CC BY
74
ФИЛОСОФИЯ, ПОЛИТОЛОГИЯ, КУЛЬТУРОЛОГИЯ
МАТЕРИНСТВО: ПУБЛИЧНОЕ И ЧАСТНОЕ О.Г. Овчарова
ГОУ ВПО Саратовская государственная академия права
В статье рассматривается актуальная в современной политической науке проблема разграничения «публичной» и «частной» сфер с позиции феминистской политологической концепции. Материнство - основная сфера ответственности и интересов женщин - является важной категорией феминистской политологии, представляемой в качестве социально-политической деятельности женщин.
Феминистская политическая теория, возникшая на Западе в 70-х годах прошлого столетия, обозначила одной из своих центральных исследовательских задач разрушение дихотомии публичной (общественной)/частной (приватной) сфер жизни, свойственной как классической, так и современной политической мысли. Различные интерпретации теоретиков и философов политики концепций публичного/частного сводятся к следующему: «Мужчины, главным образом, заняты в сферах экономической и политической жизни, женщины - в сферах домашней жизни и воспроизводства. Женщины, как утверждается, «по природе» являются будто бы неподходящими для области общественного, по праву зависимыми от мужчин и обреченными на подчиненное положение в семье»[1, с. 105]. Таким образом, политическая теория не только установила противопоставление общественных интересов частным, но и определила маскулинность «нормой» измерения политического. Подобные подходы к изучению данной дисциплины, создавшие и сохраняющие маргинальность
женщин в сфере политики, были критически оценены и пересмотрены
феминистскими учеными. Убедительными доказательствами необходимости «политизации» социальной сферы явились практические реалии и методологическая концепция гендерного подхода. Возрастающее реальное политическое участие женщин, а также увеличение численности женщин на всех уровнях принятия политических решений отчетливо свидетельствуют о «проникновении» частного в общественное, а следовательно, о появлении новых характеристик политики, соответствующих демократическим лозунгам. Объективным научным обоснованием равноценности общественного и частного и, как следствие, необходимости признания частных проблем политическими явилось включение в общественные науки понятия «гендер» в качестве новой категории исследовательского анализа. Концепция гендера позволяет увидеть дифференциацию и неравенство по признаку пола как социально и культурно сконструированные, а не основанные на биологических различиях мужчин и женщин. Гендерный подход как на теоретическом, так и на практическом уровнях переосмысления и изменения социального базируется на постулате: «...развитие демократического общества
невозможно без учета положения мужчин и женщин в обществе, в том числе принадлежащих к разным слоям и классам... Признавая равенство мужчин и женщин в общественной жизни, гендерный подход, тем не менее, не предполагает, что образ жизни мужчин и женщин не имеет различий, наоборот, именно наделение равным статусом и равной значимостью различных вкладов мужчин и женщин в общественное развитие, будь то экономическое, политическое или культурное, в частной или общественной сферах, является важным принципом гендерного подхода» [2, с. 19-20].
Сконцентрировав свое внимание на гендере, феминистские исследователи рассматривают политические системы и процессы,
формирующие и воспроизводящие их, как гендернообразованную структуру и указывают на неизбежность признания политической теорией, претендующей на осмысление реалий настоящего момента, политической значимости различий между полами и ценностями частной жизни. Подчеркивая, что перемены в публичных ролях женщин, произошедшие в XX веке, не изменили основной сферы их ответственности и интересов, феминистки настаивают на необходимости учета политологами опыта, полученного в результате выполнения традиционной женской деятельности. К такой деятельности относится, прежде всего, материнство. Следует заметить, что «вводя» термин «материнство» в политологический анализ в качестве одной из его категорий, феминистски ориентированные политологи подразумевают не значение физиологической функции вынашивания, рождения и грудного вскармливания ребенка, а значение «социального материнства» в «...смысле социальной деятельности по воспроизводству членов сообщества, требующей эмпатии с ребенком. Эта деятельность имеет одной из своих целей такое усвоение новым поколением ценностей и установок сообщества, при котором сама его организация, а также позиция в нем индивидуума будут считаться им «естественными» и не окажутся подвергнутыми сомнению» [3, с. 30]. Таким образом, признание ценностей материнства на политическом уровне приведет к трансформации общества, личной автономии его субъектов, а обязанности, которые политическая теория определяет как «частные/естественно женские», станут равнозначными мужским, что повлечет за собой расширение территории политических интересов и сосредоточение политики на общечеловеческих принципах равенства, развития, мира. Подобные перемены повлекут за собой разрушение грани общественного/частного, которая отчетливей прослеживается в теории, нежели на практике. Целью данной статьи является рассмотрение основных проблем и новых моделей политического знания «вне дихотомии», которые решаются и предлагаются феминистками с точки зрения материалистской позиции.
* * *
Пересмотр традиционных подходов и стереотипов политической теории с материалистских позиций затрагивает, прежде всего, проблемы эпистемологической области и вопросы гражданского представительства. Взаимосвязь этих областей исследования очевидна: познание политического исключительно через мужской/публичный опыт, позиционируемый как универсальный, разделение и противопоставление жизненных сфер отразилось в вынужденном дистанцировании женщин как граждан в управлении обществом. По словам политолога Кэрол Пейтмен, «женщины служат примером тех человеческих существ, которым политические теоретики отказывают в способности добиться статуса индивида и гражданина или участвовать в договорах о согласии. Но одновременно женщин воспринимают как существ, которые в своей личной жизни всегда согласны и чей открытый отказ от согласия можно игнорировать и перетолковывать как согласие»[4, с. 956].
Философские каноны политической теории традиционно базировались на рациональных способах познания. Разум, но не эмоции, считался культурным, ментальным, универсальным, следовательно, маскулинным. Эмоции, будучи иррациональными, физическими, природными, частными, а значит, феминными, признавались губительными для познания. Причем «эволюция» рациональности познания в ходе развития науки выглядела следующим образом: от сочетания разума и ценностей (эти убеждения характерны для античности и средневековья) до отделения последних в область жизнедеятельности человека и эмоциональных реакций, придания первому статуса «универсального неживого механизма» познания окружающего, не зависящего от предпочтений, отношения и оценки исследователем предмета своего познания. Данные убеждения о создании
абстрактных моделей социального сложились в XVII веке, и, не взирая на последующие переосмысления проблемы «что и как познаваемо», сохранились, согласно материалистской феминистской критике до сих пор в политической теории: «В этом искусственно созданном мире никогда не рождались дети и никто никогда не умирал. Есть государства, и только они и существуют»[5, р. 91]. Таким образом, материнский опыт в феминистском анализе предстает как основа изменения классического понимания политики в виде функционирования абстрактных конструктов государственных институтов (a priori принадлежащих к общественной сфере) и включение в политические исследования материалистических жизненных фактов, прежде всего, интересов и практик, которые усваиваются женщинами в процессе исполнения, согласно Толлкоту Парсонсу, «экспрессивных ролей».
Гендерное переосмысление значения эмоций в феминистской эпистемологии позволило сократить разрыв между иррациональным и абстрактным рациональным. Предложенные феминистками модели социального конструирования эмоций убеждают в том, что «эмоции не препятствуют, а помогают получать и выстраивать знания». Аргументы в пользу социокультурного происхождения эмоций опираются на эмпирические данные формирования и выражения эмоций в процессе воспитания и социализации с точки зрения той или иной культуры. К примеру, чрезвычайное спокойствие прибалтов, чопорность англичан, итальянская темпераментность являются не столько биологически или географически обусловленными, но возникающими на социальной основе воспроизводства традиционно-национального типа поведения. Социальные стереотипы эмоциональности женщин, согласно гендерному разделению общества, также создаются согласно культурным нормам и традициям: «Разум всегда
ассоциируется с членами доминирующих политических, социальных и культурных групп, а эмоции - с членами групп подчиненных... Женщины кажутся более эмоциональными, потому что им, как и некоторым группам цветного населения, позволено более открыто выражать свои эмоции, - более того, это поощряется. В современной западной культуре эмоционально неэкспрессивных женщин воспринимают как ненастоящих, а мужчин, свободно выражающих свои эмоции, - как гомосексуалистов или какое-то отклонение от маскулинного идеала» [6, с. 168]. Таким образом, дихотомия публичное (разум)/частное (эмоции) в классических исследованиях выражается в поддержании «эпистемного авторитета» мужчин и игнорирования женщин не только как эмоциональных, но и как зависимых, а значит, они не вправе озвучивать свои, идущие вразрез с авторитетными, идеи. Сара Раддик, одна из авторов принципа «материалистского мышления», реагирует на создание маскулинного мифа о беспристрастном исследовании следующим образом: «Принимая во внимание важное значение абстракции в академической жизни, конкретность может превратиться в вызывающее требование смотреть, говорить и задавать бесцеремонные вопросы»[7, р. 95], что сможет поставить под сомнение установленные «истины». Итак, чем же обогатит эпистемологическая модель феминизма политическое знание?
Материнство, по Нэнси Чодороу, влияет на динамику идентификации, при которой девочки усваивают личностные черты, необходимые для «социального материнства»: эмпатию, включенность в личностные
отношения, привязанность. «Идентифицируясь с матерями, они вырастают менее отстраненными, ориентированными на других и на привязанность к ним, потому что роль матери в семье предполагает тесную взаимосвязь с другими» [3, с. 31]. Направленность «на других», способность к сотрудничеству, а не к проявлениям индивидуализма «создает ожидание от политических взглядов женщин содействия политике, прямо или косвенно затрагивающей благосостояние детей, ...мира. ...матери (по сравнению с отцами), как предполагается, более неохотно посылают детей на войну» [8, р. 146]. Именно в феминистских исследованиях проблем мира, которые являются
важнейшими действиями политического процесса, более всего проявляется модель «материалистского мышления». Уже цитируемые в данной работе Джин Бетке Элыптайн, Раддик и Виржиния Сапиро считают, что материнский опыт дает основу для политического сопротивления авторитарным режимам и для активных действий в защиту мира в демократических странах. «Социальное материнство» в контексте демократии выступает в качестве модели гражданского участия, основанном на взаимосвязи с другими, что вполне соответствует фундаментальной для современной политологии идеи гражданского общества как важнейшей формы выражения многообразных интересов личности.
Проводя исторический обзор кампаний борьбы за мир, исследовательницы выяснили, что женщины принимают в них участие, по крайней мере, со средних веков, а антивоенные настроения среди женщин отмечены со времен греческих трагедий. Однако характер миротворческой деятельности женщин отличается крайней противоречивостью и в некоторых случаях не соответствует общепринятым канонам женственности. Например, тип женщины-воительницы, с одной стороны, подтверждает традиционные ожидания защиты от матерей, с другой - нарушает представления о феминности. «...Женщины, которые выносят на площади полицейского государства фотографии своих любимых, как и женщины, которые бросают на колючую проволоку военных баз игрушки..., переводят символы материнства на язык политических выступлений. Охраняющая любовь, исключительность связи, обещание рождения и непоколебимость надежды... - эти клише материнского труда использованы на публике... Они говорят на «женском языке» верности, любви и возмущения, но они говорят с гражданским гневом, в общественном месте и таким образом, как они никогда не предполагали» [7, р. 229]. Подобные примеры заставляют посмотреть на сложившиеся представления о женственности с иной точки зрения. Феминистки предлагают в данном случае сосредоточить внимание на сложном феномене материнской «забывчивости». Как известно, матери часто прощают своих детей даже за серьезные преступления, связанные с насилием и фанатизмом, несмотря на недвусмысленный вред этих поступков. Но если «пылкая верность» матери превосходит ее способность назвать поступок ребенка преступлением, почему матери не согласны жить по закону «всеобщего примирения и прощения» и выражать исключительно пацифистские настроения? «Забывчивость» матерей, считает Раддик, влияет только на прощение для своих детей. Матерям гораздо труднее простить себя, если они не встали на защиту своего ребенка, а тем более простить людей, «...которых они воспринимают как врагов своих детей, причем достаточно сложно, когда противниками являются другие дети, и практически невозможно, если враг совершеннолетний» [7, р. 175]. Таким образом, очевидная здесь проблема морального выбора матерей в сторону воинствующего гнева как способа защиты детей не лишают их женственных черт. Это такая же «этика заботы» и «сохранения домашнего очага», но под влиянием обстоятельств опасности, при которых традиционные представления женского в характеристиках молчания, общественной пассивности непозволительны.
Тип «женщины-воина внутреннего фронта» выражается в лозунгах: «Иди, мужчина, иди и умри за нашу страну». «Поскольку мужской героизм важен для... матери, она требует его больше от своего сына, чем от мужа, так как почет приходит к матери больше через сыновей... Изображение на плакатах о наборе в армию во время военных действий всегда типичны: это женщина-мать, призывающая к защите страны. Плакаты указывают на чувства женщин («Иди!») и ставят новобранцев в положение героических воинов, которые отдают свою юную жизнь, если это необходимо, за мать (Страну) и маму» [5, р. 192]. В данном случае феминистки видят две проблемы. Первая заключается в сложной материнской дилемме: гражданский патриотизм или жизнь собственных детей. Вероятно, выбор из «спартанского
материнства»/пацифизма сугубо специфичен и самостоятелен в каждом определенном случае. Второй вопрос обращен в сторону непосредственно публичного и его представителей - мужчин. Вне сомнения, использование семейных привязанностей в критические для государства моменты воспринимается последним как необходимое действие/воздействие на граждан: «...плакат о рекрутском наборе (вовремя Первой мировой войны в Англии - О.О.) исходил от правительства, а не от матерей. Но правительство четко знало, какое послание «продаваемо» [5, р. 192]. Сомнение и критику феминисток вызывает пренебрежение гражданскими позициями и настроениями женщин в мирное время, когда социальные ценности выходят на первый план и требуют гендерно партнерского решения. Тем не менее, «...женщины, в которых доминирует «частное», остаются аномалиями в мужской политике»[8, р. 32].
Выделяют и другие женские «голоса» в защиту мира: Антигоны («...нет, я не разрешу ему уйти»), женщины с традиционной точкой зрения («мужчины сами знают средства для обеспечения защиты»), женщины, не способной к гражданским чувствам («я точно не знаю»), женщины-пацифиста («мир - это путь женщины») [5, р. 233].
Несмотря на «многоголосие», материалистская миротворческая деятельность, безусловно, выходит за рамки частной сферы, приобретая публичный характер в связи с универсальностью общечеловеческих проблем мира. Принципиальный постулат феминистской критики дихотомии публичное/частное: «личное - есть политическое» в форме «социального материнства» - дает основания говорить о самостоятельной политической и гражданской ответственности женщин. Кроме того, современные подходы политологии «... признают социальным источником политики не факторы человеческой среды окружения, не самого человека, точнее, личность, ...сохранившую... характеристики живого, а «книжного», абстрактного человека. В этом смысле феномен политического возникает при опосредовании человеческого поведения не интересами и структурами, а ценностями, символами, традициями, обычаями, ритуалами»[9, с. 13]. Таким образом, если политическая наука освободится от стереотипов, оправдывающих раздельные сферы, один из важнейших предметов ее исследования - «человек политический» - приобретет новые черты гражданского многообразия, противоречия и полноценности, а объект - черты гендерного, общечеловеческого измерения политики.
Библиографический список
1. Оукин, СМ. Гендер: публичное и приватное / С.М. Оукин //Гендерная реконструкция политических систем / ред.-сост. Н.М. Степанова и Е.В. Кочкина. - СПб.: Алетейя, 2004. - 992 с.
2. Гендерная интеграция: возможности и пределы социальных инноваций / ред.-сост. О.Б. Савинская, Е.В. Кочкина, JI.H. Федорова. - СПб.: Алетейя, 2004. -298 с.
3. Чодороу, Н. Воспроизводство материнства: психоанализ и социология пола / Н. Чо-дороу // Антология гендерных исследований. Сб. пер. / Сост. и комментарии Е.И. Гаповой и А.Р. Усмановой. - Мн.: Пропилеи, 2000. - 384 с.
4. Пейтман, К. Феминизм и демократия / К. Пейтман // Гендерная реконструкция политических систем / ред.-сост. Н.М. Степанова и Е.В. Кочкина. - СПб.: Алетейя, 2004. - 992 с.
5. Elshtain, Jean Bethke. Women and War / J. B. Elshtain - New York: Basic Books, 1987.
6. Джаггар, Элисон М. Любовь и знание: эмоции в феминистской эпистемологии / М. Элисон Джаггар // Женщины, познание и реальность: исследования по феминистской философии [Пер. с англ.] / Сост. Э.Гарри, М. Пирсел. - М.: РОССПЭН, 2005. - 440 с.
7. Ruddick, Sara. Maternal Thinking: Toward a Politics of Peace / S. Ruddick - Boston: Beacon Press, 1989.
8. Sapiro, Virginia. The Political Integration of Women: roles, socialization, and politics / V. Sapiro - Urbana: University of Illinois Press, 1984.
9. Соловьев, А.И. Мозаичная парадигматика российской политологии / А.И. Соловьев // Политические исследования. - 1998. - № 2. - С. 5-20.
