CC BY-NC-ND
25
УДК 821(470)
DOI: 10.28995/2073-6355-2018-6-252-285
Метафизика гностического мироощущения
в эпоху раннего модернизма: на примере творчества Марка Криницкого
Андрей Л. Юрганов
Российский государственный гуманитарный университет, Москва, Россия, [email protected]
Аннотация: Автор анализирует гностицизм раннего модернизма на примере литературных произведений писателя Марка Криницкого (18741952). В ходе реконструкции выявляются основные мотивы, соединяющие гностическое мировоззрение с литературными приемами писателя-модерниста, для которого повседневность быта, узнаваемая повторяемость жизни как единственная реальность, обремененная верой в материальную сущность мироздания, является самым страшным врагом, какой только возможен для личности, имеющей в душе веру в бессмертный дух.
Ключевые слова: модернизм, гностицизм, мистицизм, Серебряный век, Валерий Брюсов, Марк Криницкий
Для цитирования: Юрганов А.Л. Метафизика гностического мироощущения в эпоху раннего модернизма: на примере творчества Марка Криницкого // Вестник РГГУ. Серия «История. Филология. Культурология. Востоковедение». 2018. № 6 (39). С. 252-285. Б01: 10.28995/2073-63552018-6-252-285
Metaphysics of the Gnostic Worldview
in the era of early modernism Using the example of Mark Krinitsky
Andrei L. Iurganov Russian State University for the Humanities, Moscow, Russia; [email protected]
Abstract: The author analyzes the Gnosticism of early modernism on the example of literary works of the writer Mark Krinitsky (1874-1952). During the reconstruction, the main motives connecting the Gnostic worldview with the literary techniques of the modernist writer are revealed, for which the daily routine of life, recognizable repetition of life as the only reality burdened with
© Юрганов А.Л., 2018
faith in the material essence of the universe, is the most terrible enemy possible for a person who has faith in his soul into an immortal spirit.
Key words: modernism, gnosticism, mysticism, Silver Age, Valery Bryusov, Mark Krinitsky
For citation: Iurganov AL. Metaphysics of the Gnostic Worldview in the era of early modernism. Using the example of Mark Krinitsky. RSUH/ RGGU Bulletin. Series "History. Philology. Cultural Studies. Oriental Studies". 2018;6:252-85. DOI: 10.28995/2073-6355-2018-6-252-285
Гностицизм обычно рассматривают как в узком аспекте, историческом, применительно к истории раннего христианства (учения Василида, Валентина, офитов, каинитов, наасенов), так и в широком, относящемся к разным периодам в истории мировой культуры. Исторический контекст гностицизма во многом определяет собой содержание последующих филиаций, но никогда им не исчерпывается.
Особенно интересно, что гностицизм не только типологически, но и в смысле прямых заимствований, воскресает в русской религиозной философии второй половины XIX - начала XX в. Владимир Соловьев писал, что в гностицизме и каббале больше мудрости, чем во всей новоевропейской философии. Русский философ классифицировал сущностные характеристики гностицизма и представил их тремя группами признаков. К первой группе он относил существенную для гностицизма «непримиримость между... Божеством и миром»; ко второй группе - дуализм («мир признается прямо злонамеренным созданием антибожественных сил»); к третьей -противоположность между добрым и злым творением, между злым и добрым законом. Он отмечал также, что для всех гностиков, без исключения, источник зла - в мире материальном1.
1 Хотя эти характеристики Соловьева, насколько я знаю, никто особенно не оспаривал, обратимся к более современной классификации -и более подробной. Это классификация Е. Торчинова, данная им в предисловии к публикации на русском языке книги выдающего специалиста по гностицизму Г. Йонаса. Он предложил такую опознавательную систему, в которой аккумулируется весь гностический опыт столетий: 1) установка на принципиальный эзотеризм; 2) весь видимый материальный мир - зло, это темница духа, порабощенных материей и аффектами частиц божественного света, оказавшихся во власти небытия и хаоса; 3) чувственный мир есть результат трагической ошибки, трагедии в Абсолюте, или вторжения сил мрака в миры света; 4) мифологизм языка описания;
Был ли, например, Валерий Брюсов гностиком? На этот вопрос в научной литературе нет однозначного ответа. И даже когда его вписывают в ряд «дьяволов» «Серебряного века», то и тогда его не всегда определяют как гностика...
Из всего сказанного о гностицизме следует, что без некоторых ключевых компонентов мировоззрения говорить о гностицизме нельзя. Иначе любую тираду, опирающуюся на двойственность, можно будет безапелляционно определять как гностическую. Очевидно, что гностицизм специфичен и проявляет себя только в особых случаях, когда возникает не просто дуализм, признающий два противоположных начала в бытии, но признающий два непримиримых начала абсолютного добра и абсолютного зла. Мир земной (материальный) лишен божественных энергий, лишен благодати Божьей. Человек в этой ситуации испытывает тоску по горнему миру, который совершенно недоступен, человек не может жить в условиях лишенности, обделенности и ищет свой путь на Небо в иррациональных попытках понять невозможное, немыслимое (это познание не благодаря, но вопреки всему). Дуализм, подчеркнем особо, здесь становится убеждением, мыслительной моделью, без которой невозможно духовное существование.
С.Л. Слободнюк в своей книге «Дьяволы Серебряного века (древний гностицизм и русская литература 1890-1930 гг.)» несколько раз повторяет, что «. в чисто гносеологическом плане можно с полной уверенностью заявить: в основании брюсовской гносеологии лежит абсолютный дуализм» [2 с. 109].
Но Брюсов прямо и непосредственно ответил на все вопросы о природе своих метафизических воззрений: не в поэтической форме и не в романе «Огненный ангел», а в своей статье «Истины», опубликованной в альманахе «Северные цветы» на 1901 год. Из нее безусловно следует, что поэт был категорическим противником любого философского императива, противником любого мировоззренческого принципа, из которого бы выводились все объяснения мира, жизни человека, высших сил. Абсолютный плюрализм с релятивистским содержанием был его истинной душой. Парадокс заключается в том, что для Брюсо-ва дуализм - безусловно истина, но лишь в той мере, в какой
5) представление о спасении как полном избавлении от материальности и уходе из чувственного космоса; 6) спасение достигается через практику строжайшего аскетизма; 7) ведущее настроение гностицизма - чувство экзистенциональной разорванности человека, его затерянности в злом и чуждом материальном мире [1 с. 5-7].
истинна и противоположная точка зрения, которая исключает дуализм2.
Гностицизм требует от человека жертв, стремясь принять в свое лоно всего человека, стать его душой, свободой, мыслью. Брюсов мог принадлежать чему угодно, а мог и не принадлежать, - в центре его философии он сам со своими желаниями, привычками, мыслями. Если и был в его философии дуализм, то лишь как следствие четкого отделения себя - Вселенной, себя - Космоса (монады) от всего кажущегося, иллюзорного (мирского и небесного). В своем отношении к Богу он был скорее деистом, чем гностиком-дуалистом. Да, он признавал мыслящий и бесконечный мир, но не как мир Божий, имеющий промыслительное значение (его формула «единое начало есть небытие, единство истин есть бессмыслие» говорит сама за себя); он признавал дух бесконечный, но не как Дух Божий (явление Божьей силы).
Но главное - в своих колебаниях он в разное время склонялся то к одной истине, то к другой - из этого никак не следует, что у него была определенная мировоззренческая позиция («абсолютный дуализм»)...
2 Брюсов писал: «Множественность начал - вот третья аксиома мышления. Надо лишь сознать, что все возможные миросозерцания равно истинны; надо, найдя свою истину, не удовлетворяться, а искать еще. Мысль - вечный Агасфер. Истина получает ценность, лишь когда становится частью возможного миросозерцания. Но в то же время она становится оспоримой, по крайней мере, является возможность спорить о ней. "Все в мире имеет свою причину" вот истина, но и противоположное утверждение: причина есть категория рассудка - тоже истина. Мало того, ценная истина непременно имеет прямо противоположную, соответствующую ей истину; иначе сказать - суждение, прямо противоположное истине, в свою очередь истинно. Круг мыслей, к которому склонны астрономы, приводит нас к знанию, что солнечный мир - ничтожная часть даже нами наблюдаемой вселенной, что земля - ничтожная пылинка в солнечной системе, а человек временная плесень на земле. "Я есмь явление природы" - вот истина, открываемая этим путем. Но круг мыслей, внушаемых идеалистической философией, объясняет нам, что законы природы и все мироустройство (поскольку оно доступно нашему размышлению, т. е. поскольку оно существует для нашей мысли) - основано на трансцен-дентно-субъективных свойствах нашего духа, что природе законы предписывает человек, что мир, как мы его знаем, создан нами. "Мир есть мое представление" - вот истина, противоречащая первой, но равноценная ей» [3 с. 190-192].
В жизни и творчестве друга Валерия Брюсова, Михаила Владимировича Самыгина, а впоследствии писателя Марка Криницкого (1874-1952), мировоззренческий гностицизм (совокупившись с символизмом) был прочно укоренен. Тут важно подчеркнуть, что Брюсов и Криницкий не только дружили, но и отчаянно спорили между собой, особенно в 1898 г., о самых важных проблемах философии познания, об эстетике, и затрагивали наиболее существенные вопросы рождающегося вот-вот модернизма. Их насыщенная переписка - наиболее раннее свидетельство духовных поисков модернистов...
Итак, Брюсов - не гностик: это очевидно. Чего не скажешь о Марке Криницком. Обратимся к его раннему творчеству.
Рассмотрим системообразующие мотивы, характеризующие гностицизм раннего модернизма.
Эзотеризм как установка. Мифо-поэтический язык
Марк Криницкий как писатель создавал литературные образы для того, чтобы передать через их индивидуальность содержание своей психической реальности. по неприятию мира с его правилами и законами, привычками и насилием, с его неумолимой логикой подчинения себе личности. Криницкий не принимал мир сей и потому его литературные герои не могли выражать привычную реальность, они в высшей степени иррациональны и символичны, в их условности (и неопределенности) - сцепление многих личных ощущений внутреннего «Я», которые не поддаются полному словесному объяснению. Расчет был в том, чтобы читатель ощутил это «сцепление» в себе (=принцип символизма). Но всякий ли читатель был способен на такое глубокое понимание символов Криницкого? Судя по отзывам рецензентов из «Русского богатства», далеко не всякий. Только тот, кто был проникнут подобным же мистическим настроением и нуждался в подобной литературной продукции. Криницкий как писатель был обращен к аудитории, способной воспринимать условность символов, условность образов и не требовать больше того, что может дать мистическое переживание отвергаемой действительности.
Один из самых ярких символических рассказов Криницкого -«Часы» из сборника «Цветы репейника» (1899). Героиня рассказа Элли не принимает окружающий материальный мир как таковой, но воспринимает его как нечто сугубо символическое, иноприрод-ное, и ее муж, вполне обычный человек, совершенно не понимает
своей молодой жены; он страдает, мучается от того, что не угадывает ее нетипичных объяснений типичного:
Ты меня не понимаешь. Я знаю. Я люблю вещи, хотя не вижу их и не знаю их. Ну, вот и цветок! Он мне напоминает меня, хотя мне все вещи напоминают меня: я вижу себя всюду, и все кажется мне сочувствующим и напоминающим меня. Впрочем, может быть, я сумасшедшая? Ах, мальчик, если бы ты знал, что делается со мною? О, если бы ты понял меня. Мне так здесь скучно, жизнь так убийственна долга, и всем кругом так серо и бедно. Скажи, мальчик, отчего ты не любишь мечтать, отчего ты так спокоен и скучен?.. [4 с. 39].
Конфликт духа, поднявшегося над материей, и души, укорененной в несвободе материального мира, - типичный во внутренней реальности «Я» писателя. Душа не способна увидеть звезды на небе и удивиться - только дух, свободный от привычки жить по привычке, может увидеть в любой вещи символ собственной жизни. «Мечты» - иррациональное основание познания, гнозис, по Криницкому. Воображение - путь в мир совершенный, где нет страданий и духовных лишений. Так жила Элли:
Легким мановением она отстранила от себя докучливый рой сомнений, горестей, разочарований и смело вступала в мир дивной сказки, которую беспрестанно ей ткало ее воображение. [4 с. 40].
У мужа не могло не возникнуть предчувствия трагической развязки:
Так жили мы, и сердце мое мучилось тяжелым предчувствием. Я знал, что за гордые мечты на этой планете существует одно наказание - смерть!
Он знал, что «жизнь» одолеет!.. Но что именно одолеет? Кри-ницкий не дает ответа. Это остается в области полной неопределенности - чувствующий «тоску» и так поймет, а кто не чувствует ее - тому и понимать не надо.
Однажды в одно из тех бледных утр, когда над всем господствует безжизненный, холодный полусумрак, она разбудила меня легким криком. Ее глаза смотрели широко и удивленно, а побелевшие губы шептали какую-то мольбу. На мои исступленные вопросы она только поникала головой и безучастно твердила:
- Да. да.
Напрасно я ей шептал горячие слова утешения, напрасно заклинал всем святым, умоляя успокоиться - она в своей немой, безграничной скорби не знала утешений. Желая разогнать серый, угрюмый сумрак, я засветил лампу; но когда ее желтоватые лучи смешались с предрассветными красками, образуя за холодными стеклами рам светло-синий сумрак, ее черты отразили еще большее страдание, и она простонала:
- Не надо!..
Я потушил лампу.
- Послушай, - сказала Элли, - я страстно ожидаю рассвета. Оденемся скорее и выйдем за город: там мы скорее увидим солнце, потому что здесь его закрывают дома. [4 с. 40-41]
Солнце - символ другой жизни, противостоящей мраку, который окутывает героев рассказа. Элли хочется не просто солнца как физического света, в солнечном свете она ждет избавления от обыденности. Это - немотивированный протест. Но символический по сути: потому что жизнь - скучная, долгая и невыносимая вещь, а с первыми лучами света появляется надежда, что все-таки произойдет победа чистого духа над бренностью. В описании окружающей среды Криницкий почти всегда употребляет такие образы, которые навевают сильнейшую тоску: дороги кривые и грязные, улицы темные и страшные, дома пугающие и всесильные. Всюду материя в ее космическо-погибельном виде.
- Тише, - сказала Элли, приложив палец к губам и остановившись. Снова ответом ей было безмолвие. Она стояла и жадно прислушивалась и, по мере того, как заря разгоралась чахлым румянцем, ее лицо выражало все большее и большее страдание.
Наконец, видимо отчаявшись, она сказала:
- Пойдем, сейчас она не придет [4 с. 42].
Кто же это, таинственная «она»? По ходу рассказа нетрудно догадаться, что Элли ждет своего ухода из ненавистного мира. Будет ли это мистическое перевоплощение духа, или просто придет смерть - сказать трудно. Никаких разъяснений. Это нужно чувствовать. Особым образом постигать возможность ухода из мира, и привычное понятие смерти здесь не подходит, потому что речь идет о переходе в другую реальность, с другими свойствами. При помощи мечты.
Вечером муж вернулся с работы и увидел, что Элли нет дома.
Я догадался, что она ушла за город на место свидания со своею мечтою. Мне вспомнились слова Элли, что она будет ждать ее только два раза. А я знал, что значит ждать в последний раз!..
Он нашел Элли в том же месте, за городом:
Ты здесь? - спросила она меня, радостно засверкав глазами, - мне нужно серьезно поговорить с тобою.
Она замялась.
- Видишь, добрый мальчик, я уезжаю. от тебя.
Сердце мое сжалось вторично тяжелым предчувствием. Зачем она так верила? О, я знал, что она не выдержит: мечты не приходят за нами.
- Элли, - сказал я, - скажи ей, пусть она не приходит! Ведь если она возьмет у меня тебя, я останусь один!
- Ах, какой ты смешной, - возразила она, - неужели ты думаешь, что я создана для того, чтобы жить в твоей комнате? Я все время ждала ее. Ну, полно, успокойся же, не плачь. Мне хочется расстаться с тобой светло и радостно [4 с. 43].
Несчастный муж чувствовал ее чуждость и даже понимал, что она удивительным образом способна видеть истинную природу вещей вопреки окружавшей их убогой материальной действительности. Он понимал, что он - только часть этой убогой действительности и сокрушался от осознания того, что она не любит его и даже не пытается его идеализировать:
.она умела видеть истинную природу вещей, идеализируя их убогую действительность, но моя душа была для нее совершенно чуждым и темным уголком. Она не любила меня, она не видела меня, не знала меня. Часто я плакал втихомолку, спрашивал себя о причине такой упорной холодности. Или во мне она не видела ничего идеального, того, что делает вечным и дивным всякую вещь? Или я был хуже последнего лоскутка полинялой материи?.. [4 с. 38]
Он - укорененная часть материального мира, порождение мира, плоть мира. Она - отрицание мира, духовное умозрение, не способное к примирению с материей.
Ты всегда такой, - шептала она, склонив надо мной свою бледную белокурую головку, - далеки друг от друга, как звезды разных полушарий. Отчего?..
И широко раскрытые глаза ее отражали бесконечную печаль и удивление. Но Элли слишком любила свои грезы, чтобы глубокая печаль могла разбить ее сердце. Легким мановением она отстраняла от себя докучливый рой сомнений, горестей, разочарований и смело
вступала в мир дивной сказки, которую беспрестанно ей ткало ее воображение [4 с. 40].
Он увидел, как она жаждет. «улететь». Она не могла говорить с ним на привычном языке, выражающем привычную реальность; она воспринимала подлинную сущность вещей, и потому обычная (в материальном мире) «смерть» ей была чужда. Смерть как полет, как уход от бренности мира, как символический жест в лоне природы - вот что движет ею перед тем, как навсегда расстаться с ненавистной ей реальностью пошлого быта:
- Я не могу: я должна покинуть землю. Прощай!
Последний раз блеснул край солнечного диска за горизонтом, и оно скрылось. Спасенья не было. Я взглянул на Элли. Луч бесконечной гордой веры сверкнул в ее глазах.
- Все кончено. Прощай! - крикнула она мне второпях и с диким восторгом оглянулась на свои плечи.
- Пора! Летим! - крикнула она затем вдохновленным голосом и протянула руки в пространство.
Я закрыл глаза и потупился. Прошла бесконечно долгая минута. Я боялся поднять взор.
Но ничего не случилось. Чуда не произошло.
Она лежала ничком, без движения. Я наклонился к ней и тронул ее за плечо.
- Элли.
Она приподнялась и посмотрела на меня страшными расширенными глазами.
- Она не придет, потому что ее нету. и у людей не отрастут крылья. Понимаешь?
Я понимал ее.
- Я осуждена. Я должна весь остаток своей жизни прожить в твоей комнате и.
Она бросилась опять ничком в траву и закричала долгим, пронзительным криком. Так кричат чайки над унылым, неприютным взморьем или подстреленные зайцы. Отдаленное эхо где-то ответило ей равнодушным стоном. Вслед затем новые страшные и раздирающие душу крики огласили окрестность. В приступе дикого отчаяния она каталась и билась на колючей прошлогодней траве, ломала руки и кусала пальцы, царапала в безумной злобе землю. Но мало-помалу ее движения сделались покойнее, и наконец она затихла [4 с. 44-45].
На землю опускался сумрак. Они сидели долго, долго. Он знал, что ее утешить нельзя. Были слышны паровозные гудки и страшный крик паровозных свистков.
- Успокой меня. мальчик. Я потерялась. Я буду тебя любить и всю жизнь проживу в твоей бедной комнатке. Я умираю. Уверь меня. Спаси, спаси.
Я почувствовал на своем лице ее неумелый, робкий, дрожащий поцелуй. Она не целовала, а как-то искала всем своим похолодевшим, влажным, полураскрытым ртом по всему моему лицу. Ее бессильные руки силились обнять меня, но вместо того падали, как плети, и бессильно бились вокруг ее помертвевшего тельца <.>
- Элли! Успокойся, моя звездочка: мы возвратимся в город и будем жить тихо, избегая тревожных мыслей. Ты увидишь: все будет удивительно просто и ясно. Ну, обними же меня, мой ребенок, не будь так неподвижна. Ты будешь вырезывать свои любимые цветы, но самые простые и обыкновенные цветы. - Говоря так, я почувствовал, что Элли тихо сползает с моей груди.
- Элли, - позвал я, - Элли!
Но Элли больше не было: от нее осталось только ее худенькое, печальное тельце.
А вокруг была безучастная ночь, и дул сырой и темный ветер [4 с. 46-47].
Почему же рассказ назван «Часы»? Это не только название рассказа, но и мифо-поэтический символ. Не только времени, но и считываемой обыденности, знак неустранимой прозы жизни, вектор, указывающий на неизбежное умирание. Время и вечность противопоставлены. Материя у времени в плену; в распоряжении вечности - дух, неумирающий, неподвластный времени и потому истинный.
Со смертью Элли «часы» как бы осиротели.
И вдруг ухо мое услыхало знакомый (о, знакомый) и мерный (о, как он мерен!) «тик-так» моих осиротевших часов. Они, как всегда, хлопотливо бежали вперед и стучали свою вечную песню:
- Вперед. вперед. скорей... Бежим, бежим. Все тлен, все тлен. Желаний нет. как прежде. Сон, сон. Умрешь и ты. Живи-жь, живи. Увы, пройдут. года любви. желаний миг. надежд обман. вечно. сон, сон.
Я слушал вас, милые часы, и тихие слезы облегчения бежали из моих глаз, а вы все пели. вы все пели [4 с. 48].
Мотив времени (часов) родственно звучит в рассказе «Еще пачка писем» («Цветы репейника», 1899). Жених сообщает своей невесте о невозможности жить, когда не можешь остановить время. Смерть разоблачает жизнь и делает ее бессмысленной.
В рассказе «Птицы» (из сборника рассказов «Цветы репейника») этот мотив выражен в истории отношений героини, Катерины Сергеевны, готовящейся проводить в последний путь своего отца, но одновременно ждущей прихода на похороны возлюбленного, Леонида Сергеевича. Поначалу «жизнь» берет верх - ей стыдно за то, что она ждет любимого, тогда как в другой комнате лежит ее умерший отец. Она не знает, что ей делать с собой. Похороны отца - лучший предлог увидеть человека, с которым она готова связать свою жизнь.
Развязка психологического конфликта наступает тогда, когда она увидела лицо своего отца - лицо покойника. Она ужаснулась. Потому что впервые увидела, как на лице покойного отразились все события его земной жизни, все его пороки.
.смерть казалась ей отвратительной, позорной развязкой жизненной драмы. Ей было не столько жаль отца, сколько стыдно за него, за те отвратительные черты, которые смерть наложила на его лицо. И внезапно жизнь промелькнула перед ее умственным взором во всей ее цинической наготе - наготе обманутых надежд и дико осмеянных желаний. Ей стало страшно. [4 с. 56]
Она увидела в окне «черную стаю птиц» - и вдруг поняла «важную вещь»! Но какую? Это осталось в области символических недоговоренностей. Каждый читатель сам поймет, почувствует то, что необязательно точно определять.
Смерть выявила уродство земного существования. «Черная стая птиц» - еще один мифо-поэтический символ, обнажающий суетность времени и бренность человеческого существования.
Символом для Криницкого мог стать практически любой объект, иносказательно выражавший собой основную идею рассказа. Часто это были городские растения. В рассказе «Акации» («Цветы репейника») герой оказывается на улице, на пустынном публичном сквере, где заметны были подстриженные акации, окутанные «тревожным сумраком». Герой испытал острое чувство томления от любовного чувства, которое захотел немедленно утолить - во что бы то ни стало: «И не было ни Бога, ни поэзии, ни красоты.» [4 с. 60].
Он увидел ее, незнакомку, и обомлел:
Я попытался еще раз вспомнить о Боге, о суете конечного счастья, словом, обо всем, что я передумал в зимние метели, сидя у жарко-натопленной печки, но взгляд мой упал на торжествующий полный диск луны. и мне сделалось вдруг, сразу, как-то безумно-весело, меланхолически весело, наивно, нелепо-весело. Я взглянул из-за большого шершавого сука подло и радостно, как шпион, шаловливо, как мальчишка с томительною, сосущею спазмою в груди, и стал долго, пожи-рающе смотреть на женщину. Я мог ее догнать, схватить, затащить в темный сквер, в котором в такой час, конечно, никого нет. Я мог умолять, наконец. Я. я был готов на все, чтобы только завладеть ею! [4 с. 61-62]
Грехопадение произошло бурно в кустах акации, ветки которой были по этому случаю «изуродованы»:
Вокруг нас было зловеще-сумрачно; мы слышали малейший шорох. Она плакала, закрывши лицо руками. Былые сны, уснувшие желания проносились передо мной. Я тосковал, тихо, мелодично, наивно, глухо. Полная луна глядела на нас сквозь изуродованные ветви акаций тупо и бессмысленно [4 с. 64].
Поступки героев рассказа совершенно немотивированны, иррациональны; они на грани безумия. Героиня, Ольга, первая бросилась навстречу Николаю, которому не жалко девушку, пострадавшую от его страсти. Он признается ей в любви, несмотря на скоротечность знакомства. Она тоже полюбила его, и с унизительной интонацией спрашивает: «Не покинешь?.. не оттолкнешь?» Казалось бы, при такой безумной встрече трудно представить себе разлуку. Они говорят, говорят, не могут остановиться в признаниях любви. Любовная вспышка страсти. Какая разлука? Но она неизбежна. Потому что «конечное счастье» - суета. Так решил Криницкий - это его мироощущение.
Они договорились встретиться. Николай знал, где она живет. Но она не пришла на встречу. Что же делать? Войти в дом, спросить о ней? Это невозможно, немыслимо. То, что случилось в парке, нельзя обыкновенно продолжить, нельзя такую необыкновенную страсть вписать в мещанский контекст, в обывательский мир предсказуемых, и потому пошлых событий. Такой смысл «читается», но Криницкий до конца не договаривает, и неустранимый зазор между нашим объяснением и психической реальностью в поступках героев. Всегда остается некая Тайна существования, которую необходимо чувствовать, как Тайну бытия. Не объяснять, а чувствовать, и чувственно постигать то, что недоступно разуму.
Герой тоскует и понимает, что случилось непоправимое. Читатель, в свою очередь, способен найти в себе близкое воспоминание, когда он не мог совершить самый обыкновенный поступок, потому что неизъяснимые до конца мотивы внутри «Я» препятствовали этому, и в пошлый мир рациональностей (привычных, обывательских) со всей силой вторгался духовный иррационализм.
.мне стало окончательно ясно, что она действительно не придет, что я обманут, что это был только кошмар, весенний кошмар, такой же лживый и обманчивый, как и другие сны, хотя это и был кошмар наяву, и такой же никогда не повторяющийся, как и они. Тогда я почувствовал, как сердце мое сжалось от холодного, непреоборимого ужаса. Темная хмарая туча печали надвинулась на меня и окутала со всех сторон. И я пошел назад с душой, потемневшей от страха, - с душой, опустошенной более, чем когда-либо, - с душой, погруженной в вечное, неисцелимое одиночество. [4 с. 76]
Обреченность героя была изначальной: его выход в парк, в лунную ночь, был жертвой тому «зверю пессимизма», который поселился в душе. Его надо постоянно усыплять, но до конца это сделать невозможно. «Конечное счастье» невозможно. Изуродованные акации - тому подтверждение.
Еще один рассказ из сборника «Цветы репейника» называется «Сирень».
Бульвар, прогуливающийся старик. странные воспоминания. И вновь звучит мотив «скучной и утомительной» жизни, мотив старости, близкого умирания. Неожиданно открылась сцена выяснения отношений между мужчиной и женщиной. Она признавалась ему в измене, а он требовал большей правды, пока наконец не услышал ее всю - до конца. Она никогда не сможет иметь детей из-за прерванной беременности, в которой виноват другой мужчина. Жизнь поругана. Каков исход? Старик видел, спрятавшись в кустах сирени, как эти двое уходили из парка, и не зная их разговора, можно было подумать, что они влюбленные. Но старик знал, что они обречены. умереть вместе. Так и произошло. И неважно, что реалистичность этого двойного самоубийства может вызывать сомнения: существенно то, что эти люди - символы безрадостной, угасшей жизни.
Но почему же «сирень» стала мифо-поэтическим символом рассказа?
Сирень - символ обманутых надежд; она цветет и пахнет, напоминая об «удивительных минутах», но неизбежно облетает и блекнет, обнажая истинную суть жизни.
Марк Криницкий, находивший литературные образы в своей психической реальности, старался не быть дидактичным в прозе, не утверждать прямо свою жизненную позицию, но стремился наделять правдой спорящих героев в той мере, в какой всегда недостаточна правда одного из них. Так, в рассказе «Цветы репейника» из одноименного сборника (1899) спорят между собой два человека - автор повествования и его друг, Василий. Спорят о женщинах, о любви, о браке, о нравственности. Лишь в самом начале рассказа писатель позволил себе преамбулу, в которой раскрыл свое общее отношение к тому, что есть Тайна. Она велика и многозначна, когда она - чудо природы. И она ничтожна, безнравственна, если порождается человеческими отношениями.
Это только маски, личины, суррогат (но не истинная Тайна). Спор между собой людей с масками вместо лица обнажает ничтожность, пошлость жизни. Срывание масок - трудный путь обретения истинной свободы от земных моральных и материальных устоев, делающих людей несвободными в понимании духовного начала как высшего.
В гностицизме мотив срывания маски с лица обнажает несвободу человека, обремененного тем, что в русле юнгианской традиции называют «персоной». Персона поглощает человека, забирает у него личное «Я». Персона стремиться уничтожить неповторимую индивидуальность, она «страж Иалдабаофа», если воспользоваться исторической метафорой гностицизма.
У Марка Криницкого - свой язык, свое отношение к «маскам», которые не дают человеку ощутить истинную свободу.
Тайна! Какое чудесное слово! Не правда ли, как приятно сделать из своей жизни тайну, господа; окружить себя таинственным полумраком, еще при жизни отойти в таинственный мир полумифических, полуисторических загадочных фигур, так очаровательно выступающих на сером фоне бесцветной жизни человечества. Тайна, бессмертие и слава, разве это не одно и то же? Бессмертно только то, что таинственно, что действует на душу, как непостижимая загадка; удивление есть главная причина бессмертия, как непостижимая загадка; удивление же, по самой природе своей, есть незнание тех причин, которые делают предмет удивительным. Потому-то древние философы и считали для себя постыдным удивляться (хотя втихомолку удивлялись многому, - и не мудрено: жизнь никогда не перестанет быть для человека загадкой, и притом самой удивительной изо всех!). И я любил облекать себя тайной, ибо любил славу, жаждал бессмертия; я знал, что люди поклоняются только тому, чего не понимают, и презирают то, что стало им доступно; зная эту истину, которая стала
мне известна с младенческих лет, я более всего боялся быть понятым, и не только окружающими людьми, но даже самим собой. Я облек себя тайной и внешней и внутренней. Вам смешно, читатель, кто бы вы ни были? Смейтесь! Но знайте, что мы все упорно обманываем себя и других, надевая на свое грешное лицо различные загадочные личины. Одни надевают на себя личину земной власти и величия и всю свою мгновенную жизнь уверяют себя и других, что управляют стихийной силой человечества, другие - личину дерзновенного ума, третьи - личину святости и добродетели, и много существует таких личин, - ровно столько, сколько существовало и существует людей [4 с. 5-6].
«Маска» автора - главная тема рассказа. Срывание ее с лица -сюжет и развязка... Но личина рассказчика существует не сама по себе, это некое зеркало, скрытно отражающее в себе неприятие особенностей личности друга Василия:
Втайне я всегда глубоко завидовал Васе. Как находчив, как остроумен и вместе солиден бывает он в обществе! Как безукоризненно он одет, как тщательно подвит и подстрижен! Как прост и вместе изящен его язык даже в минуты увлечения! Замечу в скобках, что я, в полную противоположность Васе, совсем не умею держать себя в обществе, особенно женском, и всегда не утерплю, чтобы не сказать глупости. Поэтому я стараюсь держать себя более оригинально, чем с достоинством. Вася предпочитает, как уравновешенный человек, последнее и, я знаю, в глубине души посмеивается над моей любовью к оригинальности. Я никогда не мог простить Васе этого подсмеива-ния: я ненавидел его глубокою, затаенною ненавистью, потому что я, господа, страшно самолюбив. Впрочем, надо отдать Васе справедливость: он никогда первый не задирал меня; совершенно напротив, он позволял мне сколько угодно ораторствовать в его присутствии, когда я это проделывал с целью возбудить внимание или удивление окружающих, и всегда оставался безучастным и молчаливым зрителем [4 с. 7].
Литературный герой (рассказчик) близок писателю во многих биографических деталях. Ему - около 30 лет, закончил университет, писатель. И внешнее описание рассказчика напоминает портрет Криницкого. С умыслом это было сделано или случайно - мы не знаем. Но обсуждаемые идеи были существенны для писателя Криницкого. Он намеренно поставил рассказчика в проигрышную позицию, чтобы обнажить не правду как таковую в одной из спорящих сторон, а ее принципиальную неуловимость.
Стоило мне, например, начать разговор на одну из излюбленных мною тем о греховности плотской любви или о самоуничтожении, как верховной задаче человеческого рода, или об ужасах проституции, как Васино лицо моментально деревенело и застывало в таком выражении, как будто он присутствовал при совершении какой-нибудь ужасной глупости. Надо сказать, что было в этом выражении Васиного лица столько всесокрушающего и проникновенного сарказма, что я положительно не мог его хладнокровно видеть. Мне казалось, что Васин взор проникает мне до самого сердца и читает все мои тайные мысли и побуждения [4 с. 8].
Так оно и оказалось. Вася не выдержал и изобличил друга в том, что он тщательно скрывал, - истинной природе его слов о недопустимости проституции в обществе. За этими словами крылись неудачи у женщин, тайные желания, которые его растравляли. Вася обнажил то, что и сам рассказчик хорошо знал про себя, но боялся это сказать себе, страшился признаться в своей глубокой сексуальной озабоченности.
Казалось бы, выявлена очевидная слабость главного героя, да и он сам стал осознавать глубину своего лицемерия:
Вася был прав: нередко всю ночь преследовал меня обольстительный призрак женщины, - призрак без лица, почти без очертаний, -призрак, давивший меня острым ароматом и возбуждающим теплом женского тела, - призрак властный и скользкий, с тонкими рвущимися электрическими нитями волос, с сухими запекшимися устами. Я припомнил, как всю жизнь только и делал, что стремился прослыть оригиналом, «не таким как все», как я последовательно напяливал на себя личины святого, сумасшедшего, философа, чудака. Как тщательно прятал я от всех свое внутреннее бессилие и убожество, искусно маскируя его в самые высокие и трагические формы. Как я обратил свое существование в ряд ужасных и глупых самоистязаний. Как я сделал из себя, наконец, то ужасное и вместе пошлое, бесполое, вечно кривляющееся, нервозное и полупомешанное пугало, каким я был на самом деле!.. [4 с. 16, 19-20]
Но неожиданно Вася приносит пачку писем своей брошенной подруги, в которой он представлен, как образец «самца» - гордого, способного бросить девушку, если вдруг прошла любовь. Однако Вася встревожен, взволнован тем, что не знает, что из всего этого будет. Он не уверен в себе. Жизнь - непредсказуема, таинственна: он это понимает. Письма его бывшей возлюбленной необыкновенно трепетны, в них ощущается большое горе оттого, что любимый
человек перестал любить. Евгения Глаголева пытается понять причину случившегося и пишет ему письмо за письмом. Сухие ответы Василия ей кажутся чудовищно безжалостными:
«У любви нет прав» - говорите вы. Полюбили - разошлись! Так кажется просто! «Лгать еще хуже», - продолжаете вы философствовать: «это кощунственное отношение к любви». В заключении вы советуете мне покориться своей доле, «сохранив в сердце память» о чистых восторгах любви, как сделаете это вы сами. Боже, за какую, однако, пошлую сентиментальную дуру вы меня считаете! Знаете, что вы со мной сделали? Вы меня прогнали как старую, паршивую кошку. И это после тех ласк, тех нежных имен, тех упоительных нашептываний?.. [4 с. 26]
Вася обличил своего друга, сорвал с него маску, показав, что женщины любят сильных мужчин, а не слабых; но по иронии судьбы, придуманной Криницким, Вася оказался жертвой любовной истории, в которой он сам изобличен в маске сильного мужчины, способного бросить нелюбимую женщину. Маски сорваны у обоих - что же дальше?
Последнее письмо Жени Глаголевой было самым горестным, полным разочарований. Она взывала о помощи.
Я вам сказала: «мне страшно!». И вы не пощадили и закололи меня. Я была живое существо, чувствующее, рассуждающее, а теперь я - солонина. Другого слова не подберу. Со мной случилось что-то. Я сама не знаю что. [4 с. 28]
Непредсказуемой оказалась реакция на эти письма главного героя. Он почувствовал безумную радость от того, что срываются маски, обнажаются подлинные лица, наступает истинная свобода.
Странное чувство охватило меня по прочтении этих писем! На какие удивительные противоречия бывает способна душа! С одной стороны, я почувствовал, как от внезапного ужаса дыхание перервалось в моем горле и что-то захолонуло на сердце при одной только мысли, на какое ужасное бессердечное дело был способен мой друг, с другой - меня стала бить и трясти, как в лихорадке, безумная сатанинская радость, что вот-де как поступают люди, какие жертвы смеет приносить себе прекрасная, независимая индивидуальность, - и я внезапно исполнился к моему другу бесконечным благоговением. Руки тряслись, пока я перелистывал еще раз совершенно свежие почтовые листки, силясь угадать по мелкому и четкому почерку, что чувствовала в эти минуты Евгения.
И сколько злорадства было в моем жадном взоре, пожиравшем эту дешевенькую, тонкую почтовую бумагу, местами носившую следы слез, сколько тупого, бессмысленного, близкого к помешательству злорадства! Мне чудилось, будто это я сам виновник этих писем, будто это я обольстил и бросил эту некрасивую гувернантку. (Она мне показалась непременно некрасивой и даже пожилой). Сколько отвращения, презрительного и гадливого, я питал к ней! Долгий душевный пост, долгое, усиленное настраивание себя на любовь и бесконечное сострадание ко всему живущему сказалось в этой слепой и безотчетной ненависти. Мне было приятно, весело чувствовать себя злым и вредоносным. Я мысленно ставил себя в Васино положение и мечтал, мечтал. жадно, взасос, весь содрогаясь от истерического, почти сладострастного порыва.
- Вот оно новое! Вот она свобода! - восклицал я внутренне [4 с. 28-29].
В этот момент пришел к нему Василий, он спросил, читал ли письма, и с дрожью в голосе вручил телеграмму, в которой сообщалось, что Евгения отравилась.
Василий стал обвинять в убийстве Евгении. своего друга:
И вдруг лицо его обезобразилось страшною гримасой гнева. Он молча отстранился от меня и, измерив меня быстрым, сверкающим взглядом, прошептал:
- Подлец!.. Это ты убил ее!.. Ты. только ты! Негодяй! Лгун! Я пришел тебе это сказать!
- Но, Вася, как же?.. - прошептал я побледневшими губами, полный стыда и презрения к самому себе.
- Ты и тебе подобные! - заревел Вася нечеловеческим голосом. -Мерзавцы, проповедующие любовь и сочувствие! Дряблые, скверные, прокаженные!
- Но как же это так, Вася? - продолжал я шептать.
- А так же! Вы отравили всю мировую атмосферу. Любовь! Сострадание к слабому! Мерзавец! Создали право слабого! Негодяи! Заставили этого слабого страдать втрое и вчетверо против нормального. Захотели перевернуть закон жизни! И что же? Ну, вот совершили над нею вивисекцию! Что же из того?
И вдруг он размахнулся и ударил изо всей силы кулаком в стол, а затем бросился в кресло и повторял, как безумный:
- Убил, убил!
И все тело его содрогалось от истерического плача [4 с. 31].
Концовка рассказа тоже не может не удивлять: писателем отвергаются привычные моральные устои общества как ложные,
построенные на ложных основаниях. Герои рассказа не слишком долго печалятся о судьбе Евгении, но остро переживают срывание масок как факт освобождения, внутреннего раскрепощения «Я»:
Итак, любезный читатель, по-видимому, я должен был бы радоваться тому, что все закончилось сравнительно благополучно (курсив мой. - А. Ю.), так как Вася через час совершенно успокоился и даже пил со мною пиво в павильоне на Тверском бульваре, что происходило к немалому его удивлению, так как я раньше, по легко понятому вам чудачеству, этого напитка никогда не употреблял.
- Э, ничего, брат, - сказал я ему на это, - я вижу, что вся эта моя святость и непогрешимость в общем - страшная мерзость.
Удивительно! После того, что произошло, я больше не стыдился моего друга. Он кивнул мне одобрительно головой и, выпустив через сложенные дудочкой губы сизую струйку дыма, с обычною своею степенностью и выразительностью сказал:
- Да, брат, мы оба с тобою слишком далеко зашли.
И этим было сказано между нами все [4 с. 32].
Ненависть к обывательской жизни, к ее моральным основаниям буквально пронизывает дух этого рассказа. Это ненависть к маскам, личинам, к тому, что лишает человека возможности быть самим собой. Дух сильной личности, побеждающей моральные устои, вторгается в мир художественной реальности, заставляя читателя задуматься.
Это ли не благополучный конец? И в то же время я не хочу от вас скрыть, благосклонный читатель, что я совершенно недоволен такою развязкою своей повести. Пусть она была бы немного печальнее; ведь Евгения все равно умерла, и ее нам не воскресить! Пусть бы, например, Вася сошел с ума, а я искупил бы свою подлую ложь чем-нибудь достойным описания!.. Но нет! Жизнь, господа, слишком обыкновенна, слишком бедна высокими проявлениями духа; она сера, как этот серенький денек, нависший перед моим окном над серым полем чахлого бурьяна. [4 с. 33]
Почему же выбран такой символ - «Цветы репейника»? Ни слова в рассказе не сказано о репейнике как о растении. Значит, это чисто литературная аллюзия. Скорее всего, Криницкий имел в виду «Судьбу репейника» - известную сказку Ганса Христиана Андерсена. В ней представлена забавная история одушевленного репейника, который вдруг стал ощущать себя особенным, стал мечтать о большем, чем быть просто придорожным лопухом.
Чувственный мир как ошибка. Мнимое возвращение к Богу
В рассказе «Delirium tremens» (из сборника «Чающие движения воды», 1903) главный герой - неудачник в жизни. Все, что он делает, подвергается людскому осмеянию. Он уезжает вместе с женой в деревню, становится учителем, пытаясь обрести свободу и одиночество. Но и в деревне ничего не меняется.
Как-то сразу случилось, что я подвел итоги всему пережитому. Раньше я никогда не пил, но тут со злости попробовал пить. Не скажу, чтобы я находил в этом удовольствие, но что-то подмывало меня: какое-то презрение к себе, желание унизиться, оскотиниться. Минуты похмелья были для меня ужасны. Я сознавал, что гибну. Иногда, впрочем, это доставляло мне минуты острого наслаждения: мне становилось сладостно издеваться над самим собой (курсив мой. - А. Ю.). Я припомнил все свои неудачи, все свои мечты и планы и наслаждался собственным унижением. [5 с. 52].
Уничижение собственной плоти становится целью героя. Он травит себя алкоголем и мстит себе за все неудачи. Допивается до белой горячки (delirium tremens). Но даже в состоянии относительной трезвости, когда он уже может разговаривать с деревенскими мужиками, с ним происходит странная коллизия: он слышит, как между собой разговаривают мухи, как его преследуют странные существа. Он их прямо не называет бесами (хотя определяет их голоса как «демонские»), что было бы естественно для традиционной культуры, - эти существа предстают перед нами не как духовные, но как материальные. О них он даже что-то «читал».
- Это - акомунисты! - воскликнул я. - Да, это, несомненно, ако-мунисты! Где и когда я читал о них! Черт возьми! Вот история! Никак не ожидал!..
Акомунисты - опасные существа: они изобрели особый снаряд, отбрасывающий длинный блестящий луч, и в чью голову этот луч попадет, тот человек становится в их власти (курсив мой. - А. Ю.). Средний акомунист, как я уже сказал, ростом около фута; он имеет порядочное брюшко на тоненьких ножках; лицо слегка еврейского или армянского типа; голова бритая; выражение физиономии насмешливое. Акомунист - большой скептик и отрицатель. Вообще, это - вредное насекомое, которое надо всеми силами истреблять, и тем не менее оно расплодилось в настоящее время в неимоверном количестве. Живут они в сорных и темных углах дворов, под столами в канцеляриях различных
присутственных мест, при чем часто попадаются чиновникам под ноги и пищать, как крысы. Они-то, собственно, и перепутывают канцелярские бумаги. Каждое утро канцелярские сторожа выметают их вениками из присутствия, и они кучами валяются у входа, издавая специфический запах, свойственный всем преддвериям присутственных мест. Впрочем, они также сотрудничают в газетах, сообщая заведомо ложные слухи, и явно покровительствуют Англии [5 с. 59-60].
Несмотря на иронический тон описания «акомунистов», герой рассказа осознает их большую силу, - они владеют прибором, луч которого подчиняет любого человека. Этот бред разрастается новыми подробностями:
Я зло усмехнулся и погрозил им пальцем. Они пронзительно запищали. Я зажал уши и, пользуясь их замешательством, стремительно бросился бежать по улице. Акомунисты преследовали меня. Прибежав домой, я прямо прошел в темный чулан под лестницей и забился там между рогожами и пустыми бутылками. Жена пробовала меня уговорить выйти оттуда, но я видел, что она не понимает, в чем дело. При том же в отворенную дверь несколько акомунистов успели просунуть свои головы. Я закричал ей диким голосом, чтобы она ушла и затворила за собой дверь возможно плотнее. Она повиновалась. Оставшись один, я начал прислушиваться. Акомунисты собирались со всех сторон к дверям чулана, как саранча. Я слышал, как припадали они к нижней дверной щели и визжали наподобие скучающих щенят, как отовсюду трещали половицы и раздавался топот их крохотных ножек. Они что-то говорили между собою, но я никак не мог уловить смысла их слов. Наконец до меня долетело смутно как-бы сквозь сон:
- Сдайся!
- Не сдамся! - прогремел я в ответ и швырнул в дверь бутылкой.
Акомунисты отвечали нестерпимым криком; они царапали дверь
руками, били в ладоши, топали ногами об пол, так что голова моя готова была, кажется, лопнуть от этого нестерпимого гама. Я зажал уши ладонями и уткнул голову в рогожки, выжидал, что будет дальше [5 с. 61].
Совершенно неясно, в чем он должен «сдаться» - ведь никого духовного конфликта нет. Герой не испытывает никакой потребности осознать злую волю в собственной душе и покаяться в грехах, а странные существа не имеют никакого отношения к человеческим прегрешениям, ибо они просто злые субстанции. Все, что материально - несет в себе угрозу для человека, и даже галлюцинации не имеют духовной основы - они плод какой-то материализации
сознания. Как ни старался Марк Криницкий, он так и не смог изобразить настоящий конфликт, ибо в этом случае ему нужно было бы показать реальность не как зло материального мира, но как добро, искаженное злой волей человека, злым духом. Для писателя-гностика дух не может быть злым, как и материя не может быть «доброй». Конфликтная основа ограничена мировоззрением гностика - она уже введена в предначертанные рамки.
Главный герой оказывается в больнице. В ней находясь, он просит, умоляет доктора поместить его в камеру с каменными стенами, чтобы таким образом спрятаться от акомунистов, которые продолжают его физически преследовать. Доктор соглашается, и в камере герой чувствует себя в безопасности, позволяя себе даже шутить с приунывшими акомунистами. Однако они просят его не запирать дверь - и он не сопротивляется. Это странно: луч света от их прибора не падает на него, духовной власти они не имеют, потому что никак не связаны с духовным миром. Немотивированно герой опять попадает под их власть - они приказывают ему идти по коридору, прямо к открытому окну... Писатель не может объяснить причину той власти, которую возымели странные существа, потому что для него существует только мир света и мир тьмы, мир чистого духа и мир злой материи.
Наконец герою вспомнилась «отдаленная минута детства», когда он «шептал затверженные без смысла, но полные таинственно-святого значения слова молитвы», и в ответ на «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас!» был услышан им неистовый крик и адский хохот. Он упал без чувств на пол, но очнувшись, понял, что окончательно выздоровел.
Эта история болезни и выздоровления пародийно повторяет житийные рассказы о выздоровлении тех, кого в народе называли бесноватыми. Почему пародийно? Потому что вместо грешника, обременённого грехами, и по этой причине подверженного нападению духовно злых сил, лишающих его здравости рассудка, мы видим неудачника, обременённого своими смешными и обидными неудачами, почти равнодушного к религии и Богу, на которого нападают злые субстанции, выражающие собой зло материального мира. Пародийное выздоровление лишь обнажает вопрос, на который писатель не смог ответить: от чего же наш неудачник исцелился? От неудач? Но они никуда не уйдут от него. Возвращение к молитве ничего не меняет в душе героя, кроме понимания, что существует область чистого духа, которая возвращает к забытым истокам. Но Криницкий не захотел продолжать рассказ - и мы не знаем, каковы эти «истоки», и что они изменили бы в жизни литературного героя.
Дисгармония ratio и чувств
Впрочем, рассказ «Порча (из воспоминаний детства)», идущий сразу после «Delirium tremens» в сборнике 1903 года («Чающие движения воды»), как будто специально был написан, чтобы служить объяснением тех странностей, которые произошли в судьбе героя-неудачника, ставшего объектом нападения злых материальных сил. Рассказ посвящен детству главного героя, который стал свидетелем грустных событий в семье, потерявшей отца.
Каждый персонаж рассказа иллюстрирует одну из сторон личной, семейной, общественной жизни, все то, что разом и целиком пытается понять мальчик. Он готов каждому взрослому в отдельности поверить, но что делать, если они, взрослые, не могут договориться между собой, демонстрируя глубокие разломы в самой этой русской жизни начала двадцатого века.
Бабушка - образец христианского поведения, верующая, мудрая, смиренная, всепрощающая, добрая, великодушная, готовая отдать ближнему последнее, что у нее есть. В ее представлении весь дом «битком набит бесенятами более или менее крупного калибра».
Мама погружена в горе по умершему мужу и никак не может избавиться от захватившей ее тоски, временами впадая в злобное состояние, ничем не объяснимое.
Обычными постояльцами в семье были преподаватели гимназии. Они столь отличались своими разговорами, что их так и называли в семье - «русские иностранцы».
- Вы басурмане что ли? За стол садитесь, не молясь!
- Нет, мы - русские! - отвечал разбитной физик, тряхнув волосами, подстриженными почти в скобку, - а не молимся потому, что это вздор: некому молиться!
- А Богу? - спросили мы
- Богу?.. Бога нет! - отрезал физик.
Мы разинули рты.
- А церкви для чего настроены?
- А так. по глупости!
- А кто-ж тогда на небе живет?
- Неба тоже не существует.
Нам казалось, что физик оспаривает факт. Мы подняли указательные персты вверх.
- А это что? Вишь!
- Что? - спросил он хладнокровно. - Облака. Вижу.
- А что за облаками?
- Воздух. А еще дальше пустое пространство.
- А к чему же звезды приделаны?
- А ни к чему: они движутся в бесконечном пространстве. [5 с. 75-76].
Бабушка Марфа и физик Калинов своими речами создавали в детском сознании путаницу мыслей.
.в нашей душе совершался смутный процесс борения двух начал: то великий страстотерпец казался нам гигантом-победителем: разверзались небеса, и оттуда вместе с мученическим венцом нисходили ангельские хоры; - то вдруг небеса пустели: там, за облаками, в пустых безднах катились звезды, и великомученик оставался на земле один, маленький, всеми покинутый. Сердце сжималось за него мучительным ужасом. Зачем он не принял выгодных предложений царя? Отказался от казны и почестей? Может быть, он еще примет, призадумается в последний момент?.. [5 с. 77-78]
Кульминация рассказа - демоническое наваждение, случившееся с матерью, которая якобы наяву видела своего мужа: он позвал. Покойник обнимал ее и целовал, уговаривая ехать с собой в тарантасе, запряженном двумя лошадьми. Наваждение повторилось. Бабушка Марфа отчаянно молилась и уверенною рукою крестила пространство. Дети в страхе, прижавшись друг к другу, не смели ни вздохнуть, ни пошевелиться.
- Это лукавый к тебе ходит, а не покойный муж! - говорила бабушка уверенно. - Покойничек-то был святой человек; он бы не стал ходить. Согрешила ты своим отчаяньем и скорбью; вот лукавый и ходит к тебе под видом покойника.
Как бы в подтверждение бабушкиных слов, однажды, во время подобного разговора, с шумом отворилась дверь в нашу кухню и вошла, кланяясь и тараторя, Матрена Гусева, известная сплетница и вестовщица на всю улицу. Охая и причитая, она объявила:
- А я, матушка, Меланья Сергеевна, вам прямо скажу: нехорошо, что вы все вдовой живете. К вам змей в трубу летает.
Мать побледнела и схватилась за сердце.
Бабушка многозначно перекрестилась [5 с. 85-86].
Все обошлось: матушка сходила в церковь, исповедовалась, причастилась, и вся ее хандра разом исчезла. Казалось бы, посрамлен физик Калинов, который не верит в Бога, в его силу. Но сам рассказчик, и он же герой повествования, пришел к другим выводам.
В конфликте объяснений он увидел ломку двух мировоззрений, двух эпох, непосредственно отразившейся в его личной судьбе.
Здесь обрывается нить моих собственно детских воспоминаний. Началась школа, учителя, новые влияния, новые впечатления. Чтобы описать этот сложный процесс генеральной ломки двух мировоззрений (курсив мой. - А. Ю.), одного - выработанного и старательно воспитанного в домашнем углу, и другого - усиленно навязывавшегося школою надо начать новую повесть. Но я и не хотел писать ее. Позднее, сидя в серенькой блузе за школьной партой, я не раз ставил себе те же вопросы, что и тогда, после разговора с учителем Калиновым. когда я узнал из учебника географии, что относительно неба был прав учитель скептик, а не мать и бабушка Марфа, и что матушка-Россия, в сравнении со своею великокультурною соседкою действительно «свинячий хлев»... Тут я вспомнил не раз и св. Георгия великомученика, и страшное происшествие с моей матерью, и все, что я слышал проникновенного из уст бабушки Марфы, - и все перепуталось в моей голове.
Впрочем, об этом периоде я могу сказать кратко, что ничего единого, цельного, определенного я из школы не вынес. Я вошел в нее с большим и прочным нравственным капиталом, а вышел полным банкротом. Пусть бабушка Марфа, моя мать, а за ними и целая страна маленьких русских людей заблуждалась, но у них было цельное мировоззрение, помогавшее им твердо идти по жизненному пути.
Школа разбила это мировоззрение, не дав в замену его ничего положительного, - и я уже не мог с таким чистым и спокойным проникновением в глубокий смысл святой молитвы читать свой «Отче наш»: уста мои шептали о престоле Божием, покоящемся на небесах, а ум рисовал мириады солнц, млечный путь, орбиты комет.
Я мучительно раздвоился [5 с. 86-87].
Неудачник из рассказа «Delirium tremens», который освободился от власти злых материальных субстанций, не мог получить истинное освобождение от Бога, потому что тоже испытал мучительное раздвоение - школа внушала ему (естествоиспытателю) одно, а традиционная семья (память детства) - другое: и то, и другое не было убедительным до конца. Сомнение порождало своеобразную ситуацию двоеверия - или сомнительную веру в нечто (Бог, ангелы) или несомненную веру в ничто - космос, бездна, пустые звезды, Млечный путь. Каков выход? Обращение к Богу с молитвой - это только надежда на возвращение гармонии для того, кто раз и навсегда возненавидел материальный мир и потому не в состоянии отрешиться от притягательной ненависти ради торжества утраченной гармонии.
Экзистенция раздвоенности: смерть как материальная сила
Следующий рассказ «Необходимость жить» (идущий сразу после «Порчи») как бы продолжает тему человеческого страдания, тему раздвоенности личного сознания. Вновь главный герой - мальчик. Он как сирота живет в семье тети, только что потерявшей любимого мужа (дядю Нику); на глазах мальчика у тети складываются новые отношения с мужчиной, учителем Каб-луковым.
Вскоре после свадьбы молодожены уехали путешествовать. В душе мальчика постепенно разворачивались тягостные размышления, находившие себе место в общей тоске по близкому человеку. Тетя полюбила другого? Будто и не было дяди Ники, значит, все забыто.
Когда они вернулись, мальчик нередко становился свидетелем их ночных разговоров, переходящих в ссору. Каблуков возревновал жену к ее бывшему мужу, полагая, что она душою предана не ему, а умершему. Он обвинял жену в том, что она отдает ему только свое тело, но не любит его сердцем. Мальчик не мог понять всей полноты драмы взрослых людей, но он наблюдал, как мучается тетя, как она страдает от того, что вынуждена подчиняться новым правилам жизни. В рассказе художественно воплотилась гностическая оппозиция души и тела.
Однажды ночью тетя бурно не соглашалась отдать Каблуко-ву медальон с изображением дяди Ники. Став свидетелем этой сцены, мальчик попытался отомстить Каблукову в школе, где сам учился. Он бросил в него чернильный шарик, надеясь, что никто не выдаст. Но виновника нашли, и Каблуков возненавидел мальчика, хорошо понимая, почему он так сделал.
Меж тем в сознании мальчика тетя сдавала одну позицию за другой. Медальон перекочевал на стол Каблукова, но уже со взломанной сердцевиной.
Наступала годовщина дядиной смерти. К удивлению мальчика тетя предложила ему посетить кладбище:
- Прости! Прости меня! Дорогой! Хороший.
Я видел, как что-то суровое и беспощадное согнула тетю, унизило ее в глазах самой себя, и сквозь жалось к ней у меня в первый раз проснулся смутный ужас перед жизнью. А полные скорби и смирения слова и напевы плавали в осеннем воздухе, и на смену грусти вырастала безнадежность. Не хотелось жить. Страшно и пусто делалось на душе [5 с. 95].
И вдруг, по выходе из кладбища, они увидели поджидавшего их Каблукова:
- Я знал, что вы здесь! - сказал он тете странным голосом, и мы в молчании отправились домой.
Вскоре после того, придя как-то незаметно из гимназии, я слышал из столовой урывки следующего разговора.
Пойми, - говорила тетя, - это несправедливо. Ведь это случайно, что он умер: это не от него зависело.
- Все равно! - сказал Каблуков, - мне это становится просто гадко. Мне кажется, что обнимая меня, ты мысленно воображаешь себе другого.
- Неправда! О, что ты говоришь! - воскликнула тетя.
- Я говорю то, что есть, иначе быть не может, - продолжал Каблуков. Любовь есть чувство столь же духовное, сколько и физическое. Мне это противно, повторяю тебе.
- Но как же по заказу разлюбить того, кого любишь? - горячо говорила тетя. - Я не могу это. Пойми!.. и никто не может. Если бы он был жив, то и теперь, конечно.
- Вот как? Благодарю тебя! - иронически сказал Каблуков.
- Что-ж я такого сказала? - оправдывалась тетя. - Конечно, если бы он не умер, мы любили бы друг друга и были счастливы.
- Уж лучше замолчи!
- Ты хочешь невозможного! - возразила тетя.
- Да, я вижу это! - сказал Каблуков злобным голосом. - Я вижу, что хочу от тебя невозможного. Я хочу от тебя любви полной, а не половинной. Я не желаю довольствоваться чьими-то, как ты предлагаешь мне, объедками.
- Но уверяю тебя, что я люблю тебя вовсе не этой половинной, как ты говоришь, любовью. Я люблю тебя так же, как и жизнь мою. Что-ж тебе?.. Вся, вся люблю тебя. Но я люблю и его, потому что я не разлюбила его, не имела возможности разлюбить. Его смерть только усилила мою любовь к нему. Ведь смерть это нечто материальное. Неужели ты хочешь, чтобы сила случая, слепая, материальная имела власть над моим сердцем? О, это было бы так мелко!.. Я стала бы презирать себя!.. [5 с. 96-97]
Каблуков выразил этот мирской взгляд. Он не признал дуализма духовного и материального начал. Он захотел быть собственником чужой души, распоряжаться ею как непреклонный завоеватель, в гностическом смысле - душегубец.
Конфликт между тетей и Каблуковым развивался бурно. Мальчик прислушивался к каждому их разговору. Он вновь стал
свидетелем споров, но слышал их только фрагментами. Они повергли его в глубокое уныние.
Наконец, Каблуков решительно потребовал, чтобы тетя обещала «больше не ходить туда»: «Я почувствовал, как у меня дух захватило от негодования. Как? Запретить нам служить панихиды на дядиной могилке? Но это слишком! Неужели же тетя сдастся и в этом?»
Каблуков сделал попытку уехать из дома, собрав чемоданы. Мальчик, ставший свидетелем этой сцены, был потрясен. Ночью его разбудила тетя со словами «ты проводишь меня на кладбище». Он заметил, что ее лицо изменилось; в нем было «что-то мелкое и ничтожное, какой-то слепой животный ужас». Да тетя ли это?.. Чтобы Каблуков их не обнаружил, они с предосторожностями отправились на кладбище. ночью.
Описание природы соответствовало печальной развязке рассказа: «Небо было скучное, свинцовое. Дома стояли облитые дождем. Мы взяли извозчика, и наша пролетка запрыгала по грязной мостовой.» Приехав, они увидели, что ворота на кладбище закрыты.
Увидев плачущую тетю, слезы и дождевые капли на ее лице, мальчик не захотел ее жалеть. Он понял, что «необходимость жить» отнимает у человека часть его души, что-то чистое и прекрасное.
И странное дело! не сочувствие, не любовь и привязанность шевельнулись в моем сердце: я почувствовал к ней необъяснимую брезгливость и что-то вроде презрения. Мне хотелось быть мертвым и спать на кладбище. Я понял, что для того, чтобы жить, надо потерять из души что-то чистое и прекрасное, как это сделала она, которую я называл когда-то моей тетей.
Ведь она приехала сказать ему, что больше не будет за него молиться! [5 с. 103]
«Тоска»: научные и мистические начала познания
В рассказе «Тайна барсука» («Чающие движения воды», 1903) главный герой Володя Бубнов, «естественник второго курса», вернулся из летней поездки по Крыму и Кавказу в родовое имение, откуда привез с собою дюжину банок с заспиртованными морскими животными и целый ящик птичьих шкурок. Он убил этих животных «для коллекции», чтобы затем их изучить. Володя узнает, что в деревенском овраге живет барсук. Его не раз видела деревенская девочка Саша. Володя ее видел раньше, но не думал, что теперь встретит красавицу. Саша как-то удивительно гармонировала с природой, будто она была ее неотъемлемой частью.
Саша посмотрела на него блестящими глазами:
- Пожалуйте. Только вы, барин, в него не стреляйте.
- Что-ж так?
- Он добрый: от него у нас вреда никому. Это вот лисы-с - те кур таскают, а за барсуком ничего такого. Никаких таких провинностей. Уж вы пожалуйста, барин!
- Вот глупости!
Ему нравилось казаться неумолимым.
- А на што он вам, барин? Его не едят. [5 с. 107]
В рассказе противостоят два мира - деревня, природа, деревенская девушка Саша - и город, наука, естествознание, Володя, с его упорством по превращению всего живого в мертвое. Противостоят разные типы знания - со-природные в буквальном смысле, и не-соприродные, т. е. естественно-научные. Одни чувствуют природу, соединяются с ней в одно целое, не возвышаясь над ней, другим необходимо умертвить живое, а затем классифицировать его с использованием латыни, мертвого языка.
У Володи происходит знаменательный спор с филологом-репетитором, проживавшим в том же имении.
- Рано или поздно я его, конечно, подстрелю.
- Зачем? - спросил Иван Григорьевич, и Володе почудилось в звуке его голоса враждебный и настойчивый вызов.
Володя нехотя поморщился.
- А хоть бы для коллекции.
- Это увеличит ваши знания?..
Спор натуралиста с филологом естественным образом перешел к обсуждению, что есть культура и цивилизация. [5 с. 108]
Нетрудно заметить, что в словах филолога Ивана Григорьевича нашла отражение позиция самого Марка Криницкого, для которого рационализм нового времени - идейный враг, отрицающий мистическое (иррациональное) познание природы вовне и внутри себя.
- Позвольте! - перебил Володя, - какого же вам надо знания? Неясного и запутанного?
- Видите ли, - отвечал Иван Григорьевич, - разум, ratio, охватывает лишь общее, чувство же стремится постичь индивидуальное. Я говорю «чувство» за неимением лучшего слова, чтобы передать это единство непосредственного постижения живой, никогда не повторяющейся действительности. С точки зрения разума вы, предпо-
ложим - млекопитающее такого-то вида, или еще что-нибудь в этом роде, с точки зрения «чувства» - Владимир Васильевич Бубнов. Научное знание захватывает лишь поверхностный абрис естества. Чтобы исследовать таким образом природу, мне кажется, надо иметь сердце суровое и равнодушное. Вообще, мне кажется, занятие естествоиспытателя способно вытравить из души сочувственный взгляд на природу и жизнь.
- Одно другому не мешает, - заметил Володя.
- Не мешает? А я думаю, что прямо-таки одно взаимно исключает другое. Я никогда не испытывал удовольствия, читая приключения африканских исследователей, погибающих где-нибудь у истоков Замбези, или полярных экспедиций на земле Франца-Иосифа: все подобные «страсти» с нападением белых медведей и скальпированием черепов действуют на мои, по крайней мере, нервы, как оглушительные звуки турецкого барабана. <.>
- Декадентство! - сказал Володя, чувствуя, как в груди у него поднимается глухое, тоскливое раздражение против этого человека, который будил в нем никогда ранее не звучащие струны. - Какая тайна? Никакой нет тайны! Все должно быть ясным. [5 с. 118-121].
Володя увлекся девушкой Сашей. И это увлечение в чем-то походило на его интерес к барсуку. Убить животное (ради коллекции) или сломать чужую жизнь (ради удовольствия). Володя не слишком задумывался над последствиями своих поступков. Однажды ночью он совратил доверчивую девушку, не оставив ей даже надежды на любовное продолжение. Она была невестой другого человека - равного ей, деревенского и нелюбимого. Володя ничего не мог предложить взамен доброты, безыскусности, природной девственности.
Барсук и девушка Саша оказались на одном полюсе, а молодой естествоиспытатель на другом. Однако девственная природа не протестует, погибая от жестокости. Жалость к Саше, которую нещадно бьют за непослушание и позор, пронизывает Володю, но он не может переделать себя. Он лишь чувствует, что что-то не так устроено в этом мире и в нем самом, но не понимает, что же не так?
Володя возвращался к себе домой. Но ехал уже другим. И хотя запах города еще волновал кровь и было приятно видеть знакомый каменный оазис, но что-то случилось с ним необратимое. Возникла «сентиментальная тоска»: то и дело она прорывалась сквозь ряды привычных ощущений жителя города. Володя испытывал одновременно и радость, и тоску. Последние слова в рассказе не оставляют сомнений, что победу одерживало новое чувство глубочайшей скуки, которую
навевал теперь тот мир, который и породил естественнонаучный интерес Володи к природе. еще не обезображенной человеком.
- Здравствуй, жизнь! - хотелось ему крикнуть навстречу выплывавшему каменному оазису, с которым он был связан незримыми духовными узами. И он бы крикнул, если бы в то же время от этого закоптелого неба и этих затверженных, знакомых, изжитых контуров не пахнуло ему в душу одиночество беспросветной скуки [5 с. 141].
«Запросы мысли»
В 1906 г. была опубликована книга «Запросы мысли» Юлии Данзас под псевдонимом Ю. Николаев. В этой книге был выражен предельный мировоззренческий пессимизм, родственный Криниц-кому. Основная философская оппозиция: мистическая Тайна и метафизическая Тоска. Те же ключевые слова, что и в произведениях Марка Криницкого. Слова обнажают запросы мысли - актуальные для русского образованного общества начала двадцатого века. Вот первые строки этой книги:
Тоска широкой волной разлилась по нашей жизни. В унылой, властной тоске слилось все разбитые стремления человека применить к жизни все смутно ощущаемые силы, весь гнет неудовлетворения, все обессиленные полеты обезличенной мысли, все бесплодные усилия найти смысл и цену существования, весь ужас мирового страдания.
В тоске замирает неудержимое стремление к познанию вечной Сущности, стремление мышления, сознающего себя бесконечно малой составной частицей великой Сущности и в ней ищущие глубины самосознания. В тоске замирает вечное мучительное неведение перед мировой тайной.
Порою чудится истомленному воображению, что мир весь объят тоской, что от нее поет море свою вечную песнь.
От тоски неведения тянется человечество к познанию, как окружающая его растительность - к солнечному свету. Но за расширенным познанием лежит гнет другой тоски, - тоски ужаса перед раздвинувшимся горизонтом, тоски от сознания ничтожности достигнутого и невозможности вместить тысячной доли раскрывшегося познания, тоски перед бесконечной далью цели, тоски атома перед разверзшейся бездной.
Тоска властвует над гордым духом, возомнившим отразить в себе вселенную и чующим свое бессилие познать альфу великой тайны. Тоска, рождающая и стремление к истине и отрицание ее, тоска, колеблющая устои мышления, раскрывающая бессмысленность сущего.
Тоска, толкающая на муки самоанализа, тоска, бросающая к алтарям неведомого Бога!..
Истина не дается, смысла не чуется, силам простора нет. Чем глубже, в поисках за разгадкой, прозревается жизнь, тем мучительнее загадка, тем неумолимо яснее познание разлитой в мире скорби. Над мыслью - гнет тоски; над повседневной, не продумываемой, жизнью -гнет страдания. Вопль мировой скорби неумолчно раздается и переливается по необъятным равнинам, где горе забывается в тяжелой работе, по дремучим чащам, где во мраке совершаются насилия и преступления, и над серыми городами, где столько грязи и стыда. Человечество боролось и борется с холодом, с голодом, с болью; но чем дальше, там виднее, что в этой борьбе победителей нет, и кого щадит холод, голод и насилие, того гложет тоска. Тоска за всех и за все, тоска от бесплодной жажды служения и борьбы со страданием, тоска от избытка духовных сил, не находящих применения, тоска от гнета неразрешимых тайн, от затхлости опошлившейся жизни, - серая, безвыходная тоска.
Тоска, ведущая к отрицанию жизни.
Процент самоубийств растет, говорит статистика. В смерти ищется выход из-под гнета тоски. Но и это последнее средство избавления не дает разрешения мучительных загадок. Самоубийство есть отрицание личного существования в данных рамках жизни, но оно не есть разгадка тайны бытия. [6 с. 3-5].
Ключевые слова-понятия стягивают вокруг себя всю семиосфе-ру пессимистического объяснения мира и человека: Тоска и Тайна. «Тоска» по смыслу - от чего-то. От чего же? От бессилия познать «альфу великой тайны». Тоска «приходит от невозможности познавать так, как хочется, удаляясь от плотской приверженности к пошлости» [6 с. 4]. Здесь важен мотив пошлости, предсказуемой текучести обыденной жизни, ее материальный модус, а между тем «хочется» оторваться от материи и воспарить духом над ней. От «гнета неразрешимых тайн, от затхлости опошлившейся жизни». Хочется возвыситься, но материальный мир (понимаемый как «серая, безвыходная тоска») не дает вырваться за его пределы. От «бесплодной жажды служения и борьбы со страданием». От «избытка духовных сил, не находящих применения». Возможна также тоска - чего: «тоска неведения»; «тоска бессмыслия» [6 с. 245].
Автор допускает и вариант: тоска - до (чего): «Тоска, в опошленной условности жизни доводящая до отрицания жизни, до искания небытия» [6 с. 13]. Иными словами, градус пессимизма таков, что от бессилия познать «альфу великой тайны» до отрицания самой жизни всего один шаг.
Отрицание и тоска! Над ними раненой птицей кружится мысль. На все попытки созидания аксиом мышление отвечает взрывом тоскливого отрицания. Познание жизни открывает обманчивость всех теорий, всех представлений, всех впечатлений: познание сути ощущений раскрывает обманы зрения и слуха, игру нервов, фантастическую произвольность воображения; самоанализ обнажает физиологическую основу мысли и ее течений. Познание ведет к рушению аксиом, к сознанию близости тайны, к анархии мысли. Бездна неведения, над которой носится дух тоски [6 с. 6].
Познание жизни ведет к разрушению всяких аксиом, к ощущению близости Тайны, но чем ближе Тайна, тем больше «анархии мысли», потому что никакая теория не может аксиоматически утвердится в качестве истинной теории познания. Хаос (анархия) в мыслях - это признание невозможности вырваться за порочный круг привычной жизни. Открывается только «бездна неведения». Тоска одновременно порождает и стремление к истине, и отрицает ее вовсе; она колеблет устои мышления, раскрывая бессмысленность всего сущего. Отрицая истину вне человека, тоска толкает его на «муки самоанализа». Как в книге Юлии Данзас, так и в творчестве Марка Криницкого, соединение Тайны и Тоски ведет к масштабному переосмыслению жизни. Мотивы этого переосмысления оказываются общими - и в книге Данзас, и в рассказах Криницкого.
Единственное, что не подвергается сомнению, - это личность сомневающегося, личность, творящая и созидающая свой духовный и свободный мир вопреки миру материальному.
Литература
1. Торчинов Е. Гнозис и гностицизм [вступительная статья] // Йонас Г. Гностицизм (Гностическая религия). СПб.: Лань, 1998. С. 5-7.
2. Слободнюк С.Л. «Дьяволы» Серебряного века: (древний гностицизм и русская литература 1890-1930 гг.). СПб.: Алетейя, 1998. 427 с.
3. Брюсов В. Истины (начала и намеки) // Северные цветы на 1901. М.: Скорпион, 1901. С. 189-196.
4. Криницкий М. Цветы репейника: [Рассказы для взрослых]. М.: И.И. Поздеев, 1899. 145 с.
5. Криницкий М. Чающие движения воды. М.: Тип. М. Борисенко, 1903. 162 с.
6. Николаев Ю. Запросы мысли. СПб.: [Б. и.], 1906. 254 с.
References
1. Torchinov E. Gnosis and Gnosticism (introductory article). V: Jonas H. Gnosticism (Gnostic religion). Sankt-Peterburg: Lan' Publ.; 1998. p. 5-7. (In Russ.)
2. Slobodnyuk SL. Devils Silver Age (ancient Gnosticism and Russian literature 1890-1930). Sankt-Peterburg .: Aleteiya Publ.; 1998. 427 p. (In Russ.)
3. Bryusov V. Istiny [Truths] (beginnings and hints). V: Northern Flowers for 1901. Moscow: Skorpion Publ.; 1901. p. 189-196. (In Russ.)
4. Krinitskii M. Flowers of burdock: [Stories for adults]. Moscow: I.I. Pozdeev Publ.; 1899. 145 p. (In Russ.)
5. Krinitskii M. Expecting movements of water. Moscow: Tipografiya M. Borisenko Publ.; 1903. 162 p. (In Russ.)
6. Nikolaev Yu. Requests for thought. St. Petersburg, 1906. St. Petersburg, 1906. 254 p. (In Russ.)
Информация об авторе
Андрей Л. Юрганов, доктор исторических наук, профессор, Российский государственный гуманитарный университет, Москва, Россия; Россия, Москва, 125993, Миусская пл., д. 6; [email protected]
Information about the author
Andrei L. Iurganov, Dr. in History, professor, Russian State University for the Humanities, Moscow, Russia; bld. 6, Miusskaya sq., Moscow, 125993, Russia; [email protected]
