Материалы к биографии В.И. Вернадского: детство и юность Текст научной статьи по специальности «История и археология»

В 1953 г. в ГЕОХИ им. В.И. Вернадского АН СССР был открыт Кабинет-музей В.И. Вернадского. Первым хранителем Кабинета-музея стала А.Д. Шаховская - секретарь В.И. Вернадского, дочь его ближайшего друга со студенческих лет, князя Д.И. Шаховского - внука декабриста Ф.П. Шаховского, земского деятеля Ярославской губернии, министра Государственного призрения во Временном правительстве, в начале 1920-х годов служившего в кооперации, арестованного в 1938 г. и расстрелянного в 1939 г. 6 августа 2004 г. из архива Елизаветы Михайловны Шик (род. 1926 г.) В.П. Волкову была передана небольшая по объему (63 машинописных страницы на пожелтевшей от времени бумаге) неопубликованная рукопись А.Д. Шаховской с пометками неизвестного редактора карандашом, вставками и исправлениями чернилами А.Д. Шаховской. Мы дали этой рукописи условное название <А.Д. Шаховская. Материалы к биографии В.И. Вернадского>. В.П. Волков часто обращался к этой рукописи в работе над дневниками В.И. Вернадского, высоко ее ценил в качестве первоисточника и хотел, чтобы эта рукопись была опубликована и вошла в научный оборот. Рукопись состоит из трех частей. I. Семья и раннее детство. II. Переезд в Петербург. Гимназия. III. Университет. Я получил эту рукопись от В.П. Волкова 30 мая 2012 г. для ознакомления с ней, приведения ее к электронному виду, редактирования и подготовки к печати. Во время отпуска я выполнил эту работу, и В.П. Волков собирался отредактировать рукопись, подготовить к ней указатель имен. Однако В.П. Волков внезапно и неожиданно заболел и 15 декабря 2012 г. ушел из жизни. Мне пришлось завершать это важное начинание. Воспроизведен весь текст машинописи. Перечеркнутые чернилами места текста выделены косыми скобками. Квадратными скобками отмечены правки чернилами А.Д. Шаховской. Правки неизвестного редактора карандашом выделены угловыми скобками.

В.С. Чесноков

ученый секретарь Комиссии по разработке научного наследия академика В.И. Вернадского при Президиуме РАН

Материалы к биографии В.И. Вернадского: детство и юность**

**

I. Семья и раннее детство

Шаховская

Анна Дмитриевна

(1889 - 1959)*

Владимир Иванович родился в 1863 г. «Это был год польского восстания» - так писал он сам глубоким стариком, указывая дату своего рождения. Это был жестокий год, когда русское самодержавие душило дерзкую попытку поляков воссоединить свою раздробленную страну и возвратить ей независимость. Восстание было подавлено в следующем 1864 г. и началась жестокая расправа: казни и ссылки повстанцев, опустошение польских городов и неумолимая «русификация» Польши. Недаром особенно рьяный русский администратор - [генерал-губернатор Северо-Западного края М.Н.] Муравьев получил прозвище «Муравьев-вешатель». И в ответ на жестокости росла и укреплялась в Польше ненависть поляков к

Анна Дмитриевна Шаховская

«москалям».

А ведь только за два года до того, 19 февраля 1861 г. прогремел на всю страну Манифест освобождения крестьян и пало, наконец, позорное для России вековое рабство. Об этом писал еще Пушкин, за это отдавали свою жизнь декабристы и, наконец, это свершилось. Давно жданная, давно подготовленная, уже сильно запоздавшая реформа получила, наконец, свое осуществление. И другие реформы были введены в эти годы, в первое десятилетие царствования Александра II. В 1864 г. было введено «земство» - это было зачаточное, находящееся в руках помещиков местное самоуправление. Крестьяне туда попадали только как отдельные единицы.

Была проведена и «судебная реформа», был введен гласный суд с участием представителей общественности - «присяжных заседателей», суд, который через 15 лет нанес неожиданный удар самому самодержавию. Присяжные заседатели оправдали революционерку Веру Засулич, которая стреляла в генерал-губернатора Трепова и тяжело его ранила. Засулич эмигрировала заграницу. И одновременно с этими реформами тот же «царь-освободитель» жестоко расправлялся с поляками, боровшимися за независимость Польши. Таково было самодержавие. Одной рукой оно давало, другой брало. Оно всегда с угрозой держало оружие. И давало-то иногда потому, что если не дашь - сами возьмут. И держало оружие наготове, так как боялось, что «государь», хоть и «горячо любимый», но безоружный, не уцелеет.

Недаром писал революционер Лавров в зарубежном нелегальном журнале «Вперед!», обращаясь к Александру II: «Ваше величество, вы ходите иногда по улицам. Если навстречу вам попадется образованный молодой человек с умным лицом и открытым взглядом, знайте, это ваш враг».

Недаром уже с 1857 г. несся из Лондона зов «Колокола», который издавал А.И. Герцен и девизом которого было: «Зову живых» - [«Vivos voco»]. И все последующее десятилетие обострялась борьба с революцией и страх революции становился все более реальным. Никакие репрессии, никакая охрана не спасли Александра II. Он был убит бомбой 1 марта 1881 г. и гранитная мостовая С.Петербурга, - нарядной столицы с пышными царскими дворцами и садами, со статуями царей и цариц, обагрилась его кровью/.

Владимир Иванович родился [в 1863 г.] в С.-Петербурге на Миллионной улице ночью 28 февраля в семье профессора Ивана Васильевича Вернадского [(1821-1884)]. Отец его - крупный экономист, принадлежал к цвету русской интеллигенции. В момент рождения Володи он был уже не молод, ему было уже 42 года. Его знали не только в России, но и заграницей. Он читал лекции в С.-Петербургском Александровском лицее, издавал несколько лет экономический журнал, выпустил ряд книг и статей. <Он уже много пережил: три года тому назад он потерял первую, горячо им любимую жену, помощницу его в работе, оставившую ему единственного сына, болезненного, хилого, но богато одаренного мальчика. Ему было [11] лет, <когда

Шаховская Анна Дмитриевна (1889-1959), дочь Дмитрия Ивановича Шаховского, литератор, секретарь Петра Алексеевича Кропоткина в последние годы его жизни, с 1938 по 1945 годы -секретарь Владимира Ивановича Вернадского, хранитель мемориального Музея В. И. Вернадского.

Публикуется впервые. Предоставлено Комиссией по разработке научного наследия академика В.И. Вернадского при Президиуме РАН. Текст, особенно в начале, имеет стилистические особенности и идеологические коннотации, характерные для времени написания.

Мать В.И. Вернадского -Анна Петровна Вернадская (1836-1898),урожденная Константинович, ссыном Володей. 1864 г.АРАН.Ф.518. 0П.2.Д.124.Л.4.

Отец В.И. Вернадского -профессор, экономист Иван Васильевич Вернадский (1821-1884). 1880 г. АРАН. Ф.518.0П.2.Д.125.Л.21.

отец вступил во второй брак>. Рождение второго сына наполняло сердце отца радостью и надеждой. <Он надеялся, что этот мальчик> будет здоровее и счастливее старшего брата. Иван Васильевич надеялся на новую счастливую семейную жизнь>. <Жизнь не баловала Ивана Васильевича; детство было тяжелое, юношество полно напряженного труда и только благодаря неустанной энергии и блестящим способностям он достиг своего положениях

Не меньше радовалась сыну и мать - Анна Петровна. Она была моложе мужа на 16 лет, ей было 26 лет. <Урожденная Константинович, из семьи военного (отец ее был генерал), она впервые вступила в брак>, /Володя был ее первенец/.

Своего мужа она знала с ранней молодости. Они оба были киевляне. Он бывал у них в доме еще студентом, потом молодым профессором. Он ей очень нравился тогда и ее искренне огорчила его женитьба на петербургской барышне, которая к тому же приходилась ей родственницей. За десять лет этого первого брака Анна Петровна изредка видела его в Петербурге. А когда он овдовел, и она встретила его надломленного горем, <изнемогавшего от одиночества>, она быстро и решительно подошла к нему и победила его сердце, стала его женой.

<Еще свежа была память о первой жене, еще печатались посмертные ее книжки (она, как и муж, была писательницей), а> весной 1862 г. (так рассказывала сама Анна Петровна), они с Иваном Васильевичем «пошли гулять пешком, зашли в церковь и повенчались. Знакомых свидетелей не было. Затем пошли к фотографу и снялись».

/<Не так, совсем не так происходил первый брак Ивана Васильевича с Марией Николаевной Шигаевой, за 12 лет до этого, в 1850 г. Это тоже было весной, в Петербурге, в Преображенском Лейб-гвардии соборе. Но тогда все было торжественно, нарядно, красиво. Шафера со стороны жениха и невесты, венчальное платье и цветы, катера, званый обед, поздравления родных и друзей; все как тогда было принято/. Этот брак сулил молодым полное счастье. И это счастье было>.

Сам Иван Васильевич так писал в своем дневнике об этом: «Я встретил ее по возвращении из-за границы и полюбил это чудное дитя, лишенное предрассудков своих лет и своего сословия. Она тоже полюбила меня и с согласия отца, 30 апреля 1850 г. состоялся наш брак. Скромная, безмерно любящая, любознательная. С поразительно вдумчивым умом. С отсутствием всего напускного, всякой тени предрассудков, она мне подарила счастье, на которое я не мог рассчитывать».

<И сейчас, над колыбелью первого сына от новой жены, Иван Васильевич невольно быстро пробежал мыслью всю свою жизнь>.

Он был украинец. <Детство его прошло в Киеве>. Отец его штаб-лекарь Василий Иванович Вернадский (1769-1838) выбился, благодаря своим дарованиям и энергии из простой священнической семьи казацкого происхождения.

Анна Дмитриевна Шаховская

/Многие годы своей жизни он провел в военных походах. Он принимал участие в переходе через Альпы с Суворовым, был взят в плен маршалом Массеной, и был награжден орденом Почетного Легиона за то, что он относился с одинаковым вниманием к раненым, как к русским, так и к французам. Мать его Екатерина Яковлевна, урожденная Короленко, имела четверых детей - трех сыновей и одну дочь, но из всех детей выжил только он один, младший сын Иван. Два старших сына умерли взрослыми, сестра в раннем детстве. Эта смерть детей наложила мрачный отпечаток на жизнь всей семьи и из детства Вани это как-то особенно запомнилось ему. Смерть старшего брата Харитона, когда Ивану было 12 лет, а Харитону - 17, Иван хорошо помнил.

Он помнил, как от него пришло письмо, помнил дрожащий почерк, буквы с завитками, крупные заглавные строки: «Дражайшие родители, Папенька и Маменька». Дальше шло: «Правосудное небо раздает каждому свое, и я с терпением переношу свою болезнь. Не беспокойтесь нисколько обо мне; ибо тут в клинике самой лучшей из Академии медицинской, меня лечат и студенты смотрят и перевязывают - лекарства внутрь здесь отличные...»

В конце письма Харитон писал ему, Ванечке: «А тебе, любезнейший братец, желаю самого лучшего успеха в науках и здоровье - Геркулеса!». Это письмо от него пришло 4-го ноября, а потом узнали, что как раз в этот день, 4-го ноября он умер/. Это первое горе запомнил Ваня на всю жизнь. В предыдущем письме своем Харитон писал ему: «Любезнейший Ванечка! Не печалься, что я нездоров; будь здоров, учись и все будет хорошо. Прощай. Много писать нельзя! Твой брат, Харитон Вернадский».

Ваня действительно учился отлично. В 1837 г., 16 лет, не окончив еще Киевской гимназии, он, с разрешения директора, держал экзамен в Киевский университет Св. Владимира и был туда принят. И здесь он был одним из лучших студентов и получил золотую медаль за представленное им сочинение. Еще студентом он потерял отца, в живых из всей семьи теперь осталась одна мать.

В 1841 г. Иван Васильевич окончил Киевский университет и в том же году он начал свою служебную деятельность и самостоятельную жизнь. Он был назначен старшим учителем словесности в Каменец-Подольск. <На акте новый учитель выступил с яркой речью: «Значение славян в жизни Европы»>.

Но служба в Каменец-Подольске <продолжалась недолго>. Уже через год Ивана Васильевича вызывают в Киев, где он получает место учителя русской словесности во 2-ой Киевской гимназии и в том же году университет выбирает его на кафедру политической экономии и /< о счастье!)>/ командирует заграницу на три года: в Германию, Францию, Англию, Бельгию и Голландию.

Иван Васильевич помнил, как ликовала его душа, какое нетерпение его брало поскорее отправиться!.. Как он не мог удержать [довольной] улыбки при встрече со знакомыми.

Наконец он в Берлине. Его принимают в университет, он слушает лекции. Особенно увлекали его лекции по географии К.

Николай, брат В.И. Вернадского, (1851-1874). 1873г. АРАН. Ф.518.0П.2.Д.126.Л.2.

В.И. Вернадский с сестрами Ольгой и Екатериной в годы обучения в Петербургском университете, 1881 г. АРАН. Ф.518.0П.2.Д.110.Л.2.

Володя Вернадский 1867 г.

Риттера. Записи этих лекций - аккуратная тетрадочка, написанная ровным красивым четким почерком, хранилась у него всю жизнь.

В конце 1844 г. он уже перебрался в Париж. Он слушал лекции Бланки, посещал заседания палат... Он присматривался к политической жизни... Во Франции готовилась революция.

Здесь он получил известие о смерти матери, единственном, последнем близком ему человеке. Его потянуло домой, в Киев. Но нет! Какой смысл ехать, когда все уже кончено. Он совладал со своим горем, продолжал занятия, а летом он поехал в Италию, о которой давно мечтал. Здесь он наслаждался памятниками архитектуры и искусства - памятниками строгого мрачного средневековья, памятниками солнечной античной красоты, блещущими радостью жизни. И думал, думал.

В 1845 г. Иван Васильевич в Лондоне, третьей европейской столице; здесь он сосредоточился на изучении своей специальности - политической экономии, познакомился с государственными учреждениями, с торговлей, изучил законы о бедных.

Много он увидел нового за эти три года. Он с горечью понял весь позор крепостного режима своей родины, всю глубину бесправия и невежества народа, всю грубость произвола правящих классов. Еще больше оценил он движение декабристов, их порыв к законности и свободе, еще больше захотел и сам работать в том же направлении.

Совсем новое, что он понял, это то, что двигают историю «массы» и что вся жизнь общества и страны развивается закономерно, а не по воле случая. Ему казалось, что он ощутил под собой твердый фундамент, что в его голове все укладывается в стройные ряды, что он понимает смысл всего окружающего.

Он помнил, как ему захотелось передать другим то, что он уразумел. Захотелось на родину. Но он был другой и родина была другая. И ни кого там не осталось родных. Как-то она его встретит? Как примут его ученые? Он готовил диссертацию на степень магистра: «О теории потребностей».

С волнением возвращался он в 1846 г. в Петербург, где сдал экзамены на магистра, а затем в Киев, где был «определен к исправлению должности адъюнкта по кафедре политической экономии и статистики» (так записано в его аттестате о службе).

В Киеве он побывал на могиле матери, позаботился об устройстве ее. Он был крайне огорчен и возмущен, узнав, что мать во время пребывания его за границей купила двух крепостных. <Кровь бросилась ему в голову от негодования. Как! Она не поняла, она -мать - не почувствовала ненависти сына к этому позорному рабству, его жажды скорейшего освобождения крестьян! Они никогда, слава Богу, не были помещиками и вдруг, на старости лет, завести крепостных. С этим он никак не мог примириться>.

В начале следующего 1847 г. он поехал в Петербург для защиты своей диссертации «О теории потребностей». Он знал, что она написана серьезно, что она - шаг вперед в экономике, и он лелеял

Анна Дмитриевна Шаховская

мысль, что удачная ее защита откроет ему двери для преподавания в С.-Петербургском университете. Но это не удалось.

Диссертацию не оценили и в Петербурге его не оставили. Приходилось возвращаться в Киев. А между тем в Петербурге его двоюродный брат, Евграф Максимович Короленко познакомил его с семьей Николая Петровича Шигаева и одна из его двух дочерей, Мария Николаевна, покорила его сердце. А надо было ехать в Киев и мечта о женитьбе рушилась.

Он писал в своем дневнике, уезжая из Петербурга: «Самая главная и, нужно сказать, самая мучительная мысль для меня была - это раскаяние, что я не объяснился с Мари Шигаевой. Что за чудная девушка! Это прямо клад для человека с таким характером, как я!».

В сентябре он выехал из Петербурга через Москву, где он пробыл несколько дней, жадно бегая по музеям, посещая лекции, театры. В октябре он пишет в дневнике: «Опять в Киеве, к большому моему сожалению». Здесь он начал чтение лекций. Пошли, дни, месяцы, годы работы, годы жизни холостяка с краткими, но яркими поездками в Петербург.

Только через три года, в 1850 г. жизнь резко изменилась. Он защитил докторскую диссертацию в Москве, перешел в Московский университет на кафедру политической экономии и обвенчался с Марией Николаевной Шигаевой. Ему было 29 лет, ей - 19.

Самая яркая счастливая полоса его жизни началась теперь. Широкая деятельность, печатные работы, чтение лекций, участие в обществах. А главное, Мария Николаевна была все время около, во всем принимала участие, во все входила. Спокойная, всегда углубленная в себя, она нередко давала удачный совет, умерявший его порывы, его горячность.

Незаурядная личность Марии Николаевны не раз отмечалась в литературе, в воспоминаниях ее современников. Вот как описывает ее В. Стасов в книжке, посвященной его сестре, которая также была видной общественной деятельницей, Н.В. Стасовой: «Одной из замечательных русских женщин была Мария Николаевна Вернадская (урожденная Шигаева). Жена очень известного тогда профессора политической экономии, женщина не только с высоким образованием, но еще одаренная истинно глубоким независимым умом. Это была первая русская женщина, писавшая по части политической экономии, которую она с самой молодости изучала со страстью». «Она была первой поборницей женского труда, женского равноправия».

Быт семьи так описывает в письме один из друзей Ивана Васильевича: «В Москве они вели довольно скромную однообразную жизнь, имея самый ограниченный кружок знакомых, которые бывали у них не особенно часто. Но молодая женщина, не взирая на свои лета, не любила и не искала развлечений вне дома. Прелести семейного очага вполне удовлетворяли ее и скучать ей было положительно некогда.

Она понимала, что ей нужно много знать, много учиться, чтобы вполне добросовестно и честно выполнять святое призвание

Евграф Максимович Короленко (1810-1880)

Иван Васильевич Вернадский 1860 г.

матери, которой она готовилась быть. Таким образом, она проводила время разумно и деятельно. Она вместе с мужем много читала, толковала о разных предметах, занимавших ее ум; сначала ее мечты, к которым она была склонна, витали в сфере любимых ею средних веков, но потом, мало по малу она входила в мир несравненно более близкий и обыденный, благодаря благотворному влиянию мужа, который знакомил свою жену с лучшими авторами, русскими и иностранными, вводя ее таким образом в круг действительной реальной жизни. Под его руководством она также усердно занималась английским языком».

Скоро Мария Николаевна стала матерью: родился первенец и единственный сын Коля, миниатюрный, хрупкий, болезненный ребенок.

Иван Васильевич работал усиленно. Он много печатал, принимал деятельное участие в общественной жизни. Он был членом Географического общества, Общества сельского хозяйства. Но, кроме того, его командировали заграницу на статистический конгресс в Вену, и тут он стал членом статистических организаций в Лондоне и Бельгии, стал ученым в европейском масштабе.

Изучал он и свою родину. Летом 1856 г. он был командирован в разные губернии для подробного описания промысла бурлаков и для сбора сведений о заработках и промыслов рабочих классов. Книжки и статьи его появлялись почти каждый год. /<Заслуги его отмечались: его повышали в чинах, наградили орденом, а потом перстнем с изображением Высочайшего имени>/. Он шел в гору. А ведь еще дед его был простым сельским священником в Черни-говщине, а отец 14 лет ушел пешком в Москву тайком без разрешения отца, который хотел, чтобы сын, как и он, был священником. Отец проклял сына за ослушание и не хотел его больше знать.

Это - в далеком прошлом. А теперь Иван Васильевич стремился перебраться в Петербург, где было больше размаха его замыслам, и где была семья его жены. В 1856 г. он переводится из Московского университета в Петербургский педагогический институт. Вся семья переезжает в Петербург, и в том же году Иван Васильевич начинает издавать журнал «Экономический указатель», в котором принимает деятельное участие и Мария Николаевна. Но с этого же года она начинает прихварывать. К ней уже подкрадывалась «чахотка», как тогда называли туберкулез. Сырой «гнилой» климат Петербурга был ей опасен. Начинает болеть и Коля, той же болезнью, что и мать.

<Иван Васильевич тревожится. Он отвозит семью на лето на заграничный курорт, на воды. Болезнь как будто отступает и зимой 1858 г. Мария Николаевна еще работает. Она переводит книжку Гернье «Начала финансов». Эта книжка вышла уже после ее смерти. На следующее лето муж снова ее с сыном отвозит на курорт, сам же быстро уезжает: журнал ведь тоже его детище, нельзя его оставить, приходится разрываться между семьей и работой>.

В 1860 г. наступила развязка. 12 октября Мария Николаевна скончалась в немецком городке Гейдельберге, /<широко известном

Анна Дмитриевна Шаховская

своим старинным университетом>/. Ее везли на южный курорт Монтре, на границе Франции и Италии, но не довезли, она скончалась в дороге на руках у мужа. Похоронили ее в Петербурге. Свое горе Иван Васильевич выразил в некрологе, который был напечатан в маленькой и мало известной петербургской газетке: «Над свежей могилой дорогого для нас существа, вся жизнь которого отличалась беспредельной скромностью», - писал он, - «мы не станем расточать похвал, опошленных обычными некрологами. В них, впрочем, и не нуждается память тех, кто, как усопшая, оставались в продолжение целой жизни неизменно верны принятому ими правилу: не казаться, а быть. «Только те, которым судьба дала счастье быть близкими с ней, в состоянии настоящим образом оценить потерю. Только в семейном кругу открывалось все богатство ее природы, вся твердость и беспредрассудочность ее светлого ума, вся сила ее воли и вся нежность бесконечно, до самопожертвования преданного сердца».

Иван Васильевич помнил, с какой острой болью писал он эти слова, как слезы брызнули из глаз и как стало немного легче, когда слова легли на бумагу. /<Кончилась полоса счастья и снова наступило тяжелое одиночество, да еще забота и беспокойство о болезненном сыне, который остался 9-ти лет без матери>/.

Наступил 1861 г., год освобождения крестьян. Для Ивана Васильевича это был тяжелый год одиночества. К тому же начались неприятности с цензурой из-за журнала. В Цензурном комитете говорили, что «Вернадский, неистовствуя в своем «Указателе», дошел, наконец, до того, что начал ясно говорить о необходимости конституции в России. Часть членов Комитета предлагали закрыть журнал, другие стояли за выговор с предупреждением. [В марте 1861 г. «Экономический указатель» был закрыт по постановлению Цензурного комитета].

Еще через год, в 1862 г. встреча с Анной Петровной Константинович неожиданно захватила его сердце. Он почувствовал, что жизнь для него еще не кончена. /<И теперь стоя перед колыбелью новорожденного Володи, он чувствовал себя еще полным сил, полным энергии>/. Новый брак сулил ему новую жизнь. Анна Петровна цвела красотой и здоровьем. Молодое доброе полное лицо ее не имело ни одной морщинки. Певица с хорошим голосом (меццо-сопрано), веселая, но шумная и своенравная, она сразу внесла в серьезную жизнь мужа струю веселья, забавы и легкомыслия.

Постоянные гости, многочисленная родня, друзья и просто знакомые толпились по вечерам в квартире. Процветала музыка, составился импровизированный хор, который с неподдельным чувством исполнял народные песни и романсы лучших композиторов. Звучный голос Анны Петровны покрывал все голоса. Недаром она несколько лет до замужества пела в хоре Балакирева.

Сама обстановка в доме изменилась, появились вышивки (их художественно исполняла сама Анна Петровна), красивые безделушки, мягкая мебель, собачки. Иван Васильевич стал увлекаться шахматами.

Анна Петровна Константинович

Володя Вернадский в пять лет с сестрами-близнецами Екатириной и Ольгой

<Рождение Володи, ее первенца, наполняло обоих родителей бесконечной радостью>. Но он не долго оставался ее единственным сыном. Скоро у него появились две сестры-близнецы, Катя и Оля, хорошенькие девочки, так поразительно похожие друг на друга, что их часто путали. Даже сам Иван Васильевич иногда ошибался. В доме теперь прибавилось много детского шума, топотни, а иногда и слез и пронзительных криков. Степенная няня Александра Семеновна едва управлялась с детворой; чуть не доглядишь, или расшибутся, или что-нибудь набедокурят. Хватало хлопот и Анне Петровне, но она с улыбкой легко несла их, она была молода, сил было много.

Володя начал себя помнить с 5-летнего возраста. В его памяти не осталось следов от той катастрофы, которая разразилась в семье в конце 1867 г., когда ему не исполнилось еще пяти лет. Он не помнил, как уезжал отец на заседание Вольного экономического общества, как, уезжая он подошел поцеловать его и сестер (их в это время уже укладывали спать). Он безмятежно спал, зажав в руке игрушку, разметав кудряшки по подушке, когда в тот же вечер, пришли в дом чужие люди с серьезными даже испуганными глазами предупредить Анну Петровну, что с Иваном Васильевичем во время его речи на заседании случился удар, что его сейчас привезут. Он не знал утром, когда прижался к няне, сладко позевывая, что всю ночь в доме не ложились, что были доктора, ставили самовары для грелок, бегали в аптеку за пиявками. Он не заметил красных воспаленных слез няни.

Детская жизнь их шла по старому. Их кормили в положенное время, одевали для гулянья, после обеда укладывали спать. Им дарили игрушки, рассказывали сказки. Старались даже еще больше, чтобы им было хорошо, чтобы они не скучали и в то же время затаивали невольный вздох, незаметно смахивали неожиданно набежавшую слезу. Отец болел долго и тяжело, но жизнь его была вне опасности. Доктора обещали полное выздоровление, но предупреждали, что о возобновлении чтения лекций не может быть и речи, что нужна большая осторожность, <что он может заниматься только легкой работой>.

Положение семьи пошатнулось. Надо было много денег на лечение и на жизнь всей семьи, надо было оберегать Ивана Васильевича от всякого волнения, надо было подыскивать ему «легкую» службу, надо было заботиться о детях. И Анна Петровна мужественно старалась взять на себя всю тяжесть создавшегося положения.

<Весной - еще одна неприятность. Коля провалился на экзамене по латинскому языку. Ему было уже 17 лет, сам он так пишет в своем дневнике об этом: «Из-за латинского языка провалился в пух и прах; да не мудрено, ничего не делал. Одним часом все покончил. Все мои мечты рушились, все, подобно дыму, исчезло. Что мне делать я положительно не знаю. Бедный Папаша, какой это ему удар! Если я останусь здесь, у Гославских, то буду так заниматься, покуда сил моих хватит. В VI класс я перейду, и перейду наверное, постараюсь, чтобы выдержать экзамен как можно лучше»>.

Анна Дмитриевна Шаховская

Из денежных затруднений семья вывернулась продажей части земли и леса в имении Рязанской губ., которое досталось Коле от матери. <Была оказана и денежная помощь со стороны службы. Ивану Васильевичу было дано пособие на лечение. Его усердная «беспорочная» служба была оценена - ему был пожалован Орден Станислава 1-ой степени, «Звезда», как тогда называли>.

Для лучшей поправки отца решили поехать на лето в деревню, в именье Шигаевку Рязанской губ., полученное Колей от матери. Здесь Володя стал себя впервые отчетливо помнить. Из предыдущей жизни у него сохранились только некоторые отрывочные воспоминания-картины: посещение вместе с сестрами старой бабушки, <роскошное помещение>, угощение и маленькая ласковая старушка с морщинистым бледным личиком в каком-то совсем особенном шуршащем шелковом платье. Оно стояло как колокол.

Еще остались в его памяти балаганы на улицах Петербурга, и веселая картина приезда в Неву кораблей из-за границы. Они разгружались недалеко от них, и дети ходили смотреть это. В Шига-евке Володя впервые стал всматриваться в окружающую природу: цветы, деревья, поля. Он помнит, что он сорвал красивый красный цветок и понес Коле, чтобы узнать, как он называется. «Куколь» сказал Коля и взял цветок, чтобы его засушить и зарисовать.

К этому лету относится и первое тяжелое воспоминание Володи. Он боялся купаться и мать, думая побороть в нем эту детскую трусливость, насильно выкупала его. Он раскричался и долго не мог успокоиться, пока не заснул. Ночью мать проснулась от страшного крика. <Она прислушалась. Вот няня встала, что-то говорит... стало тихо. нет, опять крик>... Она накинула капот и побежала в детскую. На столике горел ночник, няня склонилась над кроваткой. Мальчик кричал во сне, кричал неистово, как- будто от чего-то ужасного. Он рассказал потом, что он видел пожар, бушевал огонь. Вот подходит к нему отец весь в огне и <о, ужас> вверх ногами. тут-то он и закричал от ужаса во весь голос. Володю, наконец, разбудили, успокоили. Долго еще он всхлипывал, вздрагивал. Мать взяла его, наконец, к себе в кровать, он угрелся и заснул спокойным сном. Но и после, от времени до времени, повторялись эти огненные сны, мучительно потрясавшие мальчика.

Еще одно детское раннее воспоминание - о скандалах за обедом. Они происходили неоднократно. Володя терпеть не мог никаких «внутренностей», как он их называл и никогда их не ел. Этому он остался верен и до старости. А мать требовала, чтобы дети ели все. И когда на стол подавали мозги или печенку, мальчик давился, краснел, слезы подступали к горлу, но съесть свою порцию он так и не мог. Хорошо, если сестры приходили на выручку и потихоньку от матери брали на свои тарелки его порцию, а если нет, то разыгрывалась бурная сцена, в которой Володя не поддавался ни увещеваниям, ни угрозам. Мальчика прогоняли из-за стола, но тарелку уносили не тронутой. Володя был упрям.

Владимир Вернадский, гимназист 1-й классической гимназии Петербурга. 1878 г. АРАН.Ф.518. ОП.2.Д.124.Л.2.

Первый класс 1-й Харьковской гимназии. (Владимир Вернадский сидит первый слева от учителей), 1873 г.

Лето в Шигаевке промелькнуло быстро, а к осени судьба семьи определилась. Отец решил взять место директора конторы государственного банка в Харькове, и вся семья должна была переехать в Харьков. Проститься с Петербургом! Тяжело это было обоим родителям. Иван Васильевич жалел о своей научной и издательской работе, <Анна Петровна об изысканном интересном обществе>. Но надо было соглашаться.

Ехали в Харьков через Москву по железной дороге до Белгорода, а дальше на лошадях. Белгород красивый городок с его действительно «белыми» меловыми горами врезался в память Володи, запомнился ему и въезд в Харьков. Это был типичный провинциальный город. Много садов, пустырей. Детям жилось здесь привольно. В распоряжение директора банка была отдана превосходная квартира в два этажа. Она примыкала к конторе, но можно было проходить в нее и отдельным и отдельным ходом со двора. Большая зала с балконом на улицу, кабинет отца с его библиотекой (отец любил книги и скупал их), спальня родителей. А наверху детские комнаты.

Главное и любимое местопребывание детей - садик, небольшой, но такой уютный с закоулками для пряток, с дырками в заборе, через которые так интересно было смотреть, что делалось снаружи, с кеглями, устроенными для отца и старшего брата. Рядом был большой сад при губернаторском доме. Игры, маленькие ссоры с сестрами, ушибы и царапины, увлекательные книги - все связано с этой квартирой и с этим милым садиком. Вспоминались еще летние поездки всей семьей в Полтаву. Там ежегодно бывала ярмарка, на которой было открыто отделение Харьковского банка. Отец ездил туда и брал семью. Это заменяло дачу.

Отец совсем оправился, он казался здоровым; уже в 1869 г., через два года после удара он решился на заграничную поездку, ездил он по делам и в Петербург. Сестры, Катя и Оля, хорошенькие, кудрявенькие, похожие друг на друга были неразлучны и очень дружны. Мать наряжала и баловала их. Они щебетали и играли целый день, им было весело вдвоем, и они ни в ком не нуждались. Володя - полненький, краснощекий, вихрастый, с серьезным взглядом синих глаз за эти годы страстно полюбил читать и держался особняком. С сестрами он не очень ладил, они любили его подразнить. Шутки повторялись одни и те же. Сестры уверяли, что у него на затылке есть «пятачок», где нет волос, а кругом этого пятачка поднимается его «хохол», который упрямо не хотел приглаживаться; дразнили его, что он родился 28 февраля, а если бы родился немного позже, то уже наступило бы 29 февраля и тогда его рождение праздновалось бы только один раз в четыре года, так как 29 февраля бывает только в високосный год, один раз в четыре года. Володя знал, что это шутки, «глупые шутки», как он говорил, но все же неизменно свирепел, краснел, а иногда даже бросался с кулаками и тут уже приходилось убегать, спасая свою шкуру. Володя был вспыльчив.

Анна Дмитриевна Шаховская

Няня Александра Семеновна продолжала жить у них. Когда она обижалась на Володю, она говорила: «Что же ты это, сударь! Ведь у нас теперь, слава Богу, не крепостное право». <И это «крепостное право» представлялось Володе чем-то ужасным>.

Старший брат Коля был уже студентом Харьковского университета, учился на юриста. Он мало обращал внимания на Володю, его занимала своя жизнь. Но иногда он «баловался» с Володей. А Володя, вечно сидящий за книжкой, уже с 8-9 лет прислушивался к разговорам взрослых и кое-что из них воспринимал. На всю жизнь запомнил он один случай: разговор отца с профессором Харьковского университета Д.И. Каченовским, только что вернувшимся из-за границы. Это было в большой комнате матери, разделенной надвое перегородкой из материи. Отец с Каченовским ходили взад и вперед по комнате, оживленно говоря про восстание гарибальдийцев и про франко-немецкую войну. Это был 1871 год. Володя, сидя на своем любимом месте, большой низкой тахте, смотрел только что полученный журнал «Ниву» с военными картинками. Вдруг отец позвал его; голос его звучал как-то необычно, торжественно и его слова на всю жизнь врезались в память Володи. «Мой отец, - сказал он, - думал, что я доживу до конституции, но я этого не думаю. Но я уверен, что вот Володя - то доживет до свободного строя в нашей стране».

До глубокой старости вспоминал Владимир Иванович эти слова отца. И был счастлив, что они сбылись, что он <дожил до> «величайшей социальной революции и нового социального строя».

Ряд ярких, но отрывочных воспоминаний сохранились в памяти Володи от поездки за границу на Международную выставку в Вене, когда ему было 10 лет. По настоянию матери поехали всей семьей, с детьми, с няней, с обрусевшей швейцаркой Елизаветой Карловной Дейш, которая должна была выполнять отчасти обязанности гувернантки, отчасти переводчицы. Выехали в конце мая, и, как принято в России, с большим багажом: с чемоданами и корзинами, с баулами и сумками, с запасом провианта, с дорожной посудой. Заняли целое купе. Володя всю дорогу не отходил от окна. Даже для еды он отрывался только на минуту, все было для него интересно.

Но на выставке в Вене он запомнил только дорожки, густо посыпанные речной галькой, да внешний вид павильонов. Больше осталась в его памяти Венеция, где они пробыли несколько дней. Прямо с вокзала надо было сесть в гондолу, чтобы ехать в гостиницу, и тут мать подняла целый скандал, не желая, боясь, ехать по воде. Она требовала извозчика.

Смешное и странное зрелище представляла в эту минуту семья Ивана Васильевича: громко спорящие взрослые, около них трое хорошеньких, но не по обычному одетых малышей и еще няня, гувернантка, носильщики - целая группа. Гондольер должно быть с презрительной усмешкой ждал, чем все это кончится. А отец сердился не на шутку: он терпеть не мог быть смешным, <а тут Анна Петровна прямо-таки оскандалила и его и себя. Точно она не знала, что Венеция - город, который стоит на воде и по нему ездят по

Николай Вернадский -студент Харьковского университета

Прага во второй половине XIX века

каналам в гондолах. И Володя-то это знает. Он искренно досадовал в эту минуту, что согласился на это семейное путешествие>.

Наконец, добрались до гостиницы. Мир между родителями постепенно наладился. А дети - дети наслаждались, они лежали на подоконнике и часами наблюдали, как появляется на канале гондола, как одет гондольер, кто сидит в гондоле. Это целый новый мир. Сестрам удавалось раньше разглядеть гондолу, /<они перещеголяли Володю>/, он был близорук.

После Венеции еще ряд переездов; новые города, ночевки все в новых гостиницах, постоянное раскладывание и укладывание чемоданов, завтраки и обеды с чужими людьми за общим столом -все это сливалось в одну пеструю, праздничную, но утомительную полосу жизни.

Запомнилась Володе Прага: дети здесь отстали, носильщики с вещами ушли вперед. И вдруг Володя видит сияющее лицо няни, которая шла с носильщиками и дружески любезное выражение на лице носильщика. Они оживленно беседовали; оказалось, что он понимал русский язык. <А няня так томилась, что ей не с кем было слово сказать в этой «басурманской загранице»>.

Вспоминается Дрезденская картинная галерея, зоологический сад. Снова поезд и вот они в Швейцарии. <Горы, снежные вершины, Монблан! Володя хорошо знал, что Монблан самая высокая вершина Альп, высотой в 3,5 км. Теперь он видел ее и весь хребет! Какая красота!>. Здесь в горах <Володя> в первый раз в жизни заинтересовался камнями>. Он нашел хрусталики горного хрусталя, кварца, они показались ему настоящими драгоценностями. Он хотел показать их отцу, похвастать ими перед сестрами, он искал новых и новых кристалликов. Наконец, довольный, гордый, он отправился догонять своих. Ни сестер, ни родителей уже не было. «Должно быть, я долго искал камушки», - мелькнуло у него в голове и сердце екнуло. «Но дорогу-то я найду».

Когда он подходил к гостинице, он услышал голос Кати: «Maman, maman, Володя бежит», - радостно кричала она. В ответ -громкое рыдание матери через открытое окно. «Что же это? В чем дело? Ах, Володя, Володя!». Голос отца звучал огорченно и строго. «Как мы тебя искали, как кричали!. Я свистел в свистульку. Ты видишь, maman совсем измучилась и уж не может успокоиться. мы думали, ты упал в какую-нибудь пропасть и погиб. Уже наняли проводника, чтобы тебя искать.» Мать после слез разразилась гневом, сестры молчали, но как будто и они были на стороне матери. Володя и сам, в конце концов, заплакал. Он знал, что он ничего дурного не сделал, а все на него набросились. И главное, было обидно, что на его камушки такие замечательные, никто и смотреть не хочет. «Лучше забросить их куда-нибудь, - с обидой думал Володя, - не хотят, так и не надо».

Путешествие продолжалось. И вот раз вечером Володя проснулся от горячего спора родителей. «В чем дело?» - подумал он, не подавая виду, что не спит. И прислушался. Оказалось, что мать

Анна Дмитриевна Шаховская

настаивала на возвращении; она утомилась, она хотела ехать домой сейчас же, не закончив намеченного маршрута. Отец убеждал ее довести путешествие до конца, осуществить полностью намеченное. Володя, конечно, был на стороне отца. И с уверенностью, что они поедут дальше, он заснул. Но когда они все же поехали домой (Анну Петровну не легко было переубедить), Володя не был в сущности огорчен. А когда переехали границу, и он услышал русскую речь, он вдруг обрадовался до глубины души и забыл, что не все увидел, что думал. Все, все на родине казалось милым, родным близким. Наконец, они в Харькове. Сколько рассказов! Как интересно было снова играть в лапту, городки с товарищами. Володя долго ходил гоголем.

Был уже конец лета. Володю отдали в гимназию, он пошел в первый класс. Гимназия была совсем близко, он охотно бежал в нее утром, по дороге часто он покупал сбитень или гречевни-ки, или еще что-нибудь вкусное. Володя был лакомкой. Уроки ему нравились. Он любил слушать, когда учителя рассказывали что-нибудь новое. Правда, иногда он уже из книг знал о том, что говорил учитель. Он немного гордился этим перед товарищами. После гимназии он любил гулять с отцом. Они были настоящими друзьями. Это была последняя зима, которая прошла для Володи безмятежно.

В следующем 1874 г. брат Коля окончил университет, но здоровье стало ему изменять. «Чахотка», которой он страдал в детстве, снова дала себя знать. Он был богато одарен: прекрасно рисовал, писал стихи, любил историю и философию, но интересовался и окружающей природой. Он, также как Володя, очень любил отца и глубоко его уважал, а мачеху нередко строго критиковал, хотя Анна Петровна, по существу, относилась к нему хорошо. В ней было много доброты, но она была своенравна и вспыльчива и в минуты гнева была пристрастна и не справедлива. Это портило отношения ее с детьми.

Кончив университет, Коля, по совету врачей, поехал в Крым для поправления здоровья. Это было в августе. Последнее письмо его было из Ялты, куда он добрался благополучно. Он писал в нем 18 августа 1874 г.: «Милый и дорогой отец! Пишу по необходимости карандашом, не хочется спускаться из номера в контору гостиницы и писать на виду у всех. Я остановился в Эдинбургской гостинице, мало устроенной. За номер с меня берут 1 р. 75 к. в сутки. Можно договориться и помесячно, но это будет слишком дорого, так что завтра думаю искать квартиру где-нибудь в окрестности в деревне». И в конце письма: «До Евпатории я отлично ехал, но до Севастополя меня таки морская доняла, два раза ездил в Ригу. Теперь пишу письмо и все мне кажется, что я еду, и волна меня качает. На сегодня я еще останусь в гостинице, а завтра выйду смотреть город. Много не могу писать, ограничусь пока этим. Я сильно устал. Целую всех. Крепко любящий сын твой. Николай Вернадский».

Едва успело дойти это письмо, как уже пришла телеграмма от друга Ивана Васильевича, с которым вместе отправился Николай Иванович. Он сообщил, что Коля заболел, и он везет его домой.

Харьков,конец XIX века

Харьков, Императорский университет

Отец испугался и недоумевал: зачем везти домой больного? Или?. Он гнал мысль: «Неужели уже нельзя поправиться? Неужели его везут умирать?. Мать старалась успокоить мужа, но в душу также запала тревога.

Каждый день ожидания уносил силы Ивана Васильевича. Каждое утро лицо становилось более бледным, с каким-то сероватым оттенком, в глазах затаилась боль, уголки губ опустились. Анна Петровна каждое утро хотела спросить, как он спал, и не могла. Покрасневшие воспаленные глаза сами давали ответ на этот вопрос. Отец, как всегда ходил в банк. Возвращался к обеду, но есть он почти не мог и не кончив обеда шел к себе и ложился. После его ухода поднималось движение, разговоры. Но все как-то ни клеилось, все посматривали на дверь кабинета. И скоро расходились.

Наконец, Колю привезли. Он был в жару; на похудевшем бледном лице горели большие выпуклые глаза. У него было воспаление почек на почве туберкулеза, «Брайтова болезнь» как тогда называли. Позвали лучших докторов. Они бывали и раньше в этом доме. Все в Харькове знали Ивана Васильевича. Доктора, лекарства, лед, беганье в аптеку. И мрачное предчувствие самого страшного. И вот оно свершилось. 25 сентября Коля скончался. Последние ночи отец сидел напролет в креслах в комнате больного. Володя на всю жизнь запомнил эту позу и выражение его лица - выражение отчаяния.

Похороны. Ехали на своих лошадях. И Володя помнит, что когда возвращались, он вдруг почувствовал, что он примиряется со смертью, что он хочет жить несмотря ни на что, что он будет утешать и успокаивать отца, будет ему помогать, будет учиться усердно. А отец оправлялся долго, медленно. Его как будто подкосило. Он стал мечтать уехать из Харькова. Мечтал он уехать заграницу, хотя бы в Прагу, и там издавать свободный русский журнал. Но Анна Петровна и думать не хотела о новой поездке заграницу. Уж если переезжать, то в Петербург. Бороться Иван Васильевич уже не мог. Он был слишком надломлен.

После смерти Коли в его бумагах нашли два полуразорванные листка с надписью: Мысли и ощущения по поводу солнечного заката.

«Золотистое Солнце медленно скрылось за розовыми облаками; серебристая Луна еще медленнее вошла на туманном небосклоне и роскошно купаясь в тихих струях заглохшего пруда, ярким светом озаряла всю природу.

Тихо, сладко дремала эта природа.Я долго любовался роскошной картиной, погружаясь мыслью в прошедшее и сладко мечтая о будущем. Я вспомнил все, что дорого и мило моему сердцу и слезы, сладкие слезы юности рекою полились по лицу моему. Наконец, переполненный сладостными ощущениями и убаюканный томной тишиной всего окружающего, я склонил на грудь свою белокурую голову и заснул тихим, безмятежным сном юности. Прошли года и снова я сидел на прежнем месте и снова жадным

Анна Дмитриевна Шаховская

оком глядел на природу; но уж не та была природа. Также светила Луна на туманном небе, также ветерок колыхал деревья. Но куда девалось то время, когда я дышал одной жизнью с этой природой и сладкими слезами приветствовал восходящую Луну и заходящее Солнце. Оно прошло, это время и только теперь, в это страшное мгновение я понял, что я переменился, я стал другой, а природа -вечно юная, вечно прекрасная - также свежа, также упоительна, как давно, как за тысячу лет до нашего времени. В эту отчаянную минуту я ясно увидел, что все кончено! ... Я понял, что судьбы не минуешь, закрыл глаза и уснул навеки».

Этот отрывок отец бережно хранил. Как будто в нем было общение с уже отошедшим. После смерти сына отец внес деньги на две стипендии имени сына: в Харьковском университете и в гимназии. Он заложил для этого землю в Рязанской губернии. Кроме того, он внес деньги на школу в с. Старом Пластикове (оно было близко от Шигаевки) имени Н.И. Вернадского.

С этого времени дружба между отцом и Володей стала еще крепче, Иван Васильевич еще больше нуждался в Володе, Володя все больше учился, что значит «любить». И правда, Володя любил отца всей душой. Он хотел бы быть на него похожим, он восхищался и гордился им. Отец в его глазах был настоящим «ученым», он переписывался со многими учеными заграницей; он обо всем знал и очень интересно рассказывал. Он часто дарил мальчику книги, которые Володя любил больше всего на свете. Но главное, что ценил Володя, это то, что отец говорил с ним как с равным, спрашивал его мнения и никогда ни к чему не принуждал. А Володя с 12 лет уже считал себя большим, и терпеть не мог, когда ему что-нибудь навязывали или заставляли его делать что-нибудь против воли.

Вернувшись из гимназии, Володя часто шел с отцом гулять, и оба возвращались довольные и прогулкой и друг другом. Иногда они доходили до сада-пивной «Новая Бавария», и отец брал пиво для себя и для Володи. Но пива Володя не любил.

Харьковский период закончился для Володи еще одним ярким эпизодом - второй поездкой заграницу на этот раз только с отцом в Италию, которую Иван Васильевич так любил, и в Германию. Володе было уже 13 лет, он считал себя уже совсем взрослым. Он широко интересовался всем окружающим, читал уже серьезные книги, знал обо всем, о чем писали в газетах, и имел свои суждения даже в политике.

Володя часто слышал, как взрослые возмущались произволом и мертвящей казенщиной самодержавного строя, в их семьях царил культ декабристов, сочувствие революционной молодежи, преклонение перед теми, кто отдавал свою жизнь за благо народа, перед жертвами самодержавия. Эти чувства родителей всецело разделял и Володя. Он гордился тем, что дядя его по матери Н.И. Гулак был выслан за участие в Кирилло-Мефодиевском братстве - тайном обществе, которое было основано в Киеве в 1846 г. при большом участии очень известного профессора русской истории и писате-

ля Н.И. Костомарова. Членом этого братства был и Т.Г. Шевченко и многие общественные деятели, литераторы и представители интеллигенции. Все они пострадали, были высланы в самые далекие края. В их числе был и дядя Володи Н.И. Гулак. Он [просидел три года в Шлиссельбурге и] был выслан [в Пермь под надзор полиции]. Володя помнил, какое сильное чувство преклонения перед ним, перед его заслугами охватило его, когда этот дядя их посетил. Поездка заграницу довершила политическое образование Володи и формирование его убеждений. Знакомство с нелегальной литературой, встреча с русской молодежью, рассказы отца. Он ярко помнил всю жизнь, как в Милане, в революционной газете Лаврова «Вперед» отец прочитал указ Александра II о запрещении издавать литературу на украинском языке. Это было в конке. Возмущению отца не было границ. Он так разгорячился, так громко и нелестно выражался по адресу и самого царя и его советников, что Володя испугался, как бы не было с ним второго удара. Это был постоянный страх близких за Ивана Васильевича.

Вечером в номере гостиницы отец долго рассказывал Володе о родной Украине, о ее притеснениях, о ее национальных героях, о Кирилло-Мефодиевском братстве, целью которого было объединение всех славянских народов на почве полной свободы и автономии народностей. И сердце Володи давало отклик на каждое гневное и скорбное слово отца.

По возвращении домой на родину Володя стал читать с увлечением украинскую литературу, а также и польскую и быстро овладел путем практики украинским и польским литературным языком. Он прочел и страстно полюбил Шевченко, Костомарова, Кулиша, Дра-гоманова. Он нашел [у отца] несколько томов украинского журнала «Основы» и прочитал его от доски до доски.

Он спрашивал отца, откуда пошел их род. И отец рассказал ему, что предки его - прадед и прапрадед были казаками «войсковые старшины», дед его Иван Никифорович пошел в священники и до конца своей жизни был приходским священником в Чернигов-щине. Он был для своего времени очень образован, кончил Моги-лянскую Духовную академию в Киеве. Он был крут нравом. Когда его сын Василий не захотел продолжать священническую карьеру отца, захотел светского образования, и тайком от отца ушел в Москву учиться [на лекаря], родитель публично с церковного амвона проклял непослушного сына и до конца жизни его не простил.

А между тем Василий Иванович добился своего. Он получил образование, стал врачом и принимал участие в целом ряде походов. Это был уже родной дед Володи, и Володя много знал про него из рассказов отца. Василий Иванович был женат на Екатерине Яковлевне Короленко и, таким образом, род Вернадских породнился с родом Короленко. Но Володя, <конечно, не мог знать> тогда, что троюродный брат его - Владимир Галактионович, /[который бывал у них в Петербурге, когда Володя был еще совсем маленький, до переезда их в Харьков, что этот цветущий юноша с типично

украинским лицом, дышащим добротой]/ будет впоследствии знаменитым писателем, и что ему так близки будут его <авторские> описания, проникнутые <той> подлинной искренностью, высокой гуманностью и широтой сердца, теми чертами, которые были присущи и Владимиру Ивановичу. Он не думал тогда, что Владимир Галактионович будет так сердечно близок и дорог ему.

Но наряду с этими подлинными фактами, относящимися к предкам, отец рассказал Володе, что в их роде жила легенда, что их далекие предки пришли в Украину издалека, <не то> из Италии (или может быть Истрии), или, по другой версии, <не то> из Литвы. И что первоначальная фамилия их была [Verna]. Володе, [как и отцу], в глубине души казалось, что это действительно могло быть, <и он до самой старости охотно это рассказывал>.

II. Переезд в Петербург. Гимназия

Осенью 1876 г. Вернадские переехали в Петербург и Володя перешел из Харьковской гимназии в Петербургскую первую гимназию, в четвертый класс. Иван Васильевич вышел в отставку. Он решил снова вернуться к издательской деятельности. После восьми лет жизни в провинции они снова были в столице. Здесь было много родных, много старых знакомых, друзей. Особенно близкими были любимый дядя Евграф Максимович Короленко и любимая [кузина его по матери, но которая по возрасту годилась ему в тетки], Виктория Ивановна Ребиндер. Оба бывали постоянно, были настоящими членам семьи. Особенно любил Володя дядю Евграфа. Он был дядей и Владимиру Галактионовичу, и вот как он описан своим племянником в «Истории моего современника». «Старик был очень интересен, умен и оригинален. Он кипел какой-то особенной экспансивностью. Когда он говорил, горячась, лицо его становилось багровым, так что внушало опасение удара». «Он благоговел перед декабристами, преклонялся перед Руссо и энциклопедистами, цитировал Монтескье, был радикалом и республиканцем. Он был ярым противником Дарвина, считал его учение оскорбительным для человечества». Вот этого дядю Володя страстно любил, и по собственным словам его [дядя] имел на [него в детстве], наряду с отцом, большое влияние.

У Вернадских бывали журфиксы, вечера, предназначенные для гостей, и на них страстно обсуждались обычно вопросы текущей политики, волновавшие тогда умы. Все без исключения, и хозяева и гости, были настроены сочувственно по отношению к революционной молодежи, но это сочувствие у большинства ограничивалось только словами. Особенно близко к террористам стояла Виктория Ивановна, которая была женой доктора О.Э. Веймара, осужденного впоследствии на восемь лет каторги за участие в революционном движении. Как раз совсем незадолго до приезда Вернадских в Пе-

Первая Санкт-Петербургская гимназия

тербург ее муж [Орест Эдуардович был ближайшим участником неслыханного по дерзости] и блестяще удавшегося предприятия -побега революционера Петра Алексеевича Кропоткина из тюрьмы. Побега среди дня, во время прогулки, на глазах у стражи. П.А. Кропоткин сам описал впоследствии этот побег в своей книге «Записки революционера». Веймар сидел в приготовленной для беглеца коляске, он помог ему облачиться во фрак и в цилиндр и рысак помчал их по Невскому с такой быстротой, что преследование потеряло их из виду. А через несколько дней Петр Алексеевич благополучно переправился через границу и был уже за пределами досягаемости нашей власти.

Виктория Ивановна или, просто, Вика, как звали ее дети, была полна гордости за своего мужа, принимавшего такое деятельной участие в этом по истине «романтическом» побеге, но она была очень осторожна и никогда при Володе ни словом об этом не упомянула. Но Анне Петровне, наедине, она рассказала с громадным воодушевлением, как были одурачены жандармы, как все было подготовлено, точно условлено, как по цепи сигналов передавалось «улица свободна», как мгновенно, заранее натренировавшись в камере Петр Алексеевич сбросил халат и помчался к воротам. С каким напряжением из окна напротив следили за ним и за мчавшимся за ним часовым, вот-вот готовым ударить его прикладом. Наконец, он в коляске, и коляска помчалась. И Анна Петровна и трогалась до слез, и хохотала до слез, слушая этот совершенно невероятный рассказ.

Это было летом 1876 г. А в начале зимы Володя услышал в первый раз жизни про «демонстрацию студентов» на Казанской площади. Если бы он был студентом, то он обязательно пошел бы. Но ведь он был еще только гимназистом IV класса и хотя сам то считал себя уже большим, но без разрешения [«maman»] никуда еще не выходил из дома. И он, и его товарищи по гимназии только мечтали, когда им не нужно будет спрашиваться, и когда они смогут отдать все свои силы на борьбу против царского произвола.

Гимназическое обучение было в это время не на высоте. По словам самого Владимира Ивановича, «главным несчастьем являлся мертвый дух преподавания, огромное количество времени, которое тратилось на древние языки, преподававшиеся исключительно плохо». «Классические гимназии» того времени не давали пищи пытливым детским умам. Программа их была составлена с целью уберечь юношество от «тлетворных революционных идей» Западной Европы; учеников «забивали» изучением древних, уже отошедших в прошлое языков - латинского и греческого - изучением их грамматики и синтаксиса. Бесконечные переводы с русского на латинский и греческий, упражнения для правильного построения речи, - это была сплошная тоска! И это было изо дня в день!

Подлинная, жизненная наука: химия, физика, с их головокружительными успехами, с их громадным значением в развитии окружающей жизни, [были почти изгнаны], им уделялось минимальное

Анна Дмитриевна Шаховская

время. Эта настоящая наука откладывалась до университета. К счастью Володи, отец не требовал от него безупречных отметок. «Только двоек не приноси», - говорил он, «а пятерки или четверки, или даже и троечки - это уж твое дело». Володя так и старался, чтобы только не было двоек. И в нужных случаях он брался и за нелюбимые латынь и греческий и подтягивался.

Главный интерес его - это были по-прежнему книги. Читал он их быстро, так быстро, что иногда товарищи сомневались, все ли он читает, не пропускает ли, и спрашивали его, чтобы убедиться, что он помнит прочитанное. Но он помнил прекрасно. В V классе Володя особенно увлекся географией. Отец выписал ему из Парижа большую «Всемирную географию» известного французского ученого, анархиста Элизе Реклю, и мальчик целыми часами, лежа на животе, изучал цветные карты и упорно по несколько раз прочитывал не совсем понятный для него французский текст. Он мнил себя «географом».

Пути Володи и пути отца стали в эти годы расходиться. Отец старел, силы его слабели, а размах деятельности он взял большой. Иван Васильевич открыл свою типографию «Славянская печатня», свой «Книжный магазин для иногородних», и издавал небольшой, чисто экономический журнал «Биржевой указатель». Но в типографии, выбранные им помощники, плохо справлялись с делом. Это были его приятели по Харькову, люди честные, но в деловой атмосфере большого города недостаточно энергичные и практичные. И получилось так, что в типографию требовались постоянные вложения, а доходы она сулила все только в будущем.

Еще больше выводило Ивана Васильевича из равновесия, еще больше портило ему жизнь то, что ему не разрешили расширить журнал введением общего отдела, несмотря на его неоднократные просьбы об этом в министерство. И Володя постоянно видел на лице отца усталость, недовольство, тревогу ... Прогулки его с сыном прекратились. Но о чтении сына он заботился по-прежнему и любил дарить Володе книги. Это был обычный его именинный подарок и зная это Володя просил отца подарить ему на именины книгу, которую он давно мечтал прочесть - «Происхождение видов» Чарльза Дарвина. Володя особенно ждал именин, предвкушая удовольствие. Наконец, пришел желанный день, и что же? Отец или забыл просьбу сына, или (может быть это вернее) решил, что еще рано Володе читать Дарвина, как бы то ни было, он подарил Володе книгу, но другую.

Краска разочарования и обиды бросилась в лицо Володи. Слово замерло на губах. Ведь нельзя же выражать недовольства подарком. Лучше бы отец не заметил. От смущения щеки еще больше горели, даже слезы затуманили глаза. Володя вышел из комнаты. Через минуту он вернулся и с улыбкой не то немного принужденной, не то немного виноватой поблагодарил отца за подарок. Но отец заметил и все понял. В тот же день вечером Володя уже принялся одолевать с жадностью «Происхождение видов». Отец

Всеволод Михайлович Гарчин

купил и подарил ее своему любимцу, глотателю книг. Материала для чтения у Володи было много. Дома отец получал десятки журналов русских и иностранных. В книжном магазине отца Володя пользовался правом брать любую книгу и быстро ее прочитывать. Кроме того, он брал книги у товарищей; у родителей некоторых из них были порядочные библиотеки. Самую разнообразную литературу перечитал он за эти гимназические годы.

Живо интересовался Володя и политикой. Русско-турецкая война 1877 г. была популярна в обществе. Достоевский так характеризовал ее: «Эта неслыханная война за слабых и угнетенных, для того, чтобы дать жизнь и свободу, а не отнять их». Многие из молодежи шли в добровольцы, женщины в сестры милосердия, врачи для оказания помощи раненым. Володя горел патриотизмом, с нетерпением ждал газет, летел навстречу дяде Евфрафу, который часто приносил новости. Шипка, Плевна, героические эпизоды войны. «Переживания были очень глубокие», - вспоминал Владимир Иванович. А когда на один из их журфиксов пришли два брата Кун, родственники по матери, участвовавшие в войне добровольцами, все затаив дыхание слушали их рассказы, рассказы очевидцев и особенно сосредоточенно, серьезно, не пропуская ни звука, слушал Володя. Он был очень замкнутым, всегда молчал на журфиксах, сидя где-нибудь в уголке, так что гости большей частью не обращали на него внимания. А он, между тем, глубоко, по-настоящему, воспринимал все, что слышал и запоминал на всю жизнь. Память у него была исключительная.

На журфиксах слышал он и обсуждение литературных новинок - произведений Гаршина: «Четыре дня на поле сражения» и «Гордая пальма или [«Athalea princes»]. Володя увлекался Гарши-ным. Одно время он был его любимым писателем. Какой теплотой, какой внутренней правдой веяло от его рассказов. Сколько грустного юмора было вложено в его рассказ о гордой прекрасной пальме, которая, ища свободы, тоскуя о родине, стала расти выше и выше и, наконец, разбила стекло оранжереи. и оказалась под холодным серым небом Петербурга. И срубили гордую пальму, не умевшую покоряться. Всю жизнь любил Владимир Иванович этот рассказ Гаршина и умилялся, читая его. Здесь же он слышал и гневные обсуждения «Дела 193» или «Дела о хождении в народ». Это дело возникло из первой попытки революционно настроенной молодежи вести пропаганду в деревне, знакомить крестьян с нелегальной литературой, готовить их к революции. Неловкие пропагандисты быстро попадались, их хватали в разных концах страны и свозили в Петербург для разбора дела и суда. Следствие затянулось больше чем на три года, а в результате громадное большинство были оправданы. Общество возмущалось волокитой судопроизводства, тем, что молодежь теряла в заточении целые годы. Вызвала восхищение дерзкая речь одного из обвиняемых, Мышкина, высказавшего судьям всю правду в самой резкой форме. Он, единственный из всех обвиняемых был присужден к каторге. Это было в начале 1878

Анна Дмитриевна Шаховская

г. [Еще больше нашумело] другое дело, оно вызвало всеобщий восторг и одобрение. Это было дело Веры Засулич. Молодая девушка, совсем еще юная, была возмущена диким произволом [градоначальника] Трепова, который совершенно незаконно приказал наказать розгами политического заключенного Боголюбова за то, что тот не оказал ему почтения, [не снял пред ним шапку] при посещении им тюрьмы. Она прошла на прием к Трепову и выстрелила в него, но не убила, а тяжело ранила. Правительство решилось передать дело в гласный суд, в полной уверенности, что она будет осуждена. Но когда на следствии развернулась вся картина произвола и нарушения законов, и ярко выступила роль девушки, вступившейся за права обиженных, судьи, к вящему негодованию власти, вынесли Засулич оправдательный приговор. Конечно, правительство потребовало бы пересмотра, но Засулич в первую минуту растерянности выпустили на свободу, и она скрылась за границу. Общество ликовало.

В эти же годы в «Славянской печатне» отца Володя видел раз или два красивого, коренастого юношу, украинца, который был ему исключительно симпатичен. Он сидел за корректурой «Биржевого указателя» и не обратил внимания на Володю. А Володя не решился сам вступить с ним в разговор. Он знал, что это был его троюродный брат и уже тогда начинающий писатель Владимир Галактио-нович Короленко. Бывал он у них раз или два и на журфиксах, но и тут Володя не решался с ним поговорить. Он был застенчив. А Владимир Галактионович был на десять лет старше его.

Но Володя с детства ценил эту родственную связь. Он часто говорил в старости, что и он и отец вышли не в род Вернадских, а в род Короленок.

Книги и домашняя жизнь захватили Володю, но еще больше и еще глубже и полнее захватила товарищеская жизнь. Класс был яркий, одаренный. В нем было несколько сильных и ярких личностей. Особенно подружился Володя с Андреем Красновым. Смуглый, худощавый, живой как ртуть, общительный, увлекающийся Андрей выделялся из всего класса своей начитанностью, своими широкими интересами и своей инициативой. Он увлекался путешествиями, мечтал и сам побывать в тропиках; он страстно любил природу и изучал ее, собирал растения, насекомых. Но не только природу знал и любил Андрей. Он живо чувствовал красоту древней культуры, греческой и римской, он читал в подлинниках Тацита, Цезаря, Геродота. Тот классический мир, который на уроках плохого преподавателя казался невыносимо скучным, при самостоятельном ознакомлении развертывался во всей красоте. Увлекался Андрей и изучением языков. Так он самостоятельно изучил очень трудный финский язык, и прочел в подлиннике народную поэму финнов «Калевалу». Он пытался перевести ее в стихах.

По почину Краснова класс издавал журнал, одно время даже два журнала. Сначала это был журнал естественно-исторический, потом смешанного характера, отчасти беллетристический, отчасти научный. После двух лет существования журнал попал в руки ин-

Владимир Кроленко,

Галактионович 1890-е годы

спекции и был прекращен. [В старших классах] гимназисты организовали кружок, где разбирали прочитанные произведения. Еще в эти юные годы, гимназистом, Андрей осознал вековечную борьбу двух племен: [германского и славянского, борьбу за место на земле, за] воздух, словом борьбу за жизнь. Андрей не раз беседовал с Володей об этих волнующих его вопросах. Он увлекался, излагая свои мысли собеседнику, лицо его оживлялось, глаза блестели и самые мысли продумывались им еще острее, еще глубже и делались убедительней не только для собеседника, но и для него самого.

Его беспокоило, что наше близорукое, боящееся революции правительство оказывало широкую поддержку немецкой инициативе в торговых предприятиях, в промышленности, в обучении молодежи. Точно тогда уже Краснову мерещилось безумие развития фашизма, которое привело к трагизму мировой войны, которая вспыхнула уже через много лет после его смерти. Особенно сближали Володю с Андреем весенние экскурсии в окрестности Петербурга: Шувалово, Удельную, Парголово. К ним присоединялся еще третий товарищ - Евгений Ремезов, горбун, но, тем не менее, страстный любитель и наблюдатель природы. Мальчики наблюдали, как просыпается жизнь, как упругие зеленые ростки пробивают или приподнимают прошлогодние сухие листья, как на южных склонах оврагов появляются первые весенние цветы (иногда совсем близко лежит еще кучка почерневшего снега), наблюдали, как вылетают пригретые весенним солнышком первые бабочки.

Андрей в этих экскурсиях был главарем, Володя [шел за ним, учился у него]. Он впервые знакомился с живой природой. До дружбы с Андреем он больше интересовался другими науками: историей, географией, астрономией, особенно глубоко этой последней. В общем Володя был глубже, серьезней Андрея, но Андрей был ярче, больше привлекал внимание и в дружбе их он часто играл первую роль. Дружба эта продолжалась до конца жизни Андрея, хотя они подолгу и не виделись. Андрей Николаевич Краснов умер в 1914 г., оставив по себе память как крупный ботаник, создатель Батумско-го ботанического сада (где он и похоронен) и первый инициатор разведения у нас на Кавказе чая, хлопка, лимонов, мандаринов, апельсинов на побережье Черного моря. Владимир Иванович написал о нем статью «Из прошлого (отрывки из воспоминаний об А.Н. Краснове)», где он вспоминает об их дружбе в гимназические и студенческие годы. Они оба поступили в университет на одно отделение.

Из других товарищей был близок Володе Евгений Ремезов, который принимал участие в их экскурсиях. Володя всегда испытывал к нему острую жалость (он был горбун) и был с ним всегда особенно внимателен. Любил он и скромного, вдумчивого Дьяконова, отец которого имел большую библиотеку, которой Володя широко пользовался, любил и остряка и весельчака Энрольда, и [впоследствии историка] Брауна. Со многими из гимназических товарищей Володя [сохранил отношения и после окончания гимназии].

Анна Дмитриевна Шаховская

[Лета семья проводила в Павловске. В Павловском парке Володя проводил много часов и уже, будучи профессором, он так вспоминал об этом: «Сколько здесь в Павловском парке я перечувствовал и передумал. Я еще помню целый ряд мыслей, которое дало мне первое углубление в естественные науки, так как первые более сознательные чтения в этом отношении были у меня в Павловском парке. Обыкновенно с книгой я удалялся далеко в глухие места и здесь «Космос» Гумбольдта, космология Путяты, астрономические статьи Лапласа, Практора и др. дали мне необычайно много.

Я прошел по аллеям (1896 г.), по которым часами гулял с Дьяконовым, умершим на втором или третьем году Университета. Молчаливый обыкновенно Дьяконов был близок лишь со мной; необыкновенно некрасивый, монгольского типа, выносливый и коренастый, он отличался необычной чуткостью и любовью к прекрасному, огромной начитанностью и довольно сильным умом. Позже уже на втором курсе я его видел реже - здесь же. Он перенес сильное потрясение - полюбил какую-то девушку - его наружность сыграла здесь с ним жестокую шутку, и он умер, как-то сгорел, перейдя через сильное нервное расстройство»].

За год до окончания гимназии, в 1880 г. Володя потерял любимого своего дядю Евграфа, он умер 70 лет. Это был настоящий член их семьи, верный и горячий друг и Владимир Иванович исключительно тепло вспоминал о нем. В последний год гимназической жизни, за несколько месяцев до окончания Володе суждено было вновь пережить тяжелое горе - второй удар отца. Это случилось внезапно. Был вечер, матери не было дома, и отец позвал Володю играть в шахматы. Володя неохотно оторвался от увлекательной книги. Он был плохим игроком и не любил играть с отцом, который часто волновался во время игры, бранил Володю за «зеванье», за промахи. Но на этот раз отец [играл спокойно], как обычно, он выиграл. Володя снова пошел к себе и углубился в книгу. Вдруг дверь резко открылась. Вошел отец. Володя поднял глаза от книги и обомлел. Бледный, взволнованный до последней степени отец пытался сказать что-то и не мог. «Папа, что с тобой?». «Ты подавился?». Отец отрицательно мотнул головой, что-то показывал руками, чтобы объяснить. Потом бросился шарить по столу в поисках карандаша. Он написал с трудом крупными падающими буквами три коротких слова. Володя следил глазами за рукой отца и прочел: «Умру голодной смертью».

Володя понял, что случилось то, чего всю жизнь боялся отец -второй удар. Нянюшка побежала искать Анну Петровну. Сестры прибежали, но они растерялись и ничем не могли помочь. Отца уговорили лечь. Мать скоро пришла, вызвали врача, друга дома. Он подтвердил то, что всем было уже ясно: второй удар (как теперь говорят «кровоизлияние в мозг»). Врач боялся применить очень энергичные меры для лечения, боясь за слабое сердце.

Началось тяжелое время. Жизнь отца была в опасности, и Володя даже перестал ходить в гимназию; доктор сам лично просил

Владимир Вернадский, 1880-й год

разрешения директора на это и Володю отпустили. Он стал самым деятельным помощником матери в уходе за больным. Он бегал к врачам и в аптеку, хлопотал, чтобы заказать удобное кресло, он кормил отца, часами читал ему вслух, он с трепетом ловил легкие симптомы улучшения и печально хмурился, когда ему казалось, что отцу хуже. Болезнь приняла тяжелую хроническую форму. Отец не умер, голодная смерть ему не грозила, глотать он мог. Но речь не вернулась, и оправиться он уже не мог, он медленно угасал. Это угасание продолжалось более трех лет.

Стало ясно, что Володе необходимо вернуться к занятиям, и Володя снова стал ходить в гимназию, уже незадолго до экзаменов. Он нагонял пропущенное и сдал экзамены хорошо, но окончил без медали (он был на восьмом месте). О медали он, впрочем, никогда не жалел. Надо сказать, что учителя, видя его похудевшее и побледневшее лицо и грустное отсутствующее выражение его синих глаз, сами старались спрашивать его поменьше и полегче, быстро отпускали и конфузливо ставили ему хорошую отметку. Они провожали его сочувствующим взглядом. Они понимали, что там, дома идет настоящий подлинный экзамен: экзамен его сыновьей любви.

На экзамене математики Володя неожиданно и непонятно для него самого отличился. Он решил сразу заданную задачу, но не тем способом, который предполагал учитель, а своим, оригинальным. Учитель дал ему решить ее вторично, желая навести его на общепринятое решение. Володя снова быстро решил, но опять по-своему. И в третий раз повторилось то же самое. Тогда учитель пришел в «математический восторг» и так хвалил Володю, что [мальчик] был искренно смущен. Он не понимал, в чем в сущности его заслуга [и терпеть не мог, когда его в глаза хвалили].

Дома же было все также тяжело. Отец [давно] уже не мог ходить, он с чужой помощью [перебирался] с кровати на кресло и обратно. Общался он только с женой, показывая ей буквы в алфавите. Так он ей [объяснял, что ему нужно]. Единственное, что заставляло его забывать страдания - это было слушание чтения. Но силами семейных было уже невозможно справиться. Нанимали чтецов, главным образом, студентов. Дежурили у него и по ночам. Ему читали вслух газеты, журналы, французские и английские романы. Он постепенно отставал от жизни, и жизнь шла вне его.

У постели больного подружился Володя с молодым артиллерийским офицером, [студентом] артиллерийской академии, [деятельным] революционером Николаем Даниловичем Похитоновым. Это был один из ухаживавших за отцом по ночам. Он рассказывал Володе много интересного и давал читать некоторые революционные книжки. Он с отличием участвовал в осаде Плевны, за что имел ордена. Володя любил его расспрашивать про войну. Открытое благородное лицо, правдивость, прямота, скромность делали Николая Даниловича исключительно приятным. Володя полюбил его. Потом Николай Данилович исчез с их горизонта. И только через 20 лет, уже профессором Московского университета, Владимир Иванович

Анна Дмитриевна Шаховская

узнал о его трагической судьбе. В 1883 г. он был арестован и за участие в революционном движении приговорен к смертной казни.

Н.Д. Похитонов был помилован и заключен без срока в Шлис-сельбургскую крепость. Здесь он очень подружился с известной революционеркой В.Н. Фигнер, также заключенной без срока. Она его подбадривала своим мужеством, [заражала своим светлым настроением]. В своих воспоминаниях «Запечатленный труд» она [впоследствии] дала биографию Похитонова. [Прошли] двенадцать лет заключения. Похитонов не вынес одиночества. Он сошел с ума, [стал] бредить, буйствовать, пытался покончить с собой. [Его] перевезли [из крепости] в психиатрический госпиталь, где [он] и умер в 1896 г.

Весной 1881 г. Володя окончил гимназию 18 лет. Юноша стоял перед вступлением в университете. Он затаил в себе горе, боль за любимого человека, боль за то, что сестры продолжали вести веселую светскую жизнь, боль за то, что мать им в этом потворствовала, хотя сама терпеливо и самоотверженно, как и Володя, ухаживала за мужем.

Володя заглянул в себя. На чем же ему специализироваться? Какое будущее выбрать? К чему применить свои силы и знания? Какую науку он любит больше всего? Выбор был не так прост. Он так много знал и в самых разных областях. Астрономия, география, естественные науки, история, математика. Но в душе его жила мечта, которую разделял и Андрей Краснов, мечта уехать в тропики, изучать роскошную природу тех стран, наподобие Гумбольдта, Дарвина, Уоллеса, уехать далеко от своих и от родины, уехать надолго, на ряд лет. А может быть даже и навсегда. Дома все так было тяжело и не с кем было поделиться.

Отец умирал, это был уже живой труп, на страдания его тяжело было смотреть. С матерью и с сестрами не было близости. А впереди. Впереди безбрежный океан жизни как будто колышется в туманной дали. /И дух захватывает, и как-то щемит сердце от этой безбрежности/.

Но перед тем как уехать надо получить образование, надо окончить университет. И оба друга, Володя и Андрей, решили поступить вместе на естественное отделение физико-математического факультета. Володя, правда, больше даже чем естественными науками интересовался астрономией. Но он боялся, что не одолеет математики, и решил заниматься астрономией [попутно] «для себя».

Сердце Володи было свободно, он еще не знал женской любви. Правда, еще в начале петербургского периода начиналась нежная дружба с хорошенькой кузиной Катей Константинович, которая проводила у них свои отпускные дни. Она училась в институте, а родные жили далеко. Анна Петровна была добрейшей и заботливейшей тетушкой и пригласила девочку к себе. Володя видел смущенный и ласковый взгляд Кати. Когда она просила у него книжку почитать; да и сам он смущался и краснел и думал о ней с почтительной нежностью. Он хотел бы быть рыцарем. Благородно защи-

Семья Вернадских, 1880-е годы

щать ее от всякой опасности. Симпатия была взаимная. Но до объяснения дело не дошло. Дети разъехались на лето и осталось только воспоминание об этой дружбе, приятное и волнующее.

.Университет

Петербургский университет в 1881 г. блистал крупными именами, Володя знал это [еще гимназистом]. Это было время, когда Д.И. Менделеев был в полном расцвете своих сил, в полном блеске своего таланта. Он имел громадное значение в жизни университета. Он добился приглашения из Казани в Петербург Бутлерова, кафедру аналитической химии получил Меншуткин, на лекциях Дмитрия Ивановича зал ломился от наплыва публики, [его приходили слушать и с других факультетов]. Вот как вспоминает один из учеников Менделеева (В.П. Вейнберг) впечатление от его лекций. «На кафедре мощная, слегка сутуловатая фигура с длинной бородой и длинными вьющимися волосами. Раздается низкий сильный голос: речь льется горячо, чрезвычайно нервно, как будто, Дмитрий Иванович не находит слов; человеку впервые слушающему его, становится как-то неловко, хочется подтолкнуть, подсказать недостающее слово. Напрасно беспокойство. То слово, которое он ищет, будет найдено непременно и слово образное, неожиданное, точно выкованное из стали. Мысли родятся, опережают одна другую, начатая уже мысль как будто не заканчивается, развивается новая, потом заканчивается первая. Впечатление негладкой неровной речи куда-то исчезает, видишь перед собой широко поставленную задачу, наслаждаешься образностью, силой и новостью изложения и звуком низкого, чрезвычайно богатого интонациями голоса».

Владимир Иванович сам так вспоминает об этом. «На первом курсе, на лекциях Менделеева, Бекетова, Докучаева открылся перед нами новый мир, и мы все бросились страстно и энергично в научную работу, к которой мы были так несистематично и неполно подготовлены прошлой жизнью. Восемь лет гимназической жизни казались нам напрасно потерянным временем.». «Ярко и красиво, образно и сильно рисовал Менделеев перед нами бесконечную область точного знания, его значение в жизни и в развитии человечества, ничтожность, ненужность и вред того гимназического образования, которое душило нас в течение долгих лет нашего детства и юности. На его лекциях мы как бы освобождались от тисков, входили в новый, чудный мир. Дмитрий Иванович на своих лекциях подымал нас и возбуждал глубочайшее стремление человеческой личности к знанию и к его активному приложению».

Не один Менделеев пользовался популярностью у студентов и оставил после себя глубокие следы и в науке и в истории Петербургского университета. Меншуткин, Бекетов, Докучаев, Фамин-цин, М. Богданов, Сеченов, Воейков, Бутлеров, Коновалов. Целая

Анна Дмитриевна Шаховская

плеяда крупных имен. [Петербургский] университет занимал в это время видное место в науке [не только на родине, но и] мировом масштабе.

Владимир Иванович, [вступая в Alma mater], был уже хорошо подготовлен к научной работе. Он уже сроднился с наукой, знал ее историю, [чувствовал ее] развитие и рост, смену наук и культуры разных времен и народов. Он уже владел научным методом работы, умел рыться в справочниках и словарях, делать выписки и конспекты, он уже умел выискивать первоисточники, подлинники, любил знакомиться с биографией ученых.

Близорукий с детства, он очень рано [еще в гимназии] начал носить очки и никогда их не снимал; без очков он чувствовал себя совсем беспомощным, терялся. Зато мелкие предметы он рассматривал изумительно хорошо. Мельчайшие кристаллики в породе, мелкие части цветка, узор на крыльях бабочки, все это он видел отчетливо, близко [поднося] предмет к глазам. Это особенно помогало ему [впоследствии] в работе по минералогии. /Самая мелкая печать, самые слепые названия на карте его нисколько не затрудняли/. Память у него была поразительная, особенно зрительная память. Он помнил массу фактов, имен и дат. Он [мог вспомнить через ряд лет] в какой книге или в какой статье он видел такую-то ссылку. Он помнил формат и обложки прочитанных книг, он замечал и запоминал в каком году и кем книга была издана, которое это было издание, кто был редактором. [Он писал быстро] ровным, красивым, бисерным почерком, [применял строго] обдуманные сокращения для экономии работы. [Его] громадная работоспособность давала ему возможность работать быстро и в то же время точно. Словом это был в зачатке уже настоящий ученый.

В первый год университетской жизни лекции Менделеева затмили [для него] остальные. Они ярко врезались в память, Владимир Иванович их тщательно конспектировал. /Не раз вместе с Андреем Красновым они сверяли свои записи, разбирали вместе более трудные вопросы/. Вместе [с Андреем Красновым] готовились они к экзамену, волновались, так как про Менделеева-экзаменатора ходили легенды. И когда сдали экзамен хорошо, то друзья снялись с толстым томом лекций. Эта фотография висела в кабинете Владимира Ивановича до последних дней его жизни.

Параллельно с лекциями на естественном отделении Владимир Иванович слушал также лекции на отделении математическом из интереса к астрономии и даже проделал практические занятия в астрономической лаборатории, определял астрономические координаты С.-Петербурга.

Дружба с Андреем Красновым продолжалась. Но наряду с этим появились и новые знакомства. Началась дружба с серьезным, тихим и скромным Николаем Григорьевичем Ушинским и знакомство с увлекающимся, бросающимся в глаза своей наружностью «нигилиста» Львом Обольяниновым. Он был зоологом и занимался серьезно. Но не прочь был и кутнуть, погулять в веселой кампании,

Василий Васильевич Докучаев (1846-1903)

что Владимиру Ивановичу было чуждо. Так прошел первый год студенчества. Лето Владимир Иванович провел с семьей в Павловске. Отец еще был жив. Но на него тяжело было смотреть.

В самом начале второго года университетской жизни в семье произошло большое событие: сестра Ольга вышла замуж за корнета уланского полка Кира Алексеевича Алексеева. Владимир Иванович присутствовал на свадьбе, [он видел взволнованные лица молодых], он слышал как восхищались [присутствующие] красивой и [нарядной] парой, но душой он был далек, все его мысли и интересы были не здесь. Жизнь сестер с их нарядами, легкой салонной болтовней по-русски и по-французски, с постоянными гостями и выездами в театр, [когда рядом умирал отец], его глубоко возмущала. И он всю жизнь не мог простить матери ее потворства сестрам.

Зато университетская жизнь его захватила всецело в этот год. Научные его занятия получили прочную основу сближением с ярким профессором и подлинным учителем его - Василием Васильевичем Докучаевым. Докучаева заслуженно называют «отцом русского почвоведения». /В эти годы, когда учился Владимир Иванович, он был в полном расцвете своих сил/. Чисто русский по происхождению, уроженец Смоленской губ., богато одаренный и наделенный кипучей неиссякаемой энергией и широтой пытливого ума, Докучаев оставил глубокий след в русской науке /и в общественной жизни/. Самая внешность его бросалась в глаза: мощная фигура, красивое типично русское лицо с окладистой бородой, [живые проницательные глаза, юношеская подвижность и энергия]. В обращении он бывал [подчас] и резок, был требователен к себе и к другим, но умел всех заразить своим энтузиазмом, всех вовлечь в работу; [он] оставил после себя целую школу блестящих почвоведов, школу «докучаевцев», к которой причислял себя и Владимир Иванович.

«Не боги горшки обжигают», говорил Докучаев, когда ученик сомневался в своих силах. В те годы, когда его узнал Владимир Иванович, [он был в расцвете своих сил]. Он кончил одну из самых значительных своих работ «Русский чернозем». Докучаев [в своих работах] резко подчеркивал /в своих работах/ взгляд на природу, как на «единое, нераздельное целое»; такой взгляд всецело проводил и Владимир Иванович до последних дней своей жизни. Докучаев [впервые] установил твердо и незыблимо «зональное» (т.е. соответственное климатическим зонам земного шара) распределение почв [и нанес эти зоны на карту]. [Он] подчеркивал [всюду] тесную связь между природными явлениями разного порядка. [И Вернадский положил много труда] на выяснение этой связи между явлениями природы разного порядка - явлениями неживой, «косной материи» и явлениями жизни - «живого вещества» /«положил много, много труда и Вернадский»/.

Докучаев установил понятие о почве как о «естественном, природном теле», и этот пример, как принцип правильного отношения к природным явлениям не раз приводил Владимир Иванович. Но, [не только как ученый, а] и как личность, как человек, Василий

Анна Дмитриевна Шаховская

Васильевич стал близок Владимиру Ивановичу на всю жизнь. Для него смерть его учителя [в 1903 г.] еще не старого, 57 лет, была большим горем. [Владимир Иванович] посвятил [его памяти] теплую статью «Страница из истории почвоведения». «Докучаевцы» составляли с их учителем как бы одну семью, где учитель был первым между равными.

Эту традицию отношений Владимир Иванович перенес <потом> и на свою [профессорскую] работу; такие же отношения создались и в «школе Вернадского». Связи его с учениками, самые дружеские, самые теплые сохранялись на всю жизнь.

С 1882 г. Докучаев [начал] впервые крупное изучение почв и естественно-исторических условий в Средней России, в тогдашней Нижегородской (теперь Горьковской) губернии [на средства земства]. /Ему нужны были помощники-студенты и молодой Владимир Иванович впервые понял всю прелесть экскурсий с таким опытным руководителем, каким был Докучаев. Владимир Иванович говорил, что Докучаев открыл ему глаза на понимание геологического строения местности. «Землеройки» и «кроты», как называли крестьяне Докучаева и его сотрудников разъезжали по всей губернии, что-то рыли, собирали в мешочки и склянки землю, камешки, песочек, лазили в пещеры, покупали клыки и кости мамонта./.

Докучаев читал студентам кристаллографию и минералогию, но его влияние выходило далеко за пределы этих лекций. Он влиял своим живым пытливым подходом к природе. Своей деятельностью по изучению природы своей страны. «Он умел внушить нам, - как говорил один из его учеников (Глинка), - тот интерес, ту любовь к делу, которой сам горел всю свою жизнь».

Общественная жизнь университета также захватила в 1882 г. молодого студента с особой силой. Конец этого года был бурным временем в жизни университета. Молодежь, революционно настроенная, рвалась на борьбу с произволом. Между тем, реакция усиливалась, готовилось введение нового университетского устава, ограничивающего права студентов. Студенческие сходки ярко отражали настроение, в ярких речах наиболее горячие головы звали все студенчество на борьбу с полицейским режимом.

10 ноября после большой сходки студенты решили выйти на улицу, чтобы продемонстрировать протест против арестов товарищей, которые были произведены в эту ночь. Но это им не удалось. Университет оказался оцеплен войсками. Студентам предложили выйти, но повели с конвоем, не демонстрацией по городу, как они намеревались, а задними дворами в соседний с университетом манеж, где всех их переписали. К вечеру большую часть голодных и раздосадованных студентов отпустили, наиболее же подозрительных арестовали и продержали в заключении несколько дней. Владимир Иванович, молодой студент второго курса, не подвергся аресту. Но участие в этой сходке сопровождалось для него семейной драмой.

Мать волновалась, что он хочет идти [в университет], подвер-

Василий Васильевич Докучаев, 1885 г.

гая себя опасности ареста и видя, что никакие ее доводы не действуют, она в дверях бросилась перед сыном на колени, желая его удержать. «Я поднял ее», - рассказывал Владимир Иванович, - и самым решительным образом сказал ей, что не могу ее просьбу исполнить, что для меня это вопрос чести, но могу ей обещать, что сделаю все, что этому не противоречит, и что если будут выпускать, уйду от ареста».

Во время этих сходок Владимир Иванович заметил группу студентов, которые очень «по товарищески», общественно хорошо себя держали. Началось знакомство, обменялись несколькими словами. Владимир Иванович взаимно им понравился. «Серьезный украинец, с симпатичным, юным, цветущим здоровьем и веселостью розовым лицом, с едва начинавшейся растительностью», - [так вспоминал это знакомство один из новых друзей]. Меньше понравился Краснов, который в это время почти всегда был с Вернадским или поблизости. Он показался нервным, самолюбивым, сойтись с ним показалось не так легко.

Кто же были эти новые товарищи? Это была уже спаявшаяся кучка студентов [разных факультетов] и Владимира Ивановича скоро пригласили на собрание, где они совместно читали /произведения литературы/. «Что же вы читаете?». На этот вопрос Владимиру Ивановичу ответили: «Да сначала без определенного плана различные произведения Тургенева: «Отчаянный», «Бурмистр», потом Глеба Успенского. А теперь решили ознакомиться с русским расколом и читаем Андреева «Историю раскола в России». Собрания происходили у двух братьев Ольденбургов, так они жили [посемейному] с матерью, радушной хозяйкой, которая охотно принимала друзей своих детей. Братья Ольденбурги сразу исключительно понравились Вернадскому. [Главное было то, что здесь] он нашел тот культ книги, который он ценил у себя дома [и тот интерес к науке, который был у него]. Пока еще не все собрались и чтение не началось, происходили оживленные «книжные» разговоры и то один, то другой брат, подходил к полкам, вытаскивали любовно /нужную книжку/, [о которой шла речь, находили в ней] нужные страницы или [показывали] заглавный лист и снова вставляли ее на место. Более экспансивным и [словоохотливым] /более знающим художественную литературу/ был младший [брат] Сергей, смуглый, черноглазый, похожий на француза, быстрый в движениях, обаятельно приветливый и открытый. Старший Федор, [меньше высказывался, он не был словоохотливым и в движениях] был скорее медлительным. [Он был близорук, постоянно поправлял очки и прищуривался]. /Он напоминал немца/. [«Аккуратный немчик» /напрашивалось назвать его/, [окрестила его после первого знакомства одна из знакомых курсисток]. [Но слова его были глубоко продуманы и содержательны, а] доброе лицо его также дышало приветливостью. Понятно, что у них охотно собирались.

В первый приход Владимир Иванович мало различил остальных [присутствующих]. До чтения приятели много смеялись над

Анна Дмитриевна Шаховская

шуточными стихами «Манежиадой», которые сочинил один из членов кружка, совсем юный на вид, безусый Аля Корнилов. Стихи были неважные, но и сам автор и все присутствовавшие заразительно хохотали при каждой новой строчке. Был полный триумф поэта. Градоначальник Грессер был увековечен.

«И меж студенческой толпою Явился храбрый Грессер сам. И покачавши головою, Он обратился с речью к нам. Но адский шум и страшный грохот Таков был Гроссеру привет. И он ушел при сем привете И мрачно губу закусив В прихожей сел на табурете Печально руки опустив Но вдруг он вновь блеснул очами. Еще один могучий план Рожден был славными мозгами. И он расправил стройный стан. И к нам пошел он с предложеньем Всех нас вести одной толпой, И всех переписав нас вместе Всех отпустить тотчас домой. Студенты живо в пары встали, И глядя весело кругом, Пошли за храбрым генералом, Служившим нам проводником. Меж двух рядов солдат, смотревших На нас на всех разиня рот, Стопою гордой и неспешной Прошел торжественно наш взвод. Нам грустно было лишь, что Грессер По задним нас дворам провел, И тихо, скромно и без шуму В манеж нас Павловский привел».

После стихов началось серьезное чтение, лица стали сосредоточенными, серьезными, а после чтения дружеские споры и беседа продолжались до поздней ночи. Друзья собирались каждую неделю по четвергам. Скоро Владимир Иванович вполне ознакомился со всеми участниками этих собраний и узнал, что они из себя представляли. Центр его составляла группа «варшавян», которые были знакомы друг с другом еще по гимназии. Сюда относились Ольденбурги, Адя Корнилов, автор «Манежиады», Лелька Обо-льянинов, которого Владимир Иванович знал еще с первого курса, как естественника; «Сережка», как его все звали - Сергей Ефимович Крыжановский, сын директора гимназии в Варшаве. Это был

долговязый неуклюжий студент, длинноволосый, небрежный в одежде, что тогда было как бы щегольством у некоторой части студенчества. Четвертым был Николай Васильевич Харламов, тихий, положительный серьезный. Все они были знакомы еще в Варшаве, а впоследствии Харламов женился на сестре Корнилова. Эти четверо студентов жили одно время вместе.

Жили бесшабашно, [бесхозяйственно]: не умели дотянуть деньги до новой получки, не умели наладить своих занятий, не знали хорошенько своих способностей и склонностей. Так, все они увлеклись еще в гимназии, под влиянием популярной в некоторых кругах турецкой войны, мыслью стать военными. Они поступили на математический факультет, не представляя себе трудности математики, и вследствие этого они скоро «сбежали» и перешли на более легкий юридический факультет. Особенно заметным из всей этой кампании был Сережка Крыжановский. Он носил всегда плед, не признавал светских приличий и любил разбивать грецкие орехи кулаком на тумбах тротуара, чем приводил в [смущение] знакомых курсисток. «Сергей Ефимович, Вас когда-нибудь заберут и меня с Вами за компанию», - случалось, говорили ему его спутницы. /Из этой четверки наиболее близким Владимиру Ивановичу на всю жизнь остался Корнилов. С остальными отношения не пошли вглубь/.

Последний член кружка, также «варшавянин», но из другой гимназии, познакомившийся близко со всей компанией уже в Петербурге, через своего любимого учителя Михаила Степановича Громеко, был Дмитрий Иванович Шаховской. Он был филологом, также как и Федор Ольденбург, но специализировался на русской словесности; он занимался известным литературным памятником XVI века, «Домостроем», где давались правила уклада семейной жизни.

Владимир Иванович близко узнал Шаховского, «Митю», как его все называли, когда посетил его в «карцере», куда Шаховской попал на 5 суток за участие в студенческих сходках. Владимира немного удивило не только бодрое, но даже несколько приподнятое настроение Шаховского, не похожее на [настроение] «заключенного». Он чувствовал себя в карцере прекрасно, как рыба в воде. Его навещали товарищи, сторож легко их пропускал, а когда он оставался один, он предавался своим мыслям и не скучал.

Заключение его прервалось инцидентом, рассказ о котором заставлял хохотать /до упаду/ и его самого и слушателей. Его расспрашивали об этом без конца. Дело в том, что Дмитрий Иванович был сын генерала князя Ивана Федоровича Шаховского и в этот год единственная и горячо любимая сестра Дмитрия Ивановича Наталья Ивановна была помолвлена с изволения императора Александра III за генерала П.В. Оржевского.

Дмитрий Иванович очень горячо не сочувствовал этому браку, «по сватовству самого государя», он [возмущался] и осуждал сестру за то, что она согласилась. Но помешать этому браку он не

Анна Дмитриевна Шаховская

мог. А когда подошел день свадьбы, он оказался в карцере. И вот ректор университета профессор А.Н. Бекетов получил «высочайшее распоряжение выпустить из карцера студента Шаховского на один вечер» на свадьбу сестры. Он должен был быть шафером невесты наряду с [тремя] другими [своими] братьями. Он побрился, в первый раз в жизни одел фрак и выполнил роль шафера, [после свадьбы пировал с государем, а оттуда] вернулся в карцер отбывать свое заключение.

На свадьбе посаженным матерью и отцом невесты были император и императрица, и этот «водевиль с переодеванием», где «арестант» сидел за одним столом с «самодержцем» казался студентам очень занятным. Дмитрий Иванович и сам смеялся, но на душе у него было совсем не весело. Ему было больно, что сестра уходит в сторону от него, в «великосветскую среду», [что этот брак] еще увеличивает противоречие между ним и семьей. Он был одинок в семье, как и Владимир Иванович.

Матери он почти не знал, она умерла, когда он был еще маленьким, он помнил ее только [уже лежащей] в постели, когда она лежа занималась с ним и с сестрой. Братья пошли по военной линии и не разделяли его убеждений. Отец был чужд своими искренне верноподданническими взглядами, резкостью своих суждений о молодежи, о земстве, о революционном движении. С ним не было близости. [Было тяжело и одиноко]. И сейчас на свадьбе он глядел серьезно и строго, держался замкнуто и гордо, с затаенной мыслью, не похож ли он на шута, бритый и во фраке. И правильно ли он сделал, что согласился на этот «шутовской колпак», «побрякушки». И в то же время [сердце остро болело]: это была своя семья, свои родные, любимые. Эта свадьба была для него и похоронами. Он хоронил свою близость с сестрой.

Он облегченно вздохнул, когда вернулся в карцер. Здесь его никто не насиловал, он был самим собой. И живая беседа с Владимиром Ивановичем, когда он к нему пришел, оставила хорошее бодрое дружеское чувство. «Дружба», казалось ему, может быть даже сильнее семьи.

Дмитрий Иванович /был княжеского рода, он/ принадлежал к одному из древнейших родов «рюриковичей», но он не кичился своим [княжеским] титулом. Наоборот, он с гордостью вспоминал, что его родной дед, Федор Петрович Шаховской был декабристом. Он был за свои убеждения лишен титула и сослан на поселение в Туруханский край. [Там он жил несколько лет. Но] он не выдержал одиночества, [полной отрезанности от своих] и сошел с ума. Он был привезен в тяжелом бредовом состоянии в Суздаль, где и умер от истощения. Он отказывался принимать пищу. Когда жена приехала его навестить, он ее не узнал.

Вдова его, Наталья Дмитриевна Шаховская, урожденная Щербатова, внучка известного историка екатерининского времени Михаила Михайловича Щербатова в молодости красавица, покорительница сердец, ненавидела всей душой Николая I, виновника

А.Н. Бекетов (1825-1902)

I

Александр Ильич Ульянов (1866-1887)

гибели ее мужа, и эту острую ненависть она передала [внуку] Дмитрию Ивановичу. Он любил свою бабушку, также как чтил и память своего деда. Таким образом, «аристократ» по происхождению, Дмитрий Иванович был настоящим демократом по убеждениям. Блестяще одаренный, остроумный, веселый и беспечный, даже бесшабашный Митя полюбился молодому Вернадскому, несмотря на громадную разницу их характеров, и дружба между ними осталась на всю жизнь.

Братья Ольденбурги, Шаховской, Вернадский стали центром кружка. «Шахвербург» шутили кружковцы, сливал воедино эти три фамилии. Ежегодно состав кружка несколько изменялся. Одни охладевали, отпадали, другие вновь вступали. Но эти основные члены кружка оставались в нем неизменно.

Про третий курс, 1883/1884 учебный год, Владимир Иванович сам говорил в своих воспоминаниях, что «он прошел очень интенсивно». «Во-первых, это начало формирования братства, во-вторых, начало работы в студенческом научно-литературном обществе». В этой работе он столкнулся с одним из лучших представителей студенчества того времени, в его части подлинных революционеров, с Александром Ильичем Ульяновым. Старшим братом Владимира Ильича Ленина, казненном тремя годами позднее, в 1887 г. Владимир Иванович сохранил о нем самое хорошее воспоминание. Но близости между ними не было. Александр Ильич был очень осторожен, [строго соблюдал] конспирацию, и Владимир Иванович [с его полным увлечением наукой] был ему далек.

В научной работе Владимир Иванович все теснее сближался теперь с В.В. Докучаевым. Все больше времени проводил он в узкой минералогической лаборатории, представляющей в сущности [отрезок в] конце коридора, длиннейшего здания университета, расположенного перпендикулярно к Неве. Здесь всегда толпились студенты: минералоги и почвоведы разных курсов, перехватывая друг у друга Василия Васильевича, которого всегда разрывали на части, так много вопросов и дел накапливалось к его приходу.

Из окна лаборатории был вид на Неву. Владимир Иванович часто любовался им, то обдумывая работу, то в ожидании прихода Докучаева, то за каким-нибудь вычислением. Он знал и любил ее, то тихую и гладкую, то бурную, гневную, пенящуюся белыми гребнями. Но и в кружке он продолжал энергично работать и это было не в ущерб своим учебным занятиям. Экономия времени, большая работоспособность уже тогда были присущи ему. В кружке в это время появились девушки: это были, во-первых, одна еще давняя знакомая группы «варшавян», Сережки Крыжановского, Корнилова и Шаховского, москвичка из замоскворецкой купеческой семьи Анна Николаевна Сиротинина. Она провела (претерпела) упорную борьбу с родителями за то, чтобы ее отпустили в Петербург учиться на курсах. Ведь только незадолго до того открылись первые в России Высшие женские курсы. Она была одной из первых ласточек-курсисток.

Анна Дмитриевна Шаховская

Живая, энергичная, страстная спорщица, она сразу подхватила, высказанную Дмитрием Ивановичем мысль о необходимости изучения народной литературы и с радостью согласилась на это. Одновременно с ней вступили в кружок две знакомые Ольденбургам девушки Тимофеевы, тихие, скромные, но очень серьезные. Они тоже выразили желание работать по изучению народной литературы. Так из общего кружка выделилась группа с особыми задачами - «кружок по изучению литературы для народа».

Разобрали между собой отделы. Шаховской как специалист по славянскому языку взял древние сказания и жития, А.Н. Сироти-нина - народные сказки, Вернадский - естествознание, Краснов -ботанику. Каждый был должен сделать доклад на свою тему.

Новый 1884 г. принес /радостную/ новость в семью Вернадских: свадьба второй сестры, красавицы и умницы, Екатерины Ивановны. Она вышла замуж за отставного штаб-ротмистра Сергея Александровича Короленко. Это был родной племянник любимого дяди Евграфа Максимовича. Но Владимира и эта свадьба не задела за живое, жизнь сестер по-прежнему была ему чужда.

Он был захвачен в это время, как и вся почти студенческая молодежь того времени, правдивыми, гневными, огненными словами любимого всеми писателя Льва Толстого в его «Исповеди». В них было столько боли, столько обличения той «порядочной» жизни, которая шла кругом, что невольно каждый заглядывал внутрь себя и сознавал, что и он грешен, эгоизмом, малодушием, падкостью к удовольствиям, к исполнению своих прихотей.

«"Исповедь" Толстого заставила меня очень много думать», -говорил сам Владимир Иванович. И кружковцы, все потрясенные и захваченные «Исповедью» еще ближе сомкнулись друг с другом в желании не отступать никогда от своих стремлений жить для народа, для его образования, счастья, свободы. Кто-то высказал мысль, что хорошо бы купить на общий счет кусок земли и там съезжаться каждый год, чтобы не терять взаимной поддержки в дружеском общении. А в трудные минуты жизни каждый мог бы себе там найти приют. «Приютино», пусть оно так и называется, решили друзья. И с этого времени это была их обетованная земля и некоторые, особенно часто Федор Ольденбург и в письмах подписывались «приютинец». В эти чудные, незабываемые часы дружеского общения они все верили, что эта дружба - сила, которая поможет им в жизни не разменяться на мелочи. А сделать что-то большое, важное для жизни народа.

Дмитрий Иванович уже стоял у порога самостоятельной жизни, он кончил университет в 1884 г., Владимир Иванович и Федор Ольденбург кончили годом позже.

В марте Владимир Иванович похоронил отца. Он умер спокойно, тихо. Кончились трехлетние страдания. Отболела и закрылась и у сына рана, - участие в страданиях отца. /Подошла весна, и он стал деятельно готовиться к летней практической работе с Докучаевым. Он был включен в большую работу Василия Васильевича, которую он вел для Нижегородского земства с 1882 г., почвенное обследование

Лев Николаевич Толстой, 1885 г.

Л.Н.Толстой и В.Г.Чертнов

Нижегородской губернии. Для Вернадского это была первая студенческая работа «в поле», где изучение почв переплеталось с общим изучением прошлого края, с его «геологией». Это был его первый опыт «читать» отложения оврагов, речных долин и водоразделов, первый опыт «видеть» своим умственным взором, своим воображением то, чего не увидишь глазом - их прошлое. В этом был мастер Докучаев, и/ Вернадский широко раскрывал глаза, дивясь его проницательности. Под покровом растительности, под зарослями кустарников, под лесами и перелесками Василий Васильевич видел то, что и в голову студентам не приходило. «Вот видите, это ледник голубчик натащил. Ишь, какой бугорок характерный. Это морена матушка. И галька то плоская, и породы самые разные, сброд, да вот и штриховка. Этот валунчик, значит, из-под морены, он и царапался об дно ледника. А тут речные отложения. видите? Аллювий они называются. Речка то раньше мощная была, долина то разработанная, а сейчас, она ей широка, как платье не по росту. А песочек то сортированный, чистый: это не грязь, как в морене. Видите. Сама натащила песку, а теперь сама между песками едва пробирается, петляет, извивается из стороны в сторону, загородила себе дорогу. Тоже «дельта» можно сказать, не хочет от Волги отстать».

Владимир Иванович вспоминал Реклю, которым он когда-то зачитывался. Здесь он на практике, на обычном привычном с детства родном пейзаже понял, что такое «геологический возраст», понял, что все овраги, все долины речек что-то «говорят» о себе, рассказывают свою историю, только надо уметь понимать их язык. Надо уметь всматриваться. И как умел это делать Василий Васильевич! Как одушевлялся он, всматриваясь в мелкие прослойки обнажения, с каким вниманием следил, [в каком направлении] они становились более мощными, [в каком] выклинивались, как менялась величина зерен, что лежало ниже, что выше.

Василий Васильевич распутывал историю реки, как археолог распутывает древние полустершиеся письмена. Все были увлечены: комары, оводы, жара, дождь - все было ни по чем. Открывались глаза на прошлое, на время, которое исчислялось не годами, не десятками и не сотнями лет, и даже не тысячами и не десятками тысяч. Какое же мерило подобрать? Василий Васильевич даже не искал определения. Один раз он сказал: «Посмотрите на ребенка: сегодня он тот же, что был вчера, и завтра вы не заметите в нем никакой перемены. А через десять, через двадцать лет? Он станет неузнаваем. Так и история Земли. Жизнь человеческая слишком коротка, чтобы замечать перемены лика Земли. Но геология нам показывает, как он изменялся».

Один раз под вечер, возвращаясь в Нижний после дневной работы, уже почти в предместье города, в Доскине, Владимир Вернадский обнаружил в овраге обнажение, где сразу увидел ископаемые. Он удивился, так как знал, что по этому маршруту уже ходили «старшие», более опытные работники, молодой геолог, занимавшийся как раз преимущественно остатками животного мира прошлых веков Амалицкий и другие.

Анна Дмитриевна Шаховская

Осмотрев внимательно обнажение и убедившись, что ископаемых много, он решил описать его. Он вытащил рулетку, блокнот, карандаш, молоток, тщательно промерил слои, взял образцы в бумагу. Пронумеровал, также тщательно собрал все остатки животной жизни, записал, из какого слоя они взяты, крепко завернул все в бумагу и сложил всю добычу в рюкзак.

Вечером он выложил перед Докучаевым всю свою добычу. Оказалось, что обнажение было пропущено. На другой день все пошли в овраг. Докучаев на месте проверил описание новичка и остался доволен. Он горячо, «от души» (как он все делал) похвалил студента. Работа была сделана тщательно, особенности залегания были отмечены, ничего важного не было упущено. «Это описание пойдет в печать», - лаконически сказал Докучаев.

Нельзя сказать, что Владимир Вернадский загордился, но все казалось ему в этот день особенно приятным. Дышалось легко, в голове мысли так и роились и опережали одна другую, усталости никакой, все впереди казалось заманчивым и интересным. Хотелось написать письмо друзьям о том, как хорошо и радостно работать в природе и жить одной жизнью с природой. «Ни с чем это не сравнишь», - думал Владимир Иванович.

Эта первая настоящая научная творческая работа навсегда осталась для него памятным радостным пятном. Точно он понял, что это творчество и есть настоящий удел человека, и в этом он становится самим собой. Ему было жаль, что его ближайшие друзья, Митя и Ольденбурги, были не естественниками и не могли разделить в полной мере эту его радость, радость научного творчества.

К концу лета он вернулся к матери. Она жила в Павловске под Петербургом. Это было первое возвращение без отца. Дома было тихо. Семья стала совсем маленькой: мать, няня (он считал ее членом семьи) и теперь он. Мать теперь особенно нежно была привязана к сыну, с нетерпением ждала от него писем, когда он уезжал. Но он не мог чистосердечно ей отвечать. У него был холодок в сердце за отца, за ее потворство сестрам, и он был с ней замкнутым. Но ничего не высказывал.

В университете были не добрые новости. И когда наши друзья собрались у Ольденбургов, они решили, что надо изучать жизнь университетов в других странах: в Америке, Англии, Германии, Италии, Франции. И разобрали между собой эти темы. Владимир Вернадский вместе с Сергеем Ольденбургом взяли американские и английские университеты и представили хорошо проработанные доклады.

В кружке по изучению народной литературы было много нового. На него обратили внимание толстовцы. На одном из собраний Владимир неожиданно увидел (он не был на предыдущем собрании) двух лиц: одного в военной, другого в морской форме. Это были Владимир Григорьевич Чертков, ближайший друг и помощник Льва Николаевича Толстого, и Павел Николаевич Бирюков, также друг Толстого и впоследствии его биограф.

Александра Михайловна Калмыкова (1850-1926)

В этом заседании должна была читать доклад о народных сказках курсистка Анна Николаевна Сиротинина. Она немного запоздала и когда вошла, смутилась присутствием новых лиц и тотчас поспешила начать читать. А после доклада завязалась беседа, и толстовцы предложили не только изучать литературу для народа, но и делать свои переделки для нового издательства народной дешевой литературы фирмы «Посредник». Этим издательством заинтересовался и давал в него свои книжечки для народа и сам Толстой. Кружковцы охотно приняли предложение, разобрали темы и через год - два стали появляться в издании «Посредник» маленькие симпатичные книжечки по 14 копеек с интересными картинками на обложках. Темы были подобраны исключительно интересные, переделки сделаны прекрасно. Здесь были и сказки: русские и других народов (между прочим индийские сказки, переделанные Сергеем Ольденбургом, который занимался Индией), и трогательные рассказы о первых мучениках-христианах, и переделки некоторых романов. Книжки быстро расхватывались у книгонош, на деревенских ярмарках, и издатель «Посредника» Сытин был очень доволен этой серией.

Кроме толстовцев с кружком познакомились в этот год и две пожилые уже специалистки по книжкам для народа. Одна из них -Александра Михайловна Калмыкова сошлась с кружком особенно близко. Это была очень живая пожилая дама из высшего общества, жена сенатора. Но она всегда подчеркивала свою независимость от мужа и свои большие средства она тратила на поддержку революционного движения. Позднее, в 1890 г. она познакомилась с Владимиром Ильичем Лениным и давала деньги на его «Искру». Она оказывала услуги и ему лично, он пользовался ее квартирой. Александра Михайловна любила, чтобы ее окружала молодежь, любила покровительствовать, руководить. Со всеми своими знакомыми из молодежи она легко переходила на «ты», чем один раз привела в большое смущение Анну Петровну, не привыкшую к такой простоте обращения.

Анна Петровна не знала, что и думать, когда она услыхала у этой крупной немолодой женщины обращение на «ты - Владимир», к ее сыну. А Александра Михайловна также на «ты» была и с Оль-денбургами и с Митей, который был ее особенным любимцем, она любила это показывать. Владимир Иванович ценил ее ум и ее неиссякаемую энергию, но ему казалось, что она уж чересчур много говорит, и ближе подходить к ней у него не было желания. Он не любил, чтобы им руководили. Она, видимо, чувствуя это, называла его «упрямым украинцем себе на уме».

Кружок разросся, собрания его происходили в Комитете грамотности Вольного экономического общества. А Вернадский работал еще и в студенческом Научно-литературном обществе. Было трудно совмещать широкую общественную работу со своей учебой, и он к весне стал реже посещать собрания кружка. «Ведь это последний год, - думал он, - нельзя забрасывать и свою работу». Он с тревогой смотрел на Митю и Федора; уж очень они увязли в общественной работе. Федор никак не мог справиться со своим «Плато-

Анна Дмитриевна Шаховская

ном», которого он готовил как кандидатскую свою работу, а Митя, уже окончивший университет и оставшийся в Петербурге именно для окончания работы по языку «Домостроя», все увлекался всем другим, только не Домостроем. «Ах, Митя, Митя, разбрасывает он свои силы по мелочам, а они у него колоссальные. А он, как какой-то былинный богатырь своей силы не чует и живет играючи ей».

При мысли о Мите ему вспомнились строчки где-то прочитанного стихотворения:

«Сто пудов. Как перышко одной рукой несу, Сотню верст в минутку пробегу».

Сам он упорно, изо дня в день сидел в Публичной библиотеке, работая над своим кандидатским сочинением «О физических свойствах изоморфных смесей». Он знакомился с классиками, писавшими по этим вопросам, делал свои выписки, и список использованной литературы все рос.

Весной 1885 г. Владимир Иванович окончил университет со степенью кандидата. Кандидатская работа его получила одобрение. Способного и серьезного студента оценили, он был оставлен при университете для подготовки к профессорскому званию, и вместе с тем, ему было предложено место хранителя Минералогического кабинета университета. Он согласился остаться и взять эту должность не без колебания. В душе его еще не погасла мечта уехать в тропики. Но его увлечение своей научной работой, его кровная связь с любимыми друзьями по кружку, все это заставляло его отложить осуществление своего плана в какое-то неопределенное будущее. Но он все же от него не отказывался.

Лето 1885 г. прошло также интересно и плодотворно, как и лето 1884 г. Он поехал погостить к сестре своей Кате (по мужу Короленко), которая жила в имении мужа в Екатеринославской губернии /у нее была уже дочка нескольких месяцев/. Это было увле-

кательное путешествие, ознакомление с югом России, с только что открытым железорудным районом «Кривой рог». Здесь в одном частном имении были обнаружены богатые руды железа. Съездил Владимир Иванович и на Днепровские пороги. Это было сильное впечатление, оставшееся на всю жизнь.

Жизнь сестры не затронула его глубоко. Муж ее, несмотря на то, что он был родным племянником любимого его дяди Максима, оказался ему очень чуждым человеком. Как-то не о чем было с ним говорить. Да ему казалось, что и сестре не жилось с ним хорошо, но подробно он в их отношения не вдумывался. Прелестная была ее дочка, ей было несколько месяцев, хорошенькая девочка с большими черными глазами. Но Екатерина Ивановна и с ней часто волновалась, беспокоилась, и девочка была тоже неспокойная, часто плакала и куксилась.

Зато кругом дома было необычайно хорошо. Владимир уходил один, забирая с собой книжку, уходил надолго в степь и там наблюдал жизнь природы. Его заинтересовали грызуны, которых много в степи. Он стал наблюдать норы и приметил много крупных нор, которые принадлежали не сусликам, которыми степь кишела, а другим, более крупным грызунам - байбакам, которых теперь он здесь не видел. Они ушли в места менее населенные, более нетронутые. Жилища байбаков, их норы его заинтересовали. Он тщательно изучил их и описал подробно их устройство. Это был как - будто целый поселок.

Вернувшись в конце лета в С.-Петербург Владимир Иванович обработал эти записи, и они были напечатаны. Это была вторая его печатная работа. В Петербурге его ждала целая куча новостей в кружке. Дома, напротив, было тихо и скучно, мать и няня были вдвоем. Митю он застал уже перед самым отъездом, он начинал самостоятельную жизнь. Он уезжал в глухой «медвежий» угол Тверской губернии (теперь Калининской области), в Весьегонский уезд (теперь район). Туда надо было ехать сперва поездом, а потом водой по Волге и по Мологе. Должность он получил для него на редкость подходящую. Прямо не верилось, что могло так блестяще осуществиться все то, о чем он мечтал. Два видных тверских земца, всеми уважаемые общественные деятели повели с ним переговоры, в результате которых он был приглашен заведовать хозяйственной частью училищ. Но ему было предложено вместе с тем ознакомиться и с самой постановкой школьного дела, вести беседы с учителями о их нуждах, работать над улучшением условий их работы.

Что могло быть для него более подходящим при его стремлениях? Он бросил не совсем законченной свою кандидатскую работу по Домострою, отказался от лестного предложения быть оставленным при университете для подготовки к профессорскому званию. Он поехал [работать на поле просвещения] далекой «Весьегонии», как называли его район друзья. Жалованье его было небольшое, но он отказался от половины его в пользу школ.

Уезжая, Дмитрий Иванович обещал писать друзьям, и он

Анна Дмитриевна Шаховская

честно исполнил свое обещание, общение с ним не прерывалось, и он дышал жизнью кружка. Перед его отъездом Владимир Иванович узнал, что он уезжает «почти женихом». В.И. удивился: что значит «почти»? Он давно видел, что к Дмитрию Ивановичу глубоко привязалась страстная живая москвичка Анна Николаевна Си-ротинина. Но чувства Мити он не знал. Отвечал ли он ей? Митя и сам не мог ответить на этот вопрос. Он не понимал, любил ли он ее по-настоящему или жалеет, симпатизирует, хотел бы любить? Он думал, что может быть там в глуши, на природе и в уединении он лучше вглядится в себя и оттуда будет решать свою судьбу.

Незадолго до отъезда Мити в Весьегонию еще один новый член влился в кружок, и так он всем пришелся по душе, что все приняли его как настоящего брата. Это был молодой талантливый историк, уже закончивший университет, Иван Михайлович Гревс. Первым познакомился с ним Сергей Ольденбург и сразу крепко сдружился. Он познакомил Гревса и с другими членами кружка. Иван Михайлович только перед этим женился, жена его Мария Сергеевна, урожденная Зарудная, оказалась также прямо обаятельной. Она только что окончила Бестужевские курсы и все идеи братства ей пришлись по душе. Она тотчас вступила в кружок по народной литературе и просила разрешения привести с собой еще двух девушек: свою родную сестру Екатерину Сергеевну и свою двоюродную сестру, с которой она очень дружила, Наталью Георгиевну (Егоровну) Ста-рицкую. Обе девушки были тотчас приняты.

Со всей этой новой кампанией и познакомился В.И. тотчас, как только вернулся в Петербург. Новые члены понравились ему. Иван Михайлович, своим серьезным отношением к науке, своей преданностью ей, преклонением перед ней, которое всецело разделял Владимир Иванович. Мария Сергеевна своей бодростью, веселостью, энергией. Сестру ее, Екатерину Сергеевну, он как-то не разглядел, она ему казалось похожей на сестру, но только не такой живой. Но двоюродная сестра ее, Наташа Старицкая, сразу ему полюбилась. Обе сестры Зарудные были брюнетки, такие темные, что немножко напоминали цыганок. Они громко говорили, весело, заразительно смеялись, легко поддерживали разговоры на всевозможные темы. Наташа Старицкая была полной противоположностью. Она была шатенка, с серыми глазами, не очень красивая и такая застенчивая, что казалось, если к ней обратиться с каким-нибудь неожиданным вопросом, она от стеснения не сможет и слова вымолвить. Эта застенчивость напомнила В.И. его собственную застенчивость. Ведь он также с некоторыми людьми, пока не почувствовал в них что-то общее, не мог вымолвить ни слова.

Даже на собраниях кружка он говорил меньше других, хотя мыслей и знаний у него было уж конечно, не меньше, чем у других. А молодая девушка глядела таким добрым умным мягким взглядом своих больших серых глаз и во всех движениях и словах сквозило что-то искреннее, простое, детски чистое. И странно: такая застенчивая со всеми, такая молчаливая Наташа с ним говорила охотно,

вя

г

ь. А

спокойно, просто, точно они были знакомы давным-давно. Он иногда провожал ее домой на Литейную, и тогда они разговаривали. Но это случалось очень редко. Наташа боялась многолюдных собраний, и не ходила на них, боялась «разговоров», как ей казалось всегда слишком уж многословных. Но она работала для кружка, она взяла на себя переделку для «Посредника» французской книжки «Делатели золота».

Владимир Иванович знал про нее, что она была дружна особой, исключительно нежной дружбой с Машей Гревс, знал, что у нее была большая семья ( он не знал подробно - кто), знал, что она нежно любила своего отца. Это напоминало ему собственную близость его с покойным отцом.

Зимой в конце этого 1885 г. в Москву приехал один из почитателей Л.Н. Толстого Вильям Фрей. Он был родом русский, но переселился в Америку, где пытался организовать колонию из сочувствующих ему лиц на коммунистических началах. Но колония просуществовала недолго и после многих скитаний Фрей решил поехать к Толстому, взгляды которого во многом, казалось ему, были близки к его взглядам. Но с Толстым он не нашел единства и убедить его в своих взглядах ему не удалось. Впрочем, они много общались, переписывались и расстались искренними друзьями. Вернувшись из Ясной Поляны в Петербург, Фрей познакомился с некоторыми членами «Приютинского кружка» и почувствовал, что здесь он может найти сочувствие своим взглядам.

В чем же они заключались? Фрей проповедовал «религию человечества», заимствованную из творений [французского] философа-позитивиста Огюста Конта. Сущность этого учения заключалась в том, что отвергая существование бога, Конт на место его ставил человечество - великое и прекрасное существо, частью которого являются все люди. Из этой идеи вытекало, что каждый должен подчинять свои личные интересы общим, служить развитию и прогрессу всего человечества в целом. Фрей внес в это учение также коммунистический элемент и требование крайне простоты жизни.

Все эти идеи очень близко подходили к тому, что объединяло приютинский кружок. Они тоже клали в основу жизни высокое нравственное начало, желание жить для общего блага, работать для широких масс народа, нуждавшихся в просвещении, в культуре, в хорошей простой книге.

Беседы с Фреем и обаяние его личности произвели громадное впечатление на всех кто был тогда в Петербурге. На другой день вечером они собрались и окончательно закрепили свое «братство», заочно присоединив к нему и Шаховского, к которому тотчас полетели горячие письма. В этот вечер братского общения Сергей Ольденбург объявил братьям о том, что он и Александра Павловна (Шура Тимофеева), жених и невеста, они давно уже нежно любили друг друга, но видя не сочувствие матери Сергея, Надежды Федоровны, старались встречаться не дома, а у кого-нибудь из друзей, чаще всего у близкой подруги Шуры Анюты Сиротининой, которая сама за это время ста-

Анна Дмитриевна Шаховская

ла невестой Шаховского. Особенно горячо был увлечен проповедью Фрея Федор Федорович Ольденбург, уже окончивший в это время университет и дававший уроки в частной гимназии.

Горячий отклик последовал и со стороны Дмитрия Ивановича. Он эту зиму разъезжал по школам. По его словам (в его автобиографии) он разъезжал «среди лесов с нависшими, занесенными снегом, ветвями над самой дугой с позвонками, среди снежных полей с удивительными узорами, выведенными ветром и с розовой позолотой и снега и неба.». Он восторженно переживал свое первое знакомство с настоящей деревенской жизнью и подлинными творцами ее - учителями, учительницами, земскими работниками, врачами, с деревенскими школьниками, которые впервые пытливым взором заглядывали в науку. «Нет, все великое не сон и не пустяк твои мечтания», - повторял он. И он не жалел, что он не в Петербурге, не со своими друзьями на беседах Фрея, он не жалел, что не закончена работа о «Домострое», он не чувствовал, что тоской о нем сжимается порой сердце любящей его девушки. Он не чувствовал одиночества, ему казалось, что он счастливее и богаче всех и под песни ветра в мыслях его сложилось в ответ на письма друзей изложение его взглядов на жизнь, которое он и послал в ответ друзьям в Петербург. Это было толстенное письмо, которое они долго читали, пересылали тем, кто не был на общем чтении, а некоторые и переписали это письмо для себя. Основные мысли письма были приняты и единодушно одобрены. Об этом тотчас написали Дмитрию Ивановичу.

Эти основные мысли - «аксиомы» - как называл их Дмитрий Иванович, гласили: 1. Так жить нельзя. 2. Все мы ужасно плохи. 3. Без братства мы погибли. Проповедуя братство, как свободное и любовное соединение людей, преследующих одни цели и работающих вместе, он выдвигал три тезиса в основу братской жизни: 1. Работай как можно больше. 2. Потребляй (на себя) как можно меньше. 3. На чужие нужды смотри как на свои. Просящему у тебя дай (если ему нужно или может быть нужно) и не стыдись попросить у всякого: не бойся просить милостыню.

Эти начала и было решено положить в основу братской жизни.

Владимир Иванович принимал участие в обсуждении письма Дмитрия Ивановича, слушал он и Фрея, но он не был захвачен проповедью Фрея так сильно, как Гревсы, Ольденбурги и Шаховской. Его мысль так сильно работала в области науки, он жил в таком напряжении всех своих умственных сил, что ему не нужно было подчеркивать: работай как можно больше. А потреблять как можно меньше казалось уж очень условным. Насчет удовлетворения своих потребностей было в его душе какое-то безмолвное, но непреложное мерило, воспринятое еще в детстве в родительском доме.

Но идея братства была ему дорога. Он всецело чувствовал себя «братом» и Шаховского, и Ольденбургов, и Корнилова, и Грев-сов и других. На душе было тепло и его давно затаенное желание уехать все более слабело, уходило в какую-то неопределенность. И

еще более расплывалось оно, когда он вспоминал глубокий взгляд серых глаз Наташи Старицкой. Он чувствовал, что она делалась ему дорога, что эта хрупкая, скромная девушка может повернуть весь ход его жизни.

Указатель имен, упоминающихся в тексте биографии:

Александр II (1818-1881), российский император с 1855 г. Александр III (1845-1894), российский император с 1881 г. Алексеев Кир Алексеевич (1860-1923), муж сестры В.И. Вернадского Ольги

Алексеева (урожд. Вернадская) Ольга Ивановна (1864-1920), сестра В.И. Вернадского

Амалицкий Владимир Прохорович (1860-1917), геолог и палеонтолог

Анна Семеновна, няня в семье Вернадского Бекетов Андрей Николаевич (1825-1902), ботаник, поч. чл. (1895)

Бирюков П.И. (1860-1931), литератор, друг семьи Л.Н. Толстого

Бланки Луи Огюст (1805-1881), французский политический деятель, теоретик социализма

Богданов Модест Николаевич (1841-1888), орнитолог, зоогеограф

Браун Фридрих (Федор) Александрович (1862-1942), филолог, историк, одноклассник В.И. Вернадского по харьковской гимназии, ин.чл. (1927)

Бутлеров Александр Михайлович (1828-1886), химик, акад. (1870)

Веймар Виктория Ивановна, жена О.Э. Веймара

Веймар Орест Эдуардович

Вейнберг В.П., ученик Д.И. Менделеева

Вернадская (урожд. Константинович) Анна Петровна (18371898), мать В.И. Вернадского

Вернадская Екатерина Ивановна, см. Короленко Е.И. Вернадская (урожд. Короленко) Екатерина Яковлевна (17811844), бабушка В.И. Вернадского

Вернадская (урожд. Шигаева) Мария Николаевна (1831-1860), первая жена отца В.И. Вернадского

Вернадская (урожд. Старицкая) Наталья Егоровна (18601943), жена В.И. Вернадского

Вернадский Василий Иванович (1769-1838), врач, дед В.И. Вернадского

Вернадский Иван Васильевич (1821-1884), отец В.И. Вернадского

Вернадский Иван Никифорович, прадед В.И. Вернадского, священник

Анна Дмитриевна Шаховская

Вернадский Николай Иванович (1851-1874), сводный брат В.И. Вернадского, сын И.В. Вернадского от 1-го брака Вернадский Харитон Васильевич

Воейков Александр Иванович (1842-1916), метеоролог, географ, чл.-к. (1910)

Волков Владислав Павлович (1934-2012), ответственный редактор дневников В.И. Вернадского 1925-1944 гг.

Герцен Александр Иванович (1812-1870), революционер, философ, писатель, публицист

Гославские, знакомые семьи Вернадских

Гулак Николай Иванович (1822-1899), украинский революционный демократ

Гаршин Всеволод Михайлович (1855-1888), писатель Геродот (490/480 - ок. 425 до н.э.), древнегреческий историк, «отец истории»

Гумбольдт Александр (1769-1859), немецкий ученый, ин. поч. чл. (1818)

Глинка Константин Дмитриевич (1867-1927), первый почвовед-академик (1927)

Грессер, градоначальник в Петербурге Гревс Иван Михайлович (1860-1941), историк Гревс (урожд. Зарудная) Мария Сергеевна (1860-1941), жена И.М. Гревс Громеко Михаил Степанович, учитель гимназиста Д.И. Шаховского

Дарвин Ч. (1809-1882) англ. ученый, ин. чл. (1867) Дейш Елизавета Карловна, гувернантка в семье Вернадских Докучаев Василий Васильевич (1846-1903), основатель генетического почвоведения

Достоевский Федор Михайлович (1821-1881), писатель, чл.-к. (1877)

Драгоманов Михаил Петрович (1841-1895), историк, либерал Дьяконов, студент, учился с В.И. Вернадским в Петербургском университете

Зарудная Екатерина Сергеевна, сестра жены И.М. Гревса Засулич Вера Ивановна (1849-1919), народница, в 1878 г. покушалась на жизнь петербургского градоначальника Ф.Ф. Трепова Калмыкова Александра Мижайловна (1849/1850-1926), народница

Каченовский Дмитрий Иванович (1827-1872), юрист, профессор Харьковского университета

Коновалов Дмитрий Петрович (1856-1929), химик, акад. (1923)

Константинович Анна Петровна, см. Вернадская А.П. Константинович Катя, кузина В.И. Вернадского Конт Огюст (1798-1857), французский философ, позитивист Корнилов Александр Александрович (1862-1925), историк Короленко Владимир Галактионович (1853-1921), писатель, публицист, поч. акад. 1900-1902, 1918

Короленко Евграф Максимович (1810-1880), двоюродный дядя В.И. Вернадского

Короленко (урожд. Вернадская) Екатерина Ивановна (1864-1910), сестра В.И. Вернадского

Короленко Сергей Александрович (-1908), муж сестры В.И. Вернадского Екатерины Ивановны

Костомаров Николай Иванович (1817-1885), историк, этнограф, писатель

Краснов Андрей Николаевич (1862-1914), ботаник, географ, основатель Батумского ботанического сада

Кропоткин Петр Алексеевич (1842-1921), князь, теоретик анархизма, географ

Крыжановский Сергей Ефимович (1862-1935), друг юности В.И. Вернадского, с 1920 г. эмигрант

Лавров Петр Лаврович (1823-1900), философ, социолог, публицист

Лаплас П.С. (1749-1827), французский ученый, ин. поч. чл. (1802)

Ленин (Ульянов) Владимир Ильич (1870-1924), вождь мирового пролетариата, основатель Советского государства

Менделеев Дмитрий Иванович (1834-1907), химик, чл.-к. (1876) Меншуткин Николай Александрович (1842-1907), химик Монтескье Ш. (1689 - 1755), французский просветитель, правовед, философ

Муравьев Михаил Николаевич (1796-1866), граф, государственный деятель

Мышкин Ипполит Николаевич (1848-1885), революционный народник

Николай I (1796-1855), российский император с 1825 г. Обольянинов Лев Александрович (1861-?), земский деятель, друг В.И. Вернадского

Ольденбург (урожд. Тимофеева) А.П., жена С.Ф. Ольденбург Ольденбург Надежда Федоровна, мать братьев Сергея и Федора Ольденбургов

Ольденбург Сергей Федорович (1863-1934), востоковед, акад. (1900).

Ольденбург Федор Федорович (1861-1914), общественный деятель, педагог

Оржевский П.В., генерал, муж Н.И. Шаховской, сестры Д.И. Шаховского

Похитонов Николай Данилович (1857-1897), офицер, революционер

Проктор Ричард Энтони (1837-1888), астроном, изучал поверхность Марса, впервые предложил (1873) метеоритную гипотезу происхождения лунных кратеров

Путята, киевский тысяцкий, воевода Святополка II Пушкин Александр Сергеевич (1779-1837), великий русский поэт, писатель

Анна Дмитриевна Шаховская

Реклю Элизе (1830-1905), французский географ, социолог Ремезов Евгений, студент, друг В.И. Вернадского Риттер Карл (1779-1859), немецкий географ, ин. поч. чл. (1835)

Руссо Жан Жак (1712-1778), французский писатель, философ Сеченов Иван Михайлович (1829-1905), физиолог, поч. чл. (1904)

Сиротинина Анна Николаевна, см. Шаховская А.Н. Старицкая Наталья Егоровна, см. Вернадская Н.Е. Сытин Иван Дмитриевич (1851-1934), издатель Тацит (ок. 58 - ок. 117), римский историк Тимофеевы, сестры

Толстой Лев Николаевич (1828-1910), граф, писатель, поч. ак. (1900)

Трепов Федор Федорович (1812-1889), петербургский градоначальник

Тургенев Иван Сергеевич (1818-1883), писатель, чл.-к. (1860) Ульянов Александр Ильич (1866-1887), брат В.И. Ленина Уоллес Альфред (1823-1913), английский ученый Успенский Глеб Иванович (1843-1902), писатель Ушинский Николай Григорьевич (1864-1934), врач, ученик И.М. Сеченова

Фаминцин Андрей Сергеевич (1835-1918), физиолог растений, акад. (1884)

Фигнер Вера Николаевна (1852-1942), революционер Фрей Вильям (Владимир Константинович Гейнс) (1839-1888), утопист, позитивист

Харламов Николай Васильевич, студент, учился с В.И. Вернадским

Цезарь Гай Юлий (102/100-44 до н.э.), римский диктатор, полководец

Чертков Владимир Григорьевич (1854-1936), общественный деятель, издатель, друг Л.Н. Толстого

Шаховская Анна Дмитриевна (1889-1959), дочь Д.И. Шаховского, секретарь В.И. Вернадского

Шаховская (урожд. Сиротинина) Анна Николаевна, жена Д.И. Шаховского.

Шаховская (урожд. Щербатова) Н.Д., жена Ф.П. Шаховского, внучка М.М. Щербатова

Шаховская Н.И., сестра Д.И. Шаховского Шаховской Дмитрий Иванович (1861-1939), князь, общественный деятель, расстрелян в 1939 г.

Шаховской И.Ф., князь, отец Д.И. Шаховского Шевченко Тарас Григорьевич (1814-1861), украинский поэт, революционный демократ

Шигаев Николай Петрович

Шик Елизавета Михайловна (1926-?), геолог

Эрнольд, гимназист, учился с В.И. Вернадским