CC BY
120
УДК 821.161.1
МЕЧТА О ПРЕОБРАЖЕНИИ РЕАЛЬНОГО МИРА В КНИГЕ ЛИРИКИ Н.ГУМИЛЕВА «ОГНЕННЫЙ
СТОЛП»
В. Н. Кл имчу ков а
A DREAM OF THE TRANSFORMATION OF THE REAL WORLD IN THE BOOK OF LYRICS "THE
PILLAR OF FIRE" BY NIKOLAY GUMILYOV
V.N.Klimchukova
Московский государственный областной университет, [email protected]
В статье раскрыта сложная картина авторского видения бытия в книге Н.Гумилева «Огненный столп» (1921). Она возникает из соотнесения реального состояния мира с мечтой о его духовном преображении. Именно идеал гармонизации бытия определяет главное звучание всей поэтической книги.
Ключевые слова: духовность, душа, человеческое тело, гармония, искусство
The article reveals a complex picture of the poet's vision of existence in "The Pillar of Fire" (1921) by Nikolay Gumilyov. The picture originates in the correlation between real state of the world and a dream of its transformation. It is the ideal of harmonization of existence that determines the conception of the whole book of lyrics. Keywords: spirituality, soul, human body, harmony, art
В книге лирики Н.Гумилева «Огненный столп» глубоко и зрело воплощены сложные духовные коллизии. Стихотворения рождены вечными философскими проблемами — смысла жизни и смерти, проти-воречий души и тела, идеала и действительности. Автору удалось в этой книге открыть для себя и читателя новый «слой бытия». Он возникает из последовательного соотнесения реального состояния мира с мечтой о Высшем, жаждой совершенства. Поэт избе -гает сосредоточенности на лирическом «я», а грезу об идеале объясняет самой сущностью и развитием человечества, вдохновенным свыше, предопределенным Волей Божией. Вот почему единичные устрем-ления личности сливаются с общими. Рождается новый субъект переживаний, обозначенный множественным «мы». Таким характером лирической структуры отмечены многие произведения сборника.
В стихотворении «Шестое чувство» непримиримые враги — дух и плоть — объединяются в вы-
нянченном муками рождения небывалом порыве. Гумилев мастерски — ярко, образно и на редкость крат -ко — воссоздает нелегко представляемый прогресс: как, с какой мукой выбирается из плотской оболочки земного существа духовное начало. Оно заложено в человеке всего лишь как потенция, искра, которая внутренним огнем мучит человеческое «естество». Равно как и в истории человеческой культуры только таится жажда глубинного постижения Прекрасного. Необходим взлет духовного начала, как прорастание «шестого чувства» для открытия небывалых ценно -стей, необходимых всем. Отсюда обобщающее лирическое «мы» — субъект познания нетленного и трудноуловимого эстетического феномена мира. Поэтому поэт обращается к мотивам вечности, бессмертия и, как их выражению, к сущности искусства. Начальные два четверостишья сразу оттеняют несоизмеримость обычных, хотя и прекрасных переживаний, с «шес-тым чувством».
Прекрасно в нас влюбленное вино, И добрый хлеб, что в печь для нас садится, И женщина, которою дано, Сперва измучившись, нам насладиться.
Но что нам делать с розовой зарёй Над холодеющими небесами, Где тишина и неземной покой, Что делать нам с бессмертными стихами? [1]. В этих строфах заложено своеобразное противоречие. Здесь чувствуется, с одной стороны, просветленное благодарение земного существования как величайшего божественного дара, в чем выразительно убеждает образный строй, сотканный из знакомых реалий: «влюбленного вина», «доброго хлеба», «женщины», созданной дарить наслаждение. Выделены действительно незаменимые стимулы любви, жизни, красоты. С другой стороны, Гумилев открывает бессилие человеческой природы, которая исконно и неизменно мучима невыразимостью божественной гармонии — «зари», «неземного покоя», «бессмертных стихов», не совместимых с житейской, практической пользой: «Ни съесть, ни выпить, ни поцеловать...». Здесь, как и в других стихотворениях сборника, звучит беспокойная мысль о временной ограниченности человеческой жизни, а также о бедности доступных средств, чтоб проникнуть в сущность Высшего Совершенства, несмотря на генетически заложенное в людях чувство красоты. Природой дано влечение к Прекрасному — в разных возрастных периодах личности и — в тысячелетних пластах существования самой земли, даже доисторических. Но во всей прошлой истории поэт угадывает только предчувствие каких-то новых форм бытия. Так, с большой смелостью сближаются в пределах одного стихотворения грезы мальчика, позабывшего игры и мучающегося «таинственным желаньем», и жажда бессмысленной твари взлететь.
Емкие символы и сопоставления передают контраст между скудными утехами людей и тайной высшего знания, бессильным пресмыканием твари и подлинным парением в небе. Построчные образы, созданные Гумилевым совмещением будто совсем простых слов-понятий (игры, девичье купанье, желанье — заросли хвощей, рев доисторического животного, крылья на своих плечах), уводят читателя то к глубинам человеческого познания, то к дальним горизонтам происхождения мира, к опыту мифологического его истолкования. А в целостной картине достигается впечатление неизменного, напряженного движения, интенсивного, пульсирующего развития жизни.
В последней строфе мысль поэта будто взрывается жаждой того мига, когда, наконец-то, свершится духовное прозрение, преображение самой людской природы. Звучит заключительный аккорд, сливающий в себе мучительное ощущение бесконечно длящегося «подготовительного» перехода к акту преображения, боли духовной, мук плотских и — выстраданный вопрос-мольбу к Богу:
Так век за веком — скоро ли, Господь? — Под скальпелем природы и искусства
Кричит наш дух, изнемогает плоть, Рождая орган для шестого чувства (47). Острота эмоций, доведенная до апогея, снова воплощена поэтом средствами обычных явлений, но в данном случае еще с большей изобретательностью «переакцентированных» на несвойственные им в обычной реальности действия. Иначе трудно определить такие сочетания, как «скальпель (инструмент хирурга) природы и искусства», «кричит дух», наконец, всеобобщающий образ — «орган (термин биологии, медицины!) для шестого чувства». Художник воистину прозревает неведомое никому перерождение. Поэтому вполне уместно здесь расширительное указание на соборный, «наш дух».
В статье «Жизнь стиха» Гумилев говорил о тайне, которую несет в себе поэт. Эта тайна — само произведение, вынашиваемое и появляющееся на свет в муках. В нем, как считал поэт, должны быть и мысль, и чувство, иначе оно мертво.
Отстаивая необходимость мысли в творчестве, поэт вместе с тем трепетно принимал в свою душу свет божественной мудрости, в чем усматривал высшее предназначение художника, благодаря своей чуткости улавливающего запредельное начало. В.К.Лукницкая, по семейным архивам воссоздававшая биографию поэта, увидела в этом и подобном ему произведениях проявление высшего таланта: «Не считается разве до сих пор особым даром, признаком того, что мы называем "поэтической натурой", способность видеть в каждом предмете его божественную красоту, увидеть, насколько каждый предмет представляет око, через которое мы можем смотреть, заглянуть в самую бесконечность?» [2]. Мысль, чувство, интуиция, прозрение сливаются на этом пути, взаимообогащая друг друга. В результате такого процесса родились «бессмертные стихи» автора «Шестого чувства».
Священный для поэта источник поклонения — слово — центральный образ в творчестве Гумилева. По его мнению, слово, жизнь и искусство должны быть навеки соединены, но особыми узами. О них читаем в стихотворении «Слово» строки откровения: Но забыли мы, что осиянно Только слово средь земных тревог И в Евангелии от Иоанна Сказано, что слово — это Бог (39). Строки этого произведения сразу устремляют читателя к источнику Вечной Мудрости — Библии. Возникает картина «нового мира», над которым «Бог склонял лицо свое». «Пределы естества» слишком узки, если не сказать — совсем не нужны слову, так как делают его мертвым, тленным, бессмысленным. Это пустота, бытие без Бога, ничто. Слово придает необыкновенную наполненность миру, смысл жизни. Через Слово лежит путь к Богу, к высшему благу. Гумилев не случайно считал, что «только в стремлении к совершенству можно добиться счастья обладания миром, искусством, своим духом» [3]. А в отступлении от этой истины считал виновным непрозревшее человечество. Отсюда болезненно-самокритичное «мы» стихотворения.
Вера в избранность поэта, в его исключительность, в то, что именно поэтам, по свидетельству
Ю.Айхенвальда, «властелинам ритмов, доверены судьбы вселенского движения» [4], позволила Гумилеву, как верно заметил Г.Иванов, «и в стихах, и в жизни... делать все, чтобы напомнить людям о "божественности дела поэта"» [5]. Такая позиция была глубоко продумана. В одной из своих лекций после революции 1917 года Гумилев сказал: «Вначале было Слово; из Слова возникали мысли, слова, уже не похожие на Слово, но имеющие источником Его, и всё кончится Словом — всё исчезнет, останется одно Оно» [6], т.е. Начало Начал. Вот почему Оно уподоблено в стихотворении могуществу Бога, перед Ликом которого «орел не взмахивал крылами» и «звезды жались с ужасом к луне».
Мысли о душе пронизывают многие произведения Гумилева, который каждый раз отшлифовывал их. Это было необходимо художнику, чтобы развивать, обогащать свои раздумья о мире, а также чтобы найти средства для более яркого, образного их выражения. Неизменное обращение к душе, к душе и телу раскрывается потребность автора осмыслить именно земной путь человека. В новом, вошедшем в сборник «Огненный столп» сочинении тема неожиданно расширяется за счет включения высшего, божественного начала.
Стихотворение «Душа и тело» продолжает уже знакомый книге лирики «Колчан» мотив. Вновь, теперь уже известному и непознаваемому, земному и космическому, смерти и бессмертию посвящен данный триптих. Развитие темы, как заметила Анна Ахматова, стало знаменательным для поэта в последние годы жизни: «Стихотворение "Душа и тело" — стихотворение подлинно высокое... Как характерно для Николая Степановича последних лет это разделение души и тела. тело, которое предается земной любви. Тело с горячей кровью, — и враждующая с телом душа» [3, с. 258]. Думается, что подлинная новизна триптиха состоит в другом: здесь установлена одинаковая несостоятельность оторванных друг от друга сфер бытия — телесного и духовного.
Внимание Гумилева к главному противоречию человека, переданному через антагонистические образы трехчастного произведения, находит, быть может, свое объяснение в стремлении понять тайну мирозданья, сочетания в человеческом существе двух трудно согласующихся начал, одно из которых исходит от земного происхождения людей, другое — от Воли Божьей, дарующей им душу. Гумилев силой творческого воображения разъединил соединение этих начал в человеческой природе, тем самым отделив страдающее, мыслящее, чувствующее «я» «с горячей кровью». Волей Бога они слиты на земле, а волей поэта наделены собственным голосом. Художник создает особую ситуацию — некоего «спора» между ними, взывая к душе в ночной тишине, а к телу — на закате. Но диалога «двух половин» человеческого «я» не получается: они глухи друг к другу. Каждый говорит о своем, каждый по-своему видит мир.
Возникающий образ нашей планеты предстает для души как нечто тесное, твердое, связывающее полет человеческих дерзаний:
И шар земной мне сделался ядром,
К какому каторжник прикован цепью (40). Телу земля дарит безобманное наслаждение, ощущение радости жизни, услады в «соленой волне», в «криках ястребиных», в «необъезженном коне», в «луге, пахнущем тмином», в земной, страстной любви к женщине. Но если тело страстно жаждет любви, то душа противится земному вожделению: Ах, я возненавидела любовь, Болезнь, которой все у нас подвластны, Которая туманит вновь и вновь Мир, мне чужой, но стройный и прекрасный.
(40).
Любовь земная ограничена и часто несовместима с возвышенными душевными устремлениями. Но не за это чувство душа корит телесную составляющую человека, а за то, что она не обладает бессмертием, оставаясь жить лишь в минутах, в ускользающем, неповторимом мгновении. Душа страдает и болит в чужом ей теле, не понимая, — Зачем открыла я для бытия Глаза в презренном человечьем теле? (40). Божья искра, душа, казалось бы, должна осветить духовным светом, сознанием человеческое тело, раскрыть в нем духовный потенциал. Именно душа подвела человека к порогу Знания, за которым он смог бы постичь нетленное, истинное бытие и себя самого как часть Вечности. Тело же стало темницей, в которой слепо блуждает душа. В этом противоречии весь человек, его необъяснимая суть. Несовместимость того, что живет в единстве и борьбе, есть непознаваемая тайна, заложенная в человеке Богом. Мысль о душе и теле как о началах, которые не могут достичь гармонии, быть может, еще не осознается до конца. Вполне ощутима необратимость их соединения и трагедия разъединения. Однако именно дисгармония создает человека, так как без этого противоречия и нет его как такового. Эту двойственность Гумилев объясняет разным назначением, разной целью двух начал на земном пути человека. Душа стремится освободиться от тяготящего ее тела, вернуться к изначальному торжеству, она страдает и болит в человеческом естестве, мучимая связью со своим божественным происхождением:
Когда же слово Бога с высоты Большой Медведицею заблестело, С вопросом, — кто же, вопрошатель, ты? — Душа предстала предо мной и тело (41). Вопросы человека к Богу неизменны. Гумилев возвращается к ним, поскольку они волновали людей еще на заре их существования: как разгадать глубинный смысл Бытия, Времени, Пространства, Движения? Какое место занимает Человек в мире и какова его судьба? Отражение свое эти вопросы нашли в легендах и мифах: в образе «древа Игдразиль», проросшего «главою семью семь вселенных» (в скандинавской мифологии это мировое древо — исполинский ясень, в виде которого представляли Вселенную, структуру мира, древо жизни и судьбы) [7]; в «полях блаженных» (в античной мифологии — это светлая часть загробного мира, где пребывают души праведников) [7].
Человеку кажется недоступной тайна Вселенной, собственное назначение, глубинное самопозна-
ние и постижение Бога. Это ощущение зыбкости мыслей и чувств людских передано Гумилевым в слове, которое вечно, вневременно, и внепространст-венно, и невыразимо. Слово это принадлежит тому, ... кто спит, и кроет глубина Его невыразимое прозванье: А вы, вы только слабый отблеск сна, Бегущего на дне его сознанья! (42). Гумилев достигает в заключительной строфе предельной степени обобщенности в контрастных образах сознания и сна, соотнесенных с бесконечно длящимся высшим бытием и сном человеческой земной жизни, похожим на тень, на «слабый отсвет». Поэт говорил, вновь поражая своей творческой мудростью и жизненной зоркостью, что «стихотворение должно являться слепком прекрасного человеческого тела, этой высшей ступени представляемого совершенства» [2, с. 49]. Эти прозорливые слова как нельзя лучше иллюстрирует триптих «Душа и тело». Вместе с тем в этом произведении все возвышенные образы-понятия проистекают из живого авторского дара созерцания, которое приближает неведомое к нашему земному зрению: Слово Бога — свет Большой Медведицы, земной шар — ядро, «планетный хор». Вот почему сложные выводы о Божественном Сознании, о происхождении души воспринимаются естественно и свободно. Лирика Гумилева глобальных обобщений — на уровне высших законов Мирозданья, его Божественных истоков и предначертаний — лишена узкого, личностного адресата. Она отнесена к общечеловеческим, вечным запросам, и поэтому слабое человеческое «я» вытесняется здесь могучим «Я» Того, ... Кому единое мгновенье — Весь срок от первого земного дня До огненного светопреставленья... [2, с. 42]. Сопоставление мучительных недоумений носителя несогласных души и тела с всезнанием Бога, «проросшего главою семью семь вселенных», предпринято с одной целью — показать ничтожность самых смелых людских дерзаний. По сравнению с величественным замыслом Всевышнего все эгоистические метания человека воспринимаются отвлечением от грандиозного плана Мирозданья. Вот почему душу людскую подстерегает «холодное презрительное горе», а тело — «непоправимая гибель». Авторское ощущение их обреченности на боль и исчезновение позволяет, однако, понять тоску художника по небывалому предназначению выдающейся Личности. В триптихе нет упоминания о «скальпеле природы и искусства», совершенствующем человеческий дух, созидающем «шестое чувство», но жажда такой метаморфозы читается в строках плотских и душевных страданий несчастного обитателя земли перед ликом Вечности, Вселенной и перед собственной раздвоен-
ностью. В этом смысле «Душа и тело», «Шестое чувство» рождены одним, трагическим для поэта переживанием и мечтой о преображении реального мира. Только в первом произведении идеал вселенской гармонии, где должно быть место и человеку, выражен куда более сдержанно, даже аскетично — в подтексте образного строя. Тем не менее, именно идеал гармонизации бытия определяет главное звучание всего сборника «Огненный столп». Нельзя не согласиться с точкой зрения Н.Оцупа: «Можно утверждать, что в борьбе души и тела, борьбе, о которой он сам не раз упоминает в своих стихах, Гумилев искал опоры и равновесия в очищающем и возвышающем чувстве религиозном» [8]. Мыслью об истинном преображении человеческой природы под воздействием Святого духа пронизаны многие поэтические тексты этой книги.
1. Гумилев Н.С. Собр. соч.: В 4 т. М.: «Терра»-«Тегга», 1991. Т. 2. С. 46. Здесь и далее ссылки на это издание приводятся с указанием страниц в круглых скобках.
2. Гумилев Н.С. Жизнь стиха // Гумилев Н.С. Письма о русской поэзии. М., 1990. С. 60.
3. Лукницкая В.К. Н.С. Гумилев. Жизнь поэта по материалам домашнего архива семьи Лукницких. Л., 1990. С. 147.
4. Айхенвальд Ю.И. Силуэты русских писателей. М.: Республика, 1994. С. 485.
5. Иванов Г.В. Блок и Гумилев // Возрождение. Париж, 1949. № 6. С. 125.
6. Н.С.Гумилев: PRO ET CONTRA: Личность и творчество Н.Гумилева в оценке русских мыслителей и исследователей: Антология. СПб., 1995. С. 197.
7. Гумилев Н.С. Избранное / Вступ. ст., коммент., примеч. Н.А.Богомолова. М., 2000. С. 516.
8. Оцуп Н.А. Океан времени. СПб., 1994. C. 57.
References
1. Gumilev N.S. Coll. works in 4 vols. Vol. 2. Moscow, Terra Publ., 1991, p. 46. Here and after in the article the reference to this edition are given in round brackets.
2. Gumilev N.S. Zhizn' stiha [A life of a verse]. Gumilev N.S. Pis'ma o russkoj pojezii [Letters about Russian poetry]. Moscow, 1990, p. 60.
3. Luknickaja V.K. N.S. Gumilev. Zhizn' pojeta po materialam domashnego arhiva sem'i Luknickih [The poet's life based on of the Luknitskys family home archive]. Leningrad, 1990, p. 147.
4. Ajhenval'd Ju. I. Silujety russkih pisatelej [Silhouettes of Russian writers]. Moscow, Respublika Publ., 1994, p. 485.
5. Ivanov G.V. Blok i Gumilev [Blok and Gumilev]. Voz-rozhdenie, 1949, no. 6, p. 125.
6. N.S. Gumilev: PRO ET CONTRA: Lichnost' i tvorchestvo N. Gumileva v ocenke russkih myslitelej i issledovate^ [PRO ET CONTRA: personality and creativity of N.Gumilev in the eyes of Russian thinkers and researchers]: Anthology. Saint Petersburg, 1995, p. 197.
7. Gumilev N.S. Sel. works. Moscow, 2000, p. 516.
8. Ocup N.A. Okean vremeni [Ocean of time]. Saint Petersburg, 1994, p. 57.
