CC BY
39Марасинова Е.Н.
ИМПЕРСКАЯ ДОКТРИНА РОССИЙСКОГО САМОДЕРЖАВИЯ В ХУШ в. // Российская империя от истоков до начала Х1Х века: Очерки социально-политической и экономической истории ИВИ РАН. — М.: Русская панорама, 2011. - С. 657-744 (Реферат)
Доктор ист. наук Е.Н. Марасинова на основе анализа обширного круга источников прослеживает становление и развитие имперской доктрины российского самодержавия в Петровскую эпоху и в царствование Екатерины Великой. Автору удалось показать, что доктрина, стимулирующая патриотические чувства подданных и обеспечивающая идеологическое единство поликонфессиональной империи, была востребована самой логикой экономического и геополитического развития страны. Автор следующим образом определяет задачи и методы исследования данной проблематики в целом и своей работы в частности: «Для понимания российской государственной доктрины важно не просто воссоздать набор конкретных символов и понятий, генерируемых и поддерживаемых властью. Следует провести функциональное ранжирование идей, составляющих государственную концепцию, выявить слой носителей официальной доктрины, а также механизмы ее реализации и степень эффективности функционирования, так называемую "обратную связь", на которую рассчитана любая официальная идея» (с. 676).
Исследуя имперскую доктрину в период петровского царствования, автор отмечает, что державная концепция усиливающейся России была неразрывно связана со всем ее предшествующим развитием, на протяжении которого всегда чрезвычайно остро стоял
вопрос о суверенитете и самоопределении страны. «Но именно в петровское царствование сложились главные приоритеты государственного мышления, сохраняющие актуальность на протяжении всего так называемого "петербургского периода" российской истории» (с. 658). С петровского правления начинается развитие российской имперской доктрины, определяются ее основные приоритеты, адресаты и механизмы функционирования. Автор отмечает, что механизм внедрения государственной идеи в сознание подданных еще только формировался и был сходен с методами создания регулярной армии и строительства новой столицы. К основным приоритетам, вокруг которых выстраивалось имперское сознание, автор относит могущество и славу расширяющей свои границы России, определенный уровень образованности, цивилизованности, приобщенности к европейской культуре, культ непререкаемой ценности службы монарху.
Е.Н. Марасинова констатирует, что идеологическое воздействие самодержавия было направлено прежде всего на создание политической элиты, обеспечивающей функционирование всей государственной машины, которая не могла держаться лишь на угрозе «виселицы с барабанным боем» и страхе «фискальских вседушных доношений» (с. 663). Под этим углом зрения автор анализирует введение 24 января 1722 г. Табели о рангах. Пётр поставил статус дворянина в прямую зависимость от государственной службы и собственной воли. Состав дворянства, показывает автор, так и не стал прерогативой высшего сословия и определялся государственным решением. «Чин стремительно завладеет и областью человеческих отношений, и внутренним миром личности, приобретая поистине магическую власть над людьми» (с. 664).
Особо автор анализирует, какой смысл вкладывался в термины «государственная нужда», «государственный прибыток», «государственный интерес». Е.Н. Марасинова приходит к заключению, что «актуализированное европейским Просвещением понятие "государственного интереса" приобретало чисто утилитарный смысл наполненной казны и укомплектованной армии, без остатка поглощалось величием "государева интереса" и вводилось в лексику подданных одновременно с угрозой смертной казни за любое сознательное "повреждение". Изредка мелькающий в документах термин "общее благо" был лишь усеченной формой понятия "общее благо" империи» (с. 666).
Автор анализирует содержание присяг для Духовной академии, для флота, для Земской канцелярии. Составленные по единому образцу несложные и достаточно короткие тексты должны были очень прочно укорениться в сознании подданных, «став ведущей составляющей всех побуждений и главным фактором поведения» (с. 667). Стимуляция «наивящего и единого намерения к службе Его Императорского Величества» должна была пробуждать не только страх, но и совесть, стыд, честолюбие и тщеславие (с. 668). Однако, замечает Е.Н. Марасинова, методы воспитания «идеального подданного» были еще слабо отработаны. Моральные увещевания тонули в непрерывных угрозах «лишения живота», «смерть за сребролюбие и лакомство» сравнивалась с «бесчестным житьем», а стыд, страх, позор, «радение» о чине и личная доблесть считались равноценными по значимости стимулами «приохочива-ния» к службе (с. 669).
Автор констатирует, что присяга сливала в едином порыве религиозные и монархические чувства подданных. Используя сакральные образы в присяге на верность монарху и нагнетая страх Божий в душе человека за «нерадетельно» исполненную службу, самодержавие вступало с церковью в борьбу за монопольное влияние на сознание подданных (там же).
Е. Н. Марасинова рассматривает разнообразную, диалогично заостренную публицистику времен «петровского излома»: государственные манифесты, историко-публицистические произведения, посвященные войне со Шведской короной (самого Петра, П. Шафирова). Формировать взгляды и настроения подданных призвана была также первая российская газета «Ведомости». По замыслу власти, прямое воздействие на просвещенные умы могли оказать переводы философов, сборник образцов писем, учебник хорошего тона и пр. Однако, свидетельствует автор, в условиях дефицита книг и неграмотности значительной части населения самым прямым и коротким путем государственной доктрины к сознанию подданных оставались произносимые при большом стечение народа, а затем публикуемые проповеди. Автор обращает внимание и на визуальный аспект пропаганды, который «восполнял известную незрелость доктрины молодой империи» (с. 672).
Триумфальное завершение Северной войны и преподнесение Петру I титула императора стало ключевым событием, давшим импульс дальнейшему развитию имперской идеи в России. Автор
свидетельствует, что пришедшие в Россию в ХУ1 в. понятия «император», «империя» стали не просто синонимами относительно нейтральных по смыслу русских слов «правитель», «повелитель», «страна». Термин «империя» означал силу и державность, что не могло не повлиять на направленность развития российского государственного самосознания (с. 691).
Е.Н. Марасинова отмечает, что в первой четверти ХУ111 в. имперская идея еще только формировалась, круг ее ограничивался сподвижниками Петра. В течение последующих десятилетий социальная база имперской идеи расширяется, при Екатерине II она утверждается в сознании всего привилегированного дворянского сословия, наиболее масштабно мыслящего и наиболее восприимчивого к государственной концепции абсолютизма.
В царствование Екатерины II основные положения самодержавной доктрины постоянно воспроизводились в самых разнообразных, исходящих от правительства текстах, начиная от «Наказа» Уложенной комиссии до нескончаемого потока указов, распоряжений, высочайших посланий, реляций и т.п. Тексты, входящие в этот громадный массив источников, автор условно ранжирует в соответствии с адресатами имперских бумаг, функциями документов и особенностями отражения в них государственной доктрины. В посланиях дворам, дипломатических бумагах, корреспонденции монархов, в личной переписке императрицы с философами, учеными, писателями, чьи взгляды оказывали влияние на настроение умов современников, российский престол апеллировал к европейскому общественному мнению. Как показывает автор, верховная власть обращалась и к своим подданным, ориентируясь главным образом на политически активную элиту, а также к различным сословиям и социальным группам - горожанам, купечеству, помещичьим крестьянам, иностранным колонистам и т.д. «С каждым из своих адресатов правительство придерживалось определенной линии и выстраивало свой диалог, в котором неизбежно отражался тот или иной аспект государственной доктрины» (с. 692).
Автор констатирует, что философские, правовые и исторические обобщения Екатерины имели минимальное влияние на реальную политику самодержавия и становились ее обоснованием только в тех случаях, когда совпадали со стратегической линией престола, формирующейся под воздействием совсем иных, часто далеких от идеологии обстоятельств. Сопоставление функций и тер-
минологии правительственных документов обнаруживает, свидетельствует Е.Н. Марасинова, парадоксальную картину. Несмотря на обширную официальную публицистику, реально действующая доктрина российского просвещенного абсолютизма не представляла собой разработанной идеологической системы и легко укладывалась в один значимый символ самодержавной власти, персонифицированной в образе государыни, и одну цель всей государственной политики, сводящейся к «пользе и прибытку Империи Ее Величества» (с. 693).
Авторский анализ прямо заявляемой в высочайших официальных документах главной цели всех усилий правительства позволил определить, что включала власть в понятие «процветающего государства» и каким путем предполагала добиться «высшей степени благополучия» (там же). Символ империи вбирал в себя следующие составляющие: российское оружие, «мужественное войско», «благоразумный государственный порядок», «законное правосудие», распространение образования, культуры, европейской цивилизованности. Автор констатирует, что государственная доктрина императрицы распалась на провозглашаемые, но не реализуемые вербальные ценности и насущные государственные задачи.
Е. Н. Марасинова приходит к выводу, что в политике и идеологии екатерининского правления было очень мало произвольного, идущего от прихоти монархини. В ключевых ситуациях, требующих выбора, культ самодержавной государственности не отягощался для императрицы ни идеалами веры, ни данью традиции, ни личными политическими и интимными привязанностями. Екатерина II прагматично учитывала и использовала реальные обстоятельства, всю свою деятельность подчиняя одной главной ценности - могуществу ее «обширной империи» и прочности ее неограниченной власти (с. 695).
Внешнеполитическая доктрина в царствование Екатерины превратилась в идею имперского могущества, которая отразилась в самых различных документах, приобретая тональность, соответствующую функциям тех или иных текстов. Вновь была востребована доктрина, стимулирующая патриотические чувства подданных и прежде всего государственное мышление элиты, а также апеллирующая к идеологическим символам, принятым при европейских дворах, и ценностям европейского общественного мнения.
Автор подчеркивает, что имперская доктрина была сформулирована не по приказу самодержавной власти, а «росла, пласт за пластом, подобно культурному слою, по мере роста территории страны и укрепления российской государственности» (с. 699). Державная идея выкристаллизовывалась под влиянием многочисленных факторов, в том числе международной конъюнктуры, внутренней ситуации, специфики воспроизведения и осмысления исторический традиции и т.п. В последней трети ХУШ в. явно прослеживается формирование имперского самосознания нации, ощущение уникальности пространства, «многоязычия» и исторической судьбы страны (там же). Одной из составляющих имперской доктрины к концу ХУШ в., свидетельствует автор, становится самоопределение России как могучего государства и на уровне политики престола, и на личностном уровне индивидуального сознания подданных (с. 700). Е.Н. Марасинова обращает внимание на то, что лишь в царствование Екатерины II Россия заявила о себе как о самодостаточной великой державе с огромными материальными и человеческими ресурсами, без прямого или косвенного участия которой не может обойтись ни одно крупное политическое событие. При Екатерине петровская идея регулярного государства трансформировалась в символ процветания России, международный престиж которой усиливался непомерным честолюбием императрицы и ее безграничной верой в страну, куда «привел ее Господь» (там же).
Законодательство екатерининского правления, отмечает Е. Н. Марасинова, свидетельствует об усложнении официальной трактовки института подданства и все более интенсивном его использовании в качестве орудия социального контроля. Терминологический анализ исходящих от престола документов, проведенный автором, обнаружил дифференцированное отношение к подданным империи: к «старым», «древним», «природным» и «новым» и многим другим категориям. Автор приходит к выводу, что, отразившаяся в официальной доктрине градация жителей державы, расширявшей свои границы, не совпадала с сословной иерархией, поскольку зависела не от статуса той или иной социальной группы, а напрямую определялась степенью заинтересованности самодержавия в конкретной части населения страны. «Лишь в ХУП столетии слово "подданный" начинает активно использоваться для характеристики "подверженности" жителей Московской Руси вла-
сти царя и приобретает другой смысловой оттенок, выражающийся в понятиях "преданный, верный, покорный". В ХУШ в. эти два нюанса значений термина "подданный" сохраняются, причем последнее становится все более общеупотребительным» (с. 704). Именно через понятие «подданство», настаивает автор, выражалась реальная взаимосвязь государства и общества, которая функционировала в масштабе всей империи, действовала в рамках сословной политики престола и существовала на уровне отношений личности и власти, персонифицированной в образе монарха.
Особый интерес, с точки зрения автора, представляет анализ эффективности конфессиональной толерантности, и, прежде всего, рефлексии власти по поводу собственного столь гибкого оперирования знаковыми образами государственного единства. Автор полагает, что достаточно сложно вычленяемая в историческом материале информация по данной проблеме все же может быть обнаружена в инструкциях крупным чиновникам и военачальникам, откомандированным в присоединенные области. Проведенный Е. Н. Марасиновой сравнительный анализ законодательных актов убеждает автора не только в стабильной стратегии самодержавия по отношению к населению западных территорий, но и «в поразительной текстологической последовательности идеологического обоснования политики верховной власти на новых землях» (с. 711). Сопоставление текстов указов 70-80-х годов или упомянутых в них статей «Наказа» Уложенной комиссии, а также некоторых отвлеченных пассажей о веротерпимости, встречающихся в законодательных актах, «позволяет приблизиться к пониманию стратегии самодержавия по отношению к "иноверцам"» (с. 711). В идеологической стратегии российского абсолютизма, заключает автор, доминировало не сакральное мышление, а прагматичное использование религиозных символов в политических целях. «Приверженность к православию и старательное выполнение обрядов с момента появления Екатерины при русском дворе в феврале 1744 г. и принятия православия в июле легко сочеталось у императрицы с рационализмом Просвещения и политической прагматикой» (с. 712). Е.Н. Марасинова настаивает на том, что практическое отсутствие доктрины религиозной толерантности российского абсолютизма подвело некоторых авторов к ошибочному, с ее точки зрения, выводу о том, что императрица в своей конфессиональной политике руководствовалась ценностями идеологии разу-
ма. Е.Н. Марасинова раскрывает, что употребляемый в законодательных актах последней трети ХУШ в. термин «веротерпимость» означал не свободу совести отдельной индивидуальности, а высочайше дарованное «иноверцам» право следовать своим древним обычаям.
Имперская политика Екатерины II, заключает Е.Н. Марасинова, может считаться по-своему уникальным примером унификации присоединенных территорий, которая началась не с вероисповедания, не с языка и даже не с законодательной регламентации повседневной жизни, а с нивелирования общественного сознания и приведения его в соответствие с кодексом добродетелей «природных россиян» (с. 715). Набор качеств идеального подданного сводился к «непреложному повиновению законам и воле государя», «послушанию и верности государю», «мужеству и неодолимости про-тиву врагов государя» и «истинной любви к государю и новому отечеству» (там же).
Автор отмечает, что важнейшим этапом дальнейшего развития и усложнения идеологической составляющей сословной политики престола стал Манифест о вольности дворянства. В нем главные цели политики самодержавия формулировались в соответствии с системой ценностей просвещенного абсолютизма и эмоционально окрашивались неуклонным стремлением России встать вровень с «регулярными народами», которое было задано еще первым императором (с. 719). Единственной социальной опорой монархии в достижении «преимуществ просвещенных держав» Манифест признавал «благородное дворянство», «яко главный в государстве член». Престол настойчиво развивал систему просвещения и государственной службы, приобщение к которым вводилось в ранг непреложного патриотического долга дворянства иногда под угрозой штрафов и конфискаций имений «нерадивых о добре общем» (там же). В результате нескольких десятилетий целенаправленных усилий престола, заключает автор, сформировалась мощная социальная опора самодержавия в лице преданного власти образованного сословия. Помимо образованности власть ожидала от дворянства и в первую очередь от правящей элиты разумной инициативы и даже иногда весьма смелых политических решений, чтобы «не поставляли они прямой своей должности в приказных только обрядах» (с. 722).
В результате исследования Е.Н. Марасинова приходит к заключению, что парадоксальность сложившихся в ХУШ в. взаимоотношений самодержавия и знати скрывала в себе две важнейшие тенденции в развитии высшего сословия - формирование профессиональной бюрократии и возникновение интеллигенции. Эти два направления социальной эволюции достигнут своей зрелости лишь в первой половине Х1Х столетия, породив раскол дворянства и деформацию его союза с престолом.
И.Е. Эман
