CC BY
158
МЕТАФОРИЧЕСКОЕ И ИРОНИЧЕСКОЕ ОСМЫСЛЕНИЕ ЛЮБВИ В РОМАНЕ ДЖУЛИАНА БАРНСА «ИСТОРИЯ МИРА В 10% ГЛАВАХ»
Е.А. БРЮХАНОВА
Роман современного британского писателя Джулиана Барнса «История мира в 10^ главах» представляет собой цикл новелл, концептуально связанных «морской» темой в самых экстравагантных её воплощениях. Количество глав, заявленных в названии, соответствует действительности. Лишь глава «Интермедия» (“Parenthesis”) не имеет номера и, видимо, является той самой половинкой, упомянутой в заглавии романа. Это своего рода отступление от темы кораблекрушения и спасения. В этой главе автор размышляет на тему любви. И первое, что его интересует: есть ли разница между любовной поэзией и любовной прозой? В ироничной для себя манере рассказчик приходит к выводу, что поэты чувствуют себя более вольготно в вопросах описания любви, нежели прозаики: “Poets seem able to turn bad love - selfish, shifty love - into good love poetry. Prose writers lack this power of admirable, dishonest transformation. We can only turn bad love into prose about bad love” (Ещё поэты, похоже, могут обращать плохую любовь - любовь эгоистическую, дрянную - в хорошую лирическую поэзию. Прозаикам не дано навевать этот восхитительный обман. Плохую любовь мы можем обратить только в прозу о плохой любви) [1, с. 227]. Ему на ум приходят «изысканные» и «роскошные» названия поэтических сборников о любви: «Лучшие Любовные Послания Всех Времён и Народов» (“The Great Lovers’ Valentine Anthology of Love Poetry”), «Сокровищница Золотого Пера» (“The Golden Quill Treasury of Love Letters”). На их фоне заглавия прозаических сборников кажутся «неуклюжими» и «противоречивыми»: “Love Prose: A Plodder’s Handbook. Look for it in the carpentry section” («Любовная Проза: Справочник Работяги. Продаётся в магазине плотницкого инвентаря»).
Оставив в покое поэзию и прозу, рассказчик обращает свой взор на фразу, выражающую признание в любви. По его мнению, предложение ‘I love you’ стало некой расхожей монетой, что в принципе недопустимо. Поэтому, как иронично замечает автор, следует ограничить «хождение» данного любовного клише, поместив его под стеклянный колпак в банк; признание - не пузырёк с витамином С, чтобы небрежно оставлять его где попало.
Таким образом, любовное признание у Дж. Барнса превращается в ироническую метафору утилитарного характера. А последующий семантический анализ фразы «я тебя люблю» на разных языках усиливает иронию вследствие обилия наукообразных деталей. Вот, что даёт исследование английской фразы: “I love you. Subject, verb, object: the unadorned, impregnable sentence. The subject is a short word, implying the self-effacement of the lover. The verb is longer but unambiguous, a demonstrative moment as the tongue flicks anxiously away from the palate to release the vowel. The object, like the subject, has no consonants, and is attained by pushing the lips forward as if for a kiss. ‘I love you’. How serious, how weighted, how freighted it sounds” (“I love you”. Подлежащее, сказуемое, дополнение - безыскусная, незыблемая фраза. Подлежащее - коротенькое словцо, которое как бы помогает влюблённому самоустраниться. Сказуемое подлиннее, но столь же недвусмысленно - в решающий миг язык торопливо отскакивает от неба, освобождая дорогу гласной. В дополнении, как и в подлежащем, согласных нет; когда его произносишь, губы складываются слово для поцелуя. I love you. Как серьёзно, как ёмко, как веско это звучит) [1, с. 229].
В немецкой фразе Ich liebe dich автору слышится полуночный сигаретный шёпот, в котором счастливо рифмуются подлежащее и дополнение. Во французском Je t’aime автор обращает внимание читателей на то, что дополнение предшествует сказуемому, обеспечивая своего рода «надёжность»: “The grammar is also one of reassurance: with the object positioned second, the beloved isn’t suddenly going to turn out to be someone different” (Гоамматика тут надёжнее; заняв второе место, предмет любви может уже не бояться, что его заменят кем-то другим) [1, с. 229]. Русская фраза Я тебя люблю наводит рассказчика на мысль о «трудностях и преградах»: “Ya tebya lyublyu: the object once more in consoling second position, but this time - despite the hinting rhyme of subject and object - an implication of difficulty, obstacles to be overcome” (Я тебя люблю: дополнение снова занимает вселяющую уверенность вторую позицию, но теперь - несмотря на оптимистическую рифму в начале - здесь слышится намёк на трудности, препятствия, которые нужно будет преодолеть) [1, с. 229]. А испанский вариант Ti amo созвучен названию какого-нибудь «аперитива».
От семантики автор переходит к ещё более утилитарным метафорам и сравнениям. В результате, из возвышенной романтической категории любовь превращается в рациональный объект. Для описания взаимной или несчастной любви предлагается модель дистанционного управления гаражом: вы можете сколько угодно нажимать кнопки пульта, гараж не откроется, так как ни он, ни ваша машина не имеют к друг другу никакого отношения. Стойкость чувства и его наличие сравниваются с процессом постепенного проявления фотографии в химическом растворе. Процесс угасания любви после смерти одного из любящих напоминает рассказчику тающее свечение на экране телевизора, после того, как его выключили.
Но автору и этого мало. Он пытается локализовать чувство любви и одновременно с этим иронизирует по поводу традиционного представления о форме сердца: “The heart isn’t heart-shaped, that’s one of our problems. We imagine, don’t we, some neat bivalve whose shape encodes the way in which love fuses two halves, two separatenesses, into a whole?” (Сердце не сердцевидно, вот в чём одна из бед. Мы ведь воображаем себе этакую двустворчатую ракушку, форма которой говорит о том, что любовь объединяет две половинки, два отдельных существа в одно целое, не правда ли?) [1, с. 236-237].
Для того, чтобы доказать, что сердце не состоит из двух половинок, рассказчик покупает в мясной лавке бычье сердце, исследует его внутреннее строение и снова говорит о том, что его форма не имеет ничего общего с традиционным представлением: “The two halves of the heart did not ease apart as I’d fancifully imagined, but clung desperately round one another like drowning lovers” (Вопреки моим наивным ожиданиям, сердце не желало с лёгкостью распадаться пополам; де его половинки тесно приникали друг к другу, словно тонущие
влюблённые) [1, с. 238]. По мнению автора, если что и можно представить в виде двух половинок, так это мозг: “The brain is neat, segmented, divided into two halves as we imagine the heart should obviously be. You can deal with the brain, you think; it is a receptive organ, one that invites comprehension. The brain looks sensible. It’s complicated, to be sure, with all those wrinkles and frowns and gulleys and pockets; it resembles coral, making you wonder if it might be surreptitiously on the move all the time, quietly adding to itself without your noticing” (Мозг аккуратен поделён на доли, состоит из двух половинок - таким правильным мы представляли себе сердце. С мозгом можно поладить, думаете вы; это восприимчивый орган, размышление - его стихия. Мозг выглядит толково. Конечно, он сложен: стоит только поглядеть на все эти морщины и борозды, желобки и канальцы, и вы невольно задаётесь вопросом, а не живёт ли он самостоятельной жизнью, полегоньку разрастаясь без вашего ведома) [1, с. 244].
Финалом иронического снижения и метафоричес- кого опредмечивания является краткий экскурс в гастрономическую область: автор находит рецепт приготовления фаршированного сердца с дольками лимона под названием «Страстная Любовь» (“Passionate Love”).
Подводя некий промежуточный итог своим наблюдениям, автор говорит о том, что любовь - это случайно возникшая мутация, которая не функциональна с точки зрения выживания и составляет своеобразный «предмет роскоши» человеческого бытия. Животные не испытывают любви. Для них характерно проявление силы, доминирование, сексуальная выгода. Хотя отдельные виды, на первый взгляд, опровергают подобное мнение. В качестве примера автор приводит королевского пингвина, который высиживает яйцо в суровых условиях Антарктики. Однако поведение птицы тут же подвергается иронической интерпретации: “The male penguin might just have calculated that if you’re stuck in the Antarctic for years on end then the cleverest thing to do is stay at home minding the egg while you send the female off to catch fish in the freezing waters. He might just have worked things out to his own convenience” (Скорее всего самец пингвина просто сообразил, что коли уж приходится торчать в Антарктиде столько лет кряду, разумнее будет сидеть дома и нянчиться с яйцом, покуда самка ловит рыбу в ледяной воде. То есть просто избрал самую выгодную для себя тактику) [1, с. 234].
Таким образом, любовь - это присущая лишь человеческому роду мутация, в результате которой возникает «аномальное» (“abnormal”) состояние. Чтобы доказать это, автор предлагает взглянуть на свадебную фотографию. «Разум» светится лишь в глазах гостей: “the bride’s younger sister (will it happen to me, the tremendous thing?), the groom’s elder brother (will she let him down like that bitch did me?), the bride’s mother (how it takes me back), the groom’s father (if the lad knew what I know now - if only I’d known what I know now), the priest (strange how even the tongue-tied are moved to eloquence by these ancient vows), the scowling adolescent (what do they want to get married for), and so on” (Лицо младшей сестры невесты (неужели и меня это ждет? невероятно), лицо старшего брата жениха (пусть ему повезёт больше, и она не окажется стервой вроде моей), лицо матери невесты (до чего это напоминает мне молодость), лицо отца жениха (если бы парень знал то, что я знаю теперь, - эх, кабы мне тогда это знать), лицо священника (удивительно, какими красноречивыми делают эти древние клятвы даже самых застенчивых), лицо хмурого юнца (а зачем им жениться-то?)) [1, с. 239].
Что же касается жениха и невесты, то они пребывают в полной уверенности того, что их состояние более чем когда-либо «нормальное»: “The central couple are in a profoundly abnormal state; yet try telling them that. Their condition feels more normal than it has ever done before. This is normal, they say to one another; all that time before, which we thought was normal, wasn’t normal at all. And such conviction of normality, such certainty that their essence has been developed and fixed by love, and is now to be framed forever, gives them a touching arrogance. This is definitely abnormal: when else is arrogance touching? It is here” (Состояние тех двоих, что находятся в центре, совершенно ненормально; но попробуйте-ка сказать им об этом. Они чувствуют себя нормальнее, чем когда бы то ни было. Сейчас с нами всё нормально, говорят они друг другу; а вот раньше, когда нам казалось, что всё нормально, мы жестоко ошибались) [1, с. 239].
Другой итог размышлений писателя заключается в том, что основным качеством любви является не гармония и счастье двоих, а рождение индивидуальности в том, кто любит. В связи с этим в повествование вплетается история об индейском племени, которое жило в очень плодородной местности и не знало, что такое кровопролитные войны (так как природа создала естественный барьер в виде гор, исключавший соприкосновение с другими племенами). Вследствие этого, у них было много свободного времени для развлечений. Автор с иронией размышляет о том, какие виды досуга могли бы процветать в подобном племени: “No doubt they excelled at things in which indolent societies specialize; no doubt their basketwork became rococo, their erotic skills more gymnastical, their use of crushed leaves to induce stupefying trances increasingly efficient” (Без сомнения, они преуспели в занятиях, порождаемых праздностью: стали плести корзины в стиле рококо, подняли искусство эротики до высокого гимнастического уровня и научились погружаться в наипродолжительнейшие трансы, используя для этой цели перетёртые листья неких растений) [1, с. 235]. Однако доподлинно известно лишь то, что любимым развлечением данного племени было воровство, которое они возвели в ранг искусства. Не будь его, было бы очень трудно говорить об индивидуальных чертах этих индейцев. По мнению автора, так же обстоит и с любовью: “Our love doesn’t help us survive any more than did the Indians’ thieving. Yet it gives us our individuality, our purpose. Take away their joyful larcenies and those Indians would be able to define themselves less easily” (Мы можем прожить и без любви, так же как индейцы без воровства. Однако благодаря ей мы обретаем индивидуальность, обретаем цель. Отнимите у индейцев их невинное хобби, и им будет труднее определить себя) [1, с. 236].
Подобного рода индивидуальность позволяет на основе воображения и сочувствия (“imaginative sympathy”) взглянуть на мир глазами иного человека, а значит разрушить стену слепой субъективности. Это, по мнению автора, особенно необходимо политикам, которые представляют интересы других людей. В связи с этим рассказчик с иронией описывает следующую процедуру, традиционно применяемую к жёнам потенциальных кандидатов от Консервативной партии: “In Great Britain, where most of the politicians are men, there’s a tradition among the Conservative Party to interview the wives of potential candidates. This is, of course, a demeaning occasion;
with the wife being vetted by the local members for normality (Is she sane? Is she steady? Is she the right colour? Does she have sound views? Is she a tart? Will she look good in photos? Can we let her out canvassing?) They ask these wives who dutifully vie with one another in supportive dullness, many questions, and the wives solemnly swear their joint commitment to nuclear weapons and the sanctity of the family” (В Великобритании, где политикой в основном занимаются мужчины, члены партии консерваторов имеет обыкновение интервьюировать жён своих потенциальных кандидатов. Процедура эта, конечно, унизительная: местные товарищи претендента по партии проверяют его жену на нормальность. (Здорова ли она психически? Уравновешена ли? Каковы её симпатии? Трезвый ли у неё взгляд на вещи? Хороши ли манеры? Как она будет выглядеть на фотографиях? Можно ли поручать ей сбор голосов?) Они задают этим жёнам, которые послушно соревнуются друг с другом в обнадёживающей серости, уйму вопросов, и жёны торжественно заверяют их, что они тверды в своих взглядах на проблему ядерного вооружения и не сомневаются в святости института семьи) [1, с. 243-244]. Однако, как считает автор, этим женщинам не задают главного вопроса: любят ли их мужья?
Таким образом, с помощью метафор утилитарного характера и иронии автор пытается переосмыслить традиционное представление людей о любви. Он постоянно сталкивает такие пары фреймов, как «проза» -«поэзия», «абстрактное» - «конкретное», «романтика» - «рациональность», «нормальное» - «аномальное». В его интерпретации данное чувство настолько опредмечивается, что, фактически, становится гротескным. Однако данные приёмы позволяет автору выявить противоречия, связанные с любовью, а затем сделать собственные выводы о назначении данного чувства в жизни человека.
Литература:
1. Barnes J. The Stowaway // Contemporary British stories. Moscow, 2000.
