CC BY
98
ЛИНГВИСТИКА
Сверхтекст. Языковое сознание. Концепт. Коммуникация. Коммуникативные стратегии и тактики. Прецедентные тексты
А. Г. Лошаков
МЕТАКОНЦЕПТЫ И МЕТАТЕКСТЫ В АСПЕКТЕ КОНЦЕПЦИИ СВЕРХТЕКСТА
В статье раскрывается понятие метаконцепта как когнитивной структуры, рассматривается его роль в создании модально-тематического единства сверхтекста. Последний понимается как ряд отмеченных направленной ассоциативно-смысловой общностью автономных текстов, которые в лингвокультурной практике актуально или потенциально воспринимаются в качестве целостного словесно-концептуального образования.
The author deals with the methaconcept as a cognitive structure. The article covers its role in creating the polytext modal&thematic integrity. The latter is stipulated to be a number of autonomious texts marked with associative and semantic homogenity, which are either actually or potentially percepted as a coherent word&concept formation in the linguisical cultural practice.
Сверхтекст понимается нами как ряд отмеченных направленной ассоциативно-смысловой общностью (в сферах автора, кода, контекста или адресата) автономных текстов, которые в лингвокультурной практике актуально или потенциально воспринимаются в качестве целостного дисси-пативного словесно-концептуального образования. В этом статусе сверхтекст представляет собой концептуально-тематическую составляющую ахро-нического культурного пространства - национальной текстовой концептосферы. Сверхтекст - это динамическое, многомерное, кросс-темпоральное, кросс-референтное, актуально или потенциально кросс-персональное, полижанровое, полистилистическое образование. В нем проявляются системные свойства каждого из входящих в него текстов, при этом в той или иной его составляющей - отдельном тексте, субтексте, их единицах так или иначе отражаются свойства целого -сверхтекста.
Обозначенное понимание сверхтекста не противоречит его характеристике в известных трудах В. Н. Топорова, посвященных петербургско-
© Лошаков А. Г., 2008
му тексту. В них сверхтекст представлен как некое целостное множество тематически изоморфных текстов, преломляющих в себе единую, но внутренне антитетичную телеологическую установку на художественное постижение идеологически противоречивого образа Петербурга. Подчеркнем, что наличие «монолитной» максимальной смысловой установки (интенции, идеи, «высшего смысла»), которая выражена следующим образом: «путь к нравственному спасению, к духовному возрождению в условиях, когда жизнь гибнет в царстве смерти, а ложь и зло торжествуют над истиной и добром» [1], - квалифицировалось ученым в качестве одного из главных факторов целостности петербургского сверхтекста. Такое понимание, думается, позволяет видеть в смысловой установке-доминанте своего рода концептуальный вектор для направленной текстовой рефлексии, обеспечивающий возможность мыслить множество концептов «центрирование », в проекции на единую (пусть и нечетко проявленную) смысловую ось.
Целостность многих сверхтекстов воспринимается интуитивно, однако в полной мере она проявляет себя только в процессе «профилированного чтения» (Р. Барт), которое предполагает осознанную ориентацию в пространстве составляющих сверхтекста, выдвижение в качестве приоритетных определенных интенционально-ин-терпретативных установок, задающих и поддерживающих направление смыслопорождающих процессов в рамках релевантных контекстных условий. Следует учитывать, что активность человеческого сознания избирательна, оно выделяет индивидуальные и типические свойства объектов, те или иные их аспекты. По словам А. Шюца, «утверждение, что данный объект имеет характерное свойство р, в форме "5 есть р" -это эллиптическое суждение. Ибо 5, взятое независимо от того, каким оно выглядит в моих глазах, представляет собой не только р, но также и и г, и многое другое. Полное Суждение должно читаться: "5 есть, наряду с тем, что оно и q, и г, также и р". Если по отношению к элементу мира, считающемуся само собой разу-
меющимся, я утверждаю: "5 есть р", я делаю так потому, что при наличных обстоятельствах 5 интересует меня в качестве р, а его бытие как q или г я оставляю без внимания как нерелевантное» [2].
Данная характеристика особенностей «структур повседневного мышления» значима для нас как раскрывающая содержание принципа центра-ции, который обусловливает, с одной стороны, селекцию текстов при складывании сверхтекста, охвате его целостности, с другой - способ релевантных смысловых линеаризаций в теле его составляющих, задает ту или иную комбинаторику взаимодействия их семантических единиц. Сверхтекст, таким образом, оказывается принципиально открытым для множества интерпретаций (количественный аспект), и потому для вариативных линеаризаций (качественный аспект) - т. е. для прочерчивания определенных смысловых траекторий в нелинейном словесно-смысловом пространстве, при этом в соответствии с принципом смысловой центрации, который не должен противоречить авторской концепции текстов, которые интегрируются в сверхтексте.
Авторская картина мира развертывается в каждом художественном тексте, в каждом авторском сверхтексте. Ею определяется состав и конфигурация базовых метаконцептов и концептов сверхтекста, которые, активизируя разные мнемонические и ассоциативные каналы, содержательно специфицируют его разнотипные пространства - хронотопическое, фактуальное, этическое, мифологическое и пр. Авторская картина мира, авторские ценностные установки программируют характер сверхтекстовых связей и отношений и, в конечном итоге, формируют представление об индивидуально-авторской модели мира, воплощенной в сверхтексте, что позволяет диссоциировать его по отношению к другим текстовым и сверхтекстовым образованиям. Актуализация определенных участков концептосферы текста, активация концептуальных связей создает возможность его реципиенту обнаруживать в текстовых составляющих несистемные, неструк-турируемые явления, некий спектр волевых, эмоциональных, оценочных, одним словом, конно-тативных явлений, посредством которых находит выражение, с одной стороны, устремленность текста к миру субъективно-объективных знаний и ценностей и, с другой - обращенность мира знаний и ценностей на данный текст. Все это придает общению через текст поистине творческий характер, открывая новые глубинные смысловые пласты текста, расширяя его смысловой горизонт.
Таким образом, концептуальное пространство текста представляет собой актуализированный в процессе осмысления текстовой (языковой) се-
мантики фрагмент концептосферы языка (культуры), оно характеризуется нежесткими, нечеткими границами, подвижностью. Концептуальное и семантическое пространства текста относительно друг друга проявляют асимметричность, а их единицы, соответственно, находятся в отношениях включения, взаимообусловленности, генерализации и спецификации, инвариантности и вариантности. Степень проникновения в глубинную структуру текста зависит, таким образом, от учета как определенной системы отношений его материальных единиц, так и способов, средств актуализации содержания концептов, опосредованно, через текстуальные знаки, связанных с мыслительно-креативной деятельностью автора, от активизации концептуальных связей, интро-екции преднайденных смыслов в интерпретируемый текст.
Прагматико-филологическая компетенция профилированного продуцента и реципиента словесных текстов предполагает, с одной стороны, знания различных типов текстов как социально нормированных схем речевого поведения в определенных ситуациях и владение ими [3], с другой - знания (декларативного и процедурного) достаточного корпуса тех текстов, которые оставили заметный вклад в истории культуры, и прежде всего литературы. Поэтому, признавая, что в содержании концепта находят отражение сущностные, значимые признаки явления («идея предмета»), в них можно обнаружить не только образные представления, но и зафиксированные моменты специального знания, связанного с литературно-критическим, литературоведческим аспектом осмысления текстов, освоенную мета-информацию о том или ином авторе, произведении, жанре, направлении и пр. - моменты мета-описательности [4].
Своего рода специализация (направленность) определенных лингвокультурных и ряда художественных концептов на интерпретацию, оценку произведений писателя, текста его жизни позволяет, во-первых, выделять среди концептов сформировавшиеся, устоявшиеся метаконцепты ("трагическое", "жанр", "романтика" и т. д.), с другой - приписывать метаконцептуальный статус тем концептам или их содержательным компонентам, речевые репрезентанты которых окказионально выполняют в метатекстовой дискурсивной практике метатекстовые функции. В одних случаях эти репрезентанты становятся своего рода поэтологическими метафорами, а позже и терминами («препаририровать » семантику слова (Л. О. Чернейко), эстетическое наслаждение, глубинный смысл, сильная позиция текста и пр.). В других - остаются таковыми только в рамках конкретного текста, авторского сверхтекста, как, например, выражение высовывать язык, которое
в текстах «Свистка» (сатирического приложения к журналу «Современник») представляет смысловой компонент метаконцепта "сатирическое осмеяние". Ср., с одной стороны, в «Программе "Свистка"»: До сих пор в нашей публике чувствуется потребность такого издания, в котором бы шутка имела значение сатиры и назначалась бы собственно для того, чтобы содействовать общему делу преследования зла и неправды. С целью пополнить этот недостаток предпринимается издание газеты «Свисток». И с другой -в одном из его фельетонов: Обвиняют так называемых «свистунов» в высовывании языка. Я не видал, как они это делают, но, должно быть, у них выходит недурно. Я рассуждаю так потому, что «свистуны» народ молодой, веселый, добродушный, следовательно, если и высовывают языки, то именно тем, кому следует, и тогда, когда следует. Притом же и языки у них востренькие, чистенькие, как есть человеческие языки. Видеть такие языки даже приятно. Но представьте себе, что перед вами неожиданно высовывает язык будочник; представьте себе, что язык старый, желтый, распухший, покрытый слизью [5]. Надо полагать, что в любом из этих случаев средства выражения (актуализации) метаконцепта не утрачивают «родства» со своим когнитивным «прототипом», инвариантом, оставляя возможность воссоздавать его деривационную историю. Исследователи-когнитивисты подчеркивают, что инвариант есть лишь «некоторая абстрактная идея, связанная с данным значением», облегчающая восприятие концепта, они же указывают на то, что метафора обязательно обладает двумя когнитивными зонами - донорской, которая всегда конкретна, антропоцентрична и мотивирована, и реципиентной. Так, например, зона «движение» является донорской для реципиентной зоны «речь» [6].
Понятие метаконцепта (оно используется нами в качестве рабочего) мыслится как лингвомен-тальная структура декларативного (теоретического) и операционного знания, которая содержит в себе ценностный и регулятивный компоненты и в силу этого оказывается способной задавать сеть смысловых координат, схем, правил, соответствующий эмоциональный модус для осмысления текстовой информации. Метаконцепт участвует в центрации смыслов, связанных с разными концептами, соподчиняя эти смыслы «максимальной смысловой установке» (иначе - концептуально-тематической) текста (сверхтекста). Можно полагать, что именно метаконцепты обеспечивают переход от «чтения для удовольствия» к чтению профилированному (более связанному с рациональной ориентированностью, нежели с интуитивным познанием), к метатекстовой рефлексии, когда структурная организация текста,
структуры его кодов уже достаточно проявлены, а релевантные пресуппозиции актуализированы.
Знания, составляющие содержание метакон-цептов, зримо, весомо, в эксплицитной форме проявляются в метатекстах, метавысказываниях, метатекстовых толкованиях слова. Наиболее ощутимо и разнообразно реализуются метаконцепты в процессе вторичной литературной коммуникации (метакоммуникации) - «творческого процесса, объектом которого является результат творческого процесса», а конечным продуктом - метатексты [7]. В семиотических исследованиях функция метакоммуникации толкуется как развитие, отрицание или трансформация инвариантных особенностей прототекста в тексте вторичном - метатексте [8]. Для теоретического обоснования регулятивной сущности метаконцепта могут быть использованы разноплановые определения и характеристики метатекста, содержащиеся в работах Ю. М. Лотмана. Метатексты, в понимании ученого, это и тексты, которые выполняют нормативную и регулятивную функции (нормы, правила, трактаты и пр.); и те вторичные тексты, которые толкуют тексты первичные; это и сама интерпретативная функция текста, реализуемая при опоре на смысл предыдущего текста. Важно отметить, что метатекст толкуется Лотманом как функтивная сущность: по отношению к культурному контексту и реальной действительности он выполняет роль описывающего механизма; а по отношению к текстам, принадлежащим разным культурам - роль некоего кода, организующего диалог между ними [9]. Кроме того, Лотман указывает, что «авторское повествование об авторском повествовании» представляет в тексте особый, метаструктурный уровень с метаструктурными, или метатекстовы-ми, элементами, которые передают информацию не только о содержательных компонентах того текста, частью которого они являются, но и о других текстах [10].
Очевидна взаимосвязь метатекста и метатекстовых конструкций с понятием сильной позиции текста, которое возникло в стилистике декодирования. Если Лотман в качестве сильной позиции рассматривал рамочную конструкцию, создаваемую начальной и конечной фразами текста, то И. В. Арнольд усматривала сильные элементы не только в этих формально выделенных частях текста, но и в заглавии, эпиграфе, прологе, «чужом слове», цитатах, а также в таких кодовых включениях, как иностилевые лексика и грамматические конструкции, которые контрастируют с принимающим контекстом и создают ассоциативные связи с привычной для них сферой [11].
Метаконструкции, соотносясь с метаконцеп-тами, участвуют в структурации текста, разгра-
ничении главной и второстепенной информации, в программировании режима интерпретации, прогнозировании и реализации оценки, в представлении «я» говорящего и «ты» получателя, в выражении авторской позиции. Актуализируясь, концептуальные знания создают значимый ценностный фон для восприятия текста (текстов), обеспечивают условия для интроецирования в тексты релевантных смыслов и имплицирования подтекстов, для обнаружения мотивирующих начал авторского замысла, «мотивов-цели» и «мотивов-причины» (А. Шюц), для конструирования образа автора, его личности. Ср.: «Субъективная интерпретация возможна только как выявление мотивов, определяющих данный ход действия. Соотнося тип действия с лежащими в его основе мотивами, мы начинаем конструировать тип личности. Последний может быть более или менее анонимным, т. е. лишенным содержания» [12]. Таким образом, определяется синтез двух возможных пересекающихся друг с другом подходов (индуктивного и дедуктивного) к интерпретации текста, берущих во внимание следующие уровни: текст - дискурс - картина мира - культурное пространство.
Представляется справедливой мысль о том, что «прославленное», «сбывшееся» произведение «рождает ряд иноформ исходного смысла, которые получают право представлять или замещать собой весь текст. Эмблемы начинают жить отдельно от текста, определяя характер других эмблем в других текстах: иначе говоря, идет взаимодействие не только целых романов или поэм, но и (по большей части) их эмблем» [13]. Стоит, однако, отметить, что возникновение и взаимодействие «эмблем», о которых пишет Л. В. Ка-расев, может толковаться двояко: в одном случае как «свертывание» текста, превращение его в текст-концепт, прецедентный феномен (В. В. Красных), в другом - как его редуцирование к форме литературного стереотипа. При этом оба они заключают в себе объективно-субъективные смыслы-ценности и могут проявлять себя как в масштабах культурного пространства, так и в его составляющих - текстах и сверхтекстах, осмысляясь в качестве (и/или в составе) метаконцептуальных образований, способных выполнять метатекстовые (интерпретативно-оце-ночные) функции.
Многомерность смысловой структуры текста словесного искусства, характер его вписанности в текст культуры оказываются доступными осмыслению во многом именно благодаря релевантным для них метаконцептам, которые программируют режим интерпретации текста, стратегии линейного или/и нелинейного его прочтения, создают возможность ориентироваться в спонтанных смысловых потоках (текстоформирующих
«деривационных» процессах, которые возникают в результате направленного и ненаправленного ассоциирования).
Полагаем, что сложившееся представление о метатекстах объясняет логику подведения под статус метаконцептов содержания традиционных эстетико-литературоведческих категорий. Ценные рассуждения о роли концептуального анализа для раскрытия «собственной жизни» категории (А. Ф. Лосев), проникновения в ее смысл содержатся в исследовании Л. О. Чернейко. По ее словам, «концептуальный анализ как менее утилитарный позволяет осуществиться более филологическому подходу к анализу абстрактных имен-интуиций, так как преследует герменевтическую цель: познание и понимание стоящего за фрагментом идеальной действительности и в конечном счете - самого языкового сознания» [14].
Так, метаконцепты "трагическое", "комическое" могут актуализировать «память жанра», задавать способ понятийного осмысления, ориентируя его на поиск объективированных в тексте концептуальных признаков, предвосхищать эмоциогенные процессы, которые будут сказываться на характере рефлексии о тексте. Например, в гаршинском сверхтексте особо значим метаконцепт "трагическое". Эта значимость определяется, с одной стороны, знанием «текста жизни» писателя, с другой - главенствующими в его произведениях темами жизни и смерти, войны и мира, добра и зла. При опоре на данные знания, вкупе с ними метаконцепт "трагическое" служит, во-первых, основой для имплицирования следующего определения «максимальной смысловой установки» сверхтекста: показ трагического удела личности, ищущей пути спасения человека и мира в обезбоженном мире, и в силу этого, во-вторых, для выдвижения различных языковых и собственно текстуальных средств, реализующих трагическую модальность и тем самым создающих концептуально-тематическое, модальное единство сверхтекста. Акцентированными таким образом оказываются и цельности концептуально-фонового плана - те или иные эпизоды текстов писателя, ассоциируемые с его жизненной и духовной трагедией; и цельности тематического, событийно-референтного плана, представляемые различными субтекстами, которые корреспондируют со сценариями «самоубийства», «убийства, «болезни», «войны», «творческих мук», ситуациями «нравственного выбора», «поиска смысла жизни» и др.; и цельности цен-ностно-смыслового плана, выражаемые текстуальными единицами, маркированными «этической» семантикой и коррелирующими с содержанием таких концептов, как "совесть", "болезнь", "долг", "правда", "грех", "любовь", "насилие", "тоска" и др.); и цельности прагмаэстетическо-
го плана, репрезентируемые изобразительно-выразительными средствами - ключевыми словами-образами, деталями, «готовыми предметами», именами собственными, цветовой и числовой символикой, общим ритмом повествовательных форм с преобладанием субъективированной, приемами «потока сознания», различного рода параллелизма и др. Таким образом, становится возможным уже на иной - рациональной - основе установление определенных соответствий между теми или иными текстуальными единицами и составляющими метаконцепта "трагическое" ('трагическая личность', 'трагическая судьба', 'трагическое событие (ситуация)', 'трагический сюжет' и 'трагедийные ходы' (связанные, например, с болезнью, гибелью, безответной любовью героя), 'трагический разлад человека и общества', 'трагическая вина', 'трагическое мироощущение', 'трагедия совести' и т. д.). Так, при опоре на многочисленные контексты, в которых реализуются значения, речевые и символические смыслы сло-ва-концепта трус ('буря, волнение, трясение, дрожание, страх, коренная ломка, гибель' и др.), и на базе этих смыслов конституируются межтекстовые и внутритекстовые связи в гаршинском сверхтексте. В результате заглавие гаршинского рассказа «Трус» становится метонимическим и символическим знаком духовной болезни героя, трагедии его совести, его трагического разлада с обществом, его гибели, знаком, выражающим апокалиптическую идею. В таком статусе заглавие получает символическое и метаязыковое развертывание не только в этом рассказе, но и в других текстах писателя, направленно взаимодействуя с содержательными компонентами метаконцепта "трагическое" [15].
В статусе метаконцепта может быть осмыслено и понятие жанротипа (как лингвокогнитив-ная инвариантная структура), которое не только вбирает в себя дефинитивные, классификационные признаки речевого и литературоведческого понятия жанра, но и, представляя собой результат свертки некоторого числа однотипных текстов (метатекстов), категоризации их существенных свойств, заключает в себе комплекс правил, стратегий порождения, понимания, интерпретации соответствующих данному жанру текстов. Этот понятийно-операционный комплекс входит на правах важной составляющей в филологическую компетенцию профессионально ориентированного реципиента культуры.
Итак, тексты, их целостные смысловые сопряжения становятся фактами культурной реальности в том случае, если они спровоцировали мета-коммуникацию, стали отправной точкой для по-
рождения метатекстов, метаописаний, «поэтической мифологии», обусловили процессы, детерминирующие их «бытие в культуре», «общение в культуре» (В. С. Библер). Метаконцепты, которые соотносятся с текстами словесного искусства, в большей мере принадлежат сфере специальных знаний и используются в культурной практике профилированного чтения. В сверхтексте метаконцепты выступают когнитивным средством, обеспечивающим его концептуально-тема-тическое, модальное единство.
Примечания
1. Топоров, В. Н. Петербургский текст русской литературы: Избр. труды [Текст] / В. Н. Топоров. СПб., 2003. С. 27.
2. Шюц, А. Структура повседневного мышления [Электронный ресурс] / А. Шюц// Социологические исследования. 1988. № 2 // Режим доступа: http:// remington.samara.ru/-philosophy/ exlibbris/ shutz.html.
3. Трошина, Н. Н. О статусе типологических исследований в лингвистической теории текста [Текст] / Н. Н. Трошина // Проблемы типологии текста: сб. науч.-аналитич. обзоров. М., 1984. С. 9.
4. Рягузова, Л. Н. Метаязыковая концептуализация сферы «творчество» в эстетической и художественной прозе В. В. Набокова [Текст] : дис. ... д-ра филол. наук / Л. Н. Рягузова. Краснодар, 2002. С. 53.
5. Свисток. Собрание литературных, журнальных и других заметок: сатирическое приложение к журналу «Современник» 1859-1863 [Текст]. М., 1981. С. 330, 321-322.
6. Рахилина, Е. В. Когнитивный анализ предметных имен: семантика и сочетаемость [Текст] / Е. В. Рахилина. М„ 2000. С. 362, 360.
7. Ревзин, И. И. Схема языка с конечным числом состояний и возможность ее применения в поэтике (к механизму пародии) [Текст] / И. И. Ревзин// Poetyka: poetics: Поэтика. Ч. 2. Warszawa, 1966. С. 123.
8. Попович, А. Проблемы художественного перевода [Текст] : пер. со словацкого / А. Попович. М., 1980. С. 47-48, 184.
9. Лотман, Ю. М. Избр. статьи [Текст]: в 3 т. / Ю. М. Лотман. Т. 1. Статьи по семиотике и типологии культуры. Таллинн: Александра, 1992. С. 55-56, 132, 162, 207; Лотман, Ю. М, В школе поэтического слова: Пушкин, Лермонтов, Гоголь [Текст]: кн. для учителя / Ю. М. Лотман. М„ 1988. С. 98.
10. Лотман, Ю. М, В школе поэтического слова: Пушкин, Лермонтов, Гоголь... С. 56, 96-99.
11. Арнольд, И, В. Семантика. Стилистика. Интертекстуальность [Текст] : сб. статей / И. В. Арнольд. СПб., 1999. С. 223-238, 355, 369.
12. Шюц, А. Указ. соч.
13. Карасев, Л. В. Вещество литературы [Текст] / Л. В. Карасев. М„ 2001. С. 41.
14. Чернейко, Л. О. Лингвофилософский анализ абстрактного имени [Текст] / Л. О. Чернейко. М., 1997. С. 285.
15. Лошаков, А. Г. Рассказ В. М. Гаршина «Трус» в контексте авторского сверхтекста [Текст] / А. Г. Лошаков // Русский язык в школе. 2008. № 2. С. 42-47.
