CC BY
105
[взаимосвязь литературы и языка]
I
О. С. Гаврилова
МЕТАДЕФИНИЦИЯ — ОСНОВНОЕ СРЕДСТВО РЕГУЛЯТИВНОСТИ
В ПРОЗАИЧЕСКИХ ТЕКСТАХ М. И. ЦВЕТАЕВОЙ
OKSANA S. GAVRILOVA METADEVICE AS A PRIMARY MEANS OF REGULATIVITY IN THE PROSE TEXTS OF MARINA I. TSVETAEVA
Оксана Сергеевна Гаврилова
Кандидат филологических наук, старший преподаватель кафедры культуры русской речи Северо-Кавказского федерального университета ► salo.oksana@mail.ru
В статье рассматриваются особенности прозаического творчества М. И. Цветаевой, в основе которого лежит система дефинирования. Уделяется внимание принципу мышления поэта. Определяются такие понятия, как дефиниция, художественная дефиниция, метадефиниция, регулятивность. Исходя из выделенных особенностей стиля и мышления М. И. Цветаевой, приводится большой пласт метадефиниций из прозаических текстов, которые определяют понятия, относящиеся к творчеству, творческому процессу, эмоциональному миру поэта. Данные метадефиниции не только направляют движение мысли читателя, но и выполняют регулятивную функцию в прозе М. И. Цветаевой.
Ключевые слова: творчество, дефиниция, художественная дефиниция, метадефиниция, регулятивность.
The article considers the features of prose art Marina I. Tsvetaeva, based on the definition system. Attention is paid to the principle of thinking of the poet. Such concepts as definition, art definition, metadevice, regulativity are defined. Based on selected features of Marina I. Tsvetaeva’s style and thinking, there is a large reservoir of metadevice of the prose texts which define the concepts related to creativity, the creative process, the emotional world of the poet. These metadevices not only guide the movement of the thoughts of the reader, but also serve a regulatory function in the prose of Marina I. Tsvetaeva.
Keywords: creativity, the definition of art definition, metadevice, regulativity.
Проза в творчестве поэтов «серебряного века» занимала наряду с поэзией функционально важное место. Наибольшее распространение получила эссеистика, ориентированная на «говорение об искусстве» [10: 199]. М. И. Цветаева не была исключением. Она обратилась к прозе для того, чтобы выразить индивидуальное и внеличное начало в творчестве, которое невозможно было передать лирикой. «Больше всего в мире, — писала М. И. Цветаева, — из душевных вещей — я дрожу за: Алины тетрадки — свои записные книжки — потом пьесы — стихи далеко позади, в Алиных тетрадках, своих записных книгах и пьесах я — больше я: первые два — мой каждый день, пьесы — мой Праздник, а стихи, пожалуй, моя неполная исповедь, менее точны, меньше — я» [9: 42].
Еще одной особенностью как прозаического, так и поэтического творчества М. И. Цветаевой является его автобиографичность. Поэт в каждом своем произведении пишет именно свою автобиографию: «Я никогда не напишу гениального произведения, — не из-за недостатка дарования — слово мой вернейший слуга, <...> а из-за моей особенности, я бы сказала какой-то причудливости всей моей природы. Выбери
86
[мир русского слова № 4 / 2014]
я напр<мер> вместо Казановы Троянскую войну — нет, и тогда Елена вышла бы Генриэттой, т. е. — мной. Не то, что я не могу оторваться от себя, своего, что ничего другого не вижу, — вижу и знаю, что есть другое, но оно мне настолько меньше нравится, я — мое — мой мир — настолько для меня соблазнительнее, что я лучше предпочитаю не быть гением, а писать о женщине XVIII в. в плаще — просто Плаще — себе» [Там же: 39]. Иными словами, когда М. И. Цветаева пишет любое произведение, то она постоянно отталкивается от самой себя, то есть толчком к написанию служит «рефлексия автобиографического рода» [Там же: 201]: «Я свою автобиографию пишу через других» [Там же: 221].
Таким образом, творчество М. И. Цветаевой представляет собой синтез двух взаимосвязанных, взаимодополняющих довольно самостоятельных сфер литературы — поэзии и прозы, где последняя является продолжением первой, но только, как утверждал И. Бродский, «другими средствами (т. е. тем, чем проза исторически и является). Повсюду — в ее дневниковых записях, статьях о литературе, беллетризованных воспоминаниях — мы сталкиваемся именно с этим: с перенесением методологии поэтического мышления в прозаический текст, с развитием поэзии в прозу» [1: 130].
В основе творчества М. И. Цветаевой лежит система дефинирования, а поэт выступает как ученый-энциклопедист. Она пытается точно, как в научном трактате или словаре, определить каждое важное для нее понятие, хотя стиль нельзя отнести к научному. В логическом словаре дается следующее толкование латинскому эквиваленту термина определения: «Дефиниция (лат. defintio определение) — предложение, описывающее существенные и отличительные признаки предметов или раскрывающее значение соответствующего термина» [6: 111]. Логик Д. П. Горский под дефиницией понимает «способы спецификации отдельных предметов (реальных или абстрактных), множеств и соответствующих им свойств и отношений, а также систем объектов; определения представляют собой средства введения и уточнения терминов, знаковых выражений вообще» [3: 111].
[О. С. Гаврилова]
В общем виде структуру определения можно представить следующим образом: Dfd = Dfn — где, Dfd (дефиниендум) — это то, что определяется; Dfn (дефиниенс) — выражение, «сформулированное в известных адресату терминах» [Там же: 74], и служит для выяснения смысла дефиниен-дума; «= » — знак дефинитивной связки, который обозначает тождество или равнозначность и читается «то же самое» — это выражение, указывающее на то, что дефиниендум и дефиниенс имеют одинаковое значение. В речи она может выражаться различными синтаксическими структурами, в которых наиболее часто употребляются компоненты «есть», «это», «называется», «представляет собой то же, что и означает», «означает то же самое, что и...» и др. В лингвистике предложения такой структуры называют дефинитивными. Особенность изучения их состоит в том, что, в отличие от логики, где дефиниция рассматривается по частям, в лингвистике предложениями они становятся только при соединении всех трех составляющих.
Филолог Л. А. Грузберг, изучая дефиниции в художественных произведениях, рассматривает такое понятие, как «регулятивность» — «системное качество текста, заключающееся в его способности „управлять** познавательной деятельностью читателя» [4: 33], и утверждает, что в художественной литературе сформулировать определение, удовлетворяющее всем методологическим предписаниям классической дефиниции, часто не только трудно, но и принципиально неосуществимо, так как художественная дефиниция выполняет функции, не свойственные научным или словарным дефинициям, она обладает целым рядом особенностей как в плане содержания, так и в плане структуры и формы. Л. Грузберг дает определение художественной дефиниции — это «истолкование одного понятия/явления через соотнесение с другим, возникшее и/или бытующее в сфере словесного художественного творчества: поэзии, художественной прозе, драматургии, киносценариях, фольклорных произведениях, афористике, — а также (иногда) в публицистических текстах» [Там же: 31].
Принцип мышления М. И. Цветаевой дедуктивный, от общего к частному. В прозе поэт рабо-
[мир русского слова № 4 / 2014]
87
[взаимосвязь литературы и языка]
I
тает от общих глубоких философских суждений к последующей их конкретизации при помощи более простых истин, каждая из которых дополняет, распространяет первоначальное основное понятие, но не разъясняет. При каждом новом повторе на понятие наслаивается все новый и новый смысл, то есть мысль строится по принципу синтеза в вертикальном развитии текста. «Распространение, — утверждала М. И. Цветаева, — должно быть повторением, а не разъяснением: одного образа другим и одной мысли — другой» [9: 130]. И. Бродский о такой особенности метода М. И. Цветаевой писал: «Фраза строится у Цветаевой не столько по принципу сказуемого, следующего за подлежащим, сколько за счет собственно поэтической технологии: звуковой аллюзии, корневой рифмы, семантического enjambement, etc. То есть читатель имеет дело не с линейным (аналитическим) развитием, но с кристаллообразным (синтетическим) ростом мысли» [1: 130-131].
Значительную часть высказываний в прозаических текстах М. И. Цветаевой по своей лингвистической структуре представляют художественные дефиниции, которые мы назвали метадефинициями, — это прагматический речекоммуникативный акт высокой степени информативности, сущностью которого является семантиза-ция понятия через минимальный текст, который предельно эксплицитен в прозаических текстах М. И. Цветаевой и представлен описательным типом речи и понятийно-логической формой мысли.
Семантическим ядром метадефиниций М. И. Цветаевой являются понятия, подлежащие дефинированию. Понятия М. И. Цветаевой представляют собой наиболее значимые, «крупные зерна» [2: 61] художественного языка поэта. В метадефинициях М. И. Цветаевой понятия подвергаются осмыслению. Процесс поиска смысла слова в прозаических текстах М. И. Цветаевой не прячется от читателя, а раскрывается на его глазах. «Проза Цветаевой, — пишет О. Сименченко, — как и стих, есть поиск точного слова в присутствии собеседника. Она как бы вбирает в себя свой собственный черновик, закрепляет, удерживает в своей структуре процесс своего рождения» [8: 53-54].
Приведем примеры метадефиниций, связанных с пониманием поэта, творчества, творческого процесса, из прозаических текстов М. И. Цветаевой*:
«Гений: равнодействующая противодействий,
то есть в конечном счете равновесие, то есть гармония» (с. 22); «Суть и есть форма, — ребенок не может родиться иным!» (с. 90); «Перекладывать мысли в слово, — это уже хромые мысли: мысль и слово, в счастливые творческие часы, рождаются единовременно. Мучительное: „как бы это сказать“ — только неосознанное: „как бы это додумать?"» (с. 63); «Поиски слова — доказательство несовершенности мысли, уточните мысль, — отточится слово. Так, а не иначе получается формула. — Совершенная мысль не может не быть формулой» (с. 65); «Лирическое стихотворение: построенный и тут же разрушенный мир. Сколько стихов в книге — столько взрывов, пожаров, обвалов: ПУСТЫРЕЙ. Лирическое стихотворение — катастрофа. Не началось и уже сбылось (кончилось)» (с. 44); «Лирика — это линия пунктиром, издалека — целая, черная, а вглядись: сплошь прерывности между <неразб> точками — безвоздушное пространство — смерть» (Там же); «Всемое писанье — вслушиванье. <...> Верно услышать — вот моя забота. У меня нет другой» (с. 18); «Все искусство — одна данность ответа» (Там же); «Все наше отношение к искусству — исключение в пользу гения» (Там же); «Всезабвенье, то есть забвенье всего, что не вещь, то есть самая основа творчества» (Там же); «Всякий поэт, так или иначе, слуга идей или стихий. Бывает (о них уже сказано) — только идей. Бывает — и идей и стихий. Бывает — только стихий. Но и в этом последнем случае он все-таки чье-то первое низкое небо: тех же стихий, страстей. Через стихию слова, которая, единственная из всех стихий, отродясь осмысленна, то есть одухотворена. Низкое близкое небо земли» (с. 12); «Выбор слов — это прежде всего выбор и очищение чувств, не все чувства годны, о верьте, здесь тоже нужна работа!» (с. 21).
Абсолютно верно заметила Л. Козлова: «... нет среди поэтов ей равных по накалу чувств, по космической широте интерпретации жизни, увиденной через призму самой себя, с самой собой — в центре, по неожиданной причудливости образов, по ненасытному жизнелюбию» [5: 177]. М. И. Цветаева — поэт безмерности эмоций, страсти, темперамента. Такое утверждение нам позволяют выделить следующие метадефиниции:
«Спасти меня сейчас может только новая любовь, со всем пафосом самоуничтожения в другом. Но это
88
[мир русского слова № 4 / 2014]
должен быть человек, к<оторы>й сможет вместить меня, т. е. бездна» (с. 9); «Боюсь, значит — боюсь не угодить, задеть, потерять в глазах — высшего» (с. 10); «Впрочем, давно известно, что вера — привязь пущая всех цепей» (с. 12); «Между нами уже простота любви, сменившая во мне веревку — удавку — влюбленности» (Там же); «Ну, а взаимная любовь? (Товарообмен)» (с. 13); «Возможность не ощутить ничего — вот единственная возможность ничего, ибо ощутить ничего (небытие) — это опять-таки ощутить: быть» (с. 15); «Смерть страшна только телу. Душа ее не мыслит. Поэтому, в самоубийстве, тело — единственный герой» (с. 17); «Воля же без наития — в творчестве — просто кол. Дубовый. Такой поэт лучше бы шел в солдаты» (с. 16); «...ибо восхищение — величайшая из ведомых мне страстей!» (с. 17); «Я в любви: Гибкость до последнего предела, и — в последнюю минуту — отпор. (Гордыня)» (с. 23); «Грех без радости, без гордости, без горечи, без выхода. Грех, как обычное состояние. Грех — пребывание. Грех — тупик. И — может быть, худшее в грехе — скука греха. (Таких в ад не берут, не жгут.). Грех — любовь, грех — радость, грех — красота, грех — материнство» (с. 24); «Итак: женщина: любовь: страсть» (с. 33); «Итак, женщина идет по пути вздоха... Женщина, это вздох. Мужчина, это жест. (Вздох всегда раньше, во время прыжка не дышат.) Мужчина никогда не хочет первый. Если мужчина захотел, женщина уже хочет» (с. 33); «Забыть себя есть прежде всего забыть свою слабость» (с. 35); «Любить — видеть человека таким, каким его задумал Бог и не осуществили родители» (с. 45); «Не любить — видеть человека таким, каким его осуществили родители» (с. 52); «Мне, чтобы жить — надо любить, т. е. быть вместе. Значит: или умереть (быть со С<тахови>чем), или любить другого. Князь В<олкон>ский! Вы совсем не знаете, что я Вас уже люблю» (с. 45); «Любить — знать, любить — мочь, любить — платить по счету» (Там же); «КВ! „Любовник“ и здесь и впредь как средневековое обширное ,,amant“. Минуя просторечие, возвращаю ему первичный смысл. Любовник: тот, кто любит, тот, через кого явлена любовь, провод стихии Любви. Может быть, в одной постели, а может быть — за тысячу верст. — Любовь не как „связь“, а как стихия» (Там же); «Любовь — это наше отстранение от вещей, а в лучшем случае — уничтожение этой дистанции, то есть слияние» (Там же); «Любовь без ревности есть любовь вне пола. Есть ли такая? 1) без ревности 2) вне пола» (с. 47) и др.
Как мы видим из этих примеров, поэт не прячет развитие творческой мысли, поиск истины от читателя, а «обнажает», раскрывает ее на страницах своих произведений. М. И. Цветаева не за-
[О. С. Гаврилова]
дает вопросов читателю, а дает только полные и ясные ответы, тем самым регулирует понимание адресатом ее мыслей: «Но не могу от своего тогдашнего и своего теперешнего лица не сказать, что вопрос в стихах, — прием раздражительный, хотя бы потому, что каждое отчего требует и сулит оттого и этим ослабляет самоценность всего процесса, все стихотворение обращает в промежуток, приковывая наше внимание к конечной внешней цели, которой у стихов быть не должно» [7: 16]. Данное высказывание поэта мы можем применить и к прозе.
Таким образом, метадефиниции в прозаических текстах М. И. Цветаевой не формируют дополнительных вопросов к поэту. Ему ясно, какой смысл она вкладывает в дефинируемые понятия. Можно сказать, что М. И. Цветаева стремилась не только направить мысль читателя в нужное ей русло, но и регулировать его познавательную деятельность. Иными словами, метадефиниции являются одним из главных лингвистических средств регулятивности прозаических текстов М. И. Цветаевой.
ПРИМЕЧАНИЯ
* Примеры приводятся по изданию [7] с указанием страницы в круглых скобках.
ЛИТЕРАТУРА
1. Бродский И. Соч. Иосифа Бродского: В 9 т. Т. 5. СПб., 1999.
2. Валгина Н. С. Стилистическая роль знаков препинания в поэзии М. Цветаевой // Русская речь. 1978. № 6. С. 58-66.
3. Горский Д. П. Определение. М., 1974.
4. Грузберг Л. А. Художественная дефиниция // Филолог. 2005. № 10. С. 31-35.
5. Козлова Л. По вольному следу воды родниковой (К источникам личности Марины Цветаевой) // Звезда. 1987. № 8. С. 177-182.
6. Кондаков Н. И. Логический словарь. М., 1871.
7. Сало О. С. Словарь прозаических метадефиниций М. И. Цветаевой. Ставрополь, 2007.
8. Сименченко О. К изучению поэтики Ахматовой и Цветаевой (словесное поведение лирического героя) // Современные проблемы русской филологии. Саратов, 1985. С. 53-57.
9. Цветаева М. И. Неизданное записные книжки: В 2 т. Т. 2. М., 2000-2002.
10. Цветаева М. И. Собр. соч.: В 7 т. Т. 4. Кн. 2. М., 1997.
[мир русского слова № 4 / 2014]
89
