а наиболее прекрасный купол и статуи, поставленные на крышке портика, отличают церковь сию от всех зданий лиссабонских; с которой бы стороны кто ни приближался к городу, храм сей первый привлечет на себя внимание. Вошед в него невозможно не похвалить как изящество зодчества, так и расположение украшений, но множество серебренных колонн, бронзовых, финифтяных украшений, и золотых унизанных бриллиантами риз, закрывающих живопись, судя по другим образам, должно думать очень хорошую, затем-
няют величественную и простую красоту храма сего. Снявши излишние украшения, открыв таким образом живопись и прекрасный мозаик, храм сей представился бы ещё в лучшем виде, ибо такое множество драгоценностей излишеством своим скрывает самое в ней лучшее, и производят такое впечатление, как бы молодая девица, вместо простого платья, вместо одного цветка на груди и одного солитера в серьгах, украсила бы себя парчевою робой, с огромным букетом цветов в обеих руках, и обременила бы головной убор, руки и шею золотыми цепями, бриллиантами, жемчужными и вместе коралловым и янтарным ожерельем, словом надела бы на себя все, что от бабушки досталось [Броневский, 1837, ч. III, с. 218]. Безусловно, подобное сравнение украшенной церкви с нарядной девушкой акцентирует внимание читателя на искусственности красоты, создает эффект нелепого маскарада. Кроме того, данный фрагмент описания объекта действительности ещё раз подчеркивает стремление автора-путешественника увидеть в Чужом мире особую красоту, раскрывает очевидную установку на открытие Нового истинного мира в чужом пространстве.
3. Метаморфозы природной и человеческой красоты в травелогах об Италии
Следует отметить, что в травелогах начала XIX века очевидно выделяется пространство, в котором автор-путешественник фиксирует наибольшее количество эстетических разочарований, — это Италия. Как правило, именно там ожидание красоты превращается в лицезрение уродства. Приведем несколько наглядных примеров: Тщетно искал я Марсова поля <...> коего только имя осталось. Нет и следов его великолепия <...> Куда девались домы, портики, храмы, кои блистали в сих окрестностях? Сия часть города была всех многолюднее, а теперь здесь пустыня [Лубяновский, 1805, ч. II, с. 179—196]. Не находя «знакомых» мест, путешественники, как правило, не узнают в окружающем пространстве Италию: Какая всюду бесплодность, бедность и развалины! Ничего нет такого, что представляло бы выхваляемую Италию [Коростовец, 1905, с. 201].
Описание подобной метаморфозы красоты символизирует более гло -бальные перемены в мире. Как отмечает П. Куприянов, «разительный кон -траст между Италией воображаемой и реальной, отмечаемый русскими наблюдателями, осмысляется ими как результат колоссальной метаморфозы, произошедшей на римской земле — метаморфозы, коснувшейся не только архитектурных памятников и внешнего облика городов, но и самих жителей»[Куприянов, 2013, с. 126]. Это открытие становится одним из
главных итальянских впечатлений путешественников: Содрогаюсь, когда помыслю теперь, что вместо благородного и великодушного мужества, вместо неустрашимой любви к отечеству, вместо всех тех добродетелей, коими наполнена история Римлян, в Риме ныне бедность и суеверие <...> Какая удивительная разность! Какая жалкая во всем перемена! [Лубянов-ский, 1805, ч. II, с. 186—187]. При этом устойчивым мотивом в описаниях «классических» мест данного региона является противопоставление прежнего величия — нынешнему упадку. Как правило, авторы-путешественники, рефлексируя над своими впечатлениями, погружаются в философские размышления об экзистенциальных вопросах: Теперь от древней, благоденствовавшей Венеции, от всего ее блеска, красоты, силы и богатства осталась одна тень. Монастыри, церкви, палаты Дожей и вельмож опустели; но не такова же ли участь всей Италии, Неаполя, сего исполина городов? Потомки также будут удивляться настоящему нашему величию и славе, а сие пройдет и останется только печальное воспоминание, ибо нет в мире ничего прочного и бесконечного, и все по непременному закону должно возвышаться и упадать, так как человек родится и умрет [Броневский, 1825, ч. 2, с. 343]. Восприятие деградации конкретного природного и культурного пространства приводит путешественника к мысли о бренности всего в мире, к осознанию, что любая красота временна, как существование всего живого на земле.
Такие рассуждения чаще всего выражаются в описании контраста между природной красотой и человеческим уродством, обнажая оппозицию «вечность природы» / «бренность человека». В связи с этим показательно описание Мессины в мемуарах П. И. Панафидина: Я воображал, что Мессина — страна земного рая... Восхождение солнца открыло счастливую страну, этот истинный рай. Со шканец я не успевал обозревать открывавшихся постепенно прелестных картин. Величественная Етна первая осветилась солнцем; вершина ея была в облаках, тогда как середина и основание представлялись во всем величии. Амфитеатром расположенная Мессина со своими церквами и опушенная горами, на которых видны рощи и яркая зелень, живописна. <...> Не слишком ли много вдруг открылось картин для тех, которые, можно сказать, ощупью пришли в страну бывших Героев Света, а теперь страну лени и разврата? <...> Ты спросишь, к чему это вступление? — Сделай шаг в город, — и ты встретишь искаженное человечество, уродов, до невообразимости несчастных, неопрятность простого народа, их жилища под какою-нибудь кровлею развалины или на помостах церквей и больших зданий... Бедность там, где во време-
на Римлян, Сицилия была житницею, конечно, произошла от праздности, чему много способствует прекрасный климат. Разврат, до такой степени здесь усилившийся, что наш северный житель не поверит, — вот что разочаровало меня после восторга при восхождении солнца и в полдень того же дня, когда я гулял по улицам города [Панафидин, 1916, с. 33—34].
К наиболее сильным впечатлениям путешественника об Италии относится зрелище извергающегося вулкана: Вид сей представлял взору такую картину, для изображения которой трудно найти художника. Извержение огнедышащей горы делает сильное впечатление в том, кто еще не привык к оному. Непонятно тому покажется, как Итальянцы могут шутить и весело петь близ оных. Что может быть в природе ужаснее землетрясения? <...> Должно согласиться что ничего нет храбрее привычки [Броневский, 1837, ч. IV, с. 177—178]. Иными словами, с точки зрения русского путешественника величие и красота извергающегося вулкана часто сочетается со значением смерти. Смертоносные вулканы — оборотная сторона прекрасной итальянской природы: Природа является здесь во всем своем великолепии и богатстве и посреди ужасов своих нравится взору; но жить в сих едемских садах — совсем другое дело. Признаюсь, я чувствую великое отвращение от здешних землетрясений и можно ли спокойно оставаться на такой земле, которая почти беспрестанно трясется под ногами? С чем можно сравнить опасение быть раздавленным собственным домом? [Броневский, 1837, ч. IV, с. 188].
Наиболее показательным примером изображения контраста в сознании путешественника между воображаемым и реальным, истинным и ложным становится сюжетная ситуация, представленная в путевых записках А. С. Шишкова. Рассмотрим подробно показательный фрагмент описания случая в Венеции, встречу и знакомство с Корсаковым: Однажды, усло-вясь с ним проводить вечер в казино, пришел я туда и увидел его сидящаго без маски. Я подошел к нему. Подле него сидела закутанная в маскерадном платье женщина, с другою, также замаскированною, которая по щеголеватому наряду своему и тонкому стану показалась еще очень молодою. Корсакову посадил меня подле ней и сказал мне по Русски: «Это моя хозяйка, у которой я живу в доме, пожилая и почтенная женщина, а та, подле которой ты сидишь, дочь ее, шестнадцатилетняя девушка, очень умная и красавица. Поговори с нею; она хотя по здешнему обыкновению и не станет тебе отвечать, но учтивыя похвалы твои и ласки будут ей приятны, и когда после вздумаешь придти к нам, то уже мать и она примут тебя с удовольствием». Уверенный его словами, желал снискать такое приятное знакомство, начал я говорить ей, что хотя она и закрыта от
моих жадных глаз, но я знаю, как она мила, какими одарена достоинствами, и тому подобное. Она молчала <...> Во время прогулки старался я как можно больше насказать ей ласк и учтивостей, с робостию осмеливался иногда брать и с почтительностию целовать ея руку; она не отнимала ее у меня, но не смотря на все мои просьбы промолвить хоть словечко и дать мне услышать голос свой , продолжала молчать <...> Словом, я расстался с ними в великом восторге от своей, по моему воображению, милой, прелестной и скромной девицы, и на другой же день спешил идти к Корсакову , чтоб увидеться с нею и еще более познакомиться. Прихожу. Сказали мне, что он у хозяйки в покоях, и что она просит меня пожаловать к ней. Я лечу на крыльях радости, и нахожу их весело сидящих и улыбающихся. Едва успели мы с хозяйкою сказать друг другу несколько приветливых слов, как вдруг приказывает она позвать к себе дочь свою. Сердце у меня затрепетало, и что ж? вижу, входит с кривым носом дурной мальчик, дурачок. Оба они захохотали, и Корсаков сказал мне: «Вот та прекрасная девушка, в которую ты вчера влюбился! Мы нарочно этого дурачка так нарядили, чтоб тебя обмануть». Признаюсь, что сперва эта шутка меня огорчила, но после, вспомня, какие нежности говорил я этому уродцу, как целовал у него руки , я сам расхохотался и помирился с ними [Шишков, 1834, с. 108—109]. Следует заметить, что в данном фрагменте отсутствует явная рефлексия автора по поводу случившегося события. Но имплицитно, на наш взгляд, выражается характеристика иллюзорности красоты Чужого мира, акцентируется внимание на семантике двойственности, амбивалентности, ситуации маскарада, карнавала, частью которого и являются различные метаморфозы. интересно, что этот случай в Венеции акцентирует внимание на том, что путешественника специально, намеренно обманули представители Чужого пространства, заставили участвовать в фарсе, который строился на эффекте обманутого ожидания: вместо желанной красоты — очевидное уродство. Подобная метаморфоза человеческой красоты — символ и природной, и культурной изменчивости.
Таким образом, в травелогах начала XIX века формируется не только специфика повествования литературы путешествий, очевидно выделяется фигура автора, складывается типология нарративных стратегий авторов путевых записок, но и выявляются особые приемы сюжетосложения, с помощью которых описывается уникальность восприятия авторами-документалистами Чужого мира. Метаморфозы природной и человеческой красоты в сознании человека, воспринимающего иное пространство, постепенно становятся предметом рефлексии, способом самоидентификации личности, фокусируют внимание на собственной картине мира, позволяют
соединить в структуре повествования позицию путешественника и писателя, документалиста и автора (творца собственного мира).
Источники
1. Броневский В. Б. Письма морского офицера, служащие дополнением к Запискам морского офицера : в 2 ч. / В. Б. Броневский. — Санкт-Петербург : [б. и.], 1825. — Ч. 2. — 430 с.
2. Броневский В. Б. Записки морского офицера в продолжение кампании на Средиземном море под начальством вице-адмирала Д. Н. Сенявина от 1805 по 1810 гг. : в 4 ч. / В. Б. Броневский. — Санкт-Петербург.: Типография Императорской Российской академии, 1836—1837. — Ч. 1. — 1836. — 328 с. — Ч. 2. — 1836. — 259 с. — Ч. 3. — 1837. — 262 с. — Ч. 4. — 1837. — 332 с.
3. Достоевский Ф. М. Собрание сочинений : в 15 т. / Ф. М. Достоевский. — Ленинград : Наука, 1989. — Т. 4. — 781 с.
4. Карамзин Н. М. Письма русского путешественника / Н. М. Карамзин. — Ленинград : Наука, 1987. — 718 с.
5. Лубяновский Ф. П. Путешествие по Саксонии, Австрии и Италии в 1800, 1801 и 1802 годах : в 2 ч. / Ф. П. Лубяновский. — Санкт-Петербург : Медицинская типография, 1805. — Ч. 1. — 226 с. — Ч. 2. — 248 с.
6. Панафидин П. И. Письма морского офицера (1806—1809) / П. И. Панафи-дин // Морской сборник. — 1916. — № 3—5.
7. Свиньин П. П. Воспоминания на флоте : в 3 ч. / П. П. Свиньин. — Санкт-Петербург, 1818. — Ч. 1.
8. Шишков А. С. Записки адмирала А. С. Шишкова, веденныя им во время путеплавания его из Кронштада в Константинополь / А. С. Шишков. — Санкт-Петербург : Типография Императорской Российской Академии, 1834. — 121 с.
Литература
1. Дыдыкина О. А. Эволюция стиля русских литературных путешествий конца
XVIII — первой половины XIX вв. : от Н. М. Карамзина до И. А. Гончарова : диссертация ... кандидата филологических наук / О. А. Давыдкина. — Москва, 1998. — 251 с.
2. Иванова Н. В. Жанр путевых записок в русской литературе первой трети
XIX века : тематика, поэтика : диссертация ... кандидата филологических наук / Н. В. Иванова. — Москва, 2010. — 270 с.
3. Кулишкина О. Н. К типологии жанра травелога «Письма русского путешественника» Карамзина и «Зимние заметки о летних впечатлениях» Достоевского» / О. Н. Кулишкина // Поэтика русской литературы : к 80-летию профессора Ю. В. Манна : сборник статей. — Москва : Издательство РГГУ, 2009. — С. 202—211.
4. Куприянов П. С. Италия и итальянцы в русском путешествии начала XIX в.: проблемы идентификации / П. С. Куприянов // Русские : этнокультурная идентичность / отв. ред. и сост. И. В. Власова. — Москва : ИЭА РАН, 2013. — С. 125—151.
Metamorphosis of Natural and Human Beauty in Russian Travelogues of the Early XIX Century
© Konstantinova Natalya Vladimirovna (2016), PhD in Philoogy, Head of Department,
Department of Russian and Foreign Literature, Literature Theory and Literature Teaching
Methids, Novosibirsk State Pedagogical University (Novosibirsk, Russia), [email protected].
The article is devoted to main questions of the study of the evolution of travelogue genre in Russia in the early XIX century, a period which scholars have traditionally called "the age of travel". The research is based on the travelogue about D. N. Senyavin's campaign, as this expedition in comparison to others naval campaigns of the era is quite well "secured" by memoir evidence (by Bronevsky, Korostovets, Svinyin, Panafidin etc.), and "Notes of Admiral A. S. Shishkov, Keeping during Journey from Kronstadt to Constantinople in 1834". The subject of study is the metamorphosis of natural and human beauty as a technique of plot construction in travel notes. The analysis of metamorphosis allows to determine the originality of the story organization of travelogue on the background of literary tradition. This article concludes that they are the travelogues of the beginning of the XlX century that not only form the specifics of the narrative of travel literature, stand out the figure of the author, develop a typology of the narrative strategies of the authors of travel notes, but also reveal the special techniques of plot construction, which describe the uniqueness of the perception of the Alien world by the documentary authors. The metamorphosis of natural and human beauty in the human mind, perceiving a Different space, gradually becomes the subject of reflection, way of personality's identity, focuses on their own world-view, allows to combine the positions of the traveler, the writer, the documentarian and the author (the Creator of his own world) in the narrative structure.
Key words: travelogue; narrative strategies; natural and human beauty; metamorphosis; plot construction.
Material resources
Bronevskiy, V. B. 1825. Pis'ma morskogo ofitsera, sluzhashchiye dopolneniyem k Za-piskam morskogo ofitsera. Sankt-Peterburg. 2. (In Russ.).
Bronevskiy, V. B. 1836—1837. Zapiski morskogo ofitsera v prodolzheniye kampanii na Sredizemnom more pod nachalstvom vitse-admirala D. N. Senyavina ot 1805 po 1810 gg. Sankt-Peterburg: Tipografiya Imperatorskoy Rossiyskoy akademii. 1—4. (In Russ.).
Dostoevskiy, F. M. 1989. Sobraniye sochineniy. Leningrad: Nauka. 4. (In Russ.).
Karamzin, N. M. 1987. Pis'marusskogoputeshestvennika. Leningrad: Nauka. (In Russ.).
Lubyanovskiy, F. P. 1805. Puteshestviye po Saksonii, Avstrii i Italii v 1800, 1801 i 1802 godakh. Sankt-Peterburg: Meditsinskaya tipografiya. 1—2. (In Russ.).
Panafidin, P. I. 1916. Pis'ma morskogo ofitsera (1806—1809). Morskoy sbornik. 3—5. (In Russ.).
Svinyin, P. P. 1818. Vospominaniya naflote. Sankt-Peterburg. 1. (In Russ.).
Shishkov, A. S. 1834. Zapiski admiralaA. S. Shishkova, vedennyya im vo vremyaputepla-vaniya ego iz Kronshtada v Konstantinopol. Sankt-Peterburg: Tipografiya Imperatorskoy Rossiyskoy Akademii. (In Russ.).
References
Dydykina, O. A. 1998. Evolyutsiya stilya russkikh literaturnykh puteshestviy kontsa XVIII—pervoy poloviny XIX vv. Ot N. M. Karamzina do I. A. Goncharova: dissertatsiya ... kandidata filologicheskikh nauk. Moskva. (In Russ.).
Ivanova, N. V. 2010. Zhanr putevykh zapisok v russkoy literature pervoy tretiXIX veka: tematika, poetika: dissertatsiya ... kandidata filologicheskikh nauk. Moskva. (In Russ.).
Kulishkina, O. N. 2009. K tipologii zhanra traveloga «Pis'ma russkogo puteshestvenni-ka» Karamzina i «Zimniye zametki o letnikh vpechatleniyakh» Dostoevsk-ogo». In: Poetika russkoy literatury: k 80-letiyu professora Yu. V. Manna. Moskva: Izdatelstvo RGGU. 202—211. (In Russ.).
Kupriyanov, P. S. 2013. Italiya i italyantsy v russkom puteshestvii nachala XIX v.: prob-lemy identifikatsii. In: Vlasova. I. V. (ed). Russkiye: etnokulturnaya iden-tichnost'. Moskva: IEARAN. 125—151. (In Russ.).
