CC BY
9
и включают отношения людей на разных уровнях (индивидуальном, групповом, общечеловеческом). Это момент становления человека в качестве социального субъекта.
Третья составляющая темпорального самоопределения — это субъективное преломление первых двух в процессе жизни и деятельности человека. Именно эта составляющая предоставляет человеку относительную свободу в процессе самоопределения, так как включает особенности восприятия изменений, субъективную оценку длительности, переживание отдельных свойств времени, проживание определенных событий.
Затруднения, которые испытывает человек в процессе темпорального самоопределения, неизбежно подводят нас к размышлениям о смысле жизни, устройстве и функционировании нашей культуры, о месте человека в современном мире. В этой непрерывной гонке — погоне за чем-то новым, в мире новых изобретений и прогресса нет времени даже на то, чтобы остановиться и задуматься: «Зачем и куда мы бежим?».
1. Дерябин Ю. И., Дерябина В. А. Символ индивидуальности как форма темпорального самоопределения // Фундаментальные исследования. 2013. № 6. С. 1277-1287.
2. Фромм Э. Анатомия человеческой деструктивнос-ти. URL: http://www.aitrus.info/node/211 (дата обращения: 01.03.2019).
3. Бокачев И. А., Незнамова И. И. Пространственно-временные константы измерения агрессивности homo sapiens // Философия и общество. 2013. № 4. С. 80-99.
4. Малков А. Г. Общая психология. СПб. : Питер, 2001. 592 с.
5. Тельнова Н. А. Онтологические и гносеологические основания социальной идентичности // Вестник Волгоградского государственного университета (Сер. 7. Философия). 2012. № 1 (16). С. 33-38.
6. Дерябин Ю. И., Дерябина В. А. Темпоральное самоопределение личности в контексте социологии жизни . URL: http://http.booksc.org/ireader/50579872 (дата обращения: 01.03.2019).
7. Трубников Н. Н. Время человеческого бытия. М. : Наука, 1987. 256 с.
8. Юхимец А. К. Физическое время и его сущность. URL: http://www.sciteclibrary.ru/texsts/rus/stat/st3123.pdf (дата обращения: 01.03.2019).
© Пащенко О. В., 2019
УДК 124:316.752.4 Науч. спец.: 09.00.01
МЕССИАНСКИЙ СОБЛАЗН КАК СЛЕДСТВИЕ САКРАЛЬНОЙ ТЕЛЕОЛОГИИ
В статье через призму телеологии рассматривается мессианская идея, характерная для российской ментальности. Телеология, формирующаяся совокупностью онтологически важных целей, представляет собой ноуменальное основание для интерпретаций феноменов культуры. Телеология релевантна идеоцентрической онтологии, и мессианская идея оказывается ее частным проявлением. Вводя в историю целевой ориентир, она по-разному воплощалась в российской культуре, постепенно превращаясь из религиозной идеи в политическую идеоло-гему. Для интерпретации мессианской идеи в статье вводятся понятия сакральной, секулярной и витальной телеологии, а также кратко описываются их признаки. Предложенные типы телеологии позволяют раскрыть инвариантное содержание мессианской идеи, подчеркивая ее онтологический статус. Мессианская идея, относящаяся к сакральной телеологии, вступает в конфликт с секулярными целями государства и витальной телеологией элиты, преследующей клановые интересы и использующей ее в качестве инструмента для политических манипуляций. В этом случае она привносит дополнительные риски и делает политику непоследовательной. На этой почве формируется внутренне противоречивый культурный нарратив, в пределах которого онтологическое чувство личности проникается ощущением расколотости и пессимизма.
Ключевые слова: телеология, мессианская идея, религия, политика.
А. В. Петров A. V. Petrov
MESSIANIAN TEMPTATION AS A CONSEQUENCE OF SACRED TELEOLOGY
In the article, from the point of view of teleology, the messianic idea characteristic of the Russian mentality is considered. Ontologically important purposes form teleology, it represents a noumenal basis for interpretations of phenomena of culture. Teleology is relevant to Ideocentric ontology, and the messianic idea turns out to be its private manifestation. The messianic idea shows the purpose of history, it was embodied in Russian culture in different ways, gradually turning from a religious idea into a political ideology. To interpret the messianic idea, the article introduces the concepts of sacred, secular and vital teleology, and briefly describes their characteristics. The proposed types of teleology allow revealing the invariant content of the messianic idea, emphasizing its ontological status. The messianic idea of sacred teleology is in conflict with the secular goals of the state and the vital teleology of the elite. This is true if the elite pursues clan interests and uses sacred teleology as a tool for political manipulation. In this case, the messianic idea brings additional risks and makes the policy incoherent. On this ground the internal contradictory cultural narrative is formed, within which the ontological sense of personality is penetrated by sensation of split and pessimism.
Keywords: Teleology, Messianic Idea, Religion, Politics.
Сознание стремится находить в мире инварианты, при этом сознание ищет инвариантности независимо от того, какая стратегия мышления руководит этим поиском — мифологическая, религиозная, научная или философская. Стремление делать о мире общезначимые суждения характерно для любой из них и даже для обыденного мышления. Они могут иметь различный характер: гносеологический, аксиологический, антропологический или иной, но между ними особняком стоят суждения онтологического ряда. Осо-бость их положения — положения primus inter pares — обусловлена тем, что они имеют самый общий характер, и из их содержания можно делать сколь угодно частные выводы. Предельные обобщения, содержащиеся в онтологических суждениях, всегда получают конкретные проекции, проявляя себя во всем — от языка и научных парадигм до культуры повседневности и потребительских стереотипов. За конкретными феноменами культуры всегда стоит обусловившая их картина мира, свое понимание бытия и места человека в нем, своя совокупность идей, пробивающих себе дорогу через различные политические и социальные метаморфозы и изменяющихся вместе с ними. Инварианты онтологического значения, поиском которых занята философия, также претерпевали изменения в формулировках, сохраняя константным свое смысловое ядро, так, за архэ элеатов, универсалиями схоластов, абсолютной идеей немецкой классической философии и концепцией творческой эволюции философии жизни скрыт один и тот же вопрос о том, как возможно бытие. Ответ на него формирует и особое, всякий раз иное понимание проблем, относящихся к иным разделам философии — так появились античная онтология чувственно-материального космоса, теистическая онтология средневековья со своей сотериологической антропологией, панлогическая онтология немецкой классики с диалектической гносеологией и онтология тотальной свободы современности.
В истории русской философии традиция размышлений о судьбе своего отечества восходит к самим истокам. Особый интерес представляет продолжение этой традиции философами русского зарубежья: в русской философской эмиграции едва ли можно найти автора, не уделявшего внимания теме России. Интерес к творчеству Н. А. Бердяева, И. А. Ильина, С. Л. Франка и др., расцветший в перестроечное время, легко объясним — тогда казалось, что у кого же еще, как ни у них, искать ответы на вопрос, куда двигаться России после того, как прежний путь все отчетливее становился тупиковым. Слова русских философов об отечестве и ныне звучат актуально, причем не только для историка, которому они интересны как памятники эпохи, но и для всякого пытливого ума, который ищет в настоящем то, что было предугадано в прошлом. Ищет и оценивает прогнозы старины, и делает свой прогноз на будущее. Иногда это дает повод для оптимизма, чаще же для грустной констатации того факта, что рецептам, выписанным в прошлом русскими философами болящей Родине, пренебрегли, и ради того, чтобы настоящее уступило место будущему, нужно назначать те же, если не более сильные, лекарства.
Русская эмиграция не скупилась на пессимистические диагнозы послереволюционному российскому обществу, и это понятно: революция, гражданская война, террор влас-
ти против «внутренних врагов» не допускали иной оценки. Большевизм виделся болезнью, которую России нужно пережить и изжить так же, как организму нужно побороть недуг. Иногда болезнь усугубляет внутренние склонности болящего, делая их навязчивыми и пагубными. Для России такой склонностью является идея ее особой миссии в мировой истории. На этой склонности возросла мечта славянофилов о русском христианском мессианстве; ею же питалась политика России в отношении православных народов, оказавшихся под магометанским владычеством. На этой же идее, хотя она и получила иное содержательное наполнение, основывалась политика СССР как по отношению к национальным окраинам, так и к мировому пролетарскому движению. Христианское вдохновение уступило место духу модерна и социалистическому пафосу, что привело к трансформации содержания, но не самой мессианской формы. Несмотря на то, что до революции эта идея питалась от корня русской этнической идентичности и восточного христианства, а после вдохновлялась марксизмом и интернационализмом, ее метафизические основания сосредоточены в одном и том же — в мысли об особом призвании России духовно пасти народы. Право на это она имеет по причине особого положения русского национального (или советского интернационального) духа среди других.
Эта идея, устремленная вовне, обладает очарованием и способна увлечь, более того, ею тем легче увлечься, чем более безотрадным и запутанным является положение дел внутри страны. Правда, это увлечение может быть разнокачественным: у человека широких взглядов, вольного в выборе занятий, и у бюрократа-этатиста оно приобретет разные формы. Если славянофилы строили свою мессианскую мечту на фундаменте христианского братства и света Христова, который просвещает всех, то государственный взгляд на эти мотивы воплотился в теорию официальной народности. Так русское мессианство из религиозно-культурной идеи превратилось в идею политическую, сделавшись идеологией и утратив животворность. Позже русское мессианство одухотворило марксистские максимы о пролетарской революции и классовой борьбе за всемирное освобождение труда во имя справедливости, превратив их — до времени — из политических лозунгов в символ веры. Пока этот дух сохранялся, был жизнеспособен и политический порядок, заданный им. Дух исчез, и политический строй сделался неудобоносимым бременем для людей, не желавших более приносить жертвы на алтарь социалистического строительства. Вера в светские идеалы слабее веры религиозной — даже культ разума [1], светский, но нарочито сакрализированный, просуществовал недолго, хотя и имел поначалу некоторую популярность. Вера в светские идеалы исчезает тогда, когда эпические герои становятся объектами сатиры; от этого не застрахованы даже объекты религиозной веры — на излете античности традиционно священное сделалось предметом сатиры и скепсиса [2, а 15, 22]. Религиозная вера не обещает воздаяния в этом мире и опирается на духовный опыт и религиозное чувство, при слабости последних ища подкрепления во внешних проявлениях сверхъестественного; секулярная вера обещает воздаяние при жизни грядущих поколений и в свидетельство свое являет чудо рукотворное. Великий народный
энтузиазм в СССР иссякал по мере того, как слабела вера, не питаемая более уверенностью в светлом коммунистическом завтрашнем дне.
Конечно, не одной лишь апостасией объясняется российская катастрофа конца ХХ в., но она усугубила те экономические, политические, социальные, демографические и национальные проблемы, которые до поры маскировала мессианская идея и которые, в итоге, сделались невыносимыми. До этой катастрофы повестка российской внешней политики, демонстрирующая мессианские мотивы (например, в виде противостояния капиталистическому миру и стремления к социалистическому хилиазму), более-менее успешно заслоняла собой внутриполитические проблемы, еще не перешедшие из разряда отложенных в разряд неразрешимых. Впрочем, понимание того, как можно сместить фокус общественного внимания и заставить не видеть очевидного, хотя бы на некоторое время, пробило себе дорогу в жизнь задолго до появления профессии полит-технолога — достаточно вспомнить надежды на «маленькую победоносную войну» (даже если эта фраза никогда не произносилась В. К. Плеве и является апокрифом, теперь она стала фразеологизмом) как на болеутоляющее средство для Российской империи, задыхающейся под грузом проблем так же, как и поздний СССР. В самом СССР концепт кровожадной иностранной военщины и коварной капиталистической гидры успешно справлялся с ролью ширмы, за которую упрятывались проблемы, не разрешимые без политических реформ. Справедливости ради стоит заметить, что и на Западе в те времена «красная угроза» употреблялась для тех же целей — как и вездесущие «русские хакеры» сегодня. К тому же не стоит думать, будто Россия обладает монополией на мессианскую идею: например, она отчетливо читается в американской политике и явно демонстрируется на публике. Достаточно взглянуть на фразу М. Помпео в бытность его директором ЦРУ о том, что США — уникальная, исключительная страна, тогда как Россия — уникальная, но не исключительная [3]. Впрочем, для американского истеблишмента чувство собственной исключительности вполне привычно — и Р. Рейган, и Дж. Буш-мл., и многие другие политики оттеняли свои политические задачи обертонами исключительно религиозного — мессианского — свойства [4, р. 161].
За пестрым рисунком исторических событий отчетливо угадываются общие черты, и именно в них скрывается универсалия, искомая философией. В данном случае примером такой универсалии является мессианская идея, которая в достаточной мере инвариантна — настолько, чтобы проявлять себя всякий раз особенным образом (русским, американским или иным), сохраняя свою качественную определенность. За ней скрывается не только специфическое «идеоцентрическое» миропонимание, но и особая онтология, детерминирующая цели и ценности. Такая онтология обязательно имеет смысловое ядро, в котором соединяются всеобщее и особенное — идея общеисторической цели, актором движения к которой является конкретный исторический субъект. Без этой идеи онтология такого рода немыслима, что красноречиво иллюстрирует фраза В. В. Путина «зачем нам нужен мир, если в нем не будет России?» или общее место либерального дискурса: всепобеждающая
вера в моральное превосходство «западной демократии» над «восточной деспотией».
Такая онтология формируется не естествознанием, а культурой — поэтому в ней есть место телеологии. Это понятие, некогда почти что изгнанное из интеллектуальной сферы по причинам своей небезупречной (с точки зрения Нового времени) репутации, напоминающей о религиозном происхождении, вновь заявляет о себе, на сей раз не по причине веры в то, что история управляется промыслом и имеет предписанный смысл, а потому, что культура — это пространство символической объективации реальности сознания; она нарративна, а там, где есть место рассказу, в какой бы форме он ни существовал, есть место и цели, ведь сознание противится бессмысленности, и именно этим свойством обусловлен и поиск инвариантов в мире, к которому оно стремится, и краеугольный для онтологии тезис о тождестве бытия и мышления.
Телеология в мессианских тонах не слишком далеко ушла от своих религиозных корней, поскольку сохраняет в своем смысловом пространстве понятие священного, чей смысл и значение бесконечно больше всего профанного. Именно оно придает безусловность и императивность понятию цели, которой руководится мессианская идея. К этой цели движутся через превозмогание и борьбу; если она не выходит за пределы религиозного миропонимания, то речь идет о духовной брани с врагом рода человеческого; если она получает политические коннотации, то в фокусе противоборства оказывается иной, приобретающей безобразные или даже инфернальные черты (за примерами можно обратиться к агитационным плакатам Первой и Второй мировых войн: везде Родина — истязаемая дева, а враг — отвратительное чудовище). Так на почве идеоцентрической онтологии, не допускающей плюрализма, формируются релевантная ей антропология, в пределах которой возможно существование «расчеловеченного» врага.
Идеоцентрическая онтология может иметь и социально-философскую проекцию, одним из возможных проявлений которой будет мессианская идея национального толка; в этом случае особенно ясно видна телеология, существующая в пределах такой онтологии. Видеть это означает не только видеть инвариантные основания исторических явлений, но и видеть онтологические основания этих инвариантов и находить в них телеологические ориентиры. Телеологичность должна обретать конкретность, если речь идет о социальной реальности — иначе она останется лишь фигурой мысли. Иными словами, цель должна быть конкретна и релевантна предметной области; так, если целенаправленность проявляет себя в политической сфере, то она должна быть релевантна смыслу и назначению политики, т. е. должна сосредотачиваться на вопросах достижения и удержания власти. Достижение целей, группирующихся вокруг этих понятий, предполагает использование простых образов, с которыми можно производить сложные манипуляции. В этой связи образ врага, строящего козни, весьма полезен для вульгаризации чувства патриотизма, поскольку внешняя угроза лишает палитру действительности полутонов и красит мир в контрастные цвета. Кроме того, угроза мобилизует, а тот, кто оставляет за собой право на скепсис и критику, в условиях мобилизации оказывается в полушаге
от того, чтобы не быть объявленным предателем. Прошедшее пятилетие дало весьма питательную среду для выведения темы патриотизма в информационный мейнстрим, что привело к известному ее упрощению и редукции дискурса к уровню «свой — чужой». Международные санкции, дипломатическое противостояние с собирательным Западом и далекая от дипломатичности риторика по этому поводу, нагнетаемая истерия по поводу российского вмешательства в иностранные дела, а также успехи русского оружия мало кого оставляют равнодушными и заставляют проводить параллели между сегодняшним днем и тем временем, когда о России говорилось как о республике в кольце фронтов или, как минимум, задумываться над истинностью тезиса о том, что армия и флот есть наши единственные союзники. Выбор предпочтений зависит от личных политических вкусов и степени милитаризации сознания, но, каким бы он ни был, останется очевидным тот факт, что внешнеполитическая информационная повестка заслоняет собой внутриполитическую — со всеми ее застарелыми проблемами и вызовами, остающимися без адекватного ответа. Впрочем, проблемы политического или экономического рода всегда сопровождают жизнь крупного социально-исторического тела, каким является Россия — дело не в том, что они есть, а в том, каков подход к их решению. Если открытая дискуссия о них замещается дискурсом о «международном положении» и претензиями на лидерство в семье народов, то пессимистические ожидания от будущего будут более релевантными возможному развитию событий.
Причины того, что концепция особой роли России в мире вновь пришлась к месту и открыто эксплуатируется, не только в ее политтехнологической полезности. Дело в том, что она трогает те струны, к звучанию которых русское национальное сознание особенно чутко: на них играла теория официальной народности, к ним же прикасалось православие, утверждая русскую ортодоксию единственно чистой и невольно питая национальную гордыню в синодальное время. Правда, успехи секуляризации прошлого столетия, атмосфера постмодерна и сегодняшняя неуклюжая симфония государства и церковной иерархии изрядно приглушают это звучание, но не глушат его совсем. За всем этим отчетливо видна специфическая телеология, в русле которой существует российское мироощущение, восприимчивое к мессианским идеям.
Телеология всегда была тесно связана с онтологией, поскольку она принимает в расчет только общезначимые цели. Цели такого плана имеют тотальный характер, а тотальность — регистр онтологии. Некогда онтологич-ность тотальных целей давала о себе знать в эсхатологии, сегодня же уместно говорить о том, что фокус в понимании общезначимых целей сместился из эсхатологической сферы в аксиологическую. Иными словами, сейчас цели, претендующие на тотальность, и телеология, как их совокупность, сосредоточены не на финале мировой истории и моменте онтологической трансформации всего сущего («и увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали», Откр. 21:1), а на тех ценностях, которые определяют наш образ жизни и образ мысли как человеческий, обладающий высшим достоинством и значимостью. Этот гуманистический императив современного
стиля мышления, восходящий к модернистскому видению человека (а в более широком смысле — и к библейскому посланию, впервые заявившему о принципиальной осо-бости человека) формирует релевантную себе онтологию, в рамках которой бытие мыслится как человекоразмерное пространство культуры. В свою очередь, феномены культурного пространства будут демонстрировать соответствие этой онтологии — и мессианская идея наглядно это демонстрирует. Последняя, какими бы национально-культурными чертами ни обладала, вводит жизнь в соответствие определенному набору взаимосвязанных целей, релевантных миропониманию, поэтому можно говорить не только о ее целенаправленности, но и, в более широком смысле, о ее телеологичности.
Эту телеологию можно назвать сакральной, не только потому, что мессия — понятие, принадлежащее религиозной сфере. Сакральной телеологии можно атрибутировать ряд черт, роднящих ее с этой сферой. Она гетерономна, поскольку строится на максиме исключительности России, которой она обязана в сильном варианте — провидению, в слабом — историческим обстоятельствам; в любом случае, следствия из обоих вариантов безальтернативны и сравнимы с предназначением. Кроме того, она требует готовности к жертве и демонстрирует своеобразный эскапизм, когда бежит от мира и его насущных забот. Кроме того, сакральная телеология склонна обращать взор в прошлое и будущее, менее интересуясь настоящим. В этом нет проблемы самой по себе, даже если принять во внимание то, что современное государство — феномен, принадлежащий секулярному миру, и должен преследовать цели секулярно-го плана, т. е. руководствоваться секулярной телеологией. Секулярная телеология сама выбирает себе цели (она автономна, утилитарна, социоцентрична и не мыслит в регистре вечности, оценивая настоящее в масштабах недавнего прошлого и ближайшего будущего). Всякое общество может следовать целевым установкам как секулярного плана, так и сакрального, например, в экономике отдавать предпочтение первой, а в культуре или социальном строительстве — черпать вдохновение во второй, главное, чтобы они не вступали в очевидный конфликт друг с другом. Конфликт, если он случается, протекает весьма драматично и совершается на началах тотального отрицания либо светского, как это происходит на территориях различных «вилайятов», контролируемых радикальными исламистами, либо религиозного начала, как это было в период воинствующего безбожия в СССР. Несмотря на то, что сакральная и секуляр-ная телеологии совместимы в обществе, имеющем волю быть в достаточной мере толерантным для этого, конфликт телеологий возможен, и он тем более вероятен, если в дело вступает витальная телеология, которая стремится доминировать и исключает альтернативы. Витальная телеология видит цель жизни в ней самой, причем именно здесь и сейчас, она гедонистична и эгоцентрична, воплощается в служении только тому, что полезно и выгодно индивиду или клану, который позволяет ему существовать, а не обществу, государству или Родине. Витальная телеология не мыслит в регистре времени, она способна видеть лишь момент, за пределами которого нет ничего; она может быть описана крылатой фразой «после нас — хоть потоп». Любопытно,
что безоглядное следование витальным целям, обеспечивающим существование части, не принимая во внимание судьбу целого, в конце концов создает риск гибели этого целого, и витальное оказывается мортальным.
Гуманистическая современность весьма плюралистична в выборе экзистенциальных целей и ценностных императивов, однако декларирование одних целей, но фактическое преследование других ничем, кроме конфликта, не обернется. Попытка услужить двум господам открывает дорогу к расколотости сознания, к ситуации «двойного послания», описанной Г. Бейтсоном [5], и, в конечном счете, чревата шизофренией — социальной или индивидуальной. Шизофренический мир — это мир, нарисованный Дж. Оруэллом, мир лживого нарратива, в котором нет ничего прочного и достойного доверия — в нем даже прошлое не может считать себя в безопасности [6, с. 232-233]. Неподлинный нарратив формирует онтологию такого же качества, в ней бытие — не реальность, а фантом, изменчивый и непостоянный. Смешение телеологий рождает химеры, в которых остается место лишь немногим чувствам, сохраняющим подлинность — чувству отчаяния перед лицом неправды и глубокому пессимизму.
Современная российская политика как внешняя, так и внутренняя демонстрирует смешение телеологий, которое ничего, кроме непоследовательности и растущих рисков, в себе не несет. Так, некоторые ее векторы соответствуют сакральной телеологии, как минимум, можно вести речь о признаках мессианской идеи в российской внешней политике и внутренней риторике по этому поводу. Она вступает в противоречие с тем, что значительная часть политической элиты не обнаруживает в своих действиях ничего, кроме витальных целей, что пагубно для социальных тел любого масштаба. Последнее несет в себе массу рисков, связанных с коррупцией, ставящей под вопрос общую эффективность работы системы управления, впрочем, не менее рискованной выглядит ситуация, когда государство следует сакральной телеологии, принося в жертву символу веры (в широком смысле — идее, обладающей силой религиозного догмата) и хилиастическим надеждам день завтрашний и сегодняшний. Именно поэтому против идеи русского мессианства горячо возражал И. А. Ильин, полагая ее воплощением великого самомнения и гордыни. Эти страсти пагубны для всякого народа так же, как недушеполезны любому человеку. В лекции «О национальном призвании России», увидевшей свет в 1940 г. в Цюрихе, Ильин настаивает на необходимости смирения и трезвения, требует не поддаваться мессианскому соблазну, уже однажды приведшему к падению России. Он говорит о том, что подлинная миссия, если таковая есть — в христианском обновлении духовной жизни народов, а не в спасении их силой оружия, которым Россия действительно много спасала другие народы, не приобретая для себя ничего, и не давая ничего, кроме политической субъектности, которой после распоряжались как угодно (например, так, как Болгария, в обе мировые вой-
ны выступавшая против России). Такое мессианство лишь маска для не вполне удачного экспансионизма; «в действительности речь идет о спасении души и духа; о новой вере, новой нравственности, новой культуре, т. е. прежде всего об обновлении души в других народах» [7, с. 413]. Этот патетический призыв открывает простор для полемики о том, стоит ли ему следовать, а если стоит — то как именно, но бесспорно одно: никакой вселенской миссии нельзя чаять сейчас, когда не то что дело культурного обновления, но даже элементарного благоустройства российской повседневности и решения насущных проблем общежития может показаться решенным только прекраснодушному и наивному человеку. Это тем более невозможно, что в настоящем за декоративной стабильностью угадывается призрак той катастрофы, в которой разрушились сильные внешне, но ослабевшие изнутри и надорвавшиеся Российская Империя и Советский Союз.
Призыв Ильина к трезвости и отказу от мании величия, предостережение об опасности нового падения с настроением мессианской гордыни вновь актуален. Конфликт телеологий, провоцирующий противоречия в политике и угрожающий сделать их фатальными, а также возрастающая эксплуатация мессианского соблазна требует видеть эту опасность и понимать этот призыв, в противном случае диагноз, который поставит время, обещает быть неутешительным, а лекарство, которое потребуется, более горьким, чем наставление в трезвении.
1. Олар Ф. А. Культ Разума и культ Верховного существа во время Французской революции. URL: http://istmat. info/node/28905 (дата обращения: 22.02.2019).
2. Петроний Арбитр, Апулей. Сатирикон. Метаморфозы. Лукий, или Осел / пер. с лат.; сост. и вступит. ст. И. П. Стрельниковой. М. : Правда, 1991. 400 с.
3. US Exceptional, Russia Is Not? Pompeo Is in for Some Major Shocks. URL: https://sputniknews.com/ viral/201804131063516911-pompeo-us-russia-social-media/ (дата обращения: 22.02.2019).
4. Moltmann J. Die «Erlöser-Nation» — Religiöse Wurzeln des US-amerikanischen Exzeptionalismus // Die Friedens-Warte. Journal of International Peaceand Organization. Vol. 78, No. 2-3. 2003. S. 161-171.
5. Бейтсон Г. Экология разума: Избранные статьи по антропологии, психиатрии и эпистемологии / пер. с англ. Д. Я. Федотова, М. П. Папуша ; вступит. ст. А. М. Эткинда. М. : Смысл, 2000. 476 с.
6. Оруэлл Дж. Скотный двор. 1984. Памяти Каталонии. Эссе: Сб.: пер. с англ. М. : АСТ, 2003. 661 с.
7. Ильин И. А. О национальном призвании России // Собр. соч. : в 10 т. / сост. и коммент. Ю. Т. Лисицы; худож. Л. Ф. Шканов. М. : Русская книга, 1998. Т. 7. C. 373-415.
© Петров А. В., 2019
