CC BY
41
К 100-летию М. Щисктш и Я. Ъухшта^а
М. Д. Эльзон М. А. Брискман - поэт и Б. Я. Бухштаб - прозаик
к
S
X
<
X
о
с
о
о
00
DQ
S
X
Q.
<
Цель настоящей публикации - извлечь из забвения фрагменты творческого наследия двух видных библиографов-литера-туроведов. Оба окончили филологические факультеты и
получили книговедческую подготовку - первый в Баку, второй - в Петрограде.
Оба почти параллельно служили в Публичной библиотеке.
Оба по три десятка лет отдали нашему институту (ныне университету) в должностях доцента и профессора кафедры библиографии. Оба воспитали десятки учеников и привили любовь к профессии едва ли не тысячам студентов.
I
«Дул Север. Плакала трава»
Михаил Аркадьевич Брискман начал писать еще в гимназии (точнее - трудовой школе). Дебютировал же он... разгромной рецензией на гастроли качаловской группы МХАТ в Тифлисе. Она была помещена в рукописном журнале «Athenaeum» (№1/15, май 1920 г.; хранится в отделе рукописей РНБ (Ф. 1000: собр. отд. поступлений, оп. 2, ед. хр. 1634. Л. 35 об.-38)). Рецензия появилась за подписью «М. Б.», т. е. Моисей Брискман. Реакцию официальной печати на выступления столичных знаменитостей мне обнаружить не удалось, поскольку в это время в Тифлисе не было даже одной газеты на русском языке.
Поэтический дебют Брискмана состоялся в рукописном же сборнике Тифлисского Содружества молодых поэтов «Таверна верных» с датой 26.VII.1919 - 1921 и общим эпиграфом из Вяч. Иванова: «Снова свет в таверне верных после долгих лет, Га-физ!..» (ОР РНБ. Ф. 1360: М. А. Брискман, ед. хр. 58). Здесь отметился также брат Михаила Аркадьевича, Александр (впоследствии инженер).
В печати имя Михаила Брискмана впервые появилось в достаточно известном (благодаря участию Вяч. Иванова и Максимилиана Волошина) бакинском сборнике «Норд» (1926 г.), названном так по ассоциации с древнеперсидским словом «бакуйэ» (северный ветер), от которого (по преданию) получил свое имя город.
Пролеткультовская критика встретила «упадочнический» сборник в штыки (Поэзия, вышедшая в тираж // Комсомолия. 1926. №5. С. 66-67. Подп.: Пир. Вероятно, - Пирадов?). Стоило ли искушать судьбу? Михаил Аркадьевич здраво рассудил, что нет. Интерес к поэзии остался в нем навсегда, о чем можно судить и по его филологическим работам, и. по публикуемым впервые эпиграммам на сослуживцев по институту. Более чем заслуживает внимания их структура - два первых/последних стиха принадлежат Пушкину. Остается добавить, что по свидетельствам профессоров И. Е. Баренбаума, А. В. Блюма и И. А. Шомраковой, доцента Л. М. Равич, вдовы и сына А. В. Мамонтова об этих текстах (ф. 1360, ед. хр. 20) им было неизвестно.
Спектакли артистов МХАТ в Тифлисе
Из 6 спектаклей: «Вишневый сад» и «Дядя Ваня» Чехова, «У врат царства» и «У жизни в лапах» К. Гамсуна, «На всякого мудреца довольно простоты» Островского и «Братья Карамазовы» Достоевского только первый оставляет цельное и глубокое впечатление, несмотря на дефекты в игре некоторых артистов. Совершенно особняком стоит «Литературно-художественный вечер», не могущий создать единого настроения по разнообразию своей программы. Великолепен на этом вечере был Качалов, декламировавший отрывки из «Юлия Цезаря» и «Анатэмы», причем первое было исполнено удачнее. И хотя один и тот же Качалов был только что Брутом, а через минуту стал Антонием, но сразу было видно, что это два совершенно различных лица, и Антоний был реальнее. Антоний вкрадчивый, выжидающий, зажигающий бунт. Так вкрадчиво лилась его речь, с таким выражением было произнесено: «А Брут, конечно, честный человек», что, хотя на сцене находился человек во фраке, глазам представлялся римский форум и Антоний в тоге над трупом Цезаря. Отрывок из «Анатэмы» слабее, впечатление меньше и даже иногда смешно становилось, глядя на то, как изгибался и извивался исполнитель. Из остальной программы выделялись очень хорошо сыгранная «Гавань» Мопассана и прекрасное исполнение г<оспож>ой Германовой отрывков из «Песнь песней» Рабиндраната Тагора и мелких вещиц и стихотворений. Остальное серо, 4 маленькие вещи Чехова («Рассказ г-жи N.N1.», «Злоумышленник», «Хирургия» и «Забыл») истрепаны и неважно исполнены.
Приятно сидеть и слушать «У врат царства» и «На всякого мудреца довольно простоты», несмотря на негодность этих пьес, потому что почти все исполнители хорошо играют. Но несостоятельность пьес сказывается: через полчаса буквально ничего не остается, и жалеешь о напрасно потерянном вечере. Жалко, что художественники потратят свои силы на исполнение таких пьес. Что касается «У жизни в лапах», то постановка этой пустой и недостой<ной> ни Гамсуна, ни Х. Т. пьесы дает еще мень-
ше, чем две предыдущие. И не только через некоторое время после спектакля, но и во время его растет скука и какая-то досада, увеличивающиеся по мере действия. И игра, которая ничуть не хуже, чем в «У врат царс<т>ва» и «На всякого мудреца», и местами даже лучше, не искупает остального.
Далее «Дядя Ваня». Пьеса, могущая создать в зрителе глубокое, крупное настроение и достигшая, кажется, своей цели в Х.Т. в Москве, совершенно испорчена здесь. И так же, как можно возненавидеть Мольера после исполнения его «Тарто» (так в рукописи. - М.Э.), так же Чехов может не понравиться после отчетного «Дяди Вани». В особенности 1-ое действие фальшиво до невозможности. Масса дефектов в постановке. Последнее, может быть, объясняется отсутствием необходимых приспособлений, бутафории и т<ому> п<одобного>, хотя все же не всё можно оправдать этим. Какая-то проба, а не спектакль! И это пьеса, постановка которой была одной из лучших в М. Х. Т.
Из «Братьев Карамазовых», в постановке которых художественники отступают от своих реалистических принципов, нам были показаны только 4 отрывка. Не знаю, как в Москве, но здесь их опыт условного театра не удался. Многое, конечно, можно сделать с занавесями, больше, чем с декорациями; но здесь сукна очень не гармонировали с остальной обстановкой и натуралистической игрой, в особенности с истериками г-ж Германовой и Орловой. Вообще присутствие чтеца и сукон, каких бы то ни было, не есть еще условная постановка.
Лучшей сценой был «Кошмар», но все же ожидалось чего-то большего. Сцена же показания Ивана у Качалова выше критики, если, конечно,согласиться с основной идеей игры. Общее впечатление - серое, во 2-ой картине, правда, было много хороших кусков, но 1-ая и 4-ая (кроме показания Ивана) совершенно неудовлетворительны. И хотелось бы видеть какую-либо лучшую условную постановку1.
И, наконец, «Вишневый сад». Великолепно, за исключением 1-го действия (не всего) и 2-3 артисток. Единственным ^рвив’ом была задняя декорация 2-го действия, заставлявшая вспоминать блажен-
1 Таковой явился «Король темного покоя» Р. Тагора (в по-м<ещении> Грузинского> клуба).
ные декорации провинциальных театров. Но зато остальные декорации! Соловей, кукушка и дудочка! Конец 2-го и 4-го действий, рубка вишневого сада в окружающем безмолвии, тишина и зов Вари во 2-м действии, прелестная картина конца 1-го, свет в конце 4-го, проникающий сквозь щели в ставнях! И если бы не Краснопольская, совершенно портящая пьесу! (Только один или два момента во всем спектакле у ней были хороши).
Кроме того, часто мешают занавесы, которые художественники вешают по бокам, правда, не всегда, ограничивая сцену. (Конечно, «Братьев Карамазовых» это не касается).
Самой крупной фигурой театра является, без сомнения, Качалов, неизменно прекрасный, неизменно правдивый в исполнении. Единственной его ролью только «хорошей» был Осе-Баст в «У жизни в лапах». У него действительно искусство, потому что здесь оно не сделано, не «искусственно». Этой же высоты художественного творчества достигают еще двое, но только, к сожалению, не всегда. Это - г-жа Германова в роли фру Карсно в «У врат царства» и Грушеньки в «Братьях Карамазовых» и г-н Тарханов в роли Мамаева в «На всякого мудреца довольно простоты». Кроме г-на Берсенева, лучшего после Качалова из мужского персонала, составленного большей частью из молодежи, выделяются Бакшеев (в особенности роль Мити в «Бр<атьях> Карамазовых»), уже упомя-
нутый Тарханов и Массалитинов. Хороши, но не всегда, Александров, Шаров и Павлов. Но ни одного плохого артиста, кроме, разве, Комиссарова, нет. Нельзя того же сказать об артистках. Лучшей из них является г-жа Германова, передающая роли с удивительным проникновением. Хороша г-жа Греч, участвовавшая всего 2 или 3 раза. Г-жа Крыжановская, считающаяся хорошей артисткой, поражает плохим исполнением Сони в «Дяде Ване», да и в остальных ролях она посредственна, за исключением Ингеборг в «У врат царства», где она великолепно передает служанку-деревенщину с безразличным грубым голосом, красным лицом и неуклюжими манерами. Посредственна г-жа Орлова; невозможно понять, как режиссура позволяет г-же Краснопольской, исполняющей иногда ответственные роли, выходить на сцену; только в «У жизни в лапах» она вполне удовлетворительна. Большое разочарование - это игра г-жи Книппер. Она исполняет, - правда, почти безупречно, -роли, но не передает их. Только изредка хороша она (2 и 3 акт «Дяди Вани» и «У жизни в лапах»), а в общем совершенно не та Книппер, которую ожидаешь после стольких похвал и почти всеобщего восхищения.
Много приятных моментов и хороших картин было в постановках, но только в «Вишневом саду» было почти достигнуто соответствие формы и содержания, если понимать в театре пьесу как содержание и игру, постановку - как форму.
М. Б.
Примечание. Печатая эту заметку, редакция театрального отдела считает нужным оговориться, что ни с основными мыслями, ни с некоторыми взглядами на художественников она не согласна.
* * *
Дмитрию Днову На тротуарах темных улиц веселой песенки раскат.
Сердито нянюшки кричат, боясь, чтоб дети не проснулись.
Напев стихов чеканный, сладкий, спокойный шаг и громкий смех, час соблазнительных утех и соблазнительной загадки.
* * *
Пускай душа неисцелима, Благословен прошедший сон.
Александр Блок
Тебе меня не исцелить словами,
Но буду я
Напоминать глухими вечерами Отраду дня,
Когда в тиши, залитый майским жаром, Пыталась ты
Рассеять дым тяжелого угара Моей мечты.
Хоть раздирают все еще мученья И темнота,
Благодарю за миги утешенья Твои уста.
* * *
Не все ль равно - погода хуже, Погода к вечеру ясней.
Я ветром мартовским простужен У золотых ее дверей.
Несется злая пыль, и море Отяжелевшее молчит.
В застывшем, бешеном просторе Гудок пронзительный кричит.
И уплывают с ветром в дали Ее слова, и не поют.
Мы никогда не замечали Незабываемых минут.
Баку 1923
* * *
Пьешь ты, а кривятся губы, Пишешь - дрожит рука.
Любы тебе, не любы ль Столики кабака?
Пусть ты ступаешь неверно, Пусть, не считая, пьешь,
Каждый из нас, наверно,
Здесь на тебя похож.
Что ж? Пожалеть немного!
Или не стоит жалеть?
Так ли молиться Богу,
Так ли плясать и петь.
Баку 1925
ПАМЯТИ БОР. НЕЛЕПО
I
В эти дни неделей стынут сутки. Помолись и о моей душе.
В эти ночи все минуты жутки. Неужели правда, неужель?
Говорят, мужчинам не пристало Над могилой выросшей рыдать.
Что же делать? Если мать рыдала, Где же мне спокойствия искать?
Только знаю, только помнить буду Запоздалых просьб моих часы.
Я теперь ищу тебя повсюду -В пене волн и капельках росы.
Мне осталось - медленно распутать Памяти обрывочную нить.
Каждой ночью, каждую минуту,
Руки сжав, с тобою говорить.
Тифлис 1923
II
Я буду вспоминать тебя На тротуарах незнакомых,
Не ожидая, не скорбя,
К такой же участи влекомый.
О том, что было, что прошло,
Не горевать - забыть не значит. Пусть помутневшее стекло Прозрачными дождями плачет.
* * *
Каф<едра> библиографии А. И. Барсук
Его пример — другим наука,
Но боже мой — какая скука Читать статьи листов на пять Про то же самое опять.
И. Е. Баренбаум
Уже все зная a priori,
Он умудряется - да как! -Без принужденья в разговоре Коснуться до всего слегка.
А. В. Блюм
Хоть архивист он и прилежный,
То, в чем он подлинно силен, -То есть наука страсти нежной, Которую воспел Назон.
Кафедра детской литературы и библ<иотечной> работы с детьми
О чтеньи школьном и внешкольном Твердят, собою предовольны.
Но вообще их разговор Несносный, хоть невольный вздор.
Вернемся к нашей кафедре И. В. Гудовщикова
Вы авторов иноплеменных Затмили - с их наукой всей.
Но полно прославлять надменных Болтливой лирою моей.
С. И. Копылов
Во имя справочной работы Не тратит понапрасну дней.
Но дней минувших анекдоты Хранит он в памяти своей.
М. К. Архипова и Лариса [Л. П. Москаленко]
Чтоб не проститься с диссертанткой Следи, следи за аспиранткой!
Я это потому пишу,
Что сам давно уж не грешу.
Кафедра информации
На библиографов взглянул, Тезаурусом стукнул в стену, Оборотился и зевнул И молвил: «Всех пора на смену».
Вновь наша кафедра Л.М. Равич
Разоблачитель заблуждений!
Ты так легко выводишь в свет Ума холодных наблюдений И сердца горестных замет.
Кафедра библиотековедения 3. И. Ривлин
В канун, в итог, и в будни, в праздник Гремит и вопиет проказник.
Простим горячке юных лет И юный жар, и юный бред.
Н. Б. Лезунова
Я знал красавиц недоступных,
Холодных, чистых, как зима Увы! Не повезло нам крупно;
Всех нас она свела с ума!
Кафедра технич<еской> лит<ератур>ы И. А. Мохов
Придерживаясь мудрых правил,
Для отпусков себя берег.
И уважать себя заставил,
А лучше выдумать не мог.
Наша кафедра
М. П. Бронштейн
Увы! Живой не терпит речи,
Когда чужие правит речи,
Хоть и заглядывала встарь В Академический словарь.
Б. Я. Бухштаб
Латынь из моды вышла ныне, Так если правду вам сказать Словечка два-три по латыни Всегда готов преподавать*.
Каф<едра> техн<ической> лит<ератур>ы
Д. Ю.Теплов
Высокой страсти не имея Для звуков жизни не щадить, Готов всегда он, не краснея, Корявый термин сочинить.
А. В. Мамонтов
[Конечно, кировские были, Рязанский дух питают ум.
Но рано чувства в нем остыли, Ему наскучил света шум]* * Меж областями и краями Всегда блуждает мысль твоя. Мы почитаем всех нулями,
А единицами - себя.
* Черновой набросок
** Зачеркнуто 2 косыми
II
Рассказ о художнике Соловьеве
Вослед своим учителям - Б. М. Эйхенбауму и Ю. Н. Тынянову - Борис Яковлевич Бухштаб тоже отдал дань прозе, более того, стал членом Союза писателей (1934г.) именно как детский писатель. Его повести «Герой подполья» (о С. М. Степняке-Крав-чинском) и «На страже» (о Н. В. Клеточникове) пользовались читательским успехом, о чем свидетельствуют и переиздания (по 4-5), и переводы на языки народов СССР.
Републикуемая «Левкина школа» впервые появилась в журнале «Дружные ребята» (1929. №9. (май). С. 4-8) с несущественными изменениями, но с «уполовиненным» финалом с чрезвычайно важным упоминанием Воронежа. Зато иллюстратором рассказа был выдающийся книжный график Николай Николаевич Купреянов (1894-1933). Сведение же о том, что иллюстратор Н. А. Некрасова Л. Г. Соловьев умер в 1919 г. в Воронеже важно потому, что будущий автор рассказа, 15-летний сын врача Красной армии Борис Бухштаб мог встретиться там со своим будущим героем или узнать о его кончине из местной газеты. Тогда же он мог знать и о том, что одна из книг Некрасова вышла с иллюстрациями Л. Г. Соловьева, а служа - много позже - в легендарной «отметке» Публички обнаружить единственную печатную карточку на книгу с этой фамилией.
ЛЕВКИНА ШКОЛА
Рис. Н. Н. К\’ішиянова
1
Левка сидел спиной к свиньям, свесив ноги в овраг. Свиньи сзади чавкали и пылили. На мусорной свалке они паслись, как телята на лугу. Надоели они Левке. Уже три месяца он их пасет. Сперва он развлекался тем, что рисовал их поодиночке и по нескольку штук вместе то палкой на земле, то углем на чем попало. Потом рисовать свиней надоело. Ах и влетало же Левке за его рисунки! Как только перестал ползать, еще на ногах не крепко держался, - уже стал мазать углем и мелом стены, двери, скамьи, печку... Мать грязи в избе не любила, и Левка нередко бывал бит за пачкотню. Ничего не помогало. Наконец мать, удивленная Левкиным упорством, отвела ему пол-аршина за печкой, где не так заметно. С тех пор угол за печкой стал левкиным любимым местом. Тут он обычно возился: разрисует свой кусок стены, сотрет и опять рисует.
Теперь Левке было шесть лет. Отца у него не было. Брат сапожничал. Заработок был очень мал, семья жила впроголодь. Голодать Левка привык, его это мало огорчало, огорчения у него были другие. Во-первых, надо было пасти свиней. Но это было еще с полгоря. Главное горе - Левку не отдавали учиться. Просить мать и брата было бесполезно - только брань будет, Левка уже не раз пробовал. В самом деле, что тут делать? Бесплатной школы нет на сто километров кругом, а дьячок1, который учит в их селе, берет за это деньги, и много берет, так что только богатые могут учиться. Дома помочь некому: все неграмотные. Отец был грамотный, после него осталось несколько книжек. Левка этими книжками завладел и с ними не расстается. Часто он раскроет какую-нибудь из них и подолгу глядит в нее. И книжка, которая так много рассказывает другим, молчит перед Левкой, как убитая. Какие-то жучки и пуговки чернеют на ней и смеются над Левкой. Особенно эта круглорожая, да и та, что как ворота, а та вроде чашки, а эта как паук! Левка давно уже научился их различать, у себя за печкой не раз рисовал и «ворота», и «чашку», и «паука». Да что! Теперь он знает и как они называются: не ворота, а «П», не чашка, а «Ч», не паук, а «Ж». Ведь кто к ним не приди, если грамотный, Левка сейчас к нему с книжкой: «Дяденька, как эта буква зовется? А эта? А эта?» -«Да пошел ты, ирод! - кричит мать. - Дай с человеком поговорить!» А брат гонит его колодкой. Но раз узнав название буквы, Левка его уже не забудет. Только к чему эти названия? Левка слышал, что книга говорит словами, как человек, а слова из букв-то и складываются. Непонятно: как это слова могут складываться и раскладываться, словно складная линейка, которой дьячок бьет своих учеников?
1 Дьячок - служитель при церкви.
Вот и сейчас сидит Левка, смотрит в книжку, на свиней не смотрит, а свиньи разбредаются. Книжка у него поминальная. В эту книжку отец крупными буквами по печатному записал, кого надо поминать в церкви по праздникам из умершей родни. Левка давно заучил эти имена. От нечего делать он повторяет: «Лев, Пров, Лука, Мария, Евдокия, Афанасий» и скользит глазами по рядам букв. Сколько имен, столько и рядов. Шесть имен - шесть рядов с разными буквами. Вдруг Левка соображает: «Значит, каждый ряд это и есть имя». Вот: «Лев». Он вглядывается в самый верхний ряд: там три больших буквы: Л, Е, В. Что-то такое кажется в этом новым Левке, он что-то предчувствует, у него начинает биться сердце, он смотрит на эти буквы и повторяет, «Лев, Лев», он хватает палочку и чертит «Лев» и говорит «Лев» - и вдруг понимает, что он научился грамоте. От радости он кричит, как сумасшедший, он целует книжку, он вскакивает, оборачивается. и застывает на месте, широко раскрыв глаза. Свиньи исчезли.
2
Мишка, левкин лучший друг, шел Левке навстречу и ревел таким басом, что коровы шарахались.
— Выдрал батька? - деловито спросил Левка. - А меня брат вчера бил.
Слезы на мишкиных глазах тотчас же высохли.
— Тебя за что? - заинтересовался он.
— За свиней, - сказал Левка презрительно. -Свиней упустил. Потом их искать пришлось, а одну не нашли. Теперь меня брат к овцам приставляет. А мне не все ли равно, что свиньи, что овцы?
— У тебя, Левка, небольшая беда. Ну, упустил раз, больше днем спать не будешь, тебя и драть не будут. А мне теперь, милый, каждый день порка будет! Отец обещал.
— За что ж это, Миша?
— За грамоту. Не могу я ей проклятой, обучить-
ся! Тянет наш дьячок: «буки-аз», ну и мы за ним: «буки-аз», а что это значит, никто не понимает и читать никак не выучимся!2. Дьячок нас утром колотит, а меня еще дома после обеда дерут. Батька говорит: «Сколько учишься, а все не выучился чи-
тать!» Пока, говорит, не выучишься, буду каждый день драть после обеда. А мне не выучиться, Левка! Уж не знаю, что и делать.
— Я тебе помогу, Миша, - сказал Левка.
— Как это?
— Не будет тебя батька бить.
— Да что ты? Неужто выдумал, как батьку перехитрить?
— И хитрить не надо, - сказал Левка. - Просто я тебя читать выучу.
Мишка посмотрел с удивлением и разочарованно сказал:
— Ну, чего хвастаешься? Чего врешь? Я же знаю, что ты читать не умеешь. Я все-таки «аз, буки, веди, глаголь» знаю, а ты ничего. Еще я тебя поучу. Нашелся учитель! Тебя-то кто выучил?
— Я сам выучился.
— Зачем врать? - строго сказал Миша. - Этого же не бывает, чтобы сам. Ну, хочешь проверим? Я тебе принесу книжку, а ты почитай. Хочешь?
— Хорошо! - сказал Левка.
Мишка пошел и скоро вернулся, неся две книжки.
— Вот почитай, - сказал он, подавая одну. - Нас дьячок по этой учит.
2 Кто бывал в церкви, тот знает, что там читают и поют не по-русски, а на непонятном церковнославянском языке. Буквы называются не «а, б, в, г», а «аз, буки, веди, глаголь» и т. д.
Сильно волнуясь, раскрыл Левка книгу. Незнакомые значки замаячили перед ним. Некоторые похожи были на буквы, но ничего нельзя было понять. Левка долго смотрел в книгу.
— Ну что молчишь? - злорадно сказал Мишка. - Про себя читаешь, что ли?
— Это я не могу, - печально ответил Левка. - Это не так написано. Покажи другую.
— Кто читает, тот все может читать! - возразил Мишка.
Левка взял другую книгу. Знакомые буквы глянули на него. Он с напряжением смотрел на них. Он вспотел от трудности дела и от самолюбия. Только он собирал несколько штук - они снова распадались, и надо было всю работу делать сначала. Наконец он сказал:
— Сказка. Это сказка, Мишка, первое слово - сказка.
— Верно! - с изумлением сказал Миша. - Это - сказка о Бове. Семен читал нам, когда приходил из города. Ты можешь читать, Левка! Ну значит и я смогу! Левка, учи меня скорей!
Левка нарисовал палкой на земле угол и соединил две его стороны. - Садись, -важно сказал он, присаживаясь на камень. - Это «А», «А», понимаешь?
3
Левка оказался прекрасным учителем. То, что он сам понимал, он умел показать и товарищу. Когда Миша выучился читать, ребята валом повалили к Левке. В школе страх перед дьячком отшибал у них ум и память, а тут они оказались понятливыми учениками. Левка учил их, и сам учился вместе с ними. Ученье было увлекательно, как игра. Дети готовы были часами сидеть над книжкой, разбирая и складывая буквы. Так как Левка учил даром, а дьячок брал немалую плату, многие родители смекнули, что незачем детям ходить к дьячку - Левка научит. Дьячкова школа начала заметно пустеть. Некоторое время дьячок переносил обиду, которую нанес ему шестилетний молокосос, но, наконец, понукаемый своей сварливой дьячихой надел праздничный кафтан и пошел с утра за тридцать верст к становому3.
Становой был дома. Он играл в дурачки с фельдшером. Узнав о посетителе, он скривился: игра только начала захватывать его. Дьячок вошел, умильно улыбаясь и кланяясь.
— Присядь, братец, - строго сказал становой. Надо сперва одно дело кончить, потом за другое приниматься, - и продолжал слать, принимать и бить фельдшерские карты.
— Ну, что случилось, рассказывай, - недовольным голосом сказал становой, когда игра окончилась победой фельдшера.
— Изволите видеть, ваше благородье, - начал дьячок, - учу я за небольшую плату детей в нашем селе. Учу я их по часослову, чтобы читали только церковное, а мирского читать не могли и так бежали бы мирские суеты. А ныне объявился у нас на селе другой учитель: учит детей читать мирские книги и платы с них не берет, так что и беднейшие обучаются. Извольте посудить, ваше благородие, на что же мужику мирское чтенье, -одно баловство, а от меня ученики уходят и по-церковному останутся неучены.
Становой оживился.
— Денег не берет и мирские книжки читать учит? Не иначе, как социалист. Они, проклятые, нынче везде расплодились. Сейчас же поеду и захвачу. Я ему, голубчику, покажу социализмы разводить!
— Что вы, что вы, какой социалист! - перебил дьячок. - Он же маленький, совсем маленький мальчишка.
— Ма-аленький! - разочарованно протянул становой. Его давнишней мечтой было словить социалиста. - А сколько лет?
— Шесть.
Становой даже плюнул от разочарования.
— Что ж ты мне голову морочишь? Высечь мальчонку и все тут.
— За что же его сечь? - заинтересовался фельдшер.
3 Становым назывался полицейский начальник над частью уезда.
— Для острастки. Виданное ли дело? В шесть лет незаконную школу устроил! Такой в двенадцать лет деревню подожжет, а в двадцать социалистом станет. Так и передай от меня вашему десятскому4: незаконную школу закрыть, а крестьянина. как его зовут?
— Левка Соловьев.
— А крестьянина Льва Соловьева подвергнуть наказанию розгами!
И игра возобновилась.
Дьячок летел домой, как на крыльях. Его враг был уничтожен. Еще не заходя к себе, он постучал в окно к десятскому.
— Тебе приказ от станового! - гордо сказал он. - Высечь розгами Левку Соловьева и не допускать незаконных собраний!
— Ах ты ирод! - пробормотал десятский вслед. - С мальчонкой воюет и становому жалится!
Но приказ начальства надо было исполнить. На другое утро десятский с двумя помощниками и большим пуком розг вошел в избу Соловьевых.
— Приказано высечь твоего Левку, - сказал он матери и схватил ребенка за шиворот. Левка взглянул на розги, на трех громадных мужиков и потерял сознание.
— За что? - закричала мать. - Уйдите, душегубы!
Мужики переглянулись.
— Бес его знает, за что! - сердито сказал десятский, глядя на ребенка, лежащего в обмороке на полу. - Ну-ка ребята, пусть будет, словно мы его высекли. Парнишка хлипкий - в чем душа держится, что его увечить, не вышло бы греха! Только чур, не болтать! Главное, чтоб дьячок не узнал, что не секли. И парнишке своему строго накажи всем говорить, что секли! - обратился он к матери.
Так кончилась левкина школа.
4
То, что здесь рассказано, - не выдумка. Был такой случай, и Левка этот жил на свете. Потом его звали уже не Левкой, а Львом Григорьевичем.
Учиться ему так и не удалось. Не легко было в старое время бедному крестьянскому сыну пробить себе дорогу к ученью. Но художником он все-таки стал.
Вскоре после истории со школой брат посадил Левку за сапожный станок, и Левка просапожничал восемь лет, потеряв всякую надежду когда-нибудь заняться другим делом. Но потом случайно он попал к «богомазу», стал писать на продажу иконы, постепенно перебрался в губернский город Воронеж и тут получил возможность писать картины и жить, продавая их. Жил он впроголодь, но устроил у себя бесплатную рисовальную школу, и многие из его учеников стали потом известными художниками.
В лучшем собрании русских картин - в Третьяковской галерее в Москве, - есть несколько картин Льва Григорьевича Соловьева. Они показывают, каким большим мастером стал бы он, если б не пришлось ему прожить век самоучкой, а прошел бы он такую же школу, как его позднейшие друзья, среди которых были знаменитые художники.
Умер Лев Григорьевич уже при Советской власти в 1919 году глубоким стариком.
4 Десятский - крестьянин, назначался для помощи полиции.
