CC BY
47
УДК 821.161.1-14«17»
НИКОЛАЕВ Николай Ипполитович, доктор филологических наук, профессор, проректор по учебной работе Поморского государственного университета имени М.В. Ломоносова. Автор 61 научной публикации, в т.ч. двух монографий
ЛЮБОВНОЕ ЧУВСТВО И ЦЕННОСТНАЯ ПРОСТРАНСТВЕННО-ВРЕМЕННАЯ ПОЗИЦИЯ ГЕРОЯ КНИЖНОЙ ЛИРИЧЕСКОЙ ПЕСНИ ПЕТРОВСКОЙ ЭПОХИ
Статья посвящена изучению ранней русской лирической песни (первая треть XVIII века). В центре внимания процесс формирования в русском литературном сознании представлений о частной и публичной жизни, изменение в этой связи ценностных пространственных и временных ориентиров.
Русская литература XVIII века, лирика, художественное пространство и время
Книжная лирическая песня петровской эпохи находится в поле зрения исследователей почти полтора столетия (с тех пор как М.И. Се-мевский в архивах Виллима Монса, камергера двора Екатерины Алексеевны, обнаружил несколько ее образцов), однако на сегодняшний день именно она представляет собой реже всего издаваемый и наименее исследованный раздел литературы первой трети XVIII века. За последние полвека, пожалуй, наибольшее внимание данному жанру уделил А.В. Позднеев, посвятив ему в 1950-е годы часть своей докторской диссертации1 и опубликовав следом несколько статей2. Собственно говоря, помещенные им в этих публикациях песни (если не считать нескольких, обнародованных ранее М.И. Се-мевским3, В.Н. Перетцем4 и П.Н. Берковым5) и составляют уже на протяжении многих лет те произведения жанра, которые доступны читателю.
В одной из своих статей6 А.В. Позднеев высказывает предположение о существовании
в петровскую эпоху некой талантливой поэтессы, которой атрибутируется большая часть наиболее интересных с художественной точки зрения текстов7, дошедших до нас. Аргументы, приводимые в пользу такого заключения, весьма поверхностны и сводятся в основном к следующему. Все песни, отобранные А.В. Поздне-евым, близки тематически: в основе их - мотив отъезда милого и печаль героини; песни отличаются «лиризмом» и «искренностью»; отмечается в качестве языковой особенности то, что в них много славянизмов и мало украинизмов; наконец, «всем этим песням присуще известное число элементов фольклора»8.
Вне всякого сомнения, ни указанная близость языковых особенностей песен (а она, кстати, далеко не всегда усматривается, А.В. Позднеев сам отмечает некоторую «эволюцию» поэтессы, указывая на неоднородность лексического состава ее песен, принадлежащих, якобы, к разным творческим периодам), ни их фолькло-ризация (здесь А.В. Позднеев тоже вынужден
отметить «эволюцию»), ни тем более такие малоконкретные черты, как «лиризм» или «искренность», - недостаточное основание для сколь-нибудь обоснованной атрибуции. Столь же недостаточно указание на господствующий мотив отобранных А.В. Позднеевым песен -разлуки с милым. Исследователь усматривает в этом стремление предполагаемой им поэтессы отразить свое собственное состояние, вызванное отъездом возлюбленного. Несомненный биогра-физм - вот на что делает акцент А.В. Позднеев и для чего ему потребовалось подчеркнуть «искренность» рассматриваемых им произведений. Ему даже удается разбить эти тексты на три группы, якобы, соответствующие трем фазам в развитии отношений поэтессы и разлученного с ней возлюбленного9.
Однако дело осложняется тем, что распространение мотива разлуки с возлюбленным вовсе не ограничивается отмеченным А.В. Позднеевым кругом текстов, датируемых петровской эпохой. Он (мотив) выступает, пожалуй, одним из наиболее популярных в то время. Его используют практически все найденные и опубликованные самим же А.В. Позднеевым песни-акростихи10, которые никак нельзя атрибутировать одной поэтессе. Вот так, например, начинается песня с акростихом «Княгиня Мария Юриевна»:
Какая скорбь ныне меня не снедает И какая печаль меня сие лишает.
Не вем от скорби, что творити маю,
Понеже друга, ах мне, не знаю.
Яко растахся з другом моим ныне Тем живу в жалю и в горкой кручине11.
А вот начало песни с акростихом «Княжна Прасковия Трубецкая»:
Како не лишатися веселия мне ныне,
Надежды уж(е) лишилася во злой сий причине. Есть бо противно натуре в печали весело быти, Желанного отлуча(сь), в свете без мила жити12. Если ко всему этому прибавить огромный пласт лирических произведений, разрабатывающих мотив разлуки, но сочиненных не от лица женщины, а от лица мужчины, то придется согласиться, что и этот мотив не может быть признан отличительной чертой какого-либо ин-
дивидуального творчества, здесь скорее приходится говорить о черте эпохальной. Даже В.Н. Перетц, оперировавший в начале прошлого века несравненно меньшим по объему материалом любовной лирической песни петровской эпохи, нежели А.В. Позднеев в 1950-70-е годы, тем не менее, в числе наиболее распространенных мотивов отмечал «жалобу на разлуку, грусть по минувшим “забавным часам”, просьбу остаться верным, хотя и вдали»13.
Таким образом, отличительные черты ряда книжных лирических песен первой трети XVIII века, отмеченные А.В. Позднеевым, должны быть поняты, осмыслены не в плане своеобразия творческой манеры какой-то яркой художественной индивидуальности, а как явление эпохального характера.
Для В.Н. Перетца мотив разлуки был частным проявлением той общей тональности, которая господствовала в «искусственной песне» Петровской эпохи, того общего впечатления, которое она производила и о котором он писал: «...Весьма унылое и слезливое, преобладает элегически утрированный тон, очень редко сменяясь бодрым и жизнерадостным»14. Но, констатировав эту преобладающую тональность, он не ставил перед собой задачу объяснить причину этого «преобладания». А.В. Позднеев, предприняв такую попытку, сводит все практически к биографическим особенностям некой предполагаемой поэтессы. Сколь-нибудь удовлетворительный ответ на этот вопрос еще предстоит дать.
В одном из текстов, опубликованных А.В. Позднеевым в качестве наследия «талантливой поэтессы», наблюдается довольно странное сочетание местоименных форм в пределах одного предложения. Приводим этот отрывок:
...как я с тобою разлучаюсь и не чаюсь себе щастья,
Как я тебе, мой друг, дождусь,
Понеже он мне мил был и никогда не забуцу,
И в верность друга милова всегда к себе буду помнить15.
Нелогичность перехода от «ты» к «он», когда речь идет об одном и том же лице, насто-
раживает, наталкивает на мысль о плохой сохранности текста, об ошибках переписчика, которые сложно устранить ввиду того, что мы располагаем одним дошедшим до нас вариантом песни. Кстати, сам А.В. Позднеев никаких комментариев к этому эпизоду не дает.
Однако, несмотря на всю режущую слух несообразность в употреблении местоименных форм, все-таки приходится признать эту ошибку чуть ли не закономерной для лирики первой трети XVIII века. И рассматриваемый случай своей бросающейся в глаза противоречивостью лишь делает более выпуклой ту тенденцию, которая несколько более умеренно проявляет себя в книжных песнях этого времени. Здесь почти повсеместно встречаем упоминание о милом или милой в третьем лице, перемежающееся с непосредственным обращением к нему (ней) с использованием грамматической формы второго лица.
Вот, например, одна из наиболее популярных песен, по данным А.В. Позднеева, она дошла в 46 списках, «Ах, як трудно жити без друга на свити». Она совершенно определенно как бы распадается композиционно на две части. Причем, в первой - воспоминания о «златом времени», когда героиня была близка с милым, и завершается эта часть словами: Теперь я бедная, печали дознала,
Когда любимого друга потеряла,
Может ли быть что горшего -Не зреть в свете мне милого, -Лучше бы не жити16!
О любимом друге здесь, как и выше, говорится в третьем лице. Однако уже следующая строка меняет ситуацию в этом плане кардинально:
Мой милый друженько, где ты пребываешь?
Як я умираю, - ты про то не знаешь...17
И таково положение практически в 70% песен, приписанных А.В. Позднеевым «талантливой поэтессе». К этому следует добавить еще десятки произведений, оставшихся за пределами списка. Во всех подобных текстах наблюдается практически одна и та же ситуация, когда герой или героиня обращаются к своим возлюбленным, будучи в разлуке с ними. Обра-
щение их не может и не должно по замыслу быть услышано адресатом. Но, вероятно, именно эта неуслышанность и представляет какой-то особый интерес для создателей таких песен.
Прежде всего, мотив разлуки разделяет, дифференцирует жизненное пространство героя, обостряет ощущение его двусоставности: то пространство, где есть «милый друг», к которому устремлены мои чувства, и то, где его нет. При этом важно подчеркнуть, что это не трансформированная, обедненная в связи с отъездом возлюбленного жизнь героини, а именно другая жизнь, другое, иначе организованное пространство. Оно заполнено ненужными людьми и предметами, и от этого в нем одиноко и пустынно («Ах, что есть свет и в свете, ах, все противное...»).
Фольклорное начало, присущее, как указывает А.В. Позднеев, этой исторической разновидности песни, проявляется не только в знакомых словесных формулах, но и в самом переживании невосполнимой утраты, которое роднит ее с похоронными причитаниями. Однако с одной весьма существенной разницей. В причете жизненное пространство его исполнительницы всегда оставалось неизменным, утрата характеризовала лишь его содержательную наполненность, а звучащее в нем слово было одинаково слышимым как для самой вопленицы, так и для других участников обрядового действа, сочувствующих и соучаствующих. В книжной лирической песне Петровской эпохи сфера отношений с возлюбленным становится принципиально незримой для стороннего взгляда, интимной, исключительно частной областью их бытия. Героиня одной из песен, опубликованных А.В. Позднеевым, говорит об этой ситуации недвусмысленно:
Сердце страдает, всегда желает Друга зрети.
Когда не зрится, сердце крушится Все о нем.
Любовь имею, о нем скорбею,
Когда не зрю.
Когда и зрится, не так творится Как я хощу.
Не могу боле житии в неволе,
В беспокойстве18.
Ощущение «неволи» (замкнутости) и вытекающее из нее «беспокойство» героини обусловлены невозможностью выйти из публичного пространства («Когда и зрится, не так творится // Как я хочу»). Непосредственный контакт с возлюбленным на людях для нее еще не означает быть вместе с ним, поскольку публичное пространство разъединяет их так же, как и физическое расстояние:
Рада я быти, в любви пребыти, -Славы боюсь19.
В результате героиня предстает совершенно разной в сфере публичных своих отношений со своим «другом» и наедине с ним, что, очевидно, и создает недопонимание и двусмысленность в их отношениях:
Для чего тако мыслишь двояко Ты обо мне?
Не сумневайся, мене спрошайся,
Как страдаю?20
Истинная причина страданий героини в ее непреодолимой раздвоенности: счастье видеть его и невозможность быть самой собой, что достижимо только наедине с ним. Это смятение нашло отражение в завершающих строках песни, обращенных к Фортуне, которая дала героине друга и вместе с тем поставила ее в неразрешимую ситуацию:
Услуга ваша многая зелно,
Не знаю, как быть21.
Основная коллизия в этой песне определена несовместимостью частной (интимной) и публичной жизни героини. Разделенность ее жизненного пространства на видимое и сокрытое, тайное абсолютно беспрецедентна на фоне предшествующей литературной традиции. Но она характерна для своего литературного ряда.
В песне «Ах, свет мой горький моей молодости!» противопоставление времени, когда встречи с возлюбленным органично вписывались в единую жизнь героини, не разъединяя ее на публичную и тайную («Где роскош давна, где гулянье славно, II Что было тогда всему миру явно»22), тому времени, когда проявление чувств становится невозможным, запретным в публичном пространстве («Дивные роскоши,
молодые лета, // Вижу уж теперь вылетели з света...»23), является ее несомненным лейтмотивом. Героиню тревожит неосуществимость в мире ее тайных устремлений:
Рученку давши, да не так то стало,
Как наедине верно размолвляно24.
Герои книжной лирической песни петровской эпохи, использующей мотив разлуки, болезненно воспринимают не столько само расставание, сколько состояние мира, необратимо для них распавшегося на тот, в котором сохраняется их любовь, и весь остальной, для которого эта любовь - тайна:
Зело тому болезненно,
Сердце мечом изранено:
Кто любит друга сердечно.
Оставить мусит конечно,
Ради ненависти,
Злых людей корысти,
Которые возмущают,
С милым другом разлучают,
Не дают в любви пожити,
С милым в радости побыти,
Ищут уловити И зло сотворити25.
Именно распавшееся пространство, которое уже не в силах никто и ничто соединить, превращает жизнь героини, мечущуюся между его несоединимыми сферами, в безысходную трагедию. Поэтому мысль о смерти как выходе становится довольно частой в ее размышлениях: Почто на свете такое сотворенна,
Бесчастный тот день, в онь же аз рожденна,
За верность мою лехко мне умрети,
Вечный слух будет, ах, о моей смерти.
Пробью на мечи свои бедные перси,
Отчего умру, - ты сам, друг мой, веси26.
Даже в самом описании мыслимого самоубийства ощущается разделение жизненного пространства героини на открытое (публичное), в котором разнесется «слух о моей смерти», и предназначенное исключительно для двоих, кому только и известны истинные мотивы этой смерти.
Страдания героини настолько велики и положение ее в разделенном для мире настолько невыносимо, что она мечтает о своем возвра-
щении в исходное свое положение, до встречи с возлюбленным:
Меньше б было сердцу моему печали,
О, есть ли б мы на сем свете друг друга не знали. Лучше б мене было с тобою не знаться27. Таким образом, мотив разлуки в том виде, в каком он представлен в книжной лирической песне петровской эпохи, выявляет принципиально новую позицию русского литературного героя в мире, сложность и противоречивость которой определена его принадлежностью одновременно к частной и публичной сфере бытия, принципиально несовпадающих в своих ценностных установках и в этом плане не соотносимых друг с другом. Соотнесенными они предстают только в герое и через героя песни. Он, одновременно принадлежащий и частной и публичной жизни, становится единственной точкой их пересечения, что и определяет единственность и незаменимость его пространственной позиции в мире.
Отмеченная нами выше особенность книжной лирической песни Петровской эпохи, обнаруживающая себя в одновременном использовании местоименных форм второго и третьего лица по отношению к предмету любви, может быть объяснена как раз особенностью пространственной позиции героя, переживающего себя и как субъекта интимно-камерной сферы отношений, и как принадлежащего к иному по своей сути пространству, где уже нет «тебя», но есть «он».
Повышенная чрезмерная экспрессивность рассматриваемой исторической разновидности книжной лирической песни первой трети XVIII века, на наш взгляд, свидетельствует о первоначальной найденности этой ценностнопространственной позиции героини в русской литературе. И мотив разлуки с возлюбленным становится своеобразным художественным приемом, актуализирующим эту позицию: Время сщасливое аз взираю...
<...>
Но так красотою мя пронзаешь,
На сердце печалю устрояешь,
Ибо аз по тебе в печаль впадаю,
И от тя помощи желаю.
О, твердейши адамант, непреоборима крепость! Естественна не сотвори мене зелну,
Всегда имею неотменну.
Не будет мне милость забвенна,
Ох, сердце мне зело возлюбенна!28 Ранняя любовная лирика Петровской эпохи тяготеет к жанру «стихов на случай» с его специфическим представлением любовного чувства, которое переживается героем не как составляющая отдельной и самостоятельной сферы бытия, а как экзальтированная реакция на удачно для него сложившуюся комбинацию из людей и обстоятельств в едином в своих пространственных измерениях мире. Двое могли лишь оказаться в случае удачи и на некоторое время в едином для них состоянии, «пребывать в любви», что и трактовалось как их «неразлученность». Герой, ищущий такого взаимного расположения избранницы, обращается к ней: «Прими мя к верной любви.. .»29. Любовное чувство приходило к герою вместе с фактическим обретением возлюбленной и, вероятно, переставало переживаться (успокаивалось) вместе с ее фактической утратой, поскольку ситуаций разлук в любви «ранняя петровская лирика» не разрабатывала. Подобное переживание любовного чувства, по-видимому, должно было быть отнесено не только к первым двум десятилетиям XVIII века, но и к предшествующему периоду, откуда до нас дошли редкие образцы любовной лирики, такие как опубликованное Д.С. Лихачевым любовное письмо
XVII века. Здесь эта акцентировка внимания на ожидаемом благоприятном стечении обстоятельств ощущается особенно остро:
Море мыслимое всегда волнуется,
И от волн его корабли сокрушаются.
Темность облачна закрывает свет сердечный, Разлучение же от тебя наносит мрак вечный. Огненны столп пути к тебе не являет,
Фараону подобно яко в море потопляет.
Аще не приидеши ко мне в приятности,
Не могу стерпети великия печалности30.
Это, по существу, поэтически оформленное приглашение к любовному свиданию.
На фоне такой литературной традиции лирические книжные песни 20-х - начала 30-х годов
XVIII века предстают не только в своей новизне, но и прямо отталкивающимися от «ранней песни», противостоящими ей, и это относится не только к пространственной характеристике героя. В противоположность «ранней песне», они не представляли любовное чувство как составляющую сплошь «переменчивого мира», а описывали любовные переживания как состояние героя, имеющее значительную временную протяженность, тянучесть:
Ах, тошно моему сердцу, горесть несносная, Всегда же оно в плачю в сей нерадосная, Каждый час оно, мое сердце бедное, -Печаль мне горшая31!
И еще более выразительно представлена эта нестерпимая длительность в другом произведении:
Доколе имам сердце сокрушати?
Доколе очи в слезах погружати?
Доколе бедной не видать покою?
Доколе будешь терзать совесть мою?
Долго ли будешь продолжати?
Долго ли мне страдати32?
Однако эта «длительность», «протяженность» касалась лишь каких-то специфических аспектов человеческого бытия, во всяком случае, она не разрушала общей концепции «переменчивости мира», а возникала как бы на фоне ее. Мир, в том числе и в той его части, которая примыкала к отношениям «любящих мужчины и женщины», представал цепочкой непрерывных изменений: встречи сменяются расставанием, время златое -печалью, радость - плачем («Мои утехи в плач ся превратились, Мои роскоши уже переменились»33) и т.д. Мир оставался таким же переменчивым, каким он представал в ранних петровских песнях, но теперь в этой тотальной «переменчивости» есть временные отрезки, которые проносятся стремительно, быстро, ими не успеваешь насладиться, а есть периоды невыносимо длящиеся, конца которых невозможно дождаться:
Где златое время, где дни предрагие? Минулися часы любезны, благие...
Так говорит об ушедшем времени, проведенном с возлюбленным, героиня одной из та-
ких песен, подчеркивая его необыкновенную быстротекучесть самой «убывающей» смысловой конструкцией поэтической фразы (время>д-ни>часы). В противовес этому такие же дни и часы в разлуке с милым тянутся почти бесконечно.
Собственно говоря, героиня песни и не замечает движения времени в момент встречи с возлюбленным, осознание его скорости, быстроты приходит уже после разлуки, когда она пребывает в другом временном потоке, в другой системе временных измерений.
В песне «Кто мне даст слезы якоже Рахили» время, проведенное с милым другом, характеризуется как рано ушедшее, скоро изменившееся в стремительно и непредсказуемо «переменчивом» мире:
Что так с тобою рано разлучились,
В разные страны, ах, мы отлучились.
Или не в союзной планете рождены,
Что так с тобою скоро разлучены.
О, свет земной скоро превратливый,
Ох, нам случаю зело нещастливый34!
Счастливая пора любовных встреч не длится, а случается для героини. В этой фазе ее внутренние ритмы и ритмы жизни внешней, по-видимому, совпадают, и поэтому течение времени не ощущается. Ощущается оно тогда, когда реальное течение времени находится в диссонансе с внутренним его переживанием. В рассматриваемой песни этот диссонанс отчетливо передан уже в следующих строках:
Заре нощная - мысль во слезах тонет, Денница к небу - сердце мое стонет. Солнце восходит - по тебе рыдаю,
Солнце - к полудни - тяжко воздыхаю. Солнце на запад - то мне обмирати,
Во сне на ложе в слезах утопати35.
На фоне течения реального времени героиня представлена абсолютно статичной в своей тоске, движение времени ее не охватывает, не вбирает в поток временных перемен.
Таким образом, время для героини книжной лирической песни Петровской эпохи, так же как и пространство, распадается на два самостоятельных цикла, характеризующихся
разными темпами и ритмами его течения. Быстро и свободно текущее, событийно насыщенное время, сопряженное с интимно-камерным пространством, противопоставлено в ее мироощущении времени, подчиненному объективным ритмам событийно разреженной жизни, невыносимо однообразной и нудной, сопряженной со столь же одинаковым для всех (объективным) публичным пространством.
Героиня органично вписывается в систему пространственно-временных координат первого типа, и чувствует себя инородным телом в другой системе пространственно-временной организации жизни. В этом общем плане мира, который выстраивает книжная лирическая песня Петровской эпохи, непосредственная позиция героини закреплена в чуждом ей (инородном) пространственно-временном контексте, что и определяет единственность ее места в событии бытия и, в конечном счете, ее «поступок-чувство».
Мотив разлуки, раскрывающий героиню в ценностно чуждом ей пространственно-временном контексте, впервые вплотную подводит русскую литературу к художественному осмыслению «внутреннего мира человека», актуализирующегося только в ситуации обострения противоположности его «миру внешнему». Для этого художественного открытия в ткань литературного текста оставалось ввести точку зрения «другого», располагающего иными возможностями видения и понимания события, нежели те, которые демонстрирует литературный герой.
В редких случаях и довольно робко и неумело поздняя книжная лирическая песня Петровской эпохи осуществляет шаги в этом направлении. Вот одна из попыток художественного решения такого рода:
Пойду ль я, младенька, в чистое поле, Взгляну ль с печали на синее море:
В чистом поле птицы с птицами летают,
В синем море рыбы с рыбами плавают.
А я, бедная, не могу радости имети И никакой утехи в сердце своем зрети.
Лице свое смутное слезами обмываю,
Что друга сердечного давно не видаю. Сердце, как воск, от печали тает,
Утробу, як стрелою, жалость пробивает. Заплакав младенька и на землю пала,
Что друга сердечна давно не видала36.
По отношению к основному тексту совершенно очевидно контрастируют две завершающие строки, созданные в заметно ином ключе. Особой информационной нагрузки они на себе не несут. Их функция сводится в основном к тому, что они вводят в художественный мир песни точку зрения стороннего наблюдателя по отношению к произносящей печальный монолог. Примечательно, что завершающая строка песни буквально повторят ее 8-ю строку из той части, которая представляет монолог героини, разнясь лить во временной и личной форме глагола («не видаю» - «не видала»), что и создает это ощущение разности точек зрения.
Из всего сказанного героиней о своем состоянии в ее монологе завершающие строки выхватили лить то, что может быть увидено, подсмотрено со стороны («Заплакав младенька и на землю пала»; в монологе героини этому соответствует строка: «Лице свое смутное слезами обмываю...»). Иными словами, об одном и том же событии сообщено с двух позиций: самой героиней (как бы изнутри переживающей свою разлуку) и сторонним наблюдателем (увидевшим реакцию героини извне). Неравнозначность этих двух позиций и рождает ощущение своеобразия «внутреннего мира человека», приближая монолог героини по своей функции к внутреннему монологу.
Примечания
1 ПозднеевА.В. Из истории силлабической песни: дис. ... д-рафилол. наук. М., 1955.
2Егоже. Ранние лирические книжные песни Петровского времени// Филол. науки. 1958.№2. С. 155-165;£го же. Книжные песни-акростихи 1720-х годов II Scando- slavica. Copenhagen Vunsgaard, 1959. Т. V. S. 165-179.
3 Семевский М.И. Царица Катерина Алексеевна, Анна и Виллим Моне. 2-е изд. СПб., 1884. С. 283-307.
4 Перетц В.Н. Очерки по истории поэтического стиля в России (Эпоха Петра Великого и начало XVIII ст.). СПб., 1905.
5 Вирши. Силлабическая поэзия XVII-XVIII вв. / под ред. П. Беркова. М.; Л., 1935. С. 275-282.
6 Позднеев А.В. Неизвестная поэтесса Петровского времени II Русская литература на рубеже двух эпох (XVII -начало XVIII вв.). М., 1971.
7 Сами тексты, их всего 22, приводятся тут же, в приложении к данной статье.
8 Позднеев А.В. Неизвестная поэтесса Петровского времени... С. 282.
9 Там же. С. 284.
10 Позднеев А.В.Клижныч песни-акростихи 1720-х годов... С. 165-179.
11 Там же. С.167.
12 Там же. С.174.
13 Перетц В.Н. Очерки по истории поэтического стиля в России. С. 36.
14 7ам же.
15 Русская литература на рубеже двух эпох (XVII - начало XVIII в.). М., 1971. С.304.
16 7ам же.
17 7ам же.
18 Позднеев А.В. Неизвестная поэтесса петровской эпохи... С. 299.
19 7ам же.
20 7ам же.
21 7ам же.
22 Там же. С. 293.
23 7ам же.
24 7ам же.
25 Там же. С. 300.
26 Там же. С. 292.
21 Там же. С. 298.
28 Цит. по: Позднеев А.В. Ранние книжные песни Петровского времени// Филол. науки. 1958. № 2. С. 159.
29 Позднеев А.В. Ранние лирические книжные песни Петровского времени... С. 161.
30 Цит. по: Лихачев Д. С. Исследования по древнерусской литературе. Л., 1986. С. 389. По мнению исследователя, это письмо найдено в сборнике, составленном не позднее 1669 г.
31 Русская литература на рубеже двух эпох... С. 294.
32 Там же. С. 296.
33 Там же. С. 292.
34 Там же. С. 295.
35 7ам же.
36 Там же. С. 298-299.
Nickolaev Nickolay
LOVE AND THE MAIN CHARACTER’S VALUE POSITION IN SPACE AND TIME IN THE LYRICAL SONGS OF THE PETER’S EPOCH
The article is devoted to the study of the early Russian lyrical song (the beginning of the XVIII century). The main attention is given to the forming of private and social life ideas in the Russian literary conscience that resulted in the change of value guidelines in space and time.
Контактная информация: e-mail: [email protected]
Рецензент -ЕлеповаМ.Ю., доктор филологических наук, профессор, заведующая кафедрой литературы Поморского государственного университета имени М.В. Ломоносова
