Материалы теоретического семинара докторантов Европейского Севера России Текст научной статьи по специальности «История и археология»

УДК 94(470.1/.2)+930.1(47)

МАТЕРИАЛЫ ТЕОРЕТИЧЕСКОГО СЕМИНАРА ДОКТОРАНТОВ ЕВРОПЕЙСКОГО СЕВЕРА РОССИИ

10 ноября 2006 г. на базе Поморского государственного университета имени М.В. Ломоносова проходил теоретический семинар докторантов Европейского Севера России. Потребность в его проведении возникла в связи с реформированием системы подготовки и аттестации научно-педагогических кадров и новыми требованиями ВАК Министерства образования и науки РФ, предъявляемыми к диссертационным исследованиям на соискание ученой степени доктора наук. В работе семинара приняли участие доктора исторических наук, профессора, члены диссертационного совета Поморского государственного университета имени М.В. Ломоносова по защите диссертаций на соискание ученой степени доктора наук по историческим наукам.

Семинар открылся выступлением члена экспертного совета ВАК, зам. председателя диссертационного совета, проректора по научной работе ПГУ, доктора исторических наук, профессора В.И. Голдина, который ознакомил слушателей с новыми требованиями ВАК. В ходе выступлений докторанты представили планы-проспекты диссертаций. В центре последующего обсуждения находились проблемы актуальности, научной новизны, теоретической и практической значимости исследуемых тем.

В настоящем номере журнала публикуются доклады участников семинара.

Голдин В.И.,

Архангельск

Состояние и перспективы развития системы аттестации научных и научнопедагогических работников и требования к подготовке докторских диссертаций по историческим наукам

2006 г. характеризовался принятием комплекса нормативных документов, которые определили программу реформирования системы подготовки и аттестации научных и научно-педагогических работников в стране1. Завершающим документом в процессе реорганизации должно стать новое Положение о диссертационном совете.

Существует ряд причин, которые определили настоящую перестройку. Среди них в первую очередь надо назвать известные негативные явления: 1) стремительный рост числа защищаемых диссертаций (ежегодный прирост в среднем на 15%), в результате чего РФ стала приближаться к показателям СССР 1991 г., когда наблюдалось падение их качества, мелкотемье; 2) снижение требований к диссертациям, значительная часть которых не имеет никакого отношения к науке; рост числа диссертантов, не занятых профессионально в науке и высшей школе, для которых ученые степени являлись не более чем элементом имиджа (представители бизнеса, чиновничество и др.); 3) распространение коррупции в характеризуемой сфере, рост т.н. «покупных» диссертаций обернулись падением в обществе престижности ученых степеней и званий, авторитета специалистов высшей квалификации, занятых в сфере образования и науки. Негативно сказалось лишение ВАК прежнего статуса самостоятельного ведомства. В результате введения его в 1998 г. в систему Минобразования стало происходить смешение функций образования и науки в процессе подготовки и аттестации научно-педагогических кадров. Введенные аккредитацион-

ные показатели по категориям вузов (по аспирантуре, удельному весу кадров высшей квалификации) подталкивали их к форсированному и далеко не всегда качественному наращиванию масштабов подготовки и аттестации научно-педагогических работников.

Лейтмотивом реформирования, как неоднократно подчеркивал новый председатель ВАК академик М.П. Кирпичников, должно стать очищение системы аттестации научных и научно-педагогических работников и научного сообщества, возвращение престижа научных степеней и званий и уважения к людям, их имеющим, в российском обществе.

Реформирование должно осуществляться посредством проведения в жизнь системы мер организационного и содержательного характера на всех уровнях с момента утверждения темы диссертации до ее защиты и последующего прохождения через экспертные советы и президиум ВАК. Центральную роль в системе аттестации призваны играть диссертационные советы, и речь идет о предполагаемом сохранении только докторских советов с их укрупнением, в которых будут проходить защиты кандидатских диссертаций в том числе. Причем они защищаются ныне при наличии кворума в две трети членов совета (а не 50%, как раньше). Отменены разовые советы, и в конце 2006 г. завершают работу диссертационные советы резервной сети. Предполагается создание межрегиональных (объединенных) диссертационных советов. Так или иначе, произойдет резкое сокращение числа советов в результате реорганизации их сети в 2007 г.

Повышению публичности и прозрачности диссертационного процесса призвано способствовать направление авторефератов докторских диссертаций за 3 месяца до защиты для размещения на сайте ВАК (а также публикация объявлений о предстоящих защитах в «Бюллетене ВАК»). Авторефераты кандидатских диссертаций размещаются на сайте вуза.

С 15 июня 2006 г. введена защита кандидатских диссертаций при наличии не менее одной статьи в ведущих рецензируемых изданиях по списку ВАК. Эта практика уже несколько лет существует для докторских диссертаций, хотя количество статей не регламентируется четко. Подобные статьи не должны быть опубликованы лишь в издании вуза (НИИ), где происходит защита. Следует подчеркнуть, что в ведущих рецензируемых изданиях должны быть опубликованы именно основные результаты диссертаций. 30 ноября 2006 г. решением Президиума Высшей аттестационной комиссии был введен новый список ведущих рецензируемых изданий с указанием их предназначения — для докторских или только для кандидатских диссертаций. В перечне научных работ в автореферате следует выделять специальный раздел для статей в ведущих рецензируемых изданиях, располагаемый сразу после монографий. Для защиты докторской диссертации по научному докладу необходимо быть автором не менее 50 статей в ведущих рецензируемых изданиях.

Сегодня средний срок между защитой кандидатской и докторской диссертаций составляет 11,5 лет, но идет быстрое увеличение числа защищаемых докторских диссертаций, выполненных в короткие сроки за счет ослабления источниковой, опытно-экспериментальной базы исследований. Поэтому принято решение, если разница в сроках защиты кандидатской и докторской диссертаций составляет менее 5 лет, вызывать соискателя на заседание экспертного совета ВАК. В связи с этим в справке, направляемой в ВАК, указывается, когда, по какой теме и специальности защищалась кандидатская диссертация. Если налицо очевидная близость названий докторской и кандидатской диссертаций соискателя, экспертный совет вправе запросить кандидатскую диссертацию и сделать текстовой и концептуальный анализ их, чтобы прийти к выводу о соответствии докторской диссертации предъявляемым требованиям. На экспертный совет приглашаются ныне соискатели докторской степени, защитившие кандидатскую диссертацию по другой отрасли наук.

Ключевым вопросом является планирование темы докторской диссертации. Уже на этом этапе надо доказать наличие и раскрыть суть проблемы, которая является актуальной и важной для науки. Следует ориентироваться на критериальные требования к докторской диссертации: решена крупная научная проблема, имеющая важное социально-культурное или хозяйственное значение, или же разработаны теоретические положения, совокупность которых можно квалифицировать как новое крупное научное достижение. Соответствие избранной темы именно исторической науке важно предусмотреть, уже начи-

Голдин В.И. Состояние и перспективы развития системы аттестации..

ная работу над ней, и это станет затем предметом анализа при предварительном рассмотрении готовой диссертации в диссертационном совете, а в дальнейшем — в экспертном совете ВАК. С точки зрения формализации проблемы полезно указывать в тексте диссертации и ее автореферате, какие положения выносятся на защиту.

Хотелось бы предостеречь от написания докторских (да и кандидатских) диссертаций на материалах одного региона (губернии, субъекта федерации), ибо в этом случае трудно, как правило, решить действительно крупную научную проблему, важную и актуальную для страны, для исторической науки. Часто именно в этом случае появляются на свет диссертации-«близнецы», особенно этим злоупотребляют историки в национальных республиках. Если исследование выполняется на региональных материалах, то необходимо исследовать историю макрорегиона. В таком случае появляется возможность делать серьезные научные сопоставления и обобщения, по крайней мере, на трех уровнях: макрорегион и страна, государство; исторические процессы в отдельных регионах макрорегиона; данный макрорегион и другие, особенно соседние макрорегины. В случае с Европейским Севером России открываются возможности рассмотрения его истории в международном макрорегионе — Баренцевом Евро-Арктическом регионе.

Основополагающими позициями при подготовке и защите докторских диссертаций являются их новизна и теоретическая значимость. Именно их обоснование и признание занимают особое место в заключениях организации (где выполнялась работа), диссертационного совета и, наконец, экспертного совета.

Методология, теоретико-методологические основы докторской диссертации не только тщательно прописываются во введении диссертации — сформулированные здесь положения должны стержневой линией пройти через историографию (при анализе развития исторической научной мысли), источниковедение (методы работы с источниками) и всю общеисторическую часть работы.

В последние 15—20 лет российские историки очень непросто входили в пространство мировой науки. На смену былой моноидеологии и монометодологии, истматовскому монизму пришел методологический плюрализм и, соответственно, появились возможности выбора в исторических интерпретациях. Попытка заменить формационный подход в изучении истории на цивилизационный вскоре обнаружила свою ограниченность и очевидную несостоятельность в качестве единственной и объясняющей все и вся методологии. Механическое заимствование западных подходов и интерпретаций оказалось делом весьма неблагодарным. Не увенчались успехом поиски неких других универсальных методологических рецептов вроде синергетики или постмодернизма. Сегодня в исторической науке существует множество методологических подходов, в т.ч. социокультурный, постмодернистский, междисциплинарный, синергетический, историко-антропологический, социально-исторический, историософский и др. Однако используя те или иные подходы, важно четко понимать их смысл и значение, а учитывая то, что многое пришло из-за рубежа, необходимо обращаться к первоисточникам.

Пресытившись методологическим плюрализмом, предполагающим использование различных познавательных подходов и принципов, не сводимых к какому-то единому, основополагающему началу, сегодня становится модным рассуждать о методологическом синтезе, составляющем концептуальное ядро исторического синтеза и осуществляющемся и в сфере исторического познания2. Так или иначе, знание и использование разных методологических подходов при их грамотном взаимодополнении представляется разумным.

Историкам-докторантам важно указывать, с каких методологических позиций изучалась и изучается их тематика в нашей стране и за рубежом; какое методологическое кредо, подход(-ы) исповедуют они сами; действуют ли они в традициях какой-либо методологической школы и каким-то образом дополняют и развивают ее или же претендуют на нечто большее. Ныне активно ведутся исследования в рамках исторического регионоведения, а мы на Севере занимаемся североведением, историей Европейского Севера, и в связи с этим, конечно, необходимо знать, чего достигла мировая научная мысль (специальная панель была посвящена этой тематике на XIX Международном конгрессе исторической науки в Осло в 2000 г.) и наши коллеги в Финляндии, Скандинавских и других странах.

Особую роль в исторических диссертациях играет первая глава, посвященная историографии и источниковедению избранной темы. Хотелось бы подчеркнуть, что при написании историографического параграфа соискатель должен доказать свою историографическую зрелость и культуру, а во втором параграфе не только описать использованные источники, но дать их грамотный источниковедческий анализ, раскрыть свои способности как источниковеда.

При написании докторской диссертации надо помнить, что это — научно-квалификационная работа с соответствующими предъявляемыми к ней требованиями. Главное в ней — авторские мысли, выводы, обобщения, доказательства, интерпретации. Требуется заканчивать раскрытие каждой конкретной проблемы, параграфа, главы, наконец, заключения диссертации выводами все более высокого порядка, поднимаясь до квалификационных признаков докторской диссертации. Основные выводы должны быть четко изложены в диссертации, с тем, чтобы оппонентам, а затем эксперту в ВАК не пришлось выискивать их, но, прежде всего, анализировать и размышлять над ними, принципиально соглашаться или не соглашаться с соискателем и на основе их делать вывод о соответствии или несоответствии работы требованиям, предъявляемым к докторским диссертациям.

Важным моментом при оценке представленной докторской диссертации в ВАК (и особенно в критических ситуациях) является известность соискателя научному сообществу. Чем достигается эта известность: а) работой или сотрудничеством с крупными научными и академическими советами по важнейшим проблемам исторической науки; б) докладами, представляемыми на крупнейших международных и всероссийских научных форумах; в) публикациями статей в ведущих рецензируемых изданиях ВАК; г) публикацией монографий (с рецензиями признанных специалистов по теме) в ведущих научных изданиях и опубликованием рецензий на них в российских и международных исторических журналах и др. Добиться известности нельзя в последний момент, накануне защиты диссертации — это надо делать последовательно, в течение целого ряда лет.

При защите диссертации важен выбор в качестве официальных оппонентов действительно известных и признанных в научном сообществе специалистов по исследуемой тематике, а также уважаемой и компетентной в этой сфере исторических знаний ведущей организации. Крайне ответственным делом является подготовка Заключения диссертационного совета, его полнота и обстоятельность, четкая и продуманная научная формулировка всех основных позиций этого документа.

Тщательное выполнение изложенных требований организационного и содержательного характера гарантирует успех подготовки и защиты диссертаций на соискание ученой степени доктора наук и пополнение научного исторического сообщества специалистами действительно высшей квалификации.

Примечания

120 апреля 2006 г. были приняты постановления правительства России о внесении изменений в Положение о порядке присуждения ученых степеней и Положение о порядке присвоения ученых званий. Произошли, в частности, определенные изменения в размежевании функций между ВАК и Федеральной службой по надзору в сфере образования и науки. 3 июля приказом Министра образования и науки РФ было утверждено Положение о ВАК Министерства образования и науки РФ, а 20 ноября — Положение об экспертном совете ВАК. Были утверждены новые составы экспертных советов.

2См., напр.: Методологический синтез: прошлое, настоящее, возможные перспективы. М., 2005. Вообще же теоретико-методологическая тематика довольно активно разрабатывается ныне в нашей стране. Приведем названия лишь некоторых опубликованных книг: Репина Л.П. «Новая историческая наука» и социальная история. М., 1998; Историческая наука на рубеже веков. Томск, 1999. Т. 1—3; Историческая наука и историческое сознание. Томск, 2000; История в XXI веке: историко-антропологический подход в преподавании и изучении истории человечества. М., 2001; Мир историка ХХ века. М., 2002; Ковальченко И.Д. Методы исторического исследования. М., 2003; Историческая наука и методология истории в России ХХ века. СПб., 2003; Маслов Д.В. Историографические и методологические основы исследования состояния советской системы. Сергиев Посад, 2004; и др.

Бардилева Ю.П.,

Мурманск

Советское государство и Русская православная церковь в 1917—1941 гг.: центр и регион (на материале Европейского Севера)

Демократизация и перестройка социально-политической сферы в начале 1990-х гг. предполагали изменение подходов к вопросу о правах и свободах человеческой личности, об их гарантии и защите. Данный вопрос невозможно решить без предоставления подлинной духовной свободы на уровне отечественного законодательства и социально-политической практики. В силу этого появляется настоятельная потребность в многостороннем изучении истории государственно-церковных отношений, особенно в период 1917—1941 гг. Изучение данного периода позволяет осмыслить наиболее серьезные проблемы противостояния Церкви и государства на общесоветском и региональном уровнях, определить истоки антирелигиозной политики государства, проследить эволюцию советского религиозного законодательства с 1917 до начала 1940-х гг. в сторону деформации принципа свободы совести и вероисповеданий, что существенно повлияло на характер отношений власти и Церкви как в указанный период, так и в последующие десятилетия XX в. Изучение данного комплекса проблем представляет не только теоретический или правовой интерес, но и основу для гуманистического переосмысления места и роли Церкви в обществе, восстановления справедливости в отношении репрессированных священников и верующих. Актуальность исследования предопределяется также и недостаточной изученностью темы применительно к выбранному региону, религиозная обстановка в котором в указанный период не рассматривалась в специальных работах, за исключением некоторых диссертаций на соискание ученой степени кандидата исторических наук (например, С.В. Михайлова, Ю.П. Бардилевой, И.В. Спасенковой), которые касались отдельных его территорий (Архангельской, Мурманской и Вологодской областей), при этом не затрагивая указанного выше периода в целом, а подчас и ограничиваясь исследованием проблем религиозной жизни лишь «столичного» города той или иной области. Защищенная в текущем году Н.А. Басовой диссертация по Карелии хоть и затрагивает весь обозначенный хронологический отрезок, но не выходит за рамки узкого региона. По Республике Коми же нет никаких современных обобщающих специальных научных трудов либо диссертаций, посвященных проблемам Русской православной церкви в 1917— 1941 гг. При этом следует заметить, что и в вышеуказанных работах слабо прослеживается попытка проанализировать региональную политику в области религии и РПЦ в свете общегосударственных мероприятий.

Объектом исследования являются отношения органов власти, религиозных православных объединений, органов церковного управления и верующих в Советской России и СССР в 1917—1941 гг. Предметом исследования служит процесс формирования и реализации региональной политики в отношении Церкви и религии, деятельность Русской православной церкви, партийно-советских органов и верующих на территории Европейского Севера в контексте общегосударственных антирелигиозных мероприятий и соответствующих директив и инструкций, исходивших в указанный период от высших и центральных государственных и партийных органов власти.

Основными целями диссертационного исследования являются:

• выявление тенденций развития отношений государства и Русской православной церкви в России в период 1917—1941 гг. на центральном и региональном уровнях;

• сопоставление общесоветского и регионального «религиозного» законодательства, форм и методов реализации данной политики на территории всей страны и Европейского Севера;

• анализ взаимоотношений органов власти, религиозных организаций, Церкви и верующих на территории региона в указанный период на основе опубликованных источников и архивных материалов, данных отечественной и зарубежной историографии и новых подходов;

• определение специфики изучаемого региона, рассматриваемого как целостное территориальное образование в сфере государственно-церковных отношений, и определение особенностей проведения ан-

тирелигиозной работы, ее масштабов и успешности в каждой из изучаемых областей и республик Европейского Севера в отдельности.

Указанные цели предполагают решение следующих основных задач: 1) определить факторы, влияющие на формирование государственной религиозной политики и ее особенности в указанном регионе; 2) изучить эволюцию отечественного законодательства в области государственно-церковных отношений, особенности его применения в целом по стране и в рамках Европейского Севера; 3) проанализировать формы и методы работы государственных и партийных органов в центре и на местах по осуществлению отделения Церкви от государства и регламентации деятельности религиозных объединений; 4) исследовать масштабы, формы и последствия репрессивных акций по отношению к духовенству и мирянам в 1917—1941 гг.; 5) определить круг проблем внутрицерковной жизни указанного периода; 6) выявить основные направления, формы и методы антирелигиозной пропаганды в центре и регионе, проанализировав ее масштабы и эффективность; 7) определить причины усиления административного воздействия на Церковь к концу 1920-х — началу 1930-х гг.; 8) проанализировать и систематизировать впервые выявленный фактический материал по истории государственно-церковных отношений на Европейском Севере в 1917-1941 гг.

Хронологические рамки исследования охватывают период 1917-1941 гг. Для развернутой характеристики антирелигиозной политики в первые десятилетия советской власти необходимо дать предварительный анализ положения дел в сфере государственно-церковных отношений, сложившихся к октябрю 1917 г., охарактеризовать положение Русской православной церкви на общегосударственном и региональном уровнях, дабы проследить в дальнейшем, как и под воздействием каких мер, в каком направлении оно изменялось в межреволюционный период и в условиях новой, советской власти. Положение РПЦ изменяется в 1917 г. не только под воздействием нового религиозного законодательства Временного правительства и советской власти, трансформировавшихся политических и социально-экономических условий. Рубеж 1917-1918 гг. связан для РПЦ с окончанием двухсотлетнего синодального периода — в августе 1917 г. начал работу Поместный собор Православной Российской церкви, определивший с религиозных позиций ее правовое положение и избравший Патриарха. Следует заметить, что и мероприятия антирелигиозного характера начинают предприниматься еще до принятия Декрета 1918 г., известного как Декрет об отделении церкви от государства и школы от церкви, что выразилось в национализации церковных и монастырских земель, учебных заведений Церкви, ее типографий и т.д. О периоде 1918—1929 гг. можно говорить как о первом этапе в поиске новых законодательных форм воздействия государства на Церковь как социальный институт, в определении основных форм и методов антирелигиозной и атеистической работы в обществе. Особенно следует учитывать специфику осуществления новой «религиозной» политики в условиях Гражданской войны применительно к исследуемому региону, часть которого контролировалась в 1917—1920 гг. Временным правительством Северной области. После принятия 8 апреля 1929 г. постановления «О религиозных объединениях» следует вести речь о целенаправленной политике уничтожения Церкви государством, окончательно вытеснившим ее из всех сфер общественной жизни и развязавшим на десятилетие массовый террор в отношении духовенства и верующих. К концу 1930-х гг. свернутой оказалась даже формальная по многим показателям деятельность Постоянной комиссии ЦИК СССР по вопросам культа, Е.М. Ярославский отрапортовал об удачном завершении «безбожной пятилетки»: количество действовавших на территории СССР храмов измерялось единицами1, Конституция 1936 г., отменив ограничения в избирательных правах для священнослужителей, в то же время окончательно закрепила право государства на антирелигиозную пропаганду, ограничив Церковь деятельностью внутри себя как института. К началу 1940-х гг. церковные структуры как в целом по стране, так и в регионе были практически разрушены.

Территориальные рамки исследования определяются современными границами Европейского Севера и включают в себя Архангельскую, Вологодскую, Мурманскую области, Республику Карелия и Республику Коми. В рамках данного региона в исследуемый период довольно часто происходили изменения административно-территориальных границ между составляющими его территориями. Так, территория современной Мурманской области на исследуемом хронологическом отрезке была и уездом в составе

Архангельской губернии и в составе Северной Области, губернией, округом Ленинградской области, и, собственно, областью (с 1938 г.). Весьма подвижными были как границы Архангельской, Вологодской и Олонецкой губерний, территории Коми в пограничных районах территорий, так и границы епархий. Данный регион представляет интерес для изучения заявленной темы в силу нескольких причин. На территории Европейского Севера, за исключением, пожалуй, территории Коми, этническое большинство составляло и составляет русское население, подавляющее большинство которого исповедует православие; да и среди карел и коми также доминирует на протяжении, как минимум последнего столетия, православная вера. Можно вести речь об укорененности православной традиции на территории региона, что позволяет выделить в сфере государственно-церковных отношений линию отношений «Государство — Русская православная церковь». О малоизученности проблемы в рамках Европейского Севера уже говорилось выше. Необходимо выявить особенности проведения антирелигиозных мероприятий, степень их успешности, с одной стороны — в небольших уездных городах и сельской местности края, с другой — в динамично развивавшихся, в т.ч. и под влиянием прибывавших мигрантов, крупных городах региона (Мурманск, Архангельск, Петрозаводск), где со временем размывались крепкие религиозные традиции Русского Севера. Кроме того, интересно сопоставить масштабы репрессий в изучаемом регионе, особенности деятельности СВБ и иных антирелигиозных структур, обновленческого движения на Европейском Севере и в других регионах страны, что будет, безусловно, ценно для выявления специфики региона.

Методологической основой работы служат принципы объективности и научности, системный и информационный подходы, методология направлений персоналистики и биографики. Отношения государства и Церкви рассматриваются как система законодательных мер, форм и методов реализации государственной политики в сфере религии и антирелигиозной политики на уровне центра и региона, учитывается наличие скрытой и явной информации в источниках, раскрытие темы с позиций непредвзятого анализа комплекса диаметрально противоположных групп источников — церковных и государственных. Анализ индивидуального сознания и индивидуальной деятельности является важнейшей составляющей микроисторических исследований, обращенных к персональной истории человека. Объектом исследования персональной истории в данной теме являются послужные списки священнослужителей, их воспоминания, биографии, личные записки, следственные дела, рассматриваемые в контексте конкретной исторической эпохи. В работе используется совокупность общенаучных методов (методы анализа и синтеза, обобщения, формализации) и специальных исторических методов (историкогенетический, историко-сравнительный и историко-типологический методы, традиционный анализ документов).

Структура работы представлена 4 главами.

Глава 1. Историография и источниковая база государственно-церковных отношений 1917—1941 гг.

Глава 2. Советское государство и Русская православная церковь в годы революции и Гражданской войны (1917—1920 гг.).

§ 1. Русская православная церковь в начале XX в.: проблемы взаимоотношений с государством и поиск направлений церковных реформ.

§ 2. Государство и Церковь в годы революции и Гражданской войны.

§ 3. Русская православная церковь в период Северной Области (1917—1920 гг.).

Глава 3. Эволюция государственно-церковных отношений в 1920-е гг.

§ 1. Реквизиционная политика Советского государства и деятельность Церкви (1922 г.); изъятие церковных ценностей на Европейском Севере.

§ 2. Законодательство в сфере государственно-церковных отношений и его осуществление на региональном уровне.

§ 3. Расколы в Русской православной церкви и их влияние на религиозную ситуацию на Европейском Севере.

§ 4. Антирелигиозная деятельность и атеистическая пропаганда: Союз воинствующих безбожников и его региональные структуры на Европейском Севере.

§ 5. Репрессии против православного духовенства и верующих в 1920-е гг.: центр и регион.

Глава 4. Советское государство и Русская православная церковь в 1930—1941 гг.

§ 1. Официальное законодательство о религии и Церкви и государственно-церковные отношения: теория и практика.

§ 2. Массовые закрытия церквей и репрессии против духовенства на Европейском Севере в 1930— 1941 гг.

§ 3. Формы и методы антирелигиозной работы и атеистического воспитания в 1930—1941 гг.: центр и регион.

§ 4. Итоги государственной антирелигиозной политики и атеистической деятельности для положения Русской православной церкви и верующих к 1941 г.

Тема предполагаемой диссертации до сих пор не была предметом специального исследования, однако его историографическая и источниковая база представляется достаточной. Не имея возможности детально остановиться на их характеристике, выделим группы работ и перечислим основные источники. Условно историография может быть представлена в виде нескольких групп: историография первых лет советской власти — государственная и церковная (1917—1940-е гг.)2; исследования 1950—1980-х гг.3; зарубежная историография (светские и церковные работы русских эмигрантов, работы зарубежных исследователей)4 ; исследования 1990-х гг. (научные, публицистические работы, исследования религиозных деятелей РПЦ)5. Источниковая база носит комплексный характер. Диссертационное исследование основывается как на материалах и документах по истории государственно-церковных отношений, опубликованных в специальных сборниках6, так и на архивных документах центральных и региональных архивов — Государственного архива Российской Федерации, Российского государственного архива социально-политической истории, Российского государственного исторического архива г. Санкт-Петербурга, Центрального государственного архива г. Санкт-Петербурга, Государственных архивов Архангельской, Мурманской и Вологодской областей, Карельского государственного архива новейшей истории, Национальных архивов Республики Карелия и Республики Коми, архивов Управлений Федеральной службы безопасности по данным регионам. Ценным историческим источником является и периодическая печать: журналы «Революция и церковь», «Карело-Мурманский край», газеты «Антирелигиозник», «Архангельские епархиальные ведомости», «Олонецкие епархиальные ведомости», «Вологодские епархиальные ведомости» (1917—1919 гг.), «Вестник Верховного Управления Северной области», «Вестник Временного правительства Северной области» (1918—1920 гг.), «Возрождение Севера», «Отечество», «Церковные ведомости» (1918 г.), «Полярная правда», «Олонецкая Коммуна», «Карельская Коммуна», «Красная Карелия», «Мурманский вестник» и др.

Теоретическая и практическая значимость исследования состоит в том, что в нем впервые на основе новых и малоизученных материалов представлена история взаимоотношений Советского государства и Церкви на территории Европейского Севера в 1917—1941 гг., востребованная лекционными курсами по истории России, по истории религии, епархиями Русской православной церкви.

Примечания

1В 25 областях страны не было ни единой функционирующей церкви!

2См., напр.: Базанов А.Г., Казанский Н.Р. Миссионеры и миссионерские школы на Севере. Архангельск, 1936; Артамонов Д.С. Северные церковники на службе у царизма. Архангельск, 1940; Ярославский Е.М. Против религии

и церкви. Т. 1: Октябрьская революция. Религия и церковь. М., 1932; Боговой И.В. Церковная революция: К рас-

колу среди православного духовенства. Архангельск, 1922; Кандидов Б. Церковь и Октябрьская революция.

М., 1933; Олещук Ф. Борьба церкви против народа. М., 1941; Блинов Н.Д. Попы и интервенция на Севере. Архангельск, 1930; Кандидов Б. Вредительство, интервенция и церковь. М., 1931; Он же. Церковь и шпионаж: О некоторых фактах контрреволюционной шпионской деятельности религиозных организаций. М., 1938; Введенский А.И.

Церковь и государство: Очерк взаимоотношений церкви и государства (1918—1922). М., 1922; Клишко В.И. Вместо собора общественная столовая (закрытие Петрозаводского кафедрального собора). Л.; Петрозаводск, 1931; Власьев Г.Е.

На антирелигиозном фронте в Карелии // Карело-Мурманский край. 1929. № 4/5. С. 11—15; Правда о религии в России. М., 1942; и др.

3О религии и церкви: сб. высказываний классиков марксизма-ленинизма, документов КПСС и Советского государства. М.,1962; Персии, М.М. Отделение церкви от государства и школы от церкви в СССР. М., 1958; Атеизм, религия, современность. Л., 1978; Лисавцев Э.И. Критика буржуазной фальсификации положения религии в СССР. М., 1975; Куроедов В.А. Религия и церковь в советском обществе. М., 1984; Афанасьева А.И. Проведение Декрета о свободе совести в Карелии в первые годы Советской власти // Науч. конф. по итогам работ за 1964 г. Петрозаводск, 1965. С. 20—23; Власьев Г.Е. Из истории атеизма в Карелии // Атеист. очерки. В помощь пропагандисту. Петрозаводск, 1983. С. 111—125; Зыбковец В.Ф. Национализация монастырских имуществ в Советской России (1917—1921 гг.). М., 1975; Степанов А.Я. На путях духовного восхождения. Религия и атеизм в Карелии. Петрозаводск, 1986; Зайцев В.А. Беломорский Север: религия, свободомыслие, атеизм. Архангельск, 1983; Рогачев М.Б. Время против религии. Сыктывкар, 1986; Гагарин Ю.В. История религии и атеизма народа коми. М., 1978.

4Поспеловский Д.В. Русская православная церковь в России. М., 1995; Регельсон Л. Трагедия Русской Церкви. 1917—1945. Париж, 1977; Relugion in USSR. Institutions and Policies / её. R. Conquest. N.Y., 1968; Fletcher W.A. Study in Suvival (the Church in Russia 1927—1943). L., 1965; и др.

5Бессонов М.Н. Православие в наши дни. М., 1990; Одинцов М.И. Государство и церковь: История взаимоотношений (1917—1938 гг.). М., 1991; Алексеев В.А. Иллюзии и догмы. М., 1991; Шкаровский М.В. Русская православная церковь при Сталине и Хрущеве. М., 1999; Васильева О.Ю. Русская православная церковь в 1917—1927 годах // Вопросы истории. 1993. № 8. С. 40—54; Васильева И.Г. Российское государство и религии (1917—20-е гг.). Уфа, 1998; Крапивин М.Ю. Противостояние: большевики и Церковь.1917—1941 гг. Волгоград, 1993; Кашеваров А.Н. Государство и церковь: из истории взаимоотношений Советской власти и Русской православной церкви. 1917—1945 гг. СПб., 1995; Кривова Н.А. Власть и церковь в 1922—1925 гг. М., 1997; Спасенкова И.В. Православная традиция русского города в 1917—30-е гг. (на материалах Вологды): автореф. дис. ... канд. ист. наук. Вологда, 1999; Михайлов С.В. Государство и церковь: отношения органов власти, религиозных организаций и верующих на Архангельском Севере в 1918—1929 гг.: дис. ... канд. ист. наук. Архангельск, 1998; Бардилева Ю.П. Государственно-церковные отношения на Кольском Севере в первой трети XX в.: дис. ... канд. ист. наук. Мурманск, 2000; Федоров П.В. История Трифоно-Печенгского монастыря (1890—1917 гг.). Мурманск, 1996; Мацак В. Печенга — Петсамо — Печенга // Печенга. 1996. 2, 5, 12 марта; Бардилева Ю.П. Церковь в годы Гражданской войны // Наука и бизнес на Мурмане: науч.-практ. журн. Мурманск, 1996. (История и право. Т 10). № 1(28): Гражданская Война на Русском Севере. Мурманск, 2002. С. 13—21; Она же. Государственно-церковные отношения в период Северной Области // Ученые записки МГПИ. Вып. 2. Исторические науки: сб. ст. Мурманск, 2001. С. 74—85. Она же. Судьбы храмов и священников Кольского Севера в 30-е гг. XX в. // Архивы и историческое краеведение: материалы науч.-практ. конф.

3 дек. 2002 г. Мурманск, 2003. С. 77—84; Басова Н.А. Русская православная церковь в Карелии в 1918—1941 гг.: дис. ... канд. ист. наук. Петрозаводск, 2006; Детчуев Б.Ф., Макуров В.Г. Государственно-церковные отношения в Карелии в 1917—1990 гг. Петрозаводск, 1999; Православие в Карелии: материалы 2-й междунар. науч. конф., по-свящ. 775-летию крещения карелов. Петрозаводск, 2003; Резникова И. Православие на Соловках. СПб., 1994; Пащенко Е.В. Очерки о монастырях и храмах Архангельской области (XVII—XX вв.). Архангельск, 1999; Она же. Женские монастыри Архангельской губернии (XVII—XX вв.). Архангельск, 1999; Попова Л.Л. Православные храмы г. Архангельска. Архангельск, 2006; Региональные аспекты исторического пути православия: архивы, источники, методология исследования: материалы межрег. науч. конф. (Вологда, 20—21 июня 2000 г.) // Историческое краеведение и архивы. Вып. 7. Вологда, 2001; Из истории христианской Церкви на родине и за рубежом в ХХ столетии. Кн. 5. М., 1995; Цыпин В. История Русской православной церкви. 1917—1990: учеб. для православ. духов. семинарий. М., 1994; Митрофанов Г., прот. История Русской православной церкви. 1900—1927. СПб., 2002; Степанов В. Свидетельство обвинения. Т 1—3. М., 1993; Вострышев М.И. Божий избранник: Крестный путь святителя Тихона, Патриарха Московского и всея России. М., 1991; Православная энциклопедия. Русская Православная церковь / под общ. ред. Патриарха Московского и Всея Руси Алексия II. М., 2000; Мануил (Лемешевский; митроп.). Каталог русских архиереев-обновленцев: Материал для «Словаря русских архиереев-обновленцев» (1922—1944 гг.) // «Обновленческий» раскол: Материалы для церковно-истор. и канон. характеристики. М., 2002. С. 607-981.

6См., напр.: Архивы Кремля. Политбюро и Церковь. 1922-1925 гг. М.; Новосибирск, 1997. Кн. 1, 2; Русская православная церковь в советское время (1917-1991): Материалы и документы по истории отношений между государством и Церковью / сост. Г Штриккер. Кн. 1. М., 1995; Русская православная церковь и коммунистическое государство. 1917-1941: док. и фотоматериалы. М., 1996.

Егоров А.Н.,

Череповец

Численность и социальный состав кадетской партии в отечественной историографии

Проблема численности и социального состава любой политической партии является одной из важнейших для объективного изучения ее места и роли в общественно-политическом развитии страны. Из числа либеральных партий России на сегодняшний день наиболее досконально исследована численность основной из них — кадетской (с 1906 г. официальное название Партия Народной Свободы — ПНС). Первые, достаточно приблизительные цифры, были названы еще самими кадетами. В октябре 1907 г. на V съезде ПНС секретарь ЦК А.А. Корнилов назвал в своем отчете цифру от 70 до 100 тыс. человек, оговорившись, что это была предполагаемая цифра на сентябрь 1906 г.1 По данным департамента полиции, численность ПНС в 1906 г. не превышала 100 тыс. человек2.

Ни эмигрантская, ни ранняя советская историография не могли исследовать численность кадетской партии из-за отсутствия необходимых источников. Лишь после поступления кадетских документов в архивы в начале 1930-х гг. можно было приступить к этой работе. Первая попытка определить численность кадетов в 1905—1907 гг. принадлежала Е.Д. Черменскому, который на основании данных фонда кадетской партии, архива департамента полиции и сведений периодической печати определил численность ПНС в 25 347 человек3. При этом он отметил, что эта цифра преувеличивает действительную силу кадетской партии, поскольку дает сведения лишь о «списочных», зарегистрированных членах, многие из которых были «мертвыми душами» и реального участия в партийной жизни не принимали. Отдавая дань Е.Д. Черменскому как первопроходцу данной темы, отметим все же, что его цифры были явно занижены. Это связано как с недостаточным использованием им всех сохранившихся источников, так и с общественно-политической ситуацией второй половины 1930-х гг.: подчеркивать в те времена значительную численность политических противников большевиков было явно небезопасно. После Е.Д. Черменского эта тема долгое время не разрабатывалась. Лишь в 1977 г. Л.М. Спирин в известной монографии «Крушение помещичьих и буржуазных партий», проанализировав документы ЦК ПНС, назвал цифру в 70— 100 тыс.4

Наиболее основательно численность кадетской партии исследовал В.В. Шелохаев, по подсчетам которого в годы первой русской революции кадетская партия включала в себя 346 организаций разного типа: губернских, областных, городских, уездных, волостных, районных5. В первые месяцы существования партии (октябрь-декабрь 1905 г.) конституировались 72 кадетские организации, большинство из которых возникло на базе отделов Союза освобождения и Союза земцев-конституционалистов. А основная масса кадетских организаций (278) конструировалась в период выборов в Первую Думу, что отмечали и сами кадеты. В.В. Шелохаев подробно проанализировал географическое размещение кадетских организаций, отметив, что большинство из них находилось в земских губерниях, поскольку именно земство являлось основной базой русского либерализма. По его данным, подавляющее большинство кадетских групп (273) было создано в городах, и только 72 организации находились в сельской местности. На основании разнообразных источников В.В. Шелохаеву удалось выяснить численность 189 наиболее крупных кадетских организаций — более 45 тыс. человек. Сведения о численности остальных 157 организаций на тот момент обнаружить не удалось. В основном это были небольшие уездные и волостные группы. Применив метод экстраполяции, Шелохаев определил их численность в 3—5 тыс. человек, что позволило ему назвать примерную общую численность ПНС на весну и лето 1906 г. — чуть более 50 тыс. человек6. Разумеется, эта цифра была ориентировочной, что подчеркивал и сам исследователь. В последующих своих работах Шелохаев писал, что общая численность ПНС в 1906—1907 гг. колебалась в пределах 50—60 тыс. человек7.

Подсчеты В.В. Шелохаева выполнены весьма скрупулезно, нет никаких оснований не доверять им. Другое дело, что в ряде местных архивов сохранились сведения о численности отдельных кадетских организаций, не получившие отражения в фонде ЦК ПНС и периодической печати. Введение этих матери-

алов в научный оборот выпало на долю региональных историков. С середины 1980-х гг. начинается активное изучение многопартийности в различных регионах страны. Стали появляться и серьезные исследования о местных отделениях кадетской партии. Численный и социальный состав кадетских организаций применительно к периоду первой русской революции досконально изучили: О.А. Харусь на материалах Сибири8, В.В. и В.Г. Третьяковы — Восточной Сибири9, И.В. Нарский — Урала10 и т.п. Все они использовали местные архивные материалы и метод экстраполяции, предложенный В.В. Шелохаевым.

Общая тенденция региональных исследований заключалась в постепенном сужении их географических рамок: от больших регионов историки переходили к отдельным губерниям и крупным городам. Это позволяло более детально изучить происходившие процессы на «микроскопическом» уровне и досконально выяснить численность и социальный состав отдельных организаций. Один из лучших примеров — монография Ф.А. Селезнева «Выборы и выбор провинции. Партия кадетов в Нижегородском крае. 1905— 1917 гг.» (Н. Новгород, 2001). В большинстве случаев исследования региональных историков показали достаточно высокую точность подсчета В.В. Шелохаева — отклонения от его данных в ту или иную сторону были незначительны и не ставили под сомнение общероссийскую численность кадетской партии. Но в ряде регионов привлечение материалов местных архивов и прессы позволило существенно уточнить некоторые цифры. Так, по подсчетам Л.А. Карапетяна, на Северном Кавказе в мае 1906 г. в кадетской партии состояло 1420 человек, что в 3 раза превышает сведения, приводимые В.В. Шелохаевым11.

В 1908—1916 гг. кадетская партия переживала организационный кризис, который привел к значительному сокращению численности партии. Л.М. Спирин привел данные департамента полиции, по которым в 1908 г. численность кадетов сократилась до 25—30 тыс. человек12. Весьма критично к этому вопросу подошел А.Я. Аврех, утверждавший, что накануне Первой мировой войны кадетов по всей стране было не более одной тысячи13.

В начале 1990-х гг. В.В. Шелохаев изучил динамику численности кадетских организаций, отметив их неуклонное сокращение: 346 в годы первой русской революции, 100 в 1908—1909 гг., 80 в 1913—1914 гг.14 Общая же численность кадетской партии накануне Первой мировой войны по его подсчетам не превышала 10—12 тыс. человек, что в 5 раз меньше показателей за годы первой русской революции15. Вопрос о численности ПНС в годы Первой мировой войны (до февраля 1917 г.) остается открытым. По-видимому, она сохранялась на прежнем довоенном уровне.

Проблема численности кадетов в 1917 г. гораздо более сложная, чем применительно к периоду первой русской революции. Главная причина этого в отсутствии в документах ПНС того времени сводных данных о численности партии. Этой информации не было и у самого кадетского ЦК по вполне понятным причинам: политические события в 1917 г. нарастали с такой стремительностью, что кадеты просто не успевали сосредоточиться на организационной и секретарской работе. Поэтому основная информация о численности кадетских организаций в 1917 г., как отмечали многие исследователи, содержится в разнообразной периодической печати того времени и местных архивах.

Первым вопрос о численности кадетов в 1917 г. поставил академик И.И. Минц во втором томе «Истории Великого Октября». Он привел данные о количестве местных кадетских организаций на май 1917 г.: 68 губернских, 114 уездных, 7 сельских и станичных16. С учетом средней численности, которую И.И. Минц определял для губернских городов в 200—300, а для уездных — в 100 человек, общее количество членов ПНС не должно было превышать 35 тысяч. Двумя годами позже Л.М. Спирин, проанализировав материалы «Вестника Партии Народной Свободы» и другой кадетской печати, дополнил подсчеты И.И. Минца, введя в научный оборот новую цифру — 50 тысяч (40 тыс. без Петрограда и Москвы)17. Сомнения в ее достоверности выразил Х.М. Астрахан. По его подсчетам с привлечением дополнительных материалов периодической печати, численность кадетов в 1917 г. достигала 70—80 тыс. человек, включая около 10 тыс. в Петрограде18. Позднее Л.М. Спирин опубликовал итоги своих уточненных подсчетов: к концу лета 1917 г. местные организации кадетов имелись в 73 губернских и областных городах, 240 уездных и примерно в 50 других населенных пунктах. Общую численность кадетов Л.М. Спирин определил в 50 тыс. без Петрограда и Москвы, а с ними — примерно в 65 тыс.19 Тем самым расхождение его подсчетов с минимальной цифрой Х.М. Астрахана (70 тыс.) стало не таким уж большим. В конце 1980-х гг. этот вопрос

рассмотрел В.П. Федюк. Он сопоставил данные В.В. Шелохаева по периоду первой русской революции с имеющимися источниками по 1917 г. и вышел на цифру в 60—65 тыс. человек20. Если при этом учесть неполноту данных, то можно придти к выводу, что число членов ПНС в 1917 г. могло достигать 70 тыс. человек. Правда, в современной литературе называются и большие цифры — до 100 тыс.21, но этот вопрос еще нуждается в дополнительном исследовании.

Важнейшие направления этого исследования заключаются в привлечении данных местных архивов и периодической печати. Наибольший интерес в этой связи представляют те работы региональных историков, в которых сопоставляется численность ПНС по данным за весь период деятельности партии, а в особенности в период первой русской революции и в 1917 г. По нашим наблюдениям, подобное сопоставление провели В.П. Федюк по Верхнему Поволжью22, Ф.А. Селезнев по Нижегородскому краю, В.В. и В.Г. Третьяковы по Восточной Сибири и Л.А. Карапетян по Северному Кавказу. Во всех случаях вывод однозначный — численность кадетских организаций в 1917 г. возросла по сравнению с 1906 г. крайне незначительно. Например, по подсчетам Ф.А. Селезнева, в Нижегородской губернии увеличение произошло всего на 4—6%23. В Сибири в 1905—1907 гг. насчитывалось примерно 2190—2280 кадетов24, а в 1917 г. — 2100—2400 человек25. Мало того, в ряде регионов выявлено даже падение численности партии. По подсчетам Л.А. Карапетяна, на Северном Кавказе летом 1917 г. насчитывалось 900—950 кадетов, в то время как весной 1906 г. их было порядка 1420 человек26. На первый взгляд, это кажется странным. В годы первой русской революции отсутствие легализации партии и различные административные ограничения серьезно сдерживали рост партийных рядов. Но после Февраля 1917 г. уже ничто не мешало лицам либеральных убеждений вступать в ПНС. Почему же в 1917 г. не произошло резкого роста численности партии? — Для ответа на этот вопрос необходимо учитывать следующее обстоятельство. В годы первой русской революции кадетская партия отличалась высоким уровнем оппозиционности и в нее вступали многие лица, которые по своим убеждениям были гораздо левее кадетов. После Февраля 1917 г. в условиях легальности значительная часть городских слоев населения отдала предпочтение социалистам, которые заявляли о приоритетности социальных вопросов, а в ПНС вошли лица более правых убеждений, что неоднократно подчеркивала отечественная историография27. Так, по наблюдениям Ф.А. Селезнева, в нижегородской организации ПНС в 1917 г. удельный вес дворянства и чиновников высших классов вырос, а доля представителей непривилегированных сословий (мещан, крестьян, разночинцев) снизилась с 44 до 33%28. Именно поэтому и не произошло резкого роста численности ПНС в 1917 г. по сравнению с 1906 г.: уход «левых» лишь компенсировался приходом «правых», которых современники называли «мартовские кадеты».

В этой связи вызывает сомнение приводимая в современной литературе цифра в 100 тыс. членов партии в 1917 г. — региональными исследованиями столь большой рост по сравнению с 1906 г. не выявлен. Думается, что дополнительные исследования данного вопроса помогут приблизиться к определению более точной цифры. Однако не стоит забывать, что в условиях бурных событий 1917 г. учет членов партии был весьма затруднителен, а многие документы просто погибли в хаосе гражданской войны. Поэтому вряд ли историки когда-либо выяснят абсолютно достоверную численность ПНС в 1917 г.

Проблема численности кадетской партии неразрывно связана с вопросом о ее социальном составе. Уже на первом партийном съезде П.Н. Милюков в своей вступительной речи объявил, что партия является внеклассовой, и ее характер соответствует «традиционному настроению русской интеллигенции»29. Кадеты считали себя представителями всей нации, а не определенного класса, а свою партию — народной, не связанной с чьими-либо групповыми интересами.

Социальный состав кадетской партии изучался весьма активно многими исследователями — практически нет ни одной серьезной работы о кадетах, начиная с дореволюционного времени, где бы об этом не говорилось в той или иной форме. Советские историки, анализируя социальный состав ПНС, исходили, прежде всего, из ленинской публицистики. Большевистский лидер неоднократно подчеркивал чрезвычайно широкий, неопределенный и внутренне противоречивый социальный состав партии, выделяя наиболее типичные элементы, которые и составляли опору ПНС: «Они (кадеты. — А.Е.) соединяют в себе, поистине, лебедя, рака и щуку — болтливую, чванную, самодовольную, ограниченную, трусливую

буржуазную интеллигенцию, контрреволюционного помещика, желающего за сходную цену откупиться от революции, и, наконец, твердого, хозяйственного, экономного и прижимистого мелкого буржуа»30.

Пестроту социального состава кадетской партии подчеркивали практически все историки, занимавшиеся этой темой. Так, Е.Д. Черменский считал, что справа в ПНС находятся капиталистические помещики и крупная буржуазия, слева — мелкая буржуазия и массовый городской обыватель, а в центре — буржуазная интеллигенция. Число рабочих и крестьян в партии он определял как крайне незначительное. При этом основной социальной опорой кадетов были «капиталистический помещик и средняя буржуазия городов» 31 . Именно эти положения и проходили красной нитью через всю советскую литературу

о ПНС.

В то же время, историки практически не приводили каких-либо статистических данных, подтверждающих теоретически определенный социальный состав партии, а если отдельные цифры и назывались, то они были неполными, отрывочными и для репрезентативного изучения проблемы явно не годились. Одним из первых цифровые данные по социальному составу ПНС привел Л.М. Спирин. Он изучил данные о более чем 12 200 членах 36 кадетских организаций (включая Санкт-Петербург и Москву), и пришел к выводу, что основную массу членов кадетской партии составляли средние и мелкие служащие органов местного самоуправления, частных заведений, государственных учреждений и приказчики. Вторая большая группа — это интеллигенция (главным образом представители свободных профессий, науки и техники). По его подсчетам, оба этих слоя составляли примерно три четверти состава кадетской партии, в то время как буржуазии и помещиков было не много32 .

В.В. Шелохаеву удалось выявить сведения о социальном составе 50 кадетских организаций (т.е. 14%) периода первой русской революции, в которых насчитывалось около 14 тыс. человек. Опираясь на эти данные, он показал, что кадетская партия имела своеобразную триединую социальную основу из либеральной интеллигенции, либеральных помещиков, средней и мелкой буржуазии33 . При этом именно интеллигенция играла ведущую роль в партии и составляла ее главную социальную опору, что подтверждалось и региональными исследованиями.

Большинство историков, анализируя социальный состав кадетской партии, прибегали к иллюстративному методу изложения материала, что объяснялось, прежде всего, состоянием источников — зачастую данные по разным организациям были несопоставимы, т.к. составлялись по смешанному сословно-социально-профессиональному признаку. Историки были вынуждены употреблять в одном ряду термины, указывающие то на профессию (приказчик), то на наличие недвижимости (домовладелец), то на сословие (мещанин, крестьянин), то на титул (князь). При этом реальная картина искажалась. Поэтому Ф.А. Селезнев предложил свою методику, при которой отдельно рассматриваются и сословная, и социально-профессиональная структура партийной организации, ее актива и комитета. По Нижегородской губернии итоги выглядят следующим образом. Среди членов организации преобладали дворяне (39%) — представители наиболее политически активного сословия, причем среди актива и руководства их численное превосходство выглядит подавляющим (65—69%)34. По социально-профессиональному составу преобладала высококвалифицированная интеллигенция, причем по сословной принадлежности большинство кадетов-интеллигентов были дворянами.

Оригинальную методику рассмотрения социального состава любой политической партии предложил И.В. Нарский. Кроме традиционных параметров (сословный и социальный состав), он ввел дополнительные: образовательный уровень, степень подвижности, возраст, семейное положение членов партии. Это позволило автору на примере Урала реконструировать наиболее общие и распространенные социально-психологические типажи, встречающиеся в различных политических объединениях. «Среднестатистический» кадет выглядел следующим образом: мужчина 40-50 лет, семейный, с высшим образованием, с солидным служебным и материальным положением, известный многолетней общественной рабо-

той35 .

В заключение констатируем, что численность и социальный состав основной либеральной партии России известен на том уровне, на котором позволяют изучить этот вопрос сохранившиеся источники.

Дальнейшие перспективы исследований в этом направлении связаны только с углубленным изучением материалов местных архивов и прессы, что позволит уточнить численность и социальный состав провинциальных организаций ПНС.

Примечания

1Съезды и конференции конституционно-демократической партии: в 3 т. / отв. ред. В.В. Шелохаев. М., 1997. Т. 1. С. 508.

2Шелохаев В.В. Кадеты — главная партия либеральной буржуазии в борьбе с революцией 1905—1907 гг. М., 1983. С. 63.

3Черменский Е.Д. Буржуазия и царизм в революции 1905—1907 гг. М.; Л., 1939. С. 304.

4Спирин Л.М. Крушение помещичьих и буржуазных партий в России. М., 1977. С. 117.

5Шелохаев В.В. Кадеты — главная партия либеральной буржуазии в борьбе с революцией 1905—1907 гг. М., 1983. С. 62.

6Там же. С. 64.

7Политические партии России: история и современность: учеб. / под ред. А.И. Зевелева, Ю.П. Свириденко,

B.В. Шелохаева. М., 2000. С. 152.

8Харусь О.А. Кадетские и октябристские организации в Сибири в период первой российской революции (1905— 1907 гг.): автореф. дис. ... канд. ист. наук. Томск, 1986. С. 11.

9Третьяков В.В., Третьяков В.Г. Кадеты Восточной Сибири в 1905—1917 гг. Иркутск, 1997. С. 114.

10Нарский И.В. Кадеты на Урале в революции 1905—1917 гг. Свердловск, 1991. С. 25.

11Карапетян Л.А. У истоков российской многопартийности: Северо-Кавказский регион (конец 90-х гг. XIX в. — февраль 1917 г.). Краснодар, 2001. С. 130.

12Спирин Л.М. Крушение помещичьих и буржуазных партий в России. М., 1977. С. 180.

13АврехА.Я. Царизм и IV Дума. 1912-1914 гг. М., 1981. С. 171.

14Шелохаев В.В. Идеологическая и политическая организация российской либеральной буржуазии. 1907-1914 гг. М., 1991. С. 10.

15Там же. С. 12.

16Минц И.И. История Великого Октября: в 3 т. М., 1968. Т 2. С. 105.

17В.И. Ленин и история классов и политических партий в России. М., 1970. С. 258.

18Астрахан Х.М. Большевики и их политические противники в 1917 г. Л., 1973. С. 187.

19Спирин Л.М. Крушение помещичьих и буржуазных партий в России. М., 1977. С. 252.

20Федюк В.П. Об источниках определения численности кадетской партии в 1917 году // Комплексное источниковедение некоторых проблем отечественной истории: межвуз. сб. науч. тр. / отв. ред. Н.В. Ефременков. Калинин, 1988. С. 23.

21Политические партии России. Конец XIX — первая треть XX в.: энцикл. / отв. ред. В.В. Шелохаев. М., 1996.

C. 269.

22Федюк В.П. Крах кадетской политики в 1917 году (по материалам Верхнего Поволжья): автореф. дис. ... канд. ист. наук. Ярославль, 1984. С. 16.

23Селезнев Ф.А. Выборы и выбор провинции. Партия кадетов в Нижегородском крае. 1905—1917 гг. Н. Новгород, 2001. С. 143.

24Харусь О.А. Кадетские и октябристские организации в Сибири в период первой российской революции (1905—1907 гг.): автореф. дис. ... канд. ист. наук. Томск, 1986. С. 11.

25Коломыцева Л.М. Конституционные демократы в Сибири (февраль 1917 — начало 1918 г.): автореф. дис. ... канд. ист. наук. Томск, 1993. С. 11.

26Карапетян Л.А. У истоков российской многопартийности: Северо-Кавказский регион (конец 90-х гг. XIX в. — февраль 1917 г.). Краснодар, 2001. С. 131.

27Астрахан Х.М. Большевики и их политические противники в 1917 г. Л., 1973. С. 189.

28Селезнев Ф.А. Выборы и выбор провинции. Партия кадетов в Нижегородском крае. 1905—1917 гг. Н. Новгород, 2001. С. 143.

29Съезды и конференции конституционно-демократической партии: в 3 т. / отв. ред. В.В. Шелохаев. М., 1997. Т. 1. С. 19.

30Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 12. С. 293.

31Черменский Е.Д. Буржуазия и царизм в революции 1905—1907 гг. М.; Л., 1939. С. 215.

32Спирин Л.М. Крушение помещичьих и буржуазных партий в России. М., 1977. С. 119—121.

33Политические партии России в период революции 1905—1907 гг.: количеств. анализ: сб. ст. / отв. ред. А.П. Корелин. М., 1987. С. 109.

34Селезнев Ф.А. Выборы и выбор провинции. Партия кадетов в Нижегородском крае. 1905—1917 гг. Н. Новгород, 2001. С. 24.

35Нарский И.В. Русская провинциальная партийность: Политические объединения на Урале до 1917 г. (К вопросу о демократической традиции в России). Челябинск, 1995. С. 118.

Красавцев Л.Б.,

Архангельск

Морской транспорт в истории Европейского Севера России: опыт и проблемы (1917—1990 гг.)

История Европейского Севера России неразрывно связана с морем, с морским транспортом. Приморское положение региона — выход к морям Северного Ледовитого океана и далее, к Мировому океану — обусловили значительное развитие морского транспорта. На протяжении длительного периода Север России оставался единственным местом связи страны с Западной Европой. В годы обеих мировых войн через порты Севера шла военная помощь от союзников. Здесь начинается Северный морской путь, в освоении которого исключительную роль сыграл морской флот, был создан мощный ледокольный флот и впервые нашли свое применение ледоколы с атомной силовой установкой. Большую роль сыграл морской транспорт в освоении природных богатств Севера. Жизнь большого количества населения региона проходила на море и около моря. Все это и определило актуальность темы исследования.

Особую актуальность приобретает исследование данной темы в современных условиях, когда Президент РФ 21.07.2001 г. утвердил Морскую доктрину РФ на период до 2020 г. Доктрина предусматривает обеспечение конкурентоспособности отечественного морского транспорта, увеличение доли флота российских судоходных компаний в общем объеме перевозок национальных внешнеторговых и транзитных грузов, строительство новых судов, модернизацию флота, сохранение мирового лидерства в строительстве атомных ледоколов. А все эти задачи были уже успешно решены в 60—80-е гг. прошлого века. Изучение степени научной разработанности данной проблемы требует обращения к историографии истории морского транспорта страны и Северного морского бассейна в отдельности. В отличие от историографии истории морского транспорта СССР, историография Северного морского бассейна не так обширна. В целом история развития морского транспорта Европейского Севера за такое длительное время, за исключением периода Великой Отечественной войны, еще не получила достаточного научного освещения в трудах историков. Недостаточная изученность, актуальность проблемы и обусловили необходимость данного исследования.

Объектом исследования является морской транспорт Европейского Севера. Ввиду специфики рыболовного и рыбопромыслового флота, а также речного транспорта, составляющих самостоятельные отрасли народного хозяйства, автор не включил последние в свое исследование. Предметом исследования является история морского транспорта Европейского Севера в ХХ в. за годы советской власти. Цель исследования состоит в том, чтобы, учитывая новейшие достижения современной исторической науки и используя различные источники, изучить и проанализировать роль и место морского транспорта в истории Европейского Севера. Достижение указанной цели исследования предусматривает решение следующих задач:

• определить методологические принципы исследования; провести историографический анализ проблемы, выявить степень ее изученности;

• раскрыть понятие морской политики государства; выявить общие закономерности развития морского транспорта Севера в условиях советской системы хозяйствования, на разных этапах ее развития;

• проанализировать динамику социального, количественного и качественного состава кадров морского транспорта, особенности подготовки, подбора и расстановки кадров моряков с учетом специфики заграничного плавания;

• определить место и роль морского транспорта в истории Европейского Севера; показать вклад работников морского транспорта Севера в победу в Великой Отечественной войне 1941—1945 гг.;

• раскрыть значение транспортного и ледокольного флота Севера в освоении и развитии Северного морского пути, в связи с этим указать на особую роль атомного ледокольного флота.

При определении хронологических рамок исследования диссертант исходил из того, что период с 1917 по 1990 гг. охватывает практически все время советской истории хозяйства и является цельным этапом в истории страны и ее морского транспорта. Территориальные рамки исследования охватывают пространство Архангельской и Мурманской области, республику Карелия и Ненецкий автономный округ, где базировался морской транспорт Европейского Севера.

Теоретико-методологическая база исследования опирается на совокупность общефилософских, общенаучных и исторических методов. Фундаментальной основой диссертационного исследования стала цивилизационная теория. В начале ХХ в. большинство судов морского флота на Севере составляли парусники, что соответствовало стадии «традиционного общества», затем парусники сменяются пароходами и теплоходами — стадия индустриального общества, и в конце исследуемого периода появляются атомные и автоматизированные суда, что характерно стадии постиндустриального общества. Вместе с тем при анализе вопросов развития материально-технической базы морского транспорта использован диалектико-материалистический подход.

Основным аналитическим подходом в исследовании является междисциплинарный, интегративный. В единстве использованы достижения цивилизационной и формационной теории общественного развития, социально-исторической и экономической концепции морского транспорта. В рамках данного подхода применялись научные достижения в области философии, социологии, истории, экономики, теории управления, политологии, социальной психологии и логистики. Автор решал поставленные задачи, руководствуясь принципами историзма, объективности, системности, социального подхода и альтернативности.

В работе использованы три группы методов: общенаучные (исторический и логический, анализа и синтеза, индукции и дедукции), специально-исторические (хронологически-проблемный, генетический, системно-структурный, сравнительный, типологический) и смежных наук (структурно-функциональный, статистический, социально-психологический), а также методы логистики. Появился новый подход к транспорту как к составной части единой системы — логистической цепи «производство — транспорт — распределение». Опираясь на комплексный, интегральный подход к исследованию, диссертант стремился показать объективную картину становления и развития морского транспорта и его место в истории региона в изучаемый период.

Работа основана на обширном комплексе как опубликованных, так и неопубликованных источников. К опубликованным относятся законодательные акты, официальные документы центральных и местных органов РСДРП(б) — РКП(б) — ВКП(б) — КПСС — советского правительства, труды лидеров партии и видных государственных деятелей, руководителей морского транспорта страны, материалы партийных, советских, профсоюзных организаций, различные сборники документов, статистические и справочные издания, периодическая центральная, отраслевая и местная печать, мемуары участников событий.

Большой массив составляют неопубликованные источники, извлеченные из 8 отечественных архивов, 51 архивного фонда. Среди них особый интерес представляют материалы Российского государственного архива экономики (РГАЭ) — фонда 8045 Министерства морского флота, — в советское время находившиеся под грифом «для служебного пользования».

Научная новизна исследования заключается в формулировании нового подхода к изучению роли и места морского транспорта в истории Европейского Севера России на основе комплексного анализа происходящих событий. Смысл авторского подхода заключается в том, что морской транспорт Северного морского бассейна рассматривается как сложная и экономическая и социальная реальность, явля-

ющаяся, с одной стороны, составной частью морского транспорта страны в целом, с другой — неотъемлемой частью экономики Европейского Севера. Многие источники впервые введены в научный оборот в настоящей работе.

Наиболее важные результаты и личный вклад автора в разработку темы состоят в следующем:

• впервые осуществлено теоретико-методологическое исследование истории морского транспорта Европейского Севера в контексте как общей истории морского транспорта страны, так и истории региона;

• раскрыто уникальное значение морского транспорта Северного морского бассейна в освоении Северного морского пути, в изучении Арктики и Антарктики;

• проведен сравнительный анализ материально-технической базы морского транспорта на уровне региона и на уровне страны в разные периоды их развития;

• на примере морского транспорта прослежен процесс реализации и ускорения догоняющей модернизации — коренной технической реконструкции, проведенной в 1960—1970-е гг., позволившей решить важнейшие экономические проблемы — обеспечить независимость внешней торговли от международного фрахтового рынка и национальную безопасность страны;

• показан вклад моряков Северного бассейна в победу в Великой Отечественной войне 1941—1945 гг., не только на северном театре боевых действий, но и в участии в перевозках ленд-лизовских грузов на Дальнем Востоке;

• дан системный анализ формирования научных знаний по истории морского транспорта Северного морского бассейна 1917—1990 гг., представлена авторская периодизация историографии проблемы.

Теоретическая значимость исследования заключается в том, что впервые с использованием современных методологических подходов и принципов исторического познания решается крупная научная проблема, до настоящего времени не являвшаяся предметом специального научного исследования в исторической науке. В процессе исследования автором внесены новые представления в трактовку концепции истории морского транспорта советского общества на разных этапах его развития. Заявлена гипотеза о непрерывном научно-техническом прогрессе, о необходимости активной морской политики, особенно в современный период глобализации, построения постиндустриального общества. Автором высказаны предложения о сопоставлении исторического опыта морской политики советского государства на Европейском Севере с современной морской политикой России, о выявлении определенных уроков, рекомендаций, вытекающих из опыта истории для оптимизации, повышения эффективности современной морской политики России, в т.ч. на Севере.

Практическая значимость исследования состоит в том, что его материалы, выводы и заключения могут быть использованы при формировании современной общегосударственной и региональной морской политики, востребованы органами региональной власти, занимающимися вопросами развития морского транспорта.

Работа построена в соответствии с хронологически-проблемным принципом и состоит из введения, пяти глав, заключения, списка использованных источников и литературы, приложений.

В работе дана авторская периодизация развития исследовательской деятельности. Диссертантом выделено четыре периода: 1) 1920-е — начало 1930-х гг.; 2) начало 1930-х — середина 1950-х гг.; 3) середина 1950-х — конец 1980-х гг.; 4) 1990-е гг. — начало XXI в. Первые три периода относятся к советской историографии, последний — к постсоветской историографии.

Рассмотрен историко-методологический опыт исследования проблемы реализации морской политики государства. Морская или судоходная политика государства — есть политика в отношении морского транспорта, отечественного торгового мореплавания, деятельность государственной власти в сфере судоходства. Морская политика государства может быть активной (поддержка отечественного судоходства) либо пассивной.

Вступив на путь индустриального развития позже других европейских стран, Россия в промышленном отношении резко отставала от них и не имела материальной базы для проведения активной морской политики. Торгового флота не хватало. Новое советское правительство (В.И. Ленин, нарком путей сообщения Ф.Э. Дзержинский) выступало за активную морскую политику, последний обосновал необ-

ходимость развития «своего коммерческого флота». И действительно, в 1920-е гг. страна пыталась активно развивать свой торговый флот. Но в 1930-х — начале 1950-х гг. транспорт не относился к приоритетным отраслям. Снова из-за нехватки отечественного тоннажа государство выплачивало иностранным судовладельцам за фрахт 20—25% стоимости товара и более1 , что было следствием сложившейся в условиях сталинского руководства затратной экономики. Если в годы НЭПа морской транспорт давал прибыль, то перед войной и после нее превратился в планово-убыточную отрасль.

Положение изменилось с приходом к власти нового руководства во главе с Н.С. Хрущевым (пример роли субъективного фактора в административно-командной системе управления). Ослабление международной напряженности, бурное развитие внешней торговли остро поставили вопрос о необходимости проведения активной морской политики, резком количественном росте торгового флота. И в годы семилетки (1959—1965 гг.) были приняты решительные меры по реконструкции морского флота. В последующие годы проводилась активная морская политика, морской транспорт превратился в высокодоходную отрасль, давал весомый вклад в доход государства в иностранной валюте. События после 1991 г. многое изменили в морской политике. Произошел развал целой страны и развал отрасли. Приватизация морских пароходств усугубила положение. Так, в Северном морском пароходстве из 145 судов, функционирующих в 1990 г., осталось всего 35 в 2001 г.2 Снова грузы перевозят иностранные суда, на что ежегодно тратится более 2 млрд. долларов3 .

Принятая в 1992 г. на срок до 2002 г. Программа возрождения торгового флота России из-за отсутствия финансирования была провалена. Автор считает, что в годы административно-командной системы характер морской политики определялся субъективным фактором. При В.И. Ленине, Ф.Э. Дзержинском, Н.С. Хрущеве, А.Н. Косыгине она носила активный характер, а при И.В. Сталине, Л.И. Брежневе и Б.Н. Ельцине — пассивный.

Морской транспорт Европейского Севера России в период восстановления народного хозяйства и новой экономической политики (1917—1928 гг.) решал такие проблемы, как национализация флота, организация управления национализированным флотом, его восстановление, обеспечение нужд региона в первоочередных перевозках, восстановление заграничного плавания, эффективная работа флота в условиях НЭПа, решение социальных проблем моряков, участие в ежегодных карских экспедициях, положивших начало освоению Северного морского пути. Моряки сохранили основные морские порты — Архангельск и Мурманск, судоремонтную базу, флот. Такого повального разгрома морского транспорта, как на Черном море и Дальнем Востоке, на Севере не было. Оставшийся флот сумел принять участие в сибирской хлебной экспедиции и спасти Север от голода, а также начать первые заграничные рейсы в Норвегию. Рыночная экономика НЭПа особенно соответствовала специфике работы морского торгового флота, занятого в большей степени на перевозке грузов внешней торговли.

В конце 1920-х гг. проведен переход от политики НЭПа к административно-командной системе. Началось формирование плановой и жестко централизованной экономики. Индустриализация Северного региона вызвала рост новых грузопотоков. Переход к административно-командной системе вызвал здесь большие трудности: снижение темпов роста, сокращение поставок новых судов, бесконечные реорганизации и перестановки судов с бассейна на бассейн, лишение самостоятельности, переход от рыночных показателей к плановым натуральным, репрессии 30-х гг. и, как результат, — превращение морского транспорта из прибыльной отрасли в планово-убыточную — все это свидетельствовало о снижении эффективности работы торгового флота в новых условиях хозяйствования. Вместе с тем в эти годы происходит превращение Северного морского пути в относительно постоянно действующую магистраль. В итоге в 1930-е гг. сложившаяся система заменила собой законы рыночной экономики, вызвала необходимость политического руководства экономической сферой.

Еще до начала Великой Отечественной войны на Севере в связи с началом Второй мировой войны произошли большие количественные изменения в составе транспортного флота. Во время навигации 1939 г. на Севере оказалась группа судов с Балтики и Черного моря4. Не имея возможности вернуться в родные порты, они были включены в состав СМП и вновь организованного в 1939 г. Мурманского морского пароходства. В результате число судов на Севере удвоилось. В годы войны морской транспорт

любого воюющего государства, имеющего выход к морю, принимает активное участие в обеспечении военных действий. Морской транспорт Севера с поставленными в годы войны задачами справился и внес несравнимый вклад в победу: обеспечил воинские и народнохозяйственные перевозки морем, принял участие в экспортно-импортных перевозках грузов из стран антифашистской коалиции. Большая группа судов с Севера в 1943 г. переведена на Дальний Восток, где они продолжили перевозку ленд-лизовских грузов; огромную роль сыграл ледокольный флот, обеспечивая круглогодичную работу портов Белого моря и проводку судов в Арктику; судоремонтники поддерживали необходимое техническое состояние флота, ремонтировали боевые корабли, изготовляли вооружение и снаряжение для армии; северные порты внесли существенный вклад в переработку грузов ленд-лиза.

С окончанием войны перед морским транспортом встала задача восстановления. На Севере в тяжелом положении оказались Архангельский порт и завод «Красная кузница», нуждавшиеся в реконструкции. Период с 1959 по 1985 гг. стал периодом технической реконструкции: сперва флота, а затем и берегового хозяйства. Началось строительство большого количества новых современных судов. К 1980 г. флот полностью обновился. Замена производительных сил позволила резко улучшить экономические показатели работы. Новым судам потребовались новые, компетентные кадры; повысился их уровень образования, улучшились условия работы и проживания на судах.

Поступление на Север новых, более мощных, атомных ледоколов и транспортных судов ледового плавания позволяло резко продлить ледовую навигацию в Арктике и в Белом море, сделать ее круглогодичной. Строительство атомных ледоколов и автоматизированных судов в 1980-х гг. означало постепенный переход морского транспорта к стадии постиндустриального общества. Однако после 1985 г. поступление новых судов значительно сократилось. Флот стал стремительно стареть. Суда 1960-х гг. постройки уже требовали замены. Снова стала складываться кризисная ситуация. Руководство страны предпочитало действовать старыми привычными методами, в результате страна стала идти мимо событий бурно развернувшейся НТР. Возможности перехода к постиндустриальной стадии развития были упущены. К тому же, стране была навязана гонка вооружений, отечественные судостроительные заводы снова перешли на военное кораблестроение. За границей видели в бурно развивающемся морском флоте СССР опасного конкурента и резко взвинтили цены на строительство судов.

В заключение следует отметить, что история морского транспорта Севера является отражением истории управления страной в советское время со всеми ее несомненными успехами и неудачами.

Для обеспечения национальной безопасности страны необходимо иметь в своем распоряжении современный морской флот, непрерывно обновлять его, т.е. проводить политику непрерывного научнотехнического прогресса, а в отношении отечественного судоходства проводить активную морскую политику, что подтверждает опыт развитых стран, соседней Норвегии.

Место морского транспорта в истории Европейского Севера России определяется следующими обстоятельствами: обеспечение значительного числа жителей работой в организациях морского транспорта, что соответствует традициям поморского населения; обслуживание грузовых и пассажирских перевозок вдоль побережья морей Северного Ледовитого океана, учитывая неразвитость других видов транспорта; обеспечение арктических перевозок; обеспечение внешнеторговых связей и возможность зарабатывать валюту на экспорте транспортных услуг; обеспечение объектов Северного флота, пограничной службы; содействие научному изучению Арктики и Антарктиды.

Главные проблемы, которые решал морской транспорт Европейского Севера на протяжении рассматриваемого периода, это, во-первых, обеспечение на Севере национальной безопасности и национальных интересов страны путем достижения независимости внешней торговли от иностранного фрахтового рынка и обеспечения своим флотом каботажных — местных перевозок, во-вторых, освоение и эксплуатация Северного морского пути, превращение его в постоянно действующую транспортную магистраль.

Национальные интересы страны в Мировом океане в целом и на Севере в частности требуют сбалансирования интересов личности, общества и государства в сфере морской деятельности, реализуемых на основе морского потенциала государства, т.е. современного морского транспорта и активной морской политики.

Примечания

1Гуженко Т.Б. Записки экс-министра. М., 1997. С. 93.

2Дерягин В. Морской флот несет большие потери // Правда Севера. 2001. 17 мая. С. 3.

3Заявление российских судовладельцев Дальнего Востока // Судостроение. 2000. № 5. С. 54.

4Красавцев Л.Б. Морской транспорт Европейского Севера России (1918—1985 гг.): проблемы развития и модернизации. Архангельск, 2003. С. 69.

Кузьминых А.Л.,

Вологда

Роль и место территориальных органов НКВД-МВД в системе советского государства в 1930-1950-е гг. (к постановке проблемы)

Составной частью истории России является опыт государственного строительства, в т.ч. опыт организации и деятельности органов внутренних дел (ОВД) — ведомства, реализующего внутреннюю функцию государства по обеспечению общественного порядка. Реформирование МВД России в последние десятилетия, проблема подготовки квалифицированных кадров ставят задачу изучения развития этого ведомства в сложные и противоречивые периоды отечественной истории, какими являлись 1930—1950-е гг. минувшего столетия. К сожалению, история органов внутренних дел сталинского периода, в т.ч. его территориальных подразделений, не нашла полного и всестороннего освещения в исторической литературе. Отчасти это связано со спецификой темы, отчасти — с режимом неоправданной секретности, в которой долгие годы существовало советское государство.

В историографии проблемы четко выделяются два этапа: советский (до 1991 г.) и постсоветский. Отличительными чертами советского этапа следует считать, во-первых, опору авторов на материалы официальной печати и документы личного происхождения, прежде всего воспоминания; во-вторых, политизированный и идеологизированный подход к изучению проблемы, что негативно отражалось на объективности исследований.

В сталинский период научная разработка проблем, связанных с деятельностью НКВД-МВД, практически не велась. Основная причина данного явления заключалась в том, что система органов внутренних дел стала предельно закрытой для общества, что, в свою очередь, объяснялось ужесточением репрессивной политики советского государства. Все сведения, так или иначе касавшиеся деятельности НКВД-МВД, проходили под грифом «совершенно секретно».

Лишь после смерти Сталина в марте 1953 г. и начавшегося процесса восстановления законности в стране исследователи получили возможность для изучения места и роли НКВД-МВД в системе советской государственности. В середине — второй половине 1950-х гг. появляются первые работы советских ученых, в основном юристов, в которых обобщается опыт строительства советского государственного аппарата. В работах В.А. Власова, В.М. Лесного, А.М. Синицына, К.Г. Федорова, Ц.А. Ямпольской, основанных на опубликованных нормативно-правовых и законодательных актах, подробно анализировалась структура советского государственного аппарата, рассматривались основные принципы организации центральных учреждений, изучались формы привлечения народа к осуществлению властных полномочий, на основании чего делался вывод о существовании в СССР «общенародного», демократического и правового государства1. Однако при этом анализ роли органов внутренних дел в механизме советского государства отсутствовал. Изучение истории ОВД в СССР осуществлялось в рамках ведомственной науки и курировалось непосредственно МВД СССР. В 1966 г. в составе Академии МВД СССР было создано специальное подразделение, перед которым поставлена задача по изучению и обобщению опыта деятельности ОВД. В изданных под контролем этого ведомства монографиях и диссертациях обосновывался тезис о пролетарской природе советской милиции, формировался вывод о важной роли органов

внутренних дел в уничтожении старого «эксплуататорского» и становлении нового социалистического строя. Органы ВЧК-ОГПУ-НКВД-МВД представали как «боевой отряд партии», имевший четкую идеологическую установку на решительную борьбу с любыми противниками советской власти. Далее указывалось, что по мере укрепления советской власти и ликвидации антисоветского подполья эти задачи отпадали; на первое место выходила защита прав и свобод советских граждан2.

Наибольших успехов советские исследователи добились в изучении истории становления и деятельности советской милиции. В работах М.И. Еропкина, Р.М. Мулукаева, А.П. Скилягина раскрывалась организационная структура органов милиции, освещались особенности их функционирования в различные периоды развития советской государственности3 .

В конце 1960-х — начале 1980-х гг. наблюдается резкое увеличение количества региональных исследований. Выходит множество монографий и диссертаций, освещающих деятельность милиции советских республик, краев и областей, их роль в становлении и упрочении советской власти на местах4. При этом особое внимание уделялось изучению партийного руководства местными органами внутренних дел5. Как правило, методологическую основу исследований составляли труды классиков марксизма-ленинизма, а основным источником были документы Центрального партийного архива Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС.

Отличительной чертой советской историографии ОВД было издание так называемых «юбилейных работ», как правило, приуроченных к очередной годовщине образования советского государства. В качестве примера можно привести коллективную работу «История советской милиции», вышедшую в 1977 г., а также книгу «Советская милиция: история и современность», изданную в 1987 г.6 Данные труды выполняли скорее не научную, а социальную задачу — в очередной раз привлекали внимание к работе милиции и укрепляли авторитет и создавали образ сотрудника этого ведомства.

Что касается западной историографии, то первые серьезные научные исследования о советской системе и роли НКВД-МВД в механизме ее функционирования появились в конце 1940 — начале 1950-х гг. Работы зарубежных ученых можно разделить на три направления, в зависимости от объекта исследования и избранной методологии.

Первое направление было нацелено на изучение советской политической системы и поэтому условно может быть названо политологическим. Организационно оно оформилось в концепцию тоталитаризма, которая на долгие годы стала методологической основой изучения советской истории на Западе. Свое обоснование она нашла в работах Х. Арендт, К. Фридриха, З. Бжезинского, Р. Конквеста и др.7 Характерной чертой тоталитаризма (и сталинизма как его вариации) они считали, во-первых, наличие официальной идеологии, отрицающей старый порядок и призывающей к построению нового мира; во-вторых, формирование массовой партии, возглавляемой диктатором; в-третьих, всеобъемлющий контроль над обществом; в-четвертых, централизованное, бюрократическое управление экономикой. Главным инструментом удержания власти для сталинского режима, по мнению западных исследователей, являлись мощные органы принуждения, в первую очередь, аппарат НКВД.

Другим направлением западной историографии, сосредоточенным на изучении советской общественно-политической системы, стало социологическое направление. Последнее было ориентировано на изучение социальной стратификации советского общества, взаимодействия между различными социальными институтами, анализ ценностных установок советского человека. Так, в работах западногерманского ученого К. Менерта «Советский человек», американских исследователей А. Инкелеса и Р. Бауэра «Советский гражданин», русского историка-эмигранта К.Ф. Штеппы «Советская система управления массами и ее психологические последствия» давалась оценка советской политической системе через призму ее восприятия советскими гражданами. При этом делался вывод о подавлении личности со стороны государства, тотальной регламентации всей общественной жизни, конформистской психологии советского человека8 .

Третьим направлением научного поиска западных ученых стало экономическое направление, обращенное на исследование советской системы принудительного труда. В 1955—1960-х гг. в Мюнхене, Лондоне, Париже, Балтиморе выходят труды Б.А. Яковлева, В.П. Артемьева, В.И. Юкшинского, С. Свяневича,

П. Бартона, посвященные изучению системы исправительно-трудовых лагерей — столпа советской экономической системы и мощного канала нисходящей социальной мобильности9.

Второй период историографии (с 1991 г. до настоящего времени) неразрывно связан с демократическими переменами, которые происходили на данном этапе в российском обществе. Публикации этого периода отличают, во-первых, широкое использование рассекреченных архивных документов, во-вторых, разнообразие методологических установок, в-третьих, освоение новых тем и попытки комплексного изучения места и роли органов НКВД-МВД в механизме советской государственности.

Особенностью постсоветской историографии стало активное усвоение теоретических концепций западной историографии, в частности, западной историографии тоталитаризма. Рядом западных и российских авторов применительно к характеристике сталинского режима используется термин «полицейское государство». В частности, известный американский советолог Р. Пайпс отмечает, что сталинский режим имел все атрибуты «полицейского государства», когда под контроль бюрократии и аппарата государственной безопасности были поставлены все стороны жизни советского общества. Массовым явлением были доносительство, шпиономания, ксенофобия, порождаемые атмосферой тотального контроля со стороны тайной полиции10.

В западной историографии в 1990-е гг. ведущие позиции занимает ревизионистское направление. Выходят работы Ш. Фицпатрик, Дж. Гетти, Д. Ширера, Р. Терстона и ряда других историков, в основу которых были положены материалы российских центральных и местных архивов11. Выводы историков-ревизионистов сводятся к следующему. Во-первых, сталинская власть была слабой властью, т.к. нуждалась в мощном аппарате принуждения. Во-вторых, репрессивные акции были вызваны общим хаосом и произволом местных властей и органов НКВД, а их масштабы значительно преувеличены. Ш. Фицпатрик указывает на иррациональность «большого террора» 1937—1938 гг., полагая, что последний являлся своего рода социальной патологией12. И хотя данная позиция подвергается серьезной и конструктивной критике13, она имеет сторонников среди современных российских исследователей. В этой связи сошлемся на известного публициста С.Г. Кара-Мурзу, который полагает, что репрессии 1937—1938 гг. были проявлением не государственного тоталитаризма, а так называемой «общинной, архаической демократии»14.

Еще одним направлением анализа советской действительности 1930—1950-х гг. стал культурологической подход. В этом отношении представляет интерес книга немецкого историка Й. Баберовски «Красный террор: история сталинизма». Склонность советского вождя и его окружения к насилию автор объясняет, помимо всего прочего, их принадлежностью к культуре социальных «низов», через призму которой они воспринимали мир. Смысл же террора, по мнению автора, состоял в попытках преодолеть неоднозначность реальной жизни, воспринимаемой коммунистами как помеха контролю и управлению, как препятствие на пути сотворения однородной массы «новых людей»15.

Активно развивается российская историография советской государственности. Весомый вклад в изучение механизмов власти в СССР в 1930—1950-е гг. внесли В.П. Булдаков, А.А. Данилов, Т.П. Коржихи-на, Р.Г. Пихоя, А.В. Пыжиков, В.В. Черепанов, О.В. Хлевнюк16. Заметно стремление многих российских исследователей объяснять процессы, происходившие в СССР, сквозь призму цивилизационного подхода. Так, по мнению А.С. Сенявского, через большевиков Россия реализовала накопившийся в обществе тоталитарный потенциал, порожденный интенсивным процессом урбанизации и маргинализации общества. По существу, тоталитаризм оказался наиболее адекватной формой перехода России от «традиционного, аграрного» к «городскому, индустриальному» обществу17.

Анализ введенного в 1990-е гг. в научный оборот архивного материала позволил исследователям включить историю органов НКВД-МВД в общий контекст жизни советского общества и основных тенденций его развития. В этом плане значительный интерес представляют диссертационные исследования Г.М. Ивановой, Л.П. Рассказова, С.А. Овчинникова18.

Во второй половине 1990-х гг. — начале XXI в. появляются работы с комплексной оценкой роли органов внутренних дел и государственной безопасности в развитии российского государства, учитывающие специфику исторического пути, пройденного страной. В качестве примера можно сослаться на коллективные труды «Органы и войска МВД России» и «Российская государственность и государственная

безопасность»19. В упомянутых работах высказаны идеи, во-первых, об исторической преемственности в развитии силовых ведомств, во-вторых, о том, что на всех этапах развития российской государственности строительство органов внутренних дел и государственной безопасности носило централизованный характер и шло из центра в периферию, регионы.

Активно изучается деятельность органов НКВД-МВД на местных материалах. Оригинальная концепция становления региональной милиции на материалах Пензенской губернии предложена А.Н. Кули-ченко20. Процесс взаимоотношений местных партийных организаций и территориальных органов НКВД в период становления сталинского режима рассмотрен в диссертационных исследованиях С.В. Кудрявцева и О.И. Чердакова21. Большой интерес представляют исследования районного звена сталинских органов внутренних дел, выполненные в жанре микроистории. В частности, А.Ю. Ватлин в монографии «Террор районного масштаба» на примере Кунцевского района Московской области показывает механизм «массовых операций» органов НКВД22. По мнению автора, сеть низовых структур НКВД стала ключевым звеном в маховике репрессивной машины. Серьезной работой, претендующей на новое понимание места и роли территориальных органов внутренних дел в системе советского государства, стало диссертационное исследование В.В. Гороховой, посвященное изучению деятельности милиции городов особого списка, в число которых входили почти все крупные портовые, военные и научные центры Советского Союза23. В 1990-е гг. выходят диссертации и монографии, раскрывающие особенности деятельности органов внутренних дел Центрального Черноземья, Верхнего и Нижнего Поволжья, Западной Сибири, Дальнего Востока24. Однако ряд регионов до сих пор выпадал из сферы внимания исследователей. К числу неизученных территорий относится в первую очередь такой обширный регион, как Европейский Север России. Изучение проблемы здесь не выходит за рамки небольших по объему статей и научно-популярных трудов по истории местной милиции и органов госбезопасности25.

Проведенный историографический обзор позволяет говорить о недостаточной разработке проблемы на региональном уровне. До сих пор отсутствует комплексное исследование, в котором бы нашли отражение особенности деятельности территориальных органов внутренних дел советского государства. Несмотря на наличие большого количества литературы о деятельности органов НКВД-МВД в 1930— 1950-е гг., на сегодняшний день имеется ряд историографических проблем, не нашедших решения.

Первая проблема — это взаимодействие органов внутренних дел с властью. Необходимо выяснить, какое место занимали и какую роль играли органы НКВД-МВД в системе советского государства. В литературе бытуют две различные точки зрения. Согласно одной из них, карательные органы были поставлены во главе партийно-государственной пирамиды, во многом обеспечивали эффективное функционирование командно-административной системы и определяли важнейшие направления государственной политики26. Другие авторы считают, что органы НКВД-НКГБ-МВД-МГБ играли подчиненную роль в партийно-государственной вертикали, находясь под началом непосредственно ЦК ВКП(б). Так, И.В. Ширяева пишет: «Органы госбезопасности никогда не стояли над партией, наоборот, они были самым послушным, наиболее дисциплинированным и острым орудием большевиков, опорной структурой среди всех звеньев госаппарата при реализации сложных политических решений»27 .

Вторая проблема — это взаимодействие органов НКВД-МВД с обществом. Как относилось большинство советских граждан к органам НКВД-МВД? Откуда берет истоки недоверие большинства россиян к правоохранительной системе? Характер отношений между ОВД и населением служит показателем состояния глобального взаимодействия «власть — общество», позволяет ответить на вопрос о том, существовал ли диалог между властью и обществом, была ли у советского государства надежная общественная опора или же это был «колосс на глиняных ногах».

Третья проблема — это эффективность деятельности органов внутренних дел сталинского периода. Анализ публикаций советских историков и юристов показывает, что в большинстве из них подчеркивались успехи и замалчивались недостатки в деятельности НКВД-МВД. В итоге был сформирован миф, что органы охраны правопорядка в советское время работали с предельной эффективностью и стояли на страже интересов не только государства, но и общества28. Между тем, как свидетельствуют современные исследования, цена подобного «порядка» была неизмеримо высока. С другой стороны, в постсоветское

время стало правилом критиковать правоохранительную систему сталинского периода, которая изображалась гигантской репрессивной машиной, перемалывающей миллионы человеческих жизней, служивших исходным материалом для построения «светлого будущего». Особо подчеркивалось, что острие карательной политики было направлено против собственного народа. Естественно, что о позитивном опыте деятельности органов НКВД-МВД говорить стало не принято. Думается, что ни та, ни другая точка зрения не отвечают исторической действительности.

Четвертая проблема носит источниковедческий характер. Это проблема достоверности документов НКВД-МВД. Известно, что в период массовых репрессий большинство документов карательных органов содержали извращенную и неправдоподобную информацию, рисовавшую перед руководством страны картину успешной борьбы с многочисленными контрреволюционными формированиями и прочим «антисоветским подпольем». Причем органы целенаправленно искажали реальную картину, преувеличивая в угоду сталинскому руководству опасность, исходящую от политической оппозиции. Все это говорит о необходимости осторожного отношения к ведомственной статистике, не говоря уже о следственных делах на лиц, осужденных сталинской юстицией.

На сегодняшний день значительная часть документации центрального аппарата НКВД-МВД СССР, хранящейся в Государственном архиве Российской Федерации, Центральном архиве ФСБ РФ, Российском государственном военном архиве (бывшем Особом архиве), опубликована29. Подавляющее большинство представленных на суд общественности документов составляют ведомственные нормативно-правовые акты, преимущественно приказы, директивы и докладные записки НКВД-МВД СССР. Они позволяют отчетливо увидеть характер карательной политики советского государства, а также весь спектр задач, которые возлагались на органы внутренних дел, однако оставляют открытым вопрос об их реальном выполнении. Документы же местных архивов являются весомым дополнением к предыдущей группе источников. Они позволяют проследить, как политическая воля и директивные указания высшего руководства проводились на местах, какие особенности они приобретали применительно к местным условиям.

Особо подчеркнем, что документация низовых звеньев и аппаратов НКВД-МВД несет на себе гораздо меньше следов «обработки» и «лакировки», чем докладные записки и сообщения, поступавшие в центральные органы НКВД-МВД. Кроме того, переписка областных чиновников с Москвой свидетельствует о том, с какими трудностями проводилось в жизнь то или иное указание НКВД-МВД. Направлявшиеся в различные инстанции областными, краевыми и республиканскими управлениями НКВД специальные сообщения, информации, справки в большинстве своем с высокой степенью достоверности отражали состояние в различных сферах общественной жизни. Зачастую, как отмечает В.М. Сойма, подобные материалы носили характер социологических исследований, поскольку раскрывали ситуацию, сложившуюся в обществе. При этом речь шла не о контрреволюционных преступлениях и «врагах народа», а о состоянии здравоохранения, снабжении населения продуктами питания и т.д.30

Безусловно, лишь обращение к широкой источниковой базе, представленной не только архивными материалами центрального и местного уровня, но и мемуарами, дневниками, периодической печатью, позволит дать исчерпывающий анализ системы органов внутренних дел советского государства.

Таким образом, можно констатировать, что без изучения специфики и характера деятельности территориальных органов НКВД-МВД сложно составить целостное представление о советской политической системе. Рассмотрение региональных особенностей в тесной взаимосвязи с характеристикой репрессивной политики советского государства существенно облегчит понимание многих социальных, экономических и политических процессов, происходивших в стране в годы сталинизма. Этот анализ, в конце концов, позволит с новой стороны взглянуть на проблему взаимоотношений общества и власти 1930—1950-е гг.

Примечания

1Власов В.А. Советский государственный аппарат. М., 1959; Лесной В.М. Основные принципы работы советского государственного аппарата. М., 1955; Синицин А. Чрезвычайные органы в Великой Отечественной войне //

Вопросы истории. 1955. № 2. С. 34—35; Федоров К.Г. Союзные органы власти (1922—1962 гг.). М., 1963; Ямполь-ская Ц.А. Органы советского государственного аппарата в современный период. М., 1954; и др.

2См., напр.: ГолинковД.Л. Крушение антисоветского подполья в СССР: в 2 т. М., 1978.

3Еропкин М.И. Развитие органов милиции в Советском государстве. М., 1967; Мулукаев Р.С. Организационноправовые основы становления советской милиции (1917—1920 гг.). М., 1975; Скилягин А.П. Советская милиция в период строительства развитого социализма: 1945—1958 гг. Л., 1976.

4Базаров Ф.Е. Советская милиция Западной Сибири в годы Великой Отечественной войны (июнь 1941—1945): автореф. дис. ... канд. ист. наук. Томск, 1971; Биленко С.В. Создание советской рабоче-крестьянской милиции РСФСР и ее деятельность по охране революционного порядка (1917—1920 гг.): дис. ... канд. юрид. наук. М., 1971; Болтенкова Л.Ф. Образование народного комиссариата внутренних дел РСФСР и его деятельность по руководству строительством органов советской власти на местах (октябрь 1917 — ноябрь 1918 гг.): автореф. дис. ... канд. юрид. наук. Томск, 1974; Джалилов Т.А. Милиция Узбекистана в системе органов Советского Социалистического государства и ее деятельность в период перехода к социализму: автореф. дис. ... д-ра юрид. наук. Ташкент, 1971; Ми-хайленко П.П. Из истории милиции советской Украины. Киев, 1965; Плахутина В.Т., Незвигин Г.В. Развитие органов внутренних дел Казахской ССР в годы Великой Отечественной войны (1941—1945). Караганда, 1982; Тимченко А.П. Организация и деятельность милиции Советской Украины в годы Великой Отечественной войны (1941 — 1945 гг.): дис. ... канд. ист. наук. Киев, 1981; Шарков А.В., Павлов В.П. Деятельность органов внутренних дел Белорусской СССР в годы Великой Отечественной войны 1941—1945 гг. Мн., 1984; и др.

5Волков Е.Д. Роль партийных и советских органов в создании милиции в первые годы советской власти (на примере Татарской АССР): автореф. дис. ... канд. ист. наук. Казань, 1984; Ильинский Н.И. Деятельность компартии Белоруссии по укреплению органов милиции (1944—1950 гг.): автореф. дис. ... канд. ист. наук. М., 1975; Черя-чукин В.Г. Партийное руководство советской милицией в годы восстановления и развития социалистического народного хозяйства (1945—1952 г.): автореф. дис. ... канд. ист. наук. М., 1985; и др.

6История советской милиции: в 2 т. М., 1977; Советская милиция: история и современность. М., 1987.

1ArendtH. The Origins of Totalitarism. N.Y., 1951; Friedrich C.J., BrzezinskiZ. Totalitarian Dictatorship and Autocracy. N.Y., 1956; ConquestR. Inside Stalin’s Secret Police. NKVD Politics 1936—1939. L., 1985.

8Inkeles A., Bauer R. The Soviet Citizen. Cambridge, 1959; Mehnert K. Der Sowjetmensch. Stuttgart, 1958. S. 126, 149, 176. Штеппа К.Ф. Советская система управления массами и ее психологические последствия. Мюнхен, 1951.

9Яковлев Б.А. Концентрационные лагеря СССР. Мюнхен, 1955; Артемьев В.П. Режим и охрана исправительнотрудовых лагерей МВД. Мюнхен, 1956; Юкшинский В.И. Советские концентрационные лагеря в 1945—1955 гг. Мюнхен, 1957; Swianiewicz S. Forced Labor and Economic Development. An Enquiry into the Experience of Soviet Industrialization. L., 1965; Bunyan J. The Origins of Forced Labor in the Soviet State. Baltimore, 1967; Barton P. L'institution Concentrationnaire en Russe (1930—1957). Paris, 1969.

10Пайпс Р. Россия при старом режиме. М., 1993. С. 407.

“Stalinist Terror. New Perspectives / ed. J.A. Getty, R.T Manning. Oxford, 1993; The Stalin Phenomenon / ed. A. Nove. L., 1993; David R. Shearer. Industry, State and Society in Stalin’s Russia, 1926—1934. Ithaca; L., 1996; Robert W. Thurston. Life and Terror in Stalin’s Russia. 1934—1941. G.B., 1996; Getty J. Arch, Naumov O.W. The Road to Terror. Stalin and the Self-destruction of the Bolsheviks, 1932—1939. New Haven, L., 1999.

12Фицпатрик Ш. Повседневный сталинизм. Социальная история Советской России в 30-е гг.: город: пер. с англ. М., 2001. С. 229-230.

13Павлова И.В. Современные западные историки о сталинской России 30-х гг. // Отечественная история. 1998. № 5. С. 107-121.

14Кара-Мурза С.Г. Советская цивилизация. От начала до Великой Победы. М., 2004. С. 511.

15Baberowski J. Der rote Terror: Die Geschichte des Stalinismus. Munchen, 2004. S. 135-208.

16Булдаков В.П. Красная смута. Природа и последствия революционного насилия. М., 1997; Данилов А.А., Пыжиков А.В. Рождение сверхдержавы: СССР в первые послевоенные годы. М., 2001; Коржихина Т.П. Советское государство и его учреждения: 1917-1991 гг. М., 1994; Пихоя Р.Г. Советский Союз: история власти. 1945-1991. М., 1998; Черепанов В.В. Власть и война. Сталинский механизм государственного управления в Великой Отечественной войне. М., 2006; Хлевнюк О.В. 1937-й: Сталин, НКВД и советское общество. М., 1992.

17Власть и общество в СССР: политика репрессий (1920—1940-е гг.): сб. ст. М., 1999. С. 52, 56.

18Иванова Г.М. ГУЛАГ в советской государственной системе (конец 1920-х - середина 1950-х гг.): дис. ... д-ра ист. наук. М., 2002; Рассказов Л.П. ВЧК-ГПУ-ОГПУ-НКВД в механизме формирования и функционирования политической системы советского общества (1917-1941 гг.): автореф. дис. ... д-ра юрид. наук. СПб., 1994;

Овчинников С.А. Контрразведка Поволжья в системе государственных органов и общественно-политических структур безопасности СССР в годы Великой Отечественной войны: дис. ... д-ра ист. наук. Саратов, 1995.

19Органы и войска МВД России. М., 1996; Российская государственность и государственная безопасность. М., 2004.

20Куличенко А.Н. Концепция создания и становления региональной милиции (на материалах Пензенской губернии): 1917—1928 гг.: дис. ... канд. ист. наук. Пенза, 1999.

21Кудрявцев С.В. Партийные организации и органы НКВД в период массовых политических репрессий 1930-х гг. (на материалах областей Верхнего Поволжья): дис. ... канд. ист. наук. Ярославль, 2000; Чердаков О.И. Роль местных советских и партийных органов в формировании структуры и функционировании милиции в Нижнем Поволжье (1926—1932 гг.): автореф. дис. ... канд. ист. наук. Саратов, 1993.

22Ватлин А.Ю. Террор районного масштаба: «Массовые операции» НКВД в Кунцевском районе Московской области 1937—1938 гг. М., 2004.

23Горохова В.В. Органы милиции городов особого списка (1947—1956 гг.): автореф. дис. ... канд. ист. наук. М., 2003.

24Бодерко Л.Н. Милиция Западной Сибири в 1930—1956 гг. (на материалах Новосибирской, Омской, Томской и Тюменской областей): дис. ... канд. ист. наук. Тюмень, 1999; Верютин Д.В. Деятельность органов НКВД на территории Центрального Черноземья накануне и в годы Великой Отечественной войны: дис. ... канд. ист. наук. Курск, 2002; Калашников И.И. Органы внутренних дел Республики Бурятия (1923—2000 гг.): дис. ... канд. ист. наук. Иркутск, 2002; Стяжкин С.В. Органы государственной безопасности и внутренних дел в Великой Отечественной войне: 1941—1943 гг. (на материалах Верхнего Поволжья): дис. ... канд. ист. наук. Ярославль, 1999; Тимофеев В.Г. Органы милиции Чувашии в период становления и укрепления командно-административной системы управления страной (1917—1941 гг.). Н. Новгород, 1997; и др.

25По обе стороны фронта: Очерки о вологодских чекистах. Вологда, 2002; Отныне несекретно. Мурманск, 1995; Служим Отечеству: Органы государственной безопасности Республики Коми. Сыктывкар, 1998; Шалашов Е. Череповецкая милиция: история и современность. Череповец, 2002; Стариков Е.А. Очерки по истории милиции города Вологды. Вологда, 2005; Калашникова Н.В. История Вологодской милиции. Вологда, 2003; Чухин И.И. Карелия-37: идеология и практика большого террора. Петрозаводск, 1999; На страже безопасности Поморского Севера. Архангельск, 2003; УВД Архангельской области. Страницы истории. Архангельск, 2002.

26Некрасов В.Ф. Тринадцать «железных» наркомов. История НКВД-МВД от А.И. Рыкова до Н.А. Щелокова. 1917-1982. М., 1995. С. 204.

21Ширяева И.В. Советские правоохранительные органы и проблема прав человека (1922-1941 гг.): дис. ... канд. ист. наук. М., 2003. С. 49.

28Биленко С.В. На бессменном посту (из истории советской милиции). М., 1969; Иванченко А.В. Деятельность народного комиссариата внутренних дел РСФСР по обеспечению прав и свобод трудящихся (1917—1930-е гг.): автореф. дис. ... канд. юрид. наук. М., 1984; Малыгин А.Я., Яковлева Е.М. Из народа и для народа. М., 1988.

29ГУЛАГ: Главное управление лагерей. 1918—1960. М., 2002; Дети ГУЛАГа. 1918—1956. М., 2002; Лубянка: Органы ВЧК-ОГПУ-НКВД-НКГБ-МГБ-МВД-КГБ. 1917—1991: справ. М., 2003; Органы государственной безопасности в Великой Отечественной войне. Т 1—2. М., 1995, 2002; и т. д.

30Сойма В.М. Советская контрразведка в годы Великой Отечественной войны: опыт информационного обеспечения городских комитетов обороны на материалах Нижнего Поволжья. М., 2005. С. 52.

Лукичев А.Н.,

Вологда

Исторический опыт реформирования местного самоуправления в России в XX — начале XXI в.

Должным образом организованное самоуправленческое начало в современном мире выступает в качестве одной из основ демократического общества. Российское общество продолжает поиск оптимальной модели организации местного самоуправления. В связи с этим необходимо обращение к историческому опыту, накопленному в ходе проводившихся в нашей стране многочисленных реформ местного самоуправления. Этим обусловлена актуальность темы.

Отрезок времени, избранный для исследования, охватывает весь XX и начало XXI в. В начале и конце данного хронологического отрезка в российском обществе происходили значительные перемены, а следовательно, шло активное реформирование, в т.ч. и системы местного самоуправления. Речь идет о двух основных периодах реформ, связанных, с одной стороны, с началом советской эпохи, с другой стороны — с ее окончанием. Хотелось бы сосредоточить внимание в первую очередь на этих двух периодах, проведя их сопоставление. Причины, суть, результаты, исторические уроки реформирования местного самоуправления тех лет представляют, по мнению диссертанта, значительный интерес для науки и могут иметь прикладное значение в современном обществе.

В нашем исследовании речь идет о реформировании местного самоуправления на Европейском Севере Российской Федерации, включая Вологодскую, Архангельскую, Мурманскую области, а также Ненецкий автономный округ, республики Карелия и Коми.

Термин «самоуправление» стал употребляться в XVII в. в связи с местным самоуправлением в Англии. В XIX в. это понятие было заимствовано правоведами Германии, а в 1860-е гг. вошло в обиход в России.

Сегодня принято выделять две основные модели построения взаимоотношений органов местной власти и государства: англосаксонскую и европейскую континентальную. Англосаксонская модель подразумевает, что местное самоуправление обладает автономией и не выполняет государственные функции. Европейская континентальная модель основана на признании того, что компетенция органов местного самоуправления регулируется государством и они выполняют (в числе прочих) функции государственного управления.

В отечественной науке XIX — начала XX в. существовало несколько теорий местного самоуправления. К числу наиболее распространенных обычно относят теории «свободной общины», общественнохозяйственную, государственную, юридическую, политическую. В различные исторические периоды в нашей стране предпринимались попытки реализации разных концепций местного самоуправления.

Традиции исследования истории местного самоуправления в России закладывались в конце XIX — начале XX в. представителем государственной школы, правоведом, профессором И.И. Дитятиным; доктором экономических наук, профессором Б.Б.Веселовским; крупнейшим представителем либерального направления в российской исторической науке, академиком В.О. Ключевским; академиком М.М. Богословским; академиком С.Ф. Платоновым; главой государственной юридической школы в России, профессором В.И. Сергеевичем; академиком, ректором Московского университета, крупнейшим представителем государственной школы С.М. Соловьевым; известным историком и общественным деятелем, профессором Московского университета А.А.Кизеветтером; экономистом, земским деятелем, князем А.И. Васильчиковым и др. Многие труды названных исследователей и сегодня не утратили научного значения.

В работах советских ученых, как правило, преувеличивалась слабость земства и его зависимость от государственного аппарата, а достижения, напротив, предпочиталось замалчивать или явно преуменьшать. Советские исследователи видели в деятельности земства в первую очередь выражение интересов буржуазии. Примерами могут служить труды Г.А. Герасименко1.

Отдельные аспекты и периоды деятельности земства в России рассматривались в специальных работах Л.Г. Захаровой, Н.М. Пирумовой, В.В. Гармизы, П.А. Зайончковского, М.С. Симоновой и др., которые акцентировали внимание прежде всего на роли земства в политической жизни общества (главным образом в предреволюционные и революционные годы), особенно на его соперничестве с Советами в период двоевластия. Советские ученые исследовали организацию власти на местах и в более ранние периоды истории дореволюционной России. Однако особое внимание все-таки уделялось истории Советов, которые формально были провозглашены демократическими органами власти на местах, а фактически являлись низшими ячейками государственного аппарата и контролировались коммунистической партией.

В связи с начавшейся перестройкой и провозглашением курса на демократизацию общества во второй половине 1980-х гг. возрастает интерес к самоуправленческому началу в Советах народных депутатов. Издается много трудов, посвященных этой проблематике (работы А.П. Бутенко, А.Г. Мурашина и др.).

В это время рядом отечественных исследователей (И.П. Ильинский, Ю.И. Скуратов, Б.М. Лазарев, Ю.А. Тихомирова, А.И. Щиглиха) предпринимались попытки более пристально, критически взглянуть на деятельность органов социалистического «народовластия».

В 1990-е гг. оценка сущности и роли Советов в СССР в работах многих авторов претерпевает принципиальные изменения. Получает распространение позиция, согласно которой местного самоуправления как такового на протяжении большей части советской эпохи не было. Местные Советы входили в систему органов государственной власти и по своей сути не являлись органами самоуправления.

В постсоветское время в связи с происходившими в стране радикальными политическими переменами общественный и научный интерес к истории местного управления и самоуправления существенно вырос. Появилось множество публикаций по этой проблематике. К ним относятся исследования, посвященные истории местного управления и самоуправления как во всероссийских, так и в региональных масштабах, в т.ч. на Европейском Севере (работы А.В. Воронина, Н.И. Голиковой, Ф.Я. Коновалова, М.Н. Мартюшевой, Л.Н. Мясниковой, В.В. Осипова, В.А. Саблина, Н.Я. Фалилеева, П.В. Федорова,

О.В. Якуниной и др.).

В 1990-е гг. появляется множество публикаций, в которых обобщается опыт, анализируется состояние и оцениваются перспективы развития местного самоуправления в современной России. Многие сборники научных статей, материалов конференций, монографии историков, политологов, правоведов, экономистов и социологов, объединенные этой проблематикой, увидели свет в серии «Библиотека муниципального служащего» (с 2000 г. — «Библиотека местного самоуправления»), которая была основана в 1998 г. Особо следует выделить работы начальника департамента местного самоуправления Министерства по делам Федерации и национальностей РФ А.Н. Широкова, в которых рассмотрены различные модели территориальной организации местного самоуправления и управления муниципальными образованиями.

На фоне новейшей политической истории России разнообразные общетеоретические и политологические аспекты становления местного самоуправления рассматриваются в работах таких исследователей, как С.А. Алексеев, А.С. Барсенков, В.К. Борисов, К.С. Гаджиев, Б. Пугачев, В.В. Согрин и др. Ими прослеживается зависимость развития местного самоуправления от изменения политической ситуации в стране.

В постсоветское время по проблемам развития местного самоуправления в современной России выполнен ряд диссертационных исследований2 , однако в них проблемы становления и развития местного самоуправления рассматриваются в основном с юридической, социологической и политологической точек зрения, а не с исторической, как это пытается сделать автор настоящей работы.

При наличии большого количества работ в сфере современного российского местного самоуправления существует дефицит научно выверенных обобщающих работ по истории формирования местного самоуправления в России в XX в. на материалах Европейского Севера. Материалы же, относящиеся к началу XXI в., еще только начинают вводиться в научный оборот. Этим обусловлен выбор предмета исследования.

Цель диссертации — осмыслить опыт реформирования системы местного самоуправления в ХХ — начале XXI в. Для ее достижения планируется решить следующие задачи: определить предпосылки, причины, сущность и результативность реформ местного самоуправления, имевших место в России в XX — начале XXI в.; провести сравнительно-исторический анализ реформирования местного самоуправления в различные исторические периоды в рамках исследуемого хронологического отрезка; выявить основные этапы развития системы местного самоуправления в России в XX — начале XXI в.; исследовать правовую, территориальную, организационную и финансово-экономическую основы местного самоуправления на каждом из этих этапов; провести сравнительно-исторический анализ развития системы местного самоуправления в России и за рубежом; исследовать конкретно-исторические особенности развития местного самоуправления на Европейском Севере.

Используемые в ходе исследования документы можно разделить на четыре группы архивных и опубликованных письменных источников: 1) нормативные правовые акты, 2) делопроизводственная документация, 3) статистические источники, 4) периодическая печать, 5) эпистолярное наследие, 6) мемуары.

К первой группе используемых в работе источников относятся нормативные правовые акты, регулирующие вопросы организации и деятельности местного самоуправления. Взяв за основу уровень власти, принявшей документы, и размер территорий, на которые распространяется их действие, можно разделить источники этой группы на следующие подгруппы: а) международные акты, б) государственные акты, в) республиканские и областные акты; г) акты органов местного самоуправления.

Следующую группу источников составляет делопроизводственная документация. В основном это относящиеся к теме исследования документальные материалы органов государственной власти и местного самоуправления, избирательных комиссий. К их числу относятся организационная документация (положения, правила); протоколы и распорядительная документация коллегиальных органов (протоколы сессий, заседаний, совещаний, тексты принятых решений, приказы и распоряжения); плановая и отчетная документация; текущая переписка (например, обращения граждан) и т.д. Подавляющая часть этих документов не опубликована.

Еще одна группа источников — периодическая печать. Периодические издания по форме подразделяются на журналы, газеты и бюллетени. По территориальному признаку их можно подразделить на центральные (федеральные), областные (региональные), городские и районные. Материалы, публикуемые на страницах указанных периодических изданий, разнообразны по своему происхождению, содержанию и жанру.

Диссертация будет состоять из введения, четырех глав и заключения. Структура диссертации продиктована ходом реформирования местного самоуправления в России в XX в. и в начале XXI в., его основными этапами. Нижним хронологическим рубежом исследования является начало XX в. Несмотря на наложенные контрреформами 1890-х гг. ограничения, в России к этому времени действовало достаточно эффективное местное самоуправление, сыгравшее выдающуюся роль в подъеме народного благосостояния. Как и в странах Европы, в демократические процессы на местном уровне втягивалось все большее количество людей.

Уникальной для послереволюционной России является история Архангельской области, на значительной части которой в период с августа 1918 г. по февраль 1920 г. существовала неподконтрольная советскому правительству зона — Северная область, простиравшаяся к лету 1919 г. от Печоры на востоке до Мурманска на западе и почти до Котласа на юго-востоке. Преобразования в сфере местного самоуправления в Северной области велись в направлении восстановления земских учреждений. Однако в условиях Гражданской войны и присутствия значительных вооруженных сил иностранных государств, голода и разрухи эта программа оказалась трудновыполнимой.

После установления советской власти в России сложилась новая форма государства — республика Советов. Советы призваны были выступать в качестве представительных органов государственной власти. Существование Советов рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов было закреплено Конституцией РСФСР 1918 г., после образования СССР — Конституцией СССР, принятой 31 декабря 1924 г., и Советы действовали под этим названием до декабря 1936 г.

Принципиальное значение для становления советской системы местного самоуправления имели взгляды В.И. Ленина. Он отстаивал программу Ф. Энгельса: «полное самоуправление... в уезде и общине через чиновников, избираемых всеобщим избирательным правом» и отмену «всех местных и провинциальных властей, назначаемых государством». В.И. Ленин выступал за «наибольшую местную, областную и пр. свободу, известную в истории» и призывал обратиться к опыту Франции 1792—1798 гг., Америки, Англии и Канады3 . В его произведениях есть много высказываний в демократическом духе. В начале строительства нового государства В.И. Ленин запрещал «всякое шаблонизирование и установление единообразия сверху»; резко критиковал советских бюрократов, засевших в центральных учреждениях и душащих местную инициативу4.

Ведущим официальным теоретиком «советского самоуправления» стал жесткий государственник-централист Л.М. Каганович, который в 1920 г. давал такие указания «советскому строителю»: «Отпадают и должны отпасть все рассуждения о контакте и параллельном существовании автономных органов власти в губернии помимо исполкома, за исключением особых представительств из центра. Все объединя-

ется и должно объединяться под единым колпаком губисполкома. Таков закон Октябрьской революции. Губисполком является не просто канцелярией, а он является руководящим всеобъемлющим и вездесущим органом высшей власти, объединяющим все от больших до малых сторон жизни губернии. Отделы. будучи подчинены исполкому, вместе с тем подчиняются директивам центральных учреждений, то есть устанавливается принцип двойной подчиненности. Это наиболее жизненная форма, устраняющая. всякую возможность самостийности, обеспечивающая государственную, а не местническую линию»5 .

Видный государственный и общественный деятель, классик отечественного муниципализма, член комиссии по местному самоуправлению IV Государственной Думы, профессор Л.А. Велихов (основавший в 1908 г. журналы «Городское дело» и «Земское дело») был одним из тех немногих, кто не относился к числу апологетов советского строя. В 1928 г. в фундаментальном труде по муниципальной науке «Основы городского хозяйства. Общее учение о городе, его управлении, финансах и методах хозяйства» он позволил себе поставить под сомнение существование местного самоуправления в СССР. Л.А. Велихов показал, что горсовет на практике является лишь «совещательным органом при уездном и губернском исполкоме». Он критиковал централистскую политику в области финансирования градоустройства6 .

С принятием новой Конституции СССР 5 декабря 1936 г. Советы стали называться Советами депутатов трудящихся, а с 7 октября 1977 г., согласно новой Конституции СССР, — Советами народных депутатов.

Реального самоуправления в Советском Союзе не было. Существовали лишь отдельные его элементы, неспособные отменить всевластие бюрократического аппарата КПСС. Самоуправление в СССР подменялось управлением сверху. Довольно быстро после победы социалистической революции свободную инициативу народа вытеснил всесильный циркуляр начальства. Фактический контроль над местными делами оказался в руках партийно-бюрократической элиты. Все сказанное обусловило неизбежность реформирования системы местной власти, начавшегося на рубеже 1980— 1990-х гг. и продолжившегося в советский период. Оно прошло следующие этапы:

1. Апрель 1990 г. — сентябрь 1993 г. В апреле 1990 г. был принят Закон «Об общих началах местного самоуправления и местного хозяйства в СССР», с которого начинается история зарождения современной системы местного самоуправления, а в июне того же года — Декларация «О государственном суверенитете РСФСР», положившая начало новому этапу российской истории. В это время была заложена законодательная основа для становления субъектов местного самоуправления, к числу которых были отнесены население (граждане), государство, местные Советы народных депутатов, существовавшие в то время территориально-административные единицы, органы ТОС, местные администрации и их главы.

2. Октябрь 1993 г. — август 1995 г. Начало этого этапа связано с прекращением в октябре 1993 г. деятельности Советов и осуществлением т.н. «президентской реформы» (фактическим установлением местного государственного управления). В это время органы местного самоуправления в лице местных администраций снова временно вошли в систему органов государственной власти. Тогда же на государственном уровне утверждаются новые принципы местного самоуправления, которые вступают в противоречие с существовавшей жесткой властной вертикалью.

3. Сентябрь 1995 г. — сентябрь 2003 г. С сентября 1995 г. (с момента вступления в силу Закона РФ «Об общих принципах организации местного самоуправления в Российской Федерации») до конца 1996 г. (когда в целом были завершены выборы представительных органов самоуправления) происходил переход к реализации конституционных принципов местного самоуправления. Шло совершенствование правовых, развитие организационных и формирование финансово-экономических его основ. Совершенствование правовой основы местного самоуправления в это время было направлено в первую очередь на законодательное обеспечение формирования финансово-экономической базы местного самоуправления и функционирования муниципальных служб. В ходе апробации сложившихся моделей управления в ряде муниципальных образований шла их корректировка. Вместе с тем многие проблемы реформирования системы местного самоуправления остались нерешенными. Нормативно-правовое регулирование вопросов организации и деятельности местного самоуправления было неполным и непоследовательным.

Несмотря на то, что провозглашенный в Конституции 1993 г. принцип самостоятельности местного самоуправления получил развитие в федеральном и региональных законодательствах, на практике он не был последовательно реализован. Реформирование изначально было ориентировано на англосаксонскую модель местного самоуправления, подразумевающую отсутствие у последнего государственных функций, и его автономию. Но переход к соответствующему этой модели функционированию местного самоуправления без вмешательства государственных органов власти на основе реальной материально-финансовой базы в 1990-е гг. не был осуществлен. На практике англосаксонская модель местного самоуправления оказалась подменена континентальной, подразумевающей выполнение органами местного самоуправления значительной части государственных дел.

На реализацию реформы повлияли традиции, унаследованные от советской модели местного управления с присущим ей подчинением органов местной власти вышестоящим органам государственной власти. Оказались «унаследованы» и зависимость местной власти от власти вышестоящей в финансовом отношении, и ее функции, не ограничивающиеся решением только задач местного значения, но связанные и с выполнением существенного объема государственных полномочий.

Новый этап начинается в октябре 2003 г. и продолжается до настоящего времени. Процесс реформирования проходит в соответствии с Федеральным законом «Об общих принципах организации местного самоуправления в Российской Федерации» от 6 октября 2003 г., на основании которого в 2005 г. прошли выборы в органы местного самоуправления.

Примечания

1Герасименко Г.А. Земское самоуправление в России. М., 1990. С. 44.

2К их числу относятся работы Л.И. Антоновой, Н.А. Емельянова, П.М. Кебеш, А.Г. Гладышева, В.В.Чепиль и др.

Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 33. С. 72, 74.

4См., напр.: Там же. Т. 45. С. 320, 333; Т. 50. С. 142.

5Памятная книжка советского строителя / сост. Л.М. Каганович. Ташкент, 1920. С. 18.

6Велихов Л.А. Указ. соч. С. 243, 332—333, 350—351.

Трошина Т.И.,

Архангельск

Социальные процессы на Русском Севере в первой четверти ХХ в.: теоретико-методологические подходы к теме*

Периоды общественных трансформаций, кризисных явлений и прочих динамичных процессов в обществе традиционно являются объектом исторического исследования. Первая четверть ХХ в. была этапом, насыщенным социально-экономическими и социально-политическими событиями, поэтому и привлекает внимание историков различных направлений. Автор ставит своей задачей рассмотреть данную эпоху через призму социального, точнее, социкультурного времени, которое развивается более медленно, чем историческое, и в другой системе координат. Предшествующий период, затронувший жизни многих поколений, менее насыщен событиями, социально стабилен и производит впечатление малоподвижного пласта истории, однако именно в недрах этого сравнительно благополучного в социальном плане времени формировался менталитет местного населения, его культурно-психологическое своеобразие и социально-психологическая консолидация больших общностей людей, которую не так просто было разрушить.

*Работа выполнена при поддержке РГНФ и Администрации Архангельской области (проект «Социальная история Русского Севера XIX — первой четверти XX в.»; грант № 06-01-48101 а/С).

По мнению автора, историки, исследовавшие события данного периода, одного из самых динамичных в российской истории, недостаточно внимания уделяли социально-психологическим характеристикам больших устойчивых социальных групп. Собирательные портреты различных групп населения, втянутых волею исторического случая в водоворот событий, рисовались на основе их реальных поступков. Однако следует учитывать, что человеку свойственно приспосабливаться и, руководствуясь инстинктом самосохранения — осознанно или интуитивно — выбирать более соответствующие моменту модели поведения. Например, используемый сейчас историками ментальностей прием контент-анализа, т.е. выявление наиболее повторяющихся в массовых документах (письмах, протоколах собраний и проч.) слов и фраз, выражающих желания и оценки, представляется автору недостаточным для полноценной характеристики истинных представлений участников событий, поскольку эти вербальные формы могли возникать под влиянием массированной пропаганды и агитации. Человек же «находится под воздействием инерции истории, запечатленной в культуре, в социальных отношениях, на него действуют явные или скрытые тенденции всей прошлой истории, которая всегда с ним»1. Вряд ли на ментальном уровне средний человек революционной эпохи значительно отличался от своих культурных предшественников; однако в целях выживания в экстремальной ситуации он был вынужден искать новые поведенческие модели.

Исследователи революционной эпохи, разумеется, не обходят стороной личности участников событий; при этом предметом изучения становятся не только выдающиеся, но и рядовые участники событий. Однако переломные, кризисные периоды истории выводят на сцену людей, имеющих наименее устойчивую социализацию, так называемых маргиналов, не способных быть «типичными представителями» тех групп населения, к которым они «генетически» принадлежали. Для максимально полного понимания эпохи следует создать «коллективные биографии», «социальные портреты» целых общественных слоев (предметное поле — проспография), а затем с помощью концепций и базовых понятий объясняющих наук (социологии, политологии, психологии, культурологии, социокультурной антропологии) проникнуть в побудительные мотивы их поведения в кризисный период истории общества.

Подобная интерпретация исторических событий с помощью объясняющих моделей смежных гуманитарных дисциплин широко внедряется в практику исторических исследований в ХХ в. Новизна нашего исследования заключается в том, что, во-первых, используется социально-биографический подход для объяснения ментальных проявлений целых страт общества; во-вторых, изучение локальной истории выбрано вполне осознанно, поскольку население Русского Севера имеет ряд существенных отличий от остального населения страны.

Существует взгляд на развитие русской цивилизации как на некий цикличный процесс. Однако в рамках больших циклов и здесь явно прослеживается поступательное движение. Ряд отличительных черт, которые прослеживаются в развитии русского населения Европейского Севера России, можно объяснить с помощью теории диаспоры, с той разницей, что диаспора представляет собой некое национально-культурное образование, существующее в инокультурном пространстве, а северная ветвь великороссов сформировалась в результате миграции культурно русского населения в районы, мало или совсем не пригодные для земледельческого труда. Таким образом, русским пришлось жить на Севере во враждебной природной среде, что создавало немалые трудности при сохранении традиционных социокультурных элементов. В истории были примеры существования этносов в культурно-неприемлемой природной среде. Это приводило либо к возвращению их на свою историческую родину, либо к физической гибели этноса, либо к культурному приспособлению к новым условиям и, как результат, изменению этнической идентичности. Северные русские избрали иной путь: выживание во враждебной природной среде при искусственном сохранении русской идентичности, что проявлялось в архаичных формах социальности и культуры. Для поддержания традиционного баланса питания, что было чрезвычайно важным для сохранения культурной идентичности, развивалось сельское хозяйство, а также промыслы; реализация продукции позволяла покупать недостающие предметы потребления. Можно привести и другие инновационные модели, которые в действительности использовались русским населением Севера для устойчивого сохранения традиции, а не в качестве механизма развития. На этой особенности местного населения базируется широко известный миф о предприимчивости северных русских, который, однако, на-

блюдателями второй половины XIX—XX в. не отмечался; более того, фиксировались отсутствие политической и экономической активности, стремление довольствоваться малым и т.д. Безусловно, прогресс в социальной, культурной, экономической жизни населения происходил, но в основном как результат огромной цивилизирующей деятельности государства. Когда же государству становилось «не до» Севера, происходил «откат» к традиционной культуре. Подобные «откаты» в условиях кризиса — явления естественные, т.к. включается некий механизм выживания этноса в условиях далеко зашедших революционных изменений. Но «культурные отступления», зафиксированные в среде северных русских, имеют ряд важных качественных отличий.

Истощение природных ресурсов, наметившееся с конца XVIII в., неминуемо привело бы к отселению значительной части населения в более южные районы страны. Сельское хозяйство, прежде всего земледелие, не могло стать основой благополучия северного крестьянина. При данных обстоятельствах то особое значение региона, которое он приобрел в XVIII — первой половине XIX в. в связи с развитием кораблестроения и сопутствующих ему видов промышленности, стало оказывать деформирующие влияние на экономическую деятельность населения. К тому же, край, благодаря отсутствию крепостной зависимости, мог выставлять излишнее население на рынок свободной рабочей силы. Ситуация стала меняться в пореформенный период, когда более населенные территории страны стали поставлять на этот рынок избыток рабочих рук, а государственное кораблестроение было упразднено. После непродолжительного и очень мучительного периода возрождения сельскохозяйственной деятельности наступил новый экономический подъем края, связанный с развитием лесопромышленности.

Введение северных территорий Европейской России в орбиту общегосударственных интересов позволило справиться с проблемами, естественно возникавшими в связи с истощением природных запасов, которыми в течение достаточно длительного периода пользовалось русское население не только для собственных нужд, но и для продажи в другие регионы. Несмотря на то, что демографический переход здесь, судя по статистическим данным, наступил позднее, чем в Европейской России (и значительно позднее, чем в остальной Европе), рост населения был избыточным для региона с присваивающей экономикой. Последнее привело к тому, что социальная политика государства, носившая патерналистский характер, здесь быстро привилась и дала свои плоды. Свойственные русскому народу законопослушание и смирение в среде местного населения проявлялись в особой степени.

Базовым населением региона являлось крестьянство, причем основными категориями были государственные крестьяне, с которыми слились группы монастырских (экономических) крестьян, «монастырских служек», лошманов. Южную часть региона населяли крестьяне удельные. Историческими формами управления этими группами крестьян и существовавшими в их среде видами землепользования можно объяснить некоторые различия участия жителей отдельных местностей в революционных и послереволюционных событиях. К началу ХХ в. произошло почти полное правовое сближение всех групп крестьянского населения страны, однако мы исходим из того, что в предыдущую эпоху среди северного крестьянства установились специфические социальные связи и культурные нормы, которые не подверглись полному нивелированию и оказали определенное влияние на специфику мотиваций участников событий первой четверти ХХ в.

Остальные группы населения края были в основной массе производными от крестьянства. Активная миграция населения сюда прекратилась в первой половине XIX в., и за прошедшие десятилетия основная масса мигрантов смешалась через родственные и прочие связи с местным населением. Новый всплеск мигрантов пришелся на 1910-е гг. — предвоенный период и особенно годы Первой мировой и Гражданской войн. Эта миграция была массовой, времени на «переваривание» ее местной культурой не было, и роль пришлого населения в политических событиях первой четверти ХХ в. на Русском Севере была достаточно велика.

Что касается малочисленных по сравнению с крестьянством страт общества, то со второй половины

XIX в. большинство чиновников, духовенства, интеллигенции «рекрутировалось» из крестьянства, благодаря широкому распространению образования и поощряемой в определенной степени властями социальной мобильности. При этом в условиях индустриализации, урбанизации, некоторой социальной

эмансипации часть наиболее предприимчивых и активных северян покидали безвозвратно родину, переезжая в более перспективные районы страны.

Маргиналы, выдвинувшиеся из крестьянской среды (горожане — на первых порах мещане, ремесленники, купечество; а со второй половины XIX в. — рабочие, приказчики и прочие; интеллигенция, в т.ч. духовенство и чиновничество) имели двойственную социализацию, которая осуществлялась в процессе непосредственного взаимодействия личности с социальной средой и в процессе коммуникационного воздействия, т.е. через обучение и воспитание. Эти два вида социализации строились на разных системах ценностей, в результате была велика вероятность формирования личностей с неустойчивой психикой, с комплексом «ненужных, лишних людей», со склонностью к девиантному поведению. Исследование процесса формирования этих групп, их системы норм и ценностей позволит найти объяснение поведения представителей этих групп в эпоху социальных катаклизмов первой четверти ХХ в.

Период, избранный нами для изучения, хорошо описан современниками-этнографами, а также другими наблюдателями народной жизни: путешественниками, местной интеллигенцией, чиновниками. Этот бесценный материал страдает, на наш взгляд, двумя важными недостатками. Во-первых, авторы фиксировали современную им социокультурную ситуацию, хотя (и для Русского Севера, как выше было объяснено, это особенно важно) предшествующее развитие отнюдь не было линейным. Во-вторых, для интеллигенции и чиновников XIX и рубежа ХХ в. была свойственна некая идеализация народного быта. Например, очень странно из уст чиновников (от чиновника по крестьянским делам до губернатора) слышать критику в адрес наиболее активной части населения («мироедов» и «кулаков») и рекомендации создавать здесь на государственном уровне некие «одинаковые условия» с целью периодического уравнивания стартовых возможностей. Если на первых порах такие рекомендации объяснялись вполне утилитарными потребностями (не допустить обнищания налогоплательщиков), то впоследствии явно заметной стала идейная подоплека социальной справедливости2. На фоне общего «народолюбия» слабо звучали голоса тех, кто предлагал обратить внимание на недостатки общей уравнительности (например, введение уравнительного общинного землепользования в начале XIX в., или многочисленные льготы, которые давались с конца столетия поморам и колонистам, не приводили к заметным положительным результатам).

Различного рода первичные общественные институты, формирующие личность (способы жизнеобеспечения, семейной организации, социализации детей) в литературе того времени раскрывались с помощью нестрогих с точки зрения науки описательных методов, часто личных впечатлений. К тому же, как уже упоминалось, подобные источники несут на себе свойственное интеллигенции начала ХХ в. истовое народолюбие.

Впрочем, благодаря деятельности губернского статистического комитета появляется немало работ, построенных на строгой статистике. Эти материалы можно использовать для подтверждения наших теоретических построений. Опубликованные статистические материалы и данные, хранящиеся в архивах, подтверждают, например, вывод о более позднем вступлении Русского Севера в состояние демографического перехода. Это важно, с одной стороны, для обоснования тезиса, согласно которому земельный вопрос не приобрел в данном регионе такого острого значения, как в земледельческих районах страны, с другой — дает количественный материал, подтверждающий, что основными участниками революционных событий были молодые люди первого поколения «излишнего населения», появившегося в период демографического перехода. Это поколение воспитывалось в условиях традиционно пренебрежительного отношения к детям, существовавшего в крестьянской среде в условиях массовой смертности младенцев; соответственно, у них не сформировалось чувство самоценности. При этом их поколение, подвергшееся в подобных условиях жесткому «естественному отбору», имело более высокий шанс выжить, что привело к тому самому «излишку» людей, пренебрежительно относящихся к своей жизни. Данное обстоятельство повлияло на то, что пережившее Первую мировую войну поколение не превратилось в стремящихся к пресыщению эгоистов, как это сделали их сверстники в большинстве других воевавших стран, а с большей или меньшей степенью активности вступило в самоубийственную полосу революционных войн и преобразований.

В качестве основного источника изучения социальной истории периода 1917—1924 гг. используются протоколы собраний партийных, профсоюзных, советских организаций, а также воспоминания, собранные историко-партийными архивами в 1920-х гг. Нас интересуют воспоминания, записанные именно в этот период, поскольку в дальнейшем они подвергались более сильной внутренней цензуре и идеологическому ретушированию. Для работы с источниками этого вида характерны как положительные стороны (искренность авторов воспоминаний, в основной массе людей, не страдающих «интеллигентской» рефлексией), так и определенные сложности: (тематическая полиэпизодичность рассказов; отсутствие сюжетов глобального характера; инкрустирование их фактами автобиографии, собственных оценок, лирических отступлений). При работе с данными материалами необходим тщательный учет любых ассоциативных связей. Вместе с тем названный источник более информативен и надежен для нашего исследования, чем протоколы собраний, хотя и эта документация несет в себе отголосок внутренних ментальных установок участников событий.

Во второй половине XIX — начале ХХ в. изучение региональной истории с цивилизационых позиций (теория историко-культурных типов; климатическая детерминация) широко развивалась в России. На базе подобных теоретических концепций появилось немало интересных публикаций по социальноэкономической и культурной истории Русского Севера. Впоследствии эта работа продолжалась в рамках краеведческого движения, а также в среде эмигрантов (в числе последних хотелось бы вспомнить П. Сорокина, который в своих трудах о поведении человека в условиях кризиса не мог не опираться на социальный опыт, полученный им во время его жизни на родине — на Русском Севере.

В 1930-е гг. научное краеведение было низведено до уровня «школьного». Концептуальная составляющая была из него убрана вообще или заменена вульгаризированной формационной теорией, «подтянутой» под местную специфику. Целые темы были изъяты из области научных интересов.

На особенности Гражданской войны на Севере, исходя из специфики социального развития в регионе, обращал внимание еще И. Минц3 , за что подвергался в свое время критике. Нельзя сказать, что в

ХХ в. историческая наука вообще не интересовалась событиями XVIII и XIX вв., в т.ч. на Русском Севере. Однако наметился некий разрыв; последовательного изучения эпох как единого целого, с выявлением причинно-следственных связей, не произошло. Возможно, причина кроется в основной концепции советской историографии, формационном подходе, который не учитывал локальных особенностей отдельных территорий. Для Русского Севера же эти особенности были весьма значимы. Формационный подход, как известно, оптимален для западноевропейской цивилизации, которая в основе своей была земледельческой. Климатическая детерминация севернорусской истории не укладывалась в эту концепцию, поэтому на теоретическом уровне произошел разрыв между изучением ранних периодов истории края, от которого остались мифы (например, об особой предприимчивости и свободолюбии «поморов»), и освещением событий ХХ в., которые хорошо укладывались в общую схему развития страны, но фактологически мало поддерживали эти устоявшиеся мифы. В связи с этим мы и ставим перед собой задачу разобраться, почему произошло такое резкое изменение в характере северян; чем объясняется их пассивное участие (или неучастие) в бурных событиях ХХ столетия.

Следует учесть, что региональная история на уровне собственных концептуальных построений осмысляется сейчас достаточно широко, особенно у неевропейских народов. У исследователей, стремящихся смотреть на историю своих народов глазами не евро-парадигмы, возникла потребность создания «местных» социальных психологий, учитывающих социальный и культурный контекст, характеризующий конкретную этническую общность.

Возвращаясь к проблеме методологии настоящего исследования, следует указать, что предлагаемый полидисциплинарный подход, при котором исторические источники анализируются через призму концепций других обществоведческих и гуманитарных наук, обычно используют для изучения глобальной истории, либо коротких, наиболее судьбоносных ее эпизодов. По мнению автора, локальная история имеет такое же право на то, чтобы являться предметом пристального и концептуального ее рассмотрения. Огромные, малоподвижные пласты исторического развития населения конкретного региона подготавливают тот человеческий материал, ту ментальность, которая проявляется именно таким, а не другим

образом в период грандиозных социальных изменений. В связи с этим автор предполагает применить метод синтеза микроистории и крупных теоретических построений.

Для анализа имеющихся в нашем распоряжении источников, кроме традиционно принятых в исторической науке, применяется социологический метод (в данном случае — «ретроспективное анкетирование»); методы проспографии; количественные методы, в первую очередь при обработке демографических данных. Чрезвычайно важным представляется использование методов психологической науки. В изучаемую эпоху происходил все ускоряющийся процесс, включающий перестройку привычных жизненных стереотипов; возникновение межгрупповых социальных противостояний, начавшихся как характерный для эпохи урбанизации конфликт «отцов» и «детей», и экстраполированный затем на более крупные группы. Для периода, предшествующего изучаемому, было свойственно состояние хронического гиперстресса, на что указывают сдвиги ряда социально-психологических показателей. По мнению психологов, именно люди, которые чувствуют себя не реализовавшимися в существующих обстоятельствах, становятся повышенно чувствительными к новым возможностям. В условиях ускоряющейся социальной мобильности рубежа ХХ в., стирания сословных граней, небывалых темпов развития образовательного и культурного (или квазикультурного) уровня таких «социальных маргиналов» было довольно много. Для них отрицание прошлого в революционную эпоху произошло сравнительно легко. «Человек, который плохо приспосабливается к окружающим условиям, приспосабливается не путем изменения какой-то части мира, но изменяя свои взгляды на мир; принятие новой картины мира делает возможным пересмотр и переоценку самого себя, повышение чувства собственного достоинства <...>. Отсюда то фанатическое рвение, которое проявляется у столь многих обращенных», — так характеризует западная социальная психология сектантов4. Представляется возможным использование такой диагностики при исследовании мотиваций наиболее рьяных сторонников революционных преобразований. Именно переломные эпохи не просто выявляют наибольшее количество социальных тенденций, но снимают с действующих лиц автоматические стереотипные модели поведения, которые стали стандартными и привычными за период определенной «стагнации» социальных процессов. В момент социального сдвига человек вынужден действовать спонтанно в зависимости от моментально складывающихся обстоятельств, и получает возможность проявлять свои истинные характерологические и личностные черты. Именно экстремальная ситуация проявляет истинные свойства человека и показывает его реальную роль во взаимодействии индивидов, а также в распределении социальных ролей в малой группе. Этот вывод психологов может создать теоретическую базу для объяснения поведения молодых людей, женщин и некоторых других малых групп и индивидуумов, которые в традиционных условиях подвергались жесткому социальному контролю.

Для любой кризисной ситуации характерно состояние острого эмоционального шока и общее психическое напряжение, проявление безрассудной смелости при снижении критической оценки ситуации. Этот диагноз, который ставят психологи для индивидуума, находящегося в психотравмирующей ситуации, вполне приемлем для общества — прежде всего, традиционного. Последующее состояние описывается как «стресс осознания», чувство растерянности, депрессивное состояние. Действительно, анализируя ситуацию общей апатии послереволюционного времени, можно использовать те же термины. Безусловно, открывшиеся социальные возможности оказывали мобилизирующее влияние на наиболее активных представителей общества. Остальные же пребывали в состоянии, близком депрессивному, что ухудшало социальную адаптированность людей и делало возможным манипулирование их сознанием.

Впрочем, первые послевоенные годы были чрезвычайно тяжелым периодом, когда на первое место выступила потребность в естественном выживании. Поведение населения на данном этапе имеет две тенденции: во-первых, формирование конструктивной идеи и психологической установки на совместное преодоление трудностей, мобилизацию на активные действия при готовности отказаться от антагонистических групповых интересов и ряда индивидуальных благ ради достижения общей цели; во-вторых, распад единого самосознания общества на противоречивые течения, формирование неконструктивных групповых психологических установок агрессивно-эгоистического или пассивно-выжидательного типа поведения, направленного на решение частных задач в интересах отдельных групп. С этой точки

зрения может быть объяснено возвращение к традиционности в ее самых ранних проявлениях, свойственных северной деревне начала 1920-х гг. Последнее касается не только экономических, но социальных и культурных форм жизни.

Автор позиционирует данную статью как «подходы к теме». Огромный накопленный материал находится сейчас в состоянии обработки и критического осмысления с позиций полидисциплинарного анализа. Целью исследования является изучение событий именно первой четверти ХХ в., однако осмысление социальной истории Русского Севера XVIII—XIX вв. позволит конкретизировать и сузить подходы к заявленному широкомасштабному анализу событий одной из самых кризисных страниц отечественной истории. Автор полагает, что изучение длительного, малоподвижного периода перехода общества из одного состояния в другое даст хороший аналитический и эмпирический материал для создания объясняющих моделей эпохи, отличающейся максимально ускоренной социальной и исторической динамикой.

Большой объем источников, привлеченный для исследования, позволяет автору идти в своих интерпретациях от них, а не от концепции, лишь координируя и перепроверяя сделанные выводы с помощью новейших достижений в области социологии, психологии и истории. Это гарантирует нас от излишней социологизации, которая в настоящее время является самой большой опасностью на пути историка, исследующего социальные процессы.

Примечания

1Ахиезер А.С. Россия: Критика исторического опыта (социокультурная динамика России): в 3 т. Новосибирск, 1997. Т. 1: От прошлого к будущему. С. 345—346.

2Социолог А. Вишневский полагает, что такое критическое отношение к социальной реальности возникло у интеллигенции, как реакция на неуспех модерназиционных процессов. — См. в кн.: Вишневский А. Серп и рубль: Консервативная модернизация в СССР. М, 1998. С. 26, 170, 189.

3Минц И. Английская интервенция и северная контрреволюция. М.; Л., 1931.

4Шибутани Т. Социальная психология. Ростов н/Д, 1999. С. 444—447.