CC BY
54
О. В. Михайлов
МЕХАНИЗМЫ ОТЧУЖДЕНИЯ В НОВОМ СИМВОЛИЗМЕ
Механизмы функционирования, как и генезис форм современного символизма, в настоящее время мало изучены. Попытки некоторых исследователей выстроить констелляцию понятий в изучении данного явления1 не принесли желаемого результата. Однако это позволило очертить круг вопросов, требующих рассмотрения и решения. И, казалось бы, частный вопрос, каким образом современный политический символизм реализует механизм отчуждения человека в обществе, оказывается напрямую связан с решением общих методологических задач, касающихся нового символизма в целом. Немногочисленные работы, посвященные изучению упомянутой темы, — лишнее свидетельство накопившихся проблем.
Современный политический символизм, о котором пойдет речь, отличается от старого символизма и по форме, и по существу. К «старому» символизму относят часть политической сферы, имеющую свой материальный мир. Нередко этот мир причисляют к «аспектам культуры»2. «Звезды, кресты и полумесяцы, флаги, гимны и военные парады, повсеместное распространение портретов лидеров, пламенные речи и плакаты — все это приходит на ум»3. В таком понимании символический мир — это действительно аспект культуры, поскольку используется в процессе социализации и выполняет определенные функции, оправдывая и легитимируя прямое и структурное насилие. Если следовать логике Й. Г алтунга, то политическая наука затрагивает две проблемы — использование власти и легитимацию использования власти. В этом случае символическая сфера нашего существования представляется как аспект культуры (т. е. то, что не передается генетически, а создает и использует для передачи опыта социальные каналы), в виде религии и идеологии, языка и искусства, эмпирической и формальной науки. Все перечисленные формы символизма имеют ту особенность, что они призваны воплощать в себе социальную действительность. По сути, они есть символы этой действительности. Так, триумфальная арка есть символ победы, превосходства, мужества и героизма. Совсем другую сущность отмечаем в современном символизме. Современный символизм не олицетворяет некую социальную реальность, а является этой реальностью. Дюркгейм отмечал, что знамя не представляет социальную действительность, оно является самой этой действительностью4. Это естество совершенно по-новому проявляется в новых символических формах, которые утратили «свою материальность» как свою характерную особенность в политической сфере. Современное понимание символизма неоднозначно, но преимущественно сводится к особому роду политических коммуникаций, которые существуют в определенных формах, таких как мифы, ритуалы, культы, понятия, слоганы и др. Поэтому символическая политика—это не просто действия с применением различного рода символов, а действие, которое выступает как символ. Этот символ-действие есть сознательное использование символических форм (ресурсов) для легитимации и оправдания власти. Прав Галтунг, рассматривающий символическую сферу как часть культурного насилия.
Конечно, при существенных различиях в символизме «нового» и «старого» есть и то, что их объединяет, — феномен самого символа5. Природу его изучили благодаря © О. В. Михайлов, 2008
выявлению когнитивных структур сознания и влияния на нее эстетически-семантических ресурсов — символов. Очень важно отметить, что повседневное мышление людей определяется дихотомией, состоящей из беспокоящего страха и успокаивающей надежды. Если первое преимущественно приписывается индивидуальному опыту, то второе есть аппе-лирование к социальному. Поскольку символ есть результат чувственной конкретности и суггестивности, который отражает нечто коллективное, общее, то его потребление индивидуальным сознанием детерминировано повседневным мышлением и необходимостью преодоления известной дихотомии. А способность символа убедительным образом указывать на сакральную (скрытую) реальность отражает его третье свойство — анонимность. Это то и делает современный символизм незаменимым инструментом политического действия.
Денкэн определяет политический мир как «... очень сложное явление сознания, не лишенное, конечно, связей с внешним миром, но объединенное с ним через многочисленные и сложные отношения, имеющие свою логику и свою собственную динамику»6. Мир политики, согласно этому определению, состоит из фактов сознания, представлений-предрассудков, фетишей, мифов, детерминированных интересами и убеждениями людей и потому имеющих конфликтный и корыстный характер. Столь нетрадиционный, особенно для отечественной науки, взгляд на политику обязывает нас посмотреть на нее не извне, а изнутри мира политики7. Аксиомой теперь становится возможность перехода субъекта к политическому действию посредством политического представления, что и определяет субъективную составляющую взаимодействия. Существование политики и сущность политического напрямую связаны с возникновением в сознании индивида лучшего из возможного и воображаемого мира.
Именно сравнение этих двух миров порождает политическую динамику8. Дихотомия в политическом настолько стала органичным и атрибутивным моментом; независимо оттого, что мы рассматриваем — власть, политику, легитимность или что-нибудь другое, мы всегда сталкиваемся с взаимодействием. Эта особенность есть мнимое тождество, согласно которому посредством представления возможно перейти к политическому действию, т. е. представление приравнивается к политическому действию. Появляется символ действия — это представление о нем. По словам А. Гелена, символы служат тому, чтобы уточнять действия, как бы «сгущать» их и тем самым придавать им форму апелляции и долженствования9.
Дихотомия стала поэтому не только атрибутом всего политического, но и методологией, ибо двойственное состояние — с одной стороны, теоретическое в виде сознания и, с другой стороны, практическое в виде взаимодействия — является основанием анализа и конкретного исследования.
Способность символов убедительным образом указывать на иную (сакральную) реальность — незаменимое средство легитимации политической власти. Разыгрываемые на политической сцене акты встраиваются для обычного человека в реальную картину событий его жизни, лишая индивида способности к рациональному осмыслению возникающих ситуаций; однако люди психологически с ним справляются, используя стереотипы и упрощения, которые им авторитетно представляет власть через различные доступные каналы. Именно на этом фоне происходит еще одно действие — политическое отчуждение.
Давно замечено, что приверженность людей определенным символам и убеждениям обладает своеобразным когнитивным иммунитетом по отношению к противоречащим им фактам и аргументам. Политические значения, из которых состоят убеждения, не основаны
на эмпирических фактах и доказательствах, а создаются отдельно коллективным опытом людей и лишь потом «вычитываются» из получаемых сообщений.
Более того, значения сами определяют, какие факты социальной реальности и каким образом будут восприняты. Естественные феномены, при всей своей похожести с точки зрения природы происхождения, являются, по сути, символами или знаками, содержащими не манифестацию (демонстрацию) самих вещей, а определенные коды этих вещей. Одним словом, кодирование знаков позволяет прочитывать свойства вещей как элементы самой реальности.
Это вызывает определенные ценностные установки у людей, показывая, но не проговаривая им смысл вещей. Поэтому суть информации не только в различии между «видеть» и «знать», но и в том, чтобы посредством символа, знака искусно скрывать различие между фикцией и реальностью. Отчуждение является смыслом и целью символической политики, но при этом цель и сущность как бы противоречат друг другу. Действительно, цель нового символизма — реальное политическое отчуждение, заключающееся в том, чтобы не дать человеку даже понять, что такое политика, но с другой стороны, чтобы реанимировать большую часть населения, необходимо создать иллюзию политического участия и действия, в которой люди видели бы свою реальную деятельность и верили этому.
Поэтому отчуждение выполняет «полезные функции» как элемент символической политики, а та является незаменимым способом современного политического управления. Так вот, проблема заключается в том, что мы имеем дело не с отчуждением как таковым, поскольку оно есть вещественная сила, господствующая над нами, вышедшая из-под нашего контроля, идущая вразрез с нашими ожиданиями и сводящая на нет наши расчеты10, а с чужой деятельностью, чужими интересами и чужими силами, воспринимаемыми человеком как свои собственные. Разница в определении налицо. «Чуждый» и «чужой» — это не одно и то же. Поэтому для обозначения состояния, при котором человек начинает воспринимать чужие представления и действия как свои собственные мы ввели новый термин «антиотчуждение»11. Смысл антиотчуждения — привести к реальному отчуждению человека, при котором уже его собственная деятельность и собственные представления будут казаться ему чужими. Даже в этом, сущностном выражении отчуждения и антиотчуждения мы находим методологию «мнимого тождества»: антиотчуждение есть как бы «предотчуждение», ступень реального политического отчуждения, но является противоположностью по сути.
Вместе с тем, учитывая неустранимость основы, порождающей отчуждение в рамках символической политики, необходимо признать, что борьба с политическим отчуждением в рамках символической политики — это не столько просветительская работа, сколько форма политической борьбы12. Ведь чем больше разрыв между властью и обществом, тем чаще власть стремится компенсировать дефицит своей легитимности путем организации политических шоу и т. д.
Тем не менее необходимо отметить, что мнимое тождество как методология подхода к проблеме отчуждения, обладает внутренним имманентным свойством самого отчуждения. Отношение к себе, своей деятельности как не своей, а чуждой есть мнимое тождество, поскольку, в сущности, отчуждение есть отношение к самому себе. Приобретает же «свое» форму «чуждого» или «чужого» только в процессе идентификации, опосредования и манипуляции, если речь идет о политическом отчуждении. «Свое» как бы растворяется в общественном, переходит из реального мира потребностей в мир представлений и форм сознания. При таком механизме воспроизводства отчуждения говорить о его преодолении
нет никаких оснований. Справедливости ради надо заметить, что современные подходы к изучению отчуждения основываются и на методологии Гегеля с принципом тождества, и методологии Маркса с принципом нетождественности человека и вещи, поскольку в экономическом отчуждении также налицо суррогаты, иллюзии и иные заменители общественной взаимосвязи. Частная собственность по своему индивидуальному содержанию предметна, по своему общественному содержанию абстрактна и выражается не во взаимодействии людей, а во взаимодействии их товарных сущностей. В обмене во взаимодействие вступают не сами люди, а их заменители — труд и предметы потребностей. Под предметом потребности подразумевается предмет, находящийся в обладании кого-либо, тождественный потребности. Удовлетворенная потребность в условиях обмена есть частная собственность. Подобное взаимодействие оставляет в стороне самого человека в виде отчужденного от самого себя человека, узнающего себя не через себя и другого, а через движение его заменителей, коими являются товары. Взаимодействие частных собственностей порождает всеобщую частную собственность, которая уже существует независимо от удовлетворяющего свои потребности человека, но становится человеческой частной собственностью в потреблении и посредством обладания. На способности человека присваивать предметы потребностей вырастает целая система опосредования, которая делает потребление отчужденным от производства, его зависимость от производства — случайной зависимостью, а предмет потребностей — не принадлежащим человеку труда. Система опосредования, о которой идет речь, в обществе существует в виде социального взаимодействия и имеет разные формы, от конфликта до сотрудничества и согласия. Это в полной мере относится и к политической сфере.
Современные тенденции в изучении теории отчуждения уже не ограничиваются исследованием его социальных феноменов и как следствие парадоксальности развития социума, а также как маркера кризисности общественных отношений; наоборот, отчуждение связывается с закономерностью общественного развития, а потому является его сущностной характеристикой. Вскрываются механизмы не просто проявления отчуждения, но и его функционирования. Простой риторический вопрос: можем ли мы каким-то образом представить механизм отчуждения человека в современном обществе иначе, чем через конфликт? — сразу все ставит на свои места. Тем более что переход исследования отчуждения от феноменологического к субъектно-деятельному позволяет рассмотреть механизмы его действия на разных социальных уровнях, что объединяет конфликтологию и теорию отчуждения в предметном исследовании. Это открывает новые возможности междисциплинарного подхода в изучении современных проблем. Создается возможность применения инновационных технологий использования механизмов отчуждения, особенно в политических перспективах. Теория отчуждения приобретает как следствие своей зрелости прикладной характер. Все это еще раз подчеркивает актуальность исследования обозначенных выше проблем. Тем не менее вопрос об использовании категориального поля теории отчуждения в конфликтологии остается еще мало изученным. В отечественной литературе мало исследований, посвященных этой проблеме. Однако именно проблема отчуждения находится у истоков становления конфликтологической парадигмы, которая в общих чертах была определена Г. Зиммелем. Поэтому наше знание о применении термина «отчуждение» в конфликтологии еще требует своего осмысления и выяснения всего спектра возможного применения. В настоящее время только некоторые специальные исследования, и не полностью, а лишь частично, освещают данный вопрос. Что же касается современного представления об использовании термина отчуждения в конфликтологии,
то оно ассоциируется и сводится в основном к трем значимым именам, а именно: Г. Зим-мелю, Й. Г алтунгу, Дж. Бертону.
Что касается ретроспективы развития теории отчуждения в нашей стране, если не затрагивать важный вопрос историко-обществоведческого ракурса ее генезиса и становления, небывалый интерес к проблеме отчуждения вызвала публикация в журнале «Вопросы философии» не издаваемых ранее работ К. Маркса под общим названием «Выписки из экономистов». Интерес к проблемам отчуждения объяснялся несколькими причинами, в частности тем, что проблемы политического и социального плана более не сводились к отношению собственности, т. е. не объяснялись экономическими терминами. Это обстоятельство способствовало развитию собственно политических и социальных теорий, хотя впоследствии от термина «отчуждение» многие исследователи отказались. Считалось, что Маркс теоретически сформулировал теорию отчуждения человека в обществе и обосновал необходимость его преодоления, а социалистическая революция окончательно сняла этот вопрос с повестки дня. Однако многое изменилось с тех пор, многие исследователи уже считают, что «попытка полного и необратимого избавления от отчуждения пагубна и утопична, так как наносит удар по естественной конституции всего существующего»13. Поэтому всплеск интереса к проблемам отчуждения не прошел бесследно. Окончательно ушло в прошлое время, когда незамысловатая эксплуатация определяющих терминов и самого понятия отчуждения, сформулированного К. Марксом в «Немецкой идеологии», давала возможность теоретизировать по поводу и без повода на свободные темы идеологической пропаганды. Однако интерес к отчуждению имел и другую крайность. Э. В. Ильенков писал: «К числу таких проблем, которые в наши дни приобрели гораздо большую остроту, чем во времена Гегеля, принадлежит знаменитая проблема “отчуждения”. По поводу этой проблемы написано так много, что испытываешь даже невольный страх, произнося это слово. Тем более что в отношении заключенного в нем смысла нет полного единодушия...»14. Это объясняется разными обстоятельствами, от этимологических до методологических. Но главное достижение теоретической мысли в области теории отчуждения — это преодоление традиции сведения первопричины отчуждения к институту частной собственности.
Простая, как булыжник, формула пролетарской идеологии — у нас отчуждения нет, поскольку нет частной собственности — перестала работать. Окунувшись в рыночные отношения, мы стали понимать, что и в социалистическом обществе существовало отчуждение, и не все в нем сводилось к частной собственности. Следовательно, первопричина отчуждения до конца не выяснена, так же как и его природа, поэтому теоретизирование по поводу правильности определений отчуждения переходит на второй план. Э. В. Ильенков вряд ли кривил душой, когда сетовал о сумятице в толковании «отчуждения», и русский язык здесь имеет, видимо второстепенное значение, суть коллизий кроется в понимании и толковании природы отчуждения. То, что отчуждение, как на русском, так и на немецком языках имеет несколько разных терминов, ни в коем случае не может преградить дорогу к истине, тем более что различная терминология обусловлена различными сущностными и методологическими значениями отчуждения. Термин «отчуждение» в юридическом понимании является лишением основания или лишением права, собственности, а также характеристикой вида принуждения, повода к отстранению. В экономических теориях «отчуждение» трактуется как перенос новой стоимости на товар или движение овеществленного труда, выброс на рынок партии товара. В социологии отчуждение трактуется как изоляция, отстранение от участия, отказ от какой-либо деятельности, уход от реальной
жизни и т. д. Сейчас важно подчеркнуть, что, исследуя специальную литературу по интересующему нас вопросу, мы столкнулись с чрезмерно широким толкованием отчуждения. Однако в последнее время появляются работы Н. Д. Абсава, З. Р. Валеевой, В. Е. Горозия, К. Н. Исмагилова, А. Н. Кочергина, О. Л. Лейбовича, В. И. Маркова,
В. В. Парцвания, Е. М. Смолиной, М. В. Шагурова и др., которые совершенно по-новому поставили, казалось бы, традиционные вопросы: что такое отчуждение, возможно ли его преодоление в обществе, каковы тенденции развития форм отчуждения, возможно ли использование механизмов отчуждения в социальных технологиях и управлении социальными процессами. С. П. Поцелуев затрагивает еще один немаловажный вопрос — вопрос о политическом отчуждении. «Политическое отчуждение обнаруживается как положение, при котором у реципиентов СМИ исключается рациональное суждение о политических процессах, а вместе с этим — и собственное осмысленное в них участие»15.
Поскольку рациональное суждение в данном случае подразумевает осмысление существующих причинно-следственных связей, которые навязываются СМИ, а не существуют реально, сведение политического отчуждения к уравнению с одним неизвестным представляется не совсем верным. Рациональное или иррациональное суждение еще не причина политического отчуждения и тем более не является его сущностью. Так, например, А. В. Глухова отмечает, что «индивидуальные предпочтения в мире политики могут находиться друг с другом в состоянии открытого или скрытого конфликта. Кроме того, каждый индивид сам по себе является средоточием одинаковых или различных предпочтений. В политике, в отличие от экономики, предпочтения проявляют свою несоизмеримость, поэтому выбор между ними имеет обязательно произвольный характер. Предположим, избиратель одобряет экономическую программу той или иной партии, но не ее внешнеполитические аспекты. Как объединить эти два элемента, чтобы сравнить их между собой, а также с программой конкурирующей партии? Тем не менее, избиратель будет вынужден сделать выбор, ибо даже воздержание в политике означало бы выбор»16.
Таким образом, мир символической политики в меньшей степени связан с рациональностью и иррациональностью. «Символическая политика, — пишет С. П. Поцелуев, — целенаправленно манипулирует сознанием публики с целью внушения ей “полезных” — для власти или для самой публики — иллюзий. Но даже если эти иллюзии действительно полезны для массы, они отчуждают ее от рационального участия в политике»17. Если целью символической политики является вербовка сторонников как властью, так и ее оппонентами, то новыми методами, которые легко воспринимаются большинством населения, становятся методы нетрадиционные. Это оказывается возможным в силу двух причин: во-первых, приобретения политикой общественного характера и привлечения в ее сферу широких масс людей, и, во-вторых, непонимания большинством населения традиционных методов политического обоснования и простоте восприятия инсценированных политических шоу и политических спектаклей. Иррациональность характеризует политическую сферу, а отнюдь не противоречит ей. Как на экономическом, так и на политическом рынке идет покупка и продажа голосов, но здесь она гораздо чаще осуществляется иррационально в силу изложенных причин. Отчуждение в понимании Поцелуева противоречит самой цели символической политики, поскольку иллюзии, по мысли автора, заменяют реальное участие в политике. Необходимо разобраться, если цель символической политики — дихотомическое удвоение мира,
деление его на реальный и иллюзорный, то каким образом это будет соотноситься с одной из функций символической политики, о которой мы упоминали выше, а именно — с изменением модуса политической легитимации в условиях массовой демократии. Поскольку иллюзорный мир не может претендовать на реальную легитимацию власти, он лишь создает иллюзии поддержки, что совершенно недостаточно для самой власти. Таким образом, противоречие, выявленное в позиции Поцелуева, поможет нам разобраться и в отношении смысла политического отчуждения, и в отношении смысла современной символической политики. Если мы зададимся вопросом, для чего существует современная символическая политика, то будем вынуждены признать, что это, пожалуй, единственное средство донести до определенных социальных слоев (обычно с низким уровнем образования и доходов) хоть какое-то политическое представление или знание, способное сориентировать человека в окружающем его мире. Другое дело не форма, в которой эти знания и представления производятся и потребляются, а содержание. И здесь на первый план выступает не эстетическая сторона символа, а семантическая.
Семантическая сторона символа как некий специфический дискурс представляется в виде презентативной мозаики, которая абсолютно не претендуют на истинность или ложность языковых выражений. Она выражает именно то, что необходимо заказчику. Сущность символической политики заключается в том, что информация, представленная семантической стороной символа, будет воспринята по избирающему принципу всей аудиторией только благодаря представленной форме (эстетической стороной символа) в виде политшоу, инсценировок, доходчивости и простоты изложения. Таким образом, благодаря символической политике, большинству населения предоставляется возможность выбора: поддерживать — не поддерживать, участвовать — не участвовать, голосовать — не голосовать и т. д. При этом у большинства населения действительно вырабатываются стереотипы и иллюзии, но они не являются причиной отчуждения. Иллюзии в большей степени порождают антиотчуждение, поскольку фабрикуют представления, при которых чужие действия, чужие оценки, навязанные взгляды воспринимаются как собственные.
Таким образом, современная символическая политика порождает антиотчуждение, и уже антиотчуждение приводит к появлению собственно отчуждения, поскольку деятельность, которая воспринималась как собственная деятельность, приводит к результатам совершенно непредвиденным, собственный интерес уже начинает пониматься как чужой интерес, ожидания не оправдываются, проявляется феномен отчуждения.
Рассмотрим подробнее, чем продиктована необходимость введения нового термина — «антиотчуждение».
В отличие от «Философско-экономических рукописей 1844 г.», где К. Маркс рассматривал производство лишь с точки зрения потребления рабочих сил, уничтожения рабочего, в рукописях 1857-1858 гг. он уже не так категоричен. «Производство есть непосредственно также и потребление. Двоякое потребление — субъективное и объективное: индивидуум, который развивает свои способности в процессе производства, в то же время расходует, потребляет их в акте производства, точно так же, как естественный акт создания потомства представляет собой расходование жизненных сил»18. Субъективное и объективное потребление вообще-то вытекает из диалектики производства индивидуального и общественного. «Однако говорит политическая экономия, это идентичное с потреблением производство есть второй вид производства, вытекающий из уничтожения продукта первого. В первом производитель овеществляет себя, во втором — персонифицируется произведенная им вещь»19.
Персонификация вещи может выступать как антиотчуждение. То, что позже К. Маркс назовет фетишизацией, может быть антиотчуждением, противопоставленным овеществлению и опредмечиванию.
Нам следует с самого начала оговориться, что под антиотчуждением мы понимаем не отсутствие отчуждения как такового и не его отрицание. Известно, что на самых первых ступенях развития труда происходит отчуждение в виде опредмечивания и овеществления — это и есть реальное отчуждение, с которым собственно никто и не спорит, поскольку самый первый акт труда — это изготовление орудий труда как опредмечивание возможности к труду. Под актом человеческого отчуждения Маркс понимает отчуждение в процессе труда от самого труда и его результатов.
Первоначально происходит лишь опосредование труда в предмете труда. Труд из внутренней возможности превращается в объективную реальность. Эта реальность не противостоит производителю в качестве чуждой для него силы.
Однако существует и вторая сторона отчуждения: независимо от воли производителя его труд приобретает объективный характер и независимость от производителя в реальном бытии в качестве продукта труда. «Отчуждение рабочего в его продукте имеет не только то значение, что его труд становится предметом, приобретает внешнее существование, но еще и то значение, что труд существует вне его, независимо от него, и что этот труд становится противостоящей ему самостоятельной силой»20. Антиотчуждение как явление — это утопия, антиисторический факт, но теоретически термин оправдан и должен восприниматься как парная категория отчуждению.
Простое тождество, которое снимает все вопросы отчуждения, неосуществимо ни в какой форме общения. Само общение есть опосредование, в какой бы форме оно ни проявлялось, будь то фетишизм, метаморфоз, символ, обобществление, социализация и т. д. Все эти формы опосредования и есть формы отчуждения, в которых легко угадываются три простейших термина: действие, опосредование, социализация.
Рассматривая вопрос об антиотчуждении, мы затрагиваем интересную тему, которая часто ускользает от взглядов исследователей, или просто ей не придается должного внимания. Вспоминая мысль К. Маркса о том, что «закон... определяется через свою противоположность, через отсутствие закона.»21, интересно рассмотреть парную категорию, противоположную отчуждению, которую имеют в виду разные исследователи. Итак, самая распространенная парная категория понятию «отчуждение» — это то, что имел в виду К. Маркс — эмансипация или освобождение. Г. Гегель отчуждению противопоставлял единение. Различные точки зрения находим у таких исследователей, как Н. Д. Абсава, точка зрения которой близка позиции Маркса, понятию отчуждения она противопоставляет «свободную осознанную деятельность»22 или просто «эмансипацию». С. Мареев считает, что отчуждению противопоставляется «Прекрасная Индивидуальность»23; эту же точку зрения он приписывает известному исследователю Э. В. Ильенкову24. О. Л. Лейбович оригинален, считая противоположной отчуждению категорию десакрализации25. М. В. Шугуров противопоставляет отчуждению открытость26.
Все эти парные категории важны во взглядах исследователей, поскольку они выступают в качестве целеполагания. Тем не менее из-за смысловой перенагружен-ности понятия «отчуждение» парная категория, как правило, терминологически истощена. Но под понятием «антиотчуждение» мы понимаем те же самые обстоятельства, которые характерны для отчуждения, но не приводят к неисправимым метаморфозам
рода человеческого или деформации сущности человека, не олицетворяют всеобщее зло. Постараемся дать ответ на вопрос, почему за столько лет существования теории отчуждения, как и самого отчуждения, человек не превратился в нечто нечеловеческое, ни на йоту не потерял свою общественную сущность и не стал антиподом человеческого рода. Исходя из сказанного, мы предлагаем ввести категорию «антиотчуждения» и связанную с ней концепцию, которая несколько иначе трактует природу мира отчуждения. Антиотчуждение не является парной категорией отчуждения, оно характеризует новые явления в политической жизни, связанные с появлением нового политического символизма.
Таким образом, объективно и субъективно политическое отчуждение оказывается глубоко интегрированным в ткань социального опыта. Обращение в этой связи к исследованию символов в политике является одновременно и изучением отчуждения в политике, поскольку политические символы, как правило, ничего общего с реальной политикой не имеют, это лишь иллюзия политики. Использование этих иллюзий тоже есть политика, но уже «символическая».
1 Поцелуев С. П. Символическая политика: констелляция понятий для подхода к проблеме // http:// znl.boom.ru/bibl/Pocel.htm.
2 Галтунг Й. Культурное насилие // Конфликты: Теория и практика разрешения. Опыт зарубежных исследований. Алма-Ата, 2002. Т. 2. С. 106.
3 Галтунг Й. Культурное насилие // Конфликты: Теория и практика разрешения. Опыт зарубежных исследований. Алма-Ата, 2002. Т. 2. С. 106.
4Durkheim E. Die elementaren Formen des religioesen Lebens. Frankfurt am Main, 1981. S. 309.
5 См. работы М. К. Мамардашвили, А. М. Пятигорского, А. Ф. Лосева и др.
6ДенкэнЖ.-М. Политическая наука. М., 1993. С. 162.
7 См. подробнее: Глухова А. В. Политические конфликты: Основания. Типология. Динамика. М., 2000.
С. 16.
8 Денкэн Ж.-М. Политическая наука. М., 1993. С. 37.
9 Gehlen A. Urmensch und Spaelkultur. Philosophischen Ereebnisse und Aussagen. Wiesbaden, 1986.
S. 146.
10Маркс К., Энгельс Ф. Немецкая идеология // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 3. С. 32.
11 Михайлов О. В. Отчуждение и антиотчуждение // Конфликтология. 2007. № 3.
12 См. подробнее: Поцелуев С. П. Символическая политика: констелляция понятий для подхода к проблеме // http://znl.boom.ru/bibl/Pocel.htm. С. 24.
13 ШугуровМ. В. Человек в опыте отчуждения: герменевтико-феноменологический подход: Автореф. дисс. ... д-ра филос. наук. Саратов, 2000. С. 12-13.
14Ильенков Э. В. Гегель и отчуждение. М., 1957. С. 8.
15 Поцелуев С. П. Символическая политика: констелляция понятий для подхода к проблеме // http:// znl.boom.ru/bibl/Pocel.htm.
16 Глухова А. В. Политические конфликты: основания, типология, динамика. М., 2000. С. 21.
17 Поцелуев С. П. Символическая политика: констелляция понятий для подхода к проблеме // http:// znl.boom.ru/bibl/Pocel.htm. С. 21.
18Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 42. С. 716.
19Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 42. С. 716.
20Маркс К. Капитал. Т. 1; Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 42. С. 88-89.
21 Маркс К. Заметки по поводу книги Джемса Миля // Вопросы философии. 1966. № 2. С. 115.
22Абсава Н. Д. К вопросу об отчуждении и некоторых его формах // Отчуждение человека в перспективе глобализации мира: Сб. ст. / Под ред. Б. В. Макарова, Ю. Н. Солонина, В. В. Парцвания. СПб., 2001. Вып. 1. С. 205.
23Мареев С. Ильенков и проблема общественного идеала: Тезисы доклада // http://communist.ru/lenta/ ргіп1^р?399. 03.06.2006.
24Мареев С. Ильенков и проблема общественного идеала: Тезисы доклада // http://communist.ru/lenta/ ргіП:^р?399. 03.06.2006.
25 Лейбович О. Л. Политическое отчуждение в процессе десталинизации. 1950-е годы // http://auditorium. т (29.03.2006).
26 ШугуровМ. В. Человек в опыте отчуждения: герменевтико-феноменологический подход: Автореф. дисс. ... д-ра филос. наук. Саратов, 2000. С. 12-13.
