CC BY
97
УДК 82
Воронежский государственный университет
доктор филологических наук, профессор кафедры славянской филологии Ковалев Г. Ф.
Россия, г. Воронеж, тел. (473) 2208497 e-mail: kovalev@phil.vsu.ru
Voronezh State University The chair of Slavonic philology Doctor of philology, full professor Kovalyov G.F.
Russia, Voronezh, tel. (473) 2208497 e-mail: kovalev@phil.vsu.ru
Г.Ф. Ковалев
МАРИНА МНИШЕК: ОБРАЗ ПОЛЬКИ В РУССКОЙ ПОЭЗИИ
Исследуется влияние образа Марины Мнишек на создание характера польки в русской литературе. Несмотря на постоянные распри между Польшей и Россией, русские мужчины всегда ценили красоту польской женщины. Одним из первых, кто обратил свое внимание на Марину Мнишек, женщину, сыгравшую неоднозначную роль в истории России, был А.С. Пушкин. Она стала одной из главных героев драмы «Борис Годунов». Марина Мнишек была символом женской красоты для великого русского поэта, о чем свидетельствует его переписка. Изображая Марину Мнишек как лирическую и романтическую героиню, А.С. Пушкин писал ее по живому портрету другой женщины, овладевшей его сердцем, - знаменитой польской красавицы и сердцеедки Каролины Собаньской. Автор статьи обращает внимание на специфику употребления вариантов этнонима, используемого для обозначения представительницы польского народа (полька и полячка): в эпоху Пушкина из двух вариантов более популярен был полячка, поскольку этот дериват логично и в полном соответствии с русским словообразованием как бы продолжал этноним поляк, в связи с чем у А.С. Пушкина предпочтение отдаётся варианту полячка. Другим поэтом, влюбленным в образ Марины Мнишек и объяснявшим свою влюбленность совпадением имен, а также примесью польской крови в своей родословной, была М. Цветаева.
Ключевые слова: Марина Мнишек, А.С. Пушкин, М. Цветаева, этноним, полька, полячка.
MARINA MNISHEK: THE IMAGE OF POLISH LADIES IN RUSSIAN POETRY
The research considers how the image of Polish ladies in Russian literature was influenced by the image of Marina Mnishek. Notwithstanding permanent conflicts between Russia and Poland, Russian men have always valued the beauty of Polish ladies. A.S. Pushkin was one of the first who paid attention to Marina Mnishek, the lady that had played a rather contradictive part in Russian history. She became one of the main characters in the drama «Boris Godunov» and the symbol of female beauty for the great Russian poet, which is proved by his private correspondence. When Pushkin portrayed Marina Mnishek as a lyrical and romantic character, he applied to a real prototype of another lady he was in love with, a famous Polish beauty and heartbreaker, Caroline Sobanska. The author of the article pays attention to the specific usage of the ethnonym which signifies a female representative of Polish nation (полька and полячка). In Pushkin's epoch the latter was more popular as directly derived from the ethnonym поляк and corresponding to the laws of Russian word-building, which explains Pushkin's preference too. Another poet admiring the image of Marina Mnishek was M. Tsvetaeva whose admiration originates from the coincidence of the names and Tsvetaeva's Polish decent.
Key words: Marina Mnishek, A.S. Pushkin, M. Tsvetaeva, ethnonym, polka (полька), polyachka (полячка).
© Ковалев Г.Ф., 2019
G.F. Kovalev
Несмотря на постоянные распри между Польшей и Россией, русские мужчины всегда ценили красоту польской женщины. Польские актрисы регулярно приглашались сниматься в российских фильмах, в русской литературе тоже отражена красота и характер польских женщин. Нет нужды говорить о том, как много написано в Польше о Марине Мнишек, достаточно хотя бы упомянуть поэмы замечательных польских поэтов Юлиуша Словацкого «Сказочная Марина Мнишек» и Зыгмунта Красиньского «Агай-хан».
И в русской литературе о ней писали многие поэты. А.С. Пушкин одним из первых обратил свое внимание на женщину, которая сыграла столь неоднозначную, даже роковую, роль в истории России. Этой женщиной была Марина Мнишек, четвертая дочь самборского воеводы Ежи Мнишка. Кроме того, что она стала одной из главных героев драмы «Борис Годунов» и символом женской красоты для великого русского поэта, о чем позволяют нам узнать его откровенные письма.
А.С. Пушкин обращал серьезное внимание на Марину Мнишек не только в связи с «Борисом Годуновым». Его современница А.О. Смирнова-Россет вспоминала: «Пушкин рассказал мне, что царевна Софья написала либретто для оперы «Русалка». Он видел портрет ее, сделанный в Голландии, с подписью «Самодержица России». Пушкин смеялся над этим, говоря: «Какая самозванка! Она так же занимает меня, как и Марина Мнишек. Две честолюбицы с легкими нравами, одна русская, другая - полька; это два типа» [1, с. 227]. Да и на вопрос, почему он писал не об Иване Грозном, а о Борисе Годунове, Пушкин сознавался: «Это личность весьма интересная. К тому же тема давала мне два типа: выскочки и авантюристки; да и Марина очаровала и соблазнила меня» [1, с. 262].
Мы склоняемся к мысли, что одним из реальнейших прообразов Татьяны Лариной в романе А.С. Пушкина «Евгений Онегин» была Екатерина Николаевна Раевская, ставшая затем женой генерала Орлова. Именно ее многие черты и создали пушкинский образ Татьяны. Ее красотой постоянно восхищался Пушкин. Он писал П.А. Вяземскому, сравнивая красоту Марины Мнишек с красотой Е.Н. Раевской, что Марина «и собою преизрядна (вроде Катерины Орловой)» (7 ноября 1825 г.). И в другом письме к нему же (15 сент. 1825 г.): «Моя Марина <Мнишек> славная баба: настоящая Катерина Орлова!» [2].
В неотправленном письме Н.Н. Раевскому (1825 г.) Пушкин писал на французском о «Борисе Годунове»: «Меня прельщала мысль о трагедии без любовной интриги. Но, не говоря уж о том, что любовь весьма подходит к романическому и страстному характеру моего авантюриста, я заставил Дмитрия влюбиться в Марину, чтобы лучше оттенить ее необычный характер. У Карамзина он лишь бегло очерчен. Но, конечно, это была странная красавица. У нее была только одна страсть: честолюбие, но до такой степени сильное и бешеное, что трудно себе представить. Посмотрите, как она, вкусив царской власти, опьяненная несбыточной мечтой, отдается одному проходимцу за другим, деля то отвратительное ложе жида, то палатку казака, [и] всегда готовая отдаться [тому] каждому, кто только может дать ей слабую надежду на более уже не существующий трон. Посмотрите, как она смело переносит войну, нищету, позор, в то же время ведет переговоры с польским королем [как равная] как коронованная особа с равным себе, и жалко кончает свое столь бурное и необычайное существование. Я уделил ей только одну сцену, но я еще вернусь к ней, если Бог продлит мою жизнь. Она волнует меня как страсть. Она ужас до чего полька, как говорила [кузина г-жи Любомир-ской]» [2; т. 7, с. 520].
Историки, как правило, представляют отношения Марины Мнишек и Дмитрия Самозванца как политический театр: «Мы считаем, что Самозванец не любил Марину,
а использовал ее как средство для достижения своих материальных и политических целей. Она была геополитической марионеткой католических иерархов и польских сановников для зондирования политической и экономической обстановки в Московии» [3].
Однако Пушкин, как истинный поэт, во главу угла трагедии «Борис Годунов» ставил не политику, даже не историю, а страсть, сжигающую любовную страсть, которая преодолевала межэтнические предрассудки, дипломатические ограничения, даже исторические закономерности или истины. Поэтому Пушкин строит сюжет не столько на истории государств или государственных интересов, сколько, вопреки логике - на любви и страсти. Поэтому он спокойно относился к критикам, которые утверждали, «что Самозванец не должен был так неосторожно открыть тайну свою Марине, что это с его стороны очень ветрено и неблагоразумно - и тому подобные критические замечания...» (Из письма Пушкина П.А. Плетневу, 1831 г.) [2].
С большим интересом Пушкин относился к проблеме имени вообще и имени в художественном произведении. В критической статье «Торжество дружбы, или Оправданный Александр Анфимович Орлов», опубликованной под псевдонимом Феофилакт Косичкин, он анализировал: «Г-н Булгарин наказует лица разными затейливыми именами: убийца назван у него Ножовым, взяточник - Взяткиным, дурак - Глаздуриным и проч. Историческая точность одна не дозволила ему назвать Бориса Годунова - Хлопо-ухиным, Димитрия Самозванца - Каторжниковым, а Марину Мнишек - княжною Шлюхиною; зато и лица сии представлены несколько бледно» [4; т. 6, с.78]. Кстати, Фаддей (Тадеуш) Булгарин был поляком из перебежчиков.
Когда Пушкин писал «Бориса Годунова», он в сюжете опирался на фрагменты из «Истории государства Российского», о чем справедливо писал польский исследователь Б. Муха: «Нужно помнить, что в портрете Мнишек у Пушкина внедрились его образные ассоциации, связанные с национальным характером польки, неизбежно смыкающиеся с мнениями современных установившихся в памятниках, литературных произведениях, а также пониманием этого российским обществом» [5].
Однако, изображая Марину Мнишек уже как лирическую и романтическую героиню, он все-таки писал ее по живому портрету другой женщины, овладевшей его сердцем, - знаменитой польской красавицы и сердцеедки - Каролины Собаньской [6]. Действительно, вряд ли Пушкин ранее видел портреты Марины Мнишек, хранившиеся в Петербурге и Москве, - ему достаточно было перенести все женские прелести живой Каролины Собаньской на создаваемый образ самозванки. Это подтверждается еще и тем, что фамилию Собаньский Пушкин сумел задействовать в «Борисе Годунове»: «Собаньский, шляхтич вольный». Кроме того, в первоначальной редакции драмы была сцена под названием «Уборная Марины», в которой происходил диалог Марины со служанкой по имени Рузя (по-польски - Яога);
Марина.
Он точно царский сын и признан целым светом.
Рузя.
А всё ж он был прошедшею зимой
У Вишневецкого слугой.
Марина.
Скрывался он.
Рузя.
Не спорю я об этом -
А только знаете ли вы,
Что говорят о нем в народе?
Что будто он дьячок, бежавший из Москвы,
Известный плут в своем приходе [2; т. 4, с. 503].
А ведь имя для этой служанки поэт взял у той же Каролины (это ее второе имя -Розалия). Служанка нашептывала ей, что Дмитрий не царевич, а самозванец. Такой ход ослаблял образ Марины, получалось, что ее объяснение с Дмитрием спровоцировано служанкой. Поэтому в окончательном варианте этот диалог был отринут, а в окончательном тексте Марина уже говорит и действует вполне самостоятельно.
Естественно, что в Каролину были влюблены и посвящали стихи и Александр Пушкин, и Адам Мицкевич. Да, это была Каролина-Розалия-Текла Адамовна Собань-ская (1794-1885) - дочь графа Адама Станислава Ржевуского, предводителя дворянства Киевской губернии, ставшего впоследствии сенатором, и Юстины Рдултовской, происходившей из старинного рода, старшая сестра Эвелины Ганской (второй жены Оноре де Бальзака), жена подольского помещика Иеронима Собаньского.
Пушкин впервые познакомился с ней в Кишиневе в доме губернатора И.Я. Бухарина 2 февраля 1821 года. И сразу же в рукописи поэмы «Кавказского пленника» появились ее портреты. Затем он часто посещал ее в Одессе. А 5 января 1830 года, уже в Петербурге, Пушкин записал в альбом К. Собаньской посвящение «Что в имени тебе моем...».
О влюбленности Пушкина говорят строки из его письма Каролине (2 февраля 1830 года): «Сегодня 9-я годовщина дня, когда я вас увидел в первый раз. Этот день был решающим в моей жизни. Чем более я об этом думаю, тем более убеждаюсь, что мое существование неразрывно связано с вашим; я рожден, чтобы любить вас и следовать за вами - всякая другая забота с моей стороны - заблуждение или безрассудство; вдали от вас меня лишь грызет мысль о счастье, которым я не сумел насытиться» [2; т. 9, с. 503].
Пушкин утаивал от всех и даже от себя имя Каролины. В одном письме, тоже написанном в тот же день, он упоминает лишь «С.», в другом - называет ее Элеонорой (Элленорой): «Дорогая Элленора, позвольте мне называть вас этим именем, напоминающим мне и жгучие чтения моих юных лет, и нежный призрак, прельщавший меня тогда, и ваше собственное существование, такое жестокое и бурное. Дорогая Эллео-нора, вы знаете, я испытал на себе все ваше могущество. Вам обязан я тем, что познал все, что есть самого судорожного и мучительного в любовном опьянении, и все, что есть в нем самого ошеломляющего. От всего этого у меня осталась лишь слабость выздоравливающего, одна привязанность, очень нежная, очень искренняя - и немного робости, которую я не могу побороть.
А вы, между тем, по-прежнему, прекрасны, так же, как и в день переправы или же на крестинах, когда ваши пальцы коснулись моего лба. Это прикосновение я чувствую до сих пор - прохладное, влажное. Оно обратило меня в католики» [2; т. 9, с. 308].
Каролина Собаньска была на пять лет старше Пушкина. Но в жизни поэта была и еще одна полька, очень близкая Пушкину, еще старше. В ссылке в Михайловском Пушкин познакомился с семьей Вульф-Осиповых. Главой многочисленного семейства Вульф-Осиповых (сын и шесть дочерей!) была хозяйка Тригорского, вдова и Вульфа, и Осипова - Прасковья Александровна Осипова (1781-1859, урожденная Вындомская, точнее, как ранее был записан ее отец - Вымдонской). И вот как описывает П.А. Вульф-Осипову в пору ее первого замужества Анна Петровна Керн: «Это была замечательная пара. Муж нянчился с детьми, варил в шлафроке варенье, а жена гоняла на корде лошадей или читала Римскую историю.» [7, с. 102].
Впрочем, и так любимая в Одессе Пушкиным Е.К. Воронцова (1792-1880), тоже полька, урожденная графиня Браницкая, была на семь лет старше поэта.
А ведь было и. В 1817-1818 годы в Санкт-Петербурге и Царском Селе Александр Пушкин так и не смог пройти мимо статс-дамы графини Софьи Потоцкой и двух
её красавиц-дочерей, Софьи и Ольги. Пушкин, только что закончивший Царскосельский лицей, увлекается Софией-младшей, но безответно. Затем в Новороссии навещает Потоцких, где сестры якобы рассказали ему легенду о Марии Потоцкой, жившей в ханском гареме и убитой из-за ревности, и о «Фонтане слез», построенном в ее честь в Бахчисарайском дворце. Вдохновленный, Пушкин пишет поэму «Бахчисарайский фонтан». Еще раньше он пишет посвященное Ольге Потоцкой стихотворение «Черная шаль», ставшее любимым романсом гусар. Существует даже версия, что семейная линия в романе «Евгений Онегин» списана с семейства Потоцких, с чем мы не можем согласиться [см.: 8, с. 77-98]. Александр Пушкин, по его собственному признанию, в присутствии Софии-младшей испытывал «любовный бред». К сожалению, на остальное у поэта времени не хватило.
Отсюда видно, что для изображения характерной польки у Пушкина было накоплено довольно много разнообразного жизненного, а главное, чувственного материала.
В эпоху Пушкина из двух вариантов, обозначающих представительницу польского народа (полька и полячка), более популярен был полячка, поскольку этот дериват логично и в полном соответствии с русским словообразованием как бы продолжал этноним поляк. Соответственно и у Пушкина предпочтение отдаётся варианту полячка;
Царевич я. Довольно, стыдно мне
Пред гордою полячкой унижаться («Борис Годунов»).
Так же пишет и П.А. Вяземский, который, хотя и сам бывал в Польше и довольно сносно понимал польскую речь, все же употреблял не польское полька, а русское полячка;
Жена иль дочка комиссаржа
Полячка, - словом все сказал:
Тут и портрет, и мадригал («Станция», 1825).
И редкий случай, когда в письме Пушкин употребил вариант, принятый в польском языке для обозначения женщины польского происхождения - полька. В письме П. Вяземскому (около 7 ноября 1825 г. Из Михайловского в Москву) по поводу окончания драмы «Борис Годунов» он писал: «На Марину у тебя <встанет> - ибо она полька, и собою преизрядна (вроде Катерины Орловой, сказывал это я тебе?)». Пушкин, видимо, в угоду исторической правде и нормам обыденного языка в художественных произведениях использовал этноним полячка, а в кругу людей образованных, имевших довольно частые контакты с многочисленной польской колонией Петербурга, употреблял этноним полька.
Но, оказывается, что и друг Пушкина - И. Пущин - употреблял именно слово полька, причем в сходном контексте: «В моем соседстве на Мойке, жила Анжелика -прелесть полька» [9, с. 92]. Еще одно свидетельство современника: «В то время была еще другая невеста в Тифлисе, славящаяся своею красотою, искусством петь и танцевать, недавно прибывшая с отцом своим, полька Александрина Перфильева» [10].
В связи с сюжетом «Бахчисарайского фонтана» интересно свидетельство Н.М. Муравьева-Апостола об историческом прототипе - грузинке, жене хана Керим-Гирея: «Странно очень, что все здешние жители непременно хотят, чтобы эта красавица была не грузинка, а полячка, именно какая-то Потоцкая, будто бы похищенная Ке-рим-Гиреем. Сколько я ни спорил с ними, сколько ни уверял их, что предание сие не имеет никакого исторического основания и что во второй половине XVIII века не так легко было татарам похищать полячек, - все доводы мои оставались бесполезными»
[11]. Ясно, что для Пушкина второй, польский вариант героини был гораздо интереснее и ближе.
Грамотно употребляет этот феминный польский этноним критик В.Г. Белинский в своих «Основаниях русской грамматики» (1834-1837 гг.). Анализируя русские словообразовательные типы, он писал: «Из этого правила исключаются очень немногие, подобно следующим: полякъ - полька <...>» [12; т. 2, с. 620]. Дело в том, что этноним Polka сформировался не на базе этнонима Polak, как это может понять русский человек, а параллельно с этнонимом Polak от прилагательного и хоронима polski / Polska. Кстати, В. Набоков, комментируя пушкинское «красотки молодые», писал: «В беловых рукописях Пушкин колебался между «красотками» и «гетерами», или, как их отвратительно именовали тогда в Лондоне, «кипридами». По-русски приличного названия для этих девушек (многие из которых были из Риги или Варшавы) не существовало» [13, с. 186]. Поэтому понятно, что в пушкинское время этноним полька имел еще и дополнительное, весьма определенное значение. И даже век спустя это слово в России несло определенную дозу эротического мифологизма.
Э. Герштейн описывала такую ситуацию с О.Э. Мандельштамом: «На одной площадке с Мандельштамами занимал квартиру писатель, у которого жила молодая домработница-полька. Подымаясь вместе с ней по лестнице, Осип Эмильевич уже не впервые разглядывал ее породистую красоту. Потом лежал на кровати, размышляя и торжественно подымая вверх указательный палец, говорил: «Это неспроста!» Он предполагал, что она вовсе не домработница и тут скрывается какая-то романтическая или политическая история» [14, с. 45].
Сравните, в стихотворении О.Э. Мандельштама:
Девчонка, выскочка, гордячка,
Чей звук широк, как Енисей, -
Утешь меня игрой своей:
На голове твоей, полячка,
Марины Мнишек холм кудрей,
Смычок твой мнителен, скрипачка («За Паганини длиннопалым» 1935 г.).
А вот восприятие польки Игорем Северяниным:
Так вот что значит школа бед! Подумать только!
Тот говорит: «Ты, точно прошлое, легка...»
Другой вздыхает: «Грациозна, словно полька...»
И лишь один молчит - один из сорока («Сорока», 1929 г.).
Но Пушкин - мужчина, его можно понять. Но ведь и Марина Цветаева была тоже влюблена в образ Марины Мнишек. Правда, она объясняла это тем, что она оказалась тезкой знаменитой польки, да еще примесью польской крови в своей родословной.
К восприятию романтико-трагической судьбы Марины Мнишек у М. Цветаевой прибавился еще взращенный поэтом именной миф. Вначале этот миф исходил от этимологии имени: «Марина» - морская. Гимном этому имени звучит ее стихотворение «Кто создан из камня, кто создан из глины» (23 мая 1920):
Кто создан из камня, кто создан из глины, -
А я серебрюсь и сверкаю!
Мне дело - измена, мне имя - Марина,
Я - бренная пена морская.
Этимологизация собственного имени сквозит и в фрагменте из цикла стихотворений «Бабушка» (23 апр. 1919 г.):
Маринушка, Маринушка, Марина - синь моря!
М.И. Цветаева посвятила судьбе Марины Мнишек большое стихотворение («Марина! Димитрий! Марина!» 29-30 марта 1916), в котором эта «авантюристка» прославляется:
Марина! Царица - Царю,
Звезда - самозванцу!
Тебя пою,
Злую красу твою,
Во славу твою грешу
Царским грехом гордыни.
Славное твое имя -
Славно ношу
Правят моими бурями
Марина - звезда - Юрьевна,
Солнце - среди - звезд («Марина», 1916 г. ).
Имена обеих Марин прочно связались в поэтическом credo Цветаевой. Описывая вдохновение от московского пейзажа, фиксируемого поэтом в именах (Спас на Бору, Нечаянная Радость, фабрика Эйнем, Храм Христа, памятник Александру III - Царю-Миротворцу, Царю-Освободителю), она говорит: «И в ответ, вдохнов<енный> и бес-связ<ный> лепет о Марине: Марине - мне, Марине Ц<ветаевой>, Марине Мнишек» [15; т. 4, с. 273].
О серьезности отношения М. Цветаевой к своей польской тезке свидетельствует такая запись, сделанная еще в 1921 г., в которой поэт оправдывает действия своей тезки: «Чего искала Марина Мнишек?.. Власти несомненно, но - какой? Законной или незаконной? <...> С грустью думаю, что искала она первой, но если бы я писала ее историю...» И завершила эту мысль Цветаева только в 1932 г., вписав: «...то написала бы себя, то есть не честолюбицу и не любовницу: себя - любящую и себя - мать. А скорее всего: себя поэта» [16; т. 4, с. 593).
Поэтому уже в позднейшем цикле первичный романтизм у поэта утратился. Теперь Марина-мать, Марина-супруга имела право сказать о своем кумире:
Трем Самозванцам жена, Мнишка надменного дочь, Ты - гордецу своему Не родившая сына...
В простоволосости сна В гулкий оконный пролет Ты гордецу своему Не махнувшая следом.
На роковой площади От оплеух и плевков
Ты гордеца своего Не покрывшая телом.
В маске дурацкой лежал, С дудкой кровавой во рту, - Ты, гордецу своему Не отершая пота...
Своекорыстная кровь! -Проклята, проклята будь
Ты - Лжедимитрию смогшая быть Лжемариной! («Марина» 28 апреля 1921).
Образы Марины Мнишек и Марины Цветаевой вполне естественно слились у великой А.А. Ахматовой в единый:
Невидимка, двойник, пересмешник,
Что ты прячешься в черных кустах,
То забьешься в дырявый скворечник,
То мелькнешь на погибших крестах,
То кричишь из Маринкиной башни:
«Я сегодня вернулась домой...» («Поздний ответ»).
Еще 4 мая 1914 г. М. Цветаева в своей записной книжке отмечает: «Если у меня будет еще дочь, я назову ее Мариной, или Зинаидой, или Татьяной. Если сын - Глебом, или Алексеем» (15; т. 1, с. 58). Позже, когда была беременна второй дочерью, она хотела сыну дать имя, парное Марине Мнишек: «Если бы у меня родился сын, я бы назвала его - Димитрий, а уменьшительное сделала бы - «Лже» [15, с. 154].
А. Чернова-Сосинская, знакомая Цветаевой по Чехословакии, писала: «И так уж повелось: Марина Цветаева, или часто просто Марина, без фамилии. Цветаева любила свое имя, редкое в ее поколении. Ее всегда занимало значение имен, и собственное имя ей напоминало не святцы, а гордую полячку (Марину Мнишек)» [17, с. 299].
Тотемное отношение к Марине Мнишек у Цветаевой, конечно же, шло и от имени, и от польских кровей (прапрадед Александр Бернацкий и прабабушка по материнской линии - графиня Мария Ледуховская). К этому же польскому роду принадлежала и бабушка (по матери) Мария Лукинична Бернацкая, о которой Цветаева писала: «От М.Л. Бернацкой <у меня> польский нос и мятеж» [15; т. 2, с. 419].
Правда, поэт находила свое сходство и с портретом прабабки: «О встрече с собой, живой - на портрете моей польской прабабки Гр<афини> Ледуховской - когда-нибудь
расскажу. Сходство - до жути!» [16, т. 7, с. 244].
***
Многие русские поэты и писатели просто не могли обойти тему красоты польской женщины не только в своих произведениях, но и в письмах, обыденной жизни. Вот замечание А.П. Чехова в аналогичной с пушкинской ситуации: «Барышень чёртова пропасть: белобрысые, черноморденькие, гречанки, русские, польки...» [18, т. 2, с. 58]. Но восприятие А.П. Чеховым Марины Мнишек было весьма оригинально. В письме к А.С. Суворину (25 ноября 1889 г.) он отмечал: «Напрасно Вы бросили Марину Мнишек; из всех исторических б <... > она едва ли не самая колоритная. А что касается ее отношения ко всему русскому, то ведь на это начхать можно. Русские сами по себе, а она сама по себе, да и слишком она баба и мелка, чтобы придавать значение ее воззрениям» (18; т. 3, с. 291). Тем не менее, Чехов тоже старался правильно употреблять фе-
минный этноним поляков: «Прибегаю к любезности хирурга, имевшего связь с англичанкой и двумя роскошными польками» (Чехов А.П. Письмо П.Г. Розанову от 22 июля 1884 г.).
Свой вклад в русскую «Мнишкиану» внес и Максимилиан Волошин. В стихотворении «Dmetrius-Imperator» он тоже пишет о Марине Мнишек, причем, передавая текст как бы от имени Самозванца, и потому, прямо не указывая на этничность своей героини:
..На московском венчанный престоле Древним Мономаховым венцом, С белой панной - с лебедью - с Мариной Я - живой и мертвый, но единый -Обручался заклятым кольцом..
А Марина в Тушино бежала И меня живого обнимала, И, собрав неслыханную рать, Подступал я вновь к Москве со славой... А потом лежал в снегу - безглавый -В городе Калуге над Окой, Умерщвлен татарами и жмудью... А Марина с обнаженной грудью, Факелы подняв над головой, Рыскала над мерзлою рекой И, кружась по-над Москвою, в гневе Воскрешала новых мертвецов, А меня живым несла во чреве...
И пошли на нас со всех концов, И неслись мы парой сизых чаек Вдоль по Волге, Каспию - на Яик, -Тут и взяли царские стрелки
Лебеденка с Лебедью в силки (19 декабря 1917, Коктебель).
Библиографический список
1. Записки А.О. Смирновой, урожденной Россет (с 1825 по 1845 гг.). М.: Московский рабочий, НПК «Интелвак», 1999. 412 с.
2. Пушкин А С. Собрание сочинений в 10 томах. М.: ГИХЛ, 1959-1962.
3. Дадианова Т.В., Редькина А.Н. Марина Мнишек - геополитическая марионетка (польская трагическая героиня на подмостках русской истории) // Вестник Ярославского высшего военного училища противовоздушной обороны. 2018. № 2. С. 305.
4. Пушкин А.С. Собрание сочинений в 10 т. М.: Книжный Клуб Книговек, 2014.
5. Mucha B. Samozwancza carowa Maryna Mniszchowna w ocene Aleksandra Puszkina (Komentarz historyczny do Borysa Godunowa) // Slavia Orientalis. 1988. T. XXXVII. № 3. S. 531-532.
6. Mucha B. Aleksander Puszkin i Karolina Sobanska. // Przegl^d Rusycystyczny. 1987. Z. 3-4. S. 28-37.
7. Керн А.П. Воспоминания. Дневники. Переписка. М., 1974. 368 с.
8. Ковалев Г.Ф. Пушкин. Ономастический комментарий. Воронеж, 2012. 278 c.
61
9. Пущин И.И. Записки о Пушкине // А.С. Пушкин в воспоминаниях современников. М., 1985. Т.1. C. 60-100.
10. Муравьев-Карский Н.Н. Из «Записок» // А.С. Грибоедов в воспоминаниях современников. М., 1980. C. 53.
11. Муравьев-Апостол Н.М. Путешествие по Тавриде в 1820 г. СПб., 1823. С. 118119.
12. Белинский В.Г. Полное собрание сочинений. М., 1953.
13. Набоков В.В. Комментарий к роману А.С. Пушкина «Евгений Онегин». СПб., 1998. 924 с.
14. Герштейн Э.Г. Мемуары. СПб.: Инапресс, 1998. 528 с
15. Цветаева М.И. Неизданные записные книжки. В 2-х т. М., 2001.
16. Цветаева М.И. Собрание сочинений в 7 т. М.: Эллис Лак, 1994-1995.
17. Чернова-Сосинская А. В одном доме «на Смихове» // Воспоминания о Марине Цветаевой. М., 1992.
18. Чехов А.П. Полное собрание сочинений и писем: в 30 т. М., 1974-1983.
References
1. Memoir of А.О. Smirnova, born Rosset (from 1825 till 1845). Moscow, 1999. 412 p.
2. Pushkin A.S. Collected works in 10 vol. Moscow, 1959-1962.
3. Dadianova T.V., Redkina A.N. Marina Mnishek as a geopolitical puppet (Polich tragic character on Russian historical stage) // The Bulletin of Yaroslavl higher military college of air defence. 2018. Vol. 2. P. 305.
4. Pushkin A.S. Collected works in 10 vol. Moscow, 2014.
5. Mucha B. Marina Mnishek, the self-styled queen, in Pushkin's evaluation (historical comment to «Boris Godunov») // Slavia Orientalis. 1988. Vol. XXXVII. Iss 3. P. 531-532.
6. Mucha B. Alexander Pushkin and Caroline Sobanska. // Przegl^d Rusycystyczny. 1987. Iss. 3-4. P. 28-37.
7. Kern A.P. Memoir. Dairies. Correspondence. Moscow, 1974. 368 p.
8. Kovalev G.F. Pushkin. Onomastic comment. Voronezh, 2012. 278 p.
9. Pushchin I.I. Memoir about Pushkin // A.S. Pushkin in the memoir of his contemporaries. Moscow, 1985. Vol. 1. P. 60-100.
10. Muraviev-Karsky N.N. From «Memoir» // A.S. Griboedov in the memoir of his contemporaries. Moscow, 1980. P. 53.
11. Muraviev-Apostol N.M. Travel to Tavrida in 1830. St.-Petersburg, 1823. P. 118119.
12. Belinsky V.G. Completed works. Moscow, 1953.
13. Navokov V.V. Comment to the novel «Eugeny Onegin» by A.S. Pushkin. St.-Petersburg, 1998. 924 p.
14. Gerstein E.G. Memoir. St.-Petersburg, 1998. 528 p.
15. Tsvetaeva M.I. Unpublished notebooks. In 2 vol. Moscow, 2001.
16. Tsvetaeva M.I. Collected works in 7 vol. Moscow, 1994-1995.
17. Chernova-Sosinskaya A. In one house «in Smikhov» // Reminiscences about Marina Tsvetaeva. Moscow, 1992.
18. Chekhov A.P. Completed works and letters: in 30 vol. Moscow, 1974 -1983.
