CC BY
25
КУЛЬТУРА И РЕЛИГИЯ
Любовь Киселева
ДИАЛОГ ВЯЗЕМСКОГО И ЖУКОВСКОГО О СВЯТОЙ РУСИ*
В мае 1848 г. в «Санкт-Петербургских ведомостях», а затем отдельной брошюрой было напечатано стихотворение П.А. Вяземского «Святая Русь». Отдельное издание было явно «патронажным» и неоднократно воспроизводилось. Жуковский откликнулся на этот текст в личной переписке с автором и одновременно направил письмо наследнику престола с прямым вопросом о возможности его публикации. Жуковский писал Вяземскому явно с расчетом на общественный резонанс. В сентябре письмо было напечатано в виде статьи в «Русском инвалиде» под названием «О стихотворении: Святая Русь».
Тексты Вяземского и Жуковского - политические сочинения, откликавшиеся на злобу дня. Авторы прямо отзываются в них на манифест Николая I от 14 марта 1848 г. «О событиях в Западной Европе», где использована формула «Святая Русь»: «По заветному примеру Православных Наших предков, призвав в помощь Бога Всемогущаго, Мы готовы встретить врагов Наших, где бы они ни предстали, и, не щадя Себя, будем, в неразрывном союзе с Святою Нашею Русью, защищать честь имени Русскаго и неприкосновенность пределов Наших» (цит. по: с. 137).
Религиозная риторика, как наиболее сильная и действенная, нередко использовалась в царских манифестах, особенно когда необходимо было придать событию национальный и религиозный масштаб (сошлемся на широко известные манифесты 1806-1807 и
* Киселева Л. Диалог Вяземского и Жуковского о Святой Руси // На меже меж голосом и эхом. - М., 2007. - С. 136-147. 92
1812 гг.). В данном случае речь шла об идеологической подготовке возможной будущей войны, которая заранее преподносилась как миссия России по спасению Европы - аналог антинаполеоновских войн. Манифест кончался возгласом: «С нами Бог! Разумейте языцы и покоряйтеся: яко с нами Бог!», отсылавшим, кроме Библии (Ис., 8:8), к Великому повечерию праздника Рождества Христова, где этот текст торжественно возглашается. Напомним, что в Рождество ежегодно отмечалась годовщина окончания Отечественной войны 1812 г.
Итак, правительство делает сильный идеологический жест. Как же реагируют на него поэты?
«Святая Русь» Вяземского - это отклик на тот, говоря словами манифеста, «мятеж и безначалие», «разрушительный поток», который охватил Европу. Первые четыре строфы стихотворения и посвящены «народным бурям». Святая Русь, по мысли Вяземского, должна противостоять европейскому беззаконию, «Когда рука слепой гордыни, / Не зная граней, ни препон, / Срывает общества твердыни: /Преданья, правду и закон».
Однако стихотворение - это также отклик, отзыв на актуальную традицию русской лирики, которую Вяземский не мог не учитывать. В развитии Вяземским идеи Святой Руси - того христианского порядка, который воплощает собой Россия = Святая Русь, -отчетливо проступают несколько претекстов, которые будут актуальны и для Жуковского. В первую очередь, это ключевое стихотворение Хомякова «России» («Гордись! - тебе льстецы сказали...»), явившееся откликом на Бородинский праздник 1839 г. (наряду со стихотворением и статьей Жуковского «Бородинская годовщина»). Вяземский подхватывает хомяковскую тему вселенского значения России как духовной спасительницы Европы. Но если Хомяков начинает свое стихотворение с тезиса, что России гордиться не надо: «Не верь, не слушай, не гордись!», то Вяземский строит свой текст на зачине «Горжусь!» (причем в контексте стихотворения глаголы «дорожу» и «люблю» - также синонимы слова «горжусь»).
Вяземский не мог не учитывать и того, что его текст полемически противостоит стихотворению Лермонтова «Родина», которое, особенно благодаря статьям Белинского, стало своего рода программным манифестом круга «Отечественных записок», вызывавшего у Вяземского резкое неприятие.
Причина и обоснование законной, с точки зрения Вяземского, гордости основаны на идее Святой Руси. Как бы конкретизируя мысль Хомякова о сути Божьего завета, данного России («Глагол Творца прияла ты, - / Тебе Он дал Свое призванье»), он выдвигает следующие тезисы: Святая Русь - это: 1) вера, церковь; 2) самодержавие («Царей Престол наследный»); 3) русская история и русский язык как воплощения идеи отечества.
Для Вяземского важнейший символ отечества - русский язык. Когда-то идея Шишкова о том, что русский и церковнославянский - это один язык, вызвала шквал критики арзамасцев. Теперь Вяземский вполне разделяет эту идею:
На нем мы призываем Бога, Им братья мы семьи одной, И у последнего порога На нем прощаемся с землей.
Всего нескольких лет не дожил Шишков до такого «признания» собственных идей от яростного когда-то оппонента - арзамасца.
Однако Вяземский идет еще дальше, утверждая, что идея Святой Руси - это идея, так сказать, произведенная самим русским языком:
Святая Русь! Родного слова Многозначительная речь!
Это утверждение перекликается с известной идеей Шишкова о том, что язык «о составлении слов своих, так сказать, сам умствовал, из себя извлекал их» (цит. по: с. 140).
Затем Вяземский провозглашает, что именование Святой Руси -дар самого Промысла, данный России вместе с христианской верой:
Святая Русь! В самом значеньи Ей Промысл путь предуказал: Недаром при ея крещеньи Он ей то имя даровал.
Итак, Русь-Россия со времен крещения была и останется святой, проблема только в том, чтобы сохранить этот статус в будущем.
Конечно, автор понимал, насколько двусмысленно может прозвучать отождествление реальной современной ему России и Святой Руси. Вяземский 1840-х годов был очень критичен к николаевской России, к ее «спертому воздуху», в котором трудно дышать и в котором можно лишь «обжиться», к «духоте нашей интеллектуальной атмосферы, которая давит нас к земле» (цит. по: с. 140).
Очень резкие характеристики современной общественно-политической ситуации он дает в письме к Жуковскому от 21.03.1844 г.: «Безгласность, низость, трусость, в которых погрязли все наши сановники, неимоверны. Ни один из них не понимает, что для самой пользы монархической, для самой пользы лица, которому они будто бы преданы, бывают случаи, в которые обязанность требует отказываться от участия в мерах, признаваемых пагубными. Каждый видит, что меры пагубны, каждый говорит о том наедине, но ни один из них не имеет духа отойти от зла, идти в отставку и протестовать добросовестно и в истинном смысле слова верноподданни-чески <...> И счастливо еще, что Европа и все ее Кюстины и журналы врут и не знают половины того, что у нас делается <...> Истина была бы гораздо хуже всех их вымыслов» (цит. по: с. 140). Однако об этом взгляде Вяземского мы узнаем по его частным письмам. В публичных выступлениях европейский контекст 1848 г. все побеждает.
Именно пункт о тождестве Руси и России в стихотворении «Святая Русь» вызывает возражение у Жуковского. Несмотря на солидарность с общей идеей Вяземского («Твои стихи не поэзия, а чистая правда»), автор вносит весьма существенные уточнения и коррективы.
Однако начинает Жуковский свою статью «О стихотворении: Святая Русь» с развития тезиса друга, давая сходную с Вяземским и не менее сильную формулу русского мессианизма: «Святая Русь -<...> Не выражает ли оно <словосочетание> для нас <...> одним звуком всего, что в течение веков сделалось нашею верою, любо-вию и надеждою? Не яснее ли означается в нем этот особенный союз наш с Богом, вследствие которого от наших праотцев перешло к нам и чудное имя его Русской Бог (не Российский Бог, как оканчивает своего Димитрия Донского Озеров). Русской Бог - Святая Русь, подобных наименований Бога и отечества, кажется, ни один
европейский народ не имеет» (цит. по: с. 141). И далее продолжает еще жестче: «Смешно сказать: Английский, Французский, Немецкий Бог; но при слове Русской Бог - душа благоговеет» (цит. по: с. 141).
Разумеется, Жуковский не мог забыть, что непосредственный адресат этих строк - Вяземский - был автором широко известной сатиры «Русский бог», что придавало данному рассуждению дополнительный и почти пародийный оттенок. Возможно, однако, автор намеренно стремился столкнуть то всем памятное («бог» со строчной буквы) с высоким мессианским значением (Бог-Творец как покровитель России) и переключить весь ход рассуждений в высокий регистр, как бы «перечеркнув» прежний текст Вяземского.
И все же Жуковский понимал, что отождествить Святую Русь с современной Россией невозможно (тогда ироническое употребление этого выражения было почти общим местом). Не только потому, что, и по его мнению, не все в России отвечало столь высокому идеалу, а потому, что для него - это именно идеал, и главная его функция, по Жуковскому, - объединяющая, консолидирующая. Соглашаясь с Вяземским: «Святая Русь <...> - это имя Россия ведет от Крещатика», Жуковский уточняет: «Но свое глубокое значение оно приобрело со времен раздробления на уделы» (цит. по: с. 141).
Итак, для Жуковского уже в Киевскую эпоху Святая Русь -не эмпирическая реальность, а идеологическая: «для всех была одна, живая, нераздельная Святая Русь!» (там же).
Для Жуковского-идеолога всегда было характерно стремление привязать свои концепты и утопические построения к историческим фактам (в собственной огласовке). Поэтому нас не должно удивлять, что слово «Россия» он приурочивает к эпохе становления самодержавия при «великом Иоанне III». Именно с этого времени, по мнению Жуковского, слова «Святая Русь» окончательно переходят в область предания: «Россия стала государством, особенным достоянием царя, а Святая Русь осталась преданием, совокупным сокровищем царя и народа» (там же).
Это очень важная для Жуковского мысль. Для него всегда было первостепенно соединить царя с нацией (народом) - гарантом царской власти и благоденствия государства. Поэтому не случайно следующее утверждение: «Россия принадлежит к составу государств Европы; Святая Русь есть отдельная, наследственная собственность русского народа, упроченная ему Богом» (цит. по: с. 142).
Средоточие «святости этой Руси» для Жуковского - нация, «чудный характер народа русского (в котором такой светлый рассудок соединяется с такою твердою, спокойною, никаким вдохновением не воспламеняемою самоотверженностию)» (там же). Россия - это оплот могущества и государственного достоинства, а Святая Русь -«наша память о жизни праотцев, наша народная внутренняя жизнь, наша вера, наш язык, все, что собственно наше русское, что никому, кроме нас, принадлежать не может, что нигде, кроме Русской земли, не встретится, чего никто, кроме русского человека, и понять не может» (там же).
Итак, Святая Русь, в отличие от России, - не государство. К России Жуковский относится со значительной долей критики (хотя и выражает ее, по традиции своих публичных выступлений, достаточно сдержанно). Однако, по мысли автора, святость может принадлежать и России, но только как формулировка ее миссии в современном европейском контексте: хранить верность своему пути, крепить основы христианского миропорядка - самодержавие и церковь (веру), ниспровергаемые в Европе.
Сравнивая современное состояние России и Европы, автор видит главное различие в том, что на Западе «вера в святое исчезла», подразумевая под этим и религиозные устои, и авторитет верховной власти. Во фрагменте, не пропущенном царственным цензором, Жуковский возводит начало этого процесса к эпохе Реформации: «вместо исторических злоупотреблений церковной власти она разрушила духовный, дотоле не тронутый авторитет самой церкви <...> святое заменилось языческою мудростию древних; родился дух противоречия; начался мятеж против всякой власти, как божественной, так и человеческой» (цит. по: с. 142).
Далее автор прослеживает этапы этого разрушительного процесса в философии: «рационализм (отвержение божественности Христа), отсюда пантеизм (уничтожение личности Бога), в заключение атеизм (отвержение бытия Божия)», а также в области общественной мысли и жизни: «понятие о власти державной, происходящей от Бога, уступило понятию о договоре общественном, из него самодержавие народа, которого первая ступень представительная Монархия, вторая ступень демократия, третья ступень социализм и коммунизм». Последней стадией разрушения общества Жуковский
считает «уничтожение семейства», что, по его мысли, приведет человека «в достоинство совершенно свободного скотства» (там же).
К европейской цивилизации Жуковский относится двойственно: признавая ее быстрые успехи, вызванные Реформацией, он в то же время полагает, что эта цивилизация «отклонилась от настоящей своей цели» и «сама себя погубит», если не вернется к вере. Не знавшая Реформации Россия сохранила оплоты «веры в святое» -самодержавие и церковь.
Дальнейший ход рассуждений Жуковский строит на двух, казалось бы противоположных идеях: необходимости хранить в неизменности два оплота России и необходимости их постоянно совершенствовать. Более того, только если церковь и самодержавие, «оставшись неизменными в своей сущности, будут следовать за историческим, необходимым ее <России. - Л.К.> развитием», (цит. по: с. 143), страна «навсегда» сохранит свою самобытность и, соответственно, устоит от революционного соблазна.
При всем негативном отношении Жуковского к революции, опыт 1848 г. убедил его в ее закономерности и неизбежности. В отличие от Николая I, для которого в 1848 г. наступил период упоения могуществом и мощью России, у Жуковского упоения не было. Он трезво пишет о том, что «если в образованной Европе вера в святое истратилась от расточительных злоупотреблений ума, то в России она сохранилась в своей неприкосновенности, часто от ее бездейственного неупотребления, так что на западе Европы существует цивилизация, <...> а у нас <...> собственной цивилизации <...> еще не существует» (цит. по: с. 143). Легко заметить, что здесь Жуковский возвращается к исходным тезисам первого «философического письма» Чаадаева и с ним солидаризируется.
Поэт также не хочет поддаваться, говоря словами Чаадаева, «национальному предрассудку» - «ложному представлению о самих себе», худшему виду слепоты. Жуковский говорит об отсталости России, о том, что самобытную цивилизацию ей еще только предстоит «дать». Он завершает свою статью прямым призывом совершенствовать церковь и самодержавие: распространять христианское образование, «которое у нас до сих пор слишком ограничено было одними формами» (цит. по: с. 144) , но главное - утвердить в России законность: «с одной стороны, в действиях исполнителей власти, с другой - в общих о ней понятиях народа, законность, ко-
торая хранит права, неотъемлемо всем и каждому принадлежащие и державною властию один раз навсегда утвержденные, и которая, истекая из самой власти, ее не ограничивает, а более и более упрочивает посредством указания необходимых верных путей ее действия» (там же). Однако в рукописи у Жуковского имелось еще продолжение последней фразы: «удаляющих ее <т.е. власть. - Л.К.> от самоубийственного произвола». Николай не пропустил в печать мысли о пагубности произвола для его собственной власти. Статья была напечатана, так как идея Святой Руси в сочетании с именем Жуковского была нужна правительству в пропагандистской кампании 1848 г., чтобы обосновать право России спасать Европу от революционной заразы и «ниспадения в варварство».
В статье «О стихотворении: Святая Русь» ярко проявилось сочетание трезвости и безудержной идеализации, стремление отреагировать на революционные события в Европе и на критику российского политического курса в западной печати утверждением величия России и, одновременно, понимание опасности такого утверждения, которое было характерно для политической публицистики Жуковского. Но не только его. Это был непреложный принцип карамзинистов: то, что можно и должно высказать в частном разговоре или письме, в том числе и адресованном царствующему монарху, не следует прямо выражать публично. Перед лицом читающей России и Европы «всего не выскажешь, всей горечи не изольешь, и лучше наложить печать на уста», - писал Вяземский Жуковскому (цит. по: с. 144).
В результате у читателей 1840-х годов складывалось неадекватное представление о позиции поэтов старшего поколения по отношению к современным проблемам, а им оставалось утверждать идеал Святой Руси - без особой надежды быть понятыми и услышанными. Они подхватили правительственную риторику и вернулись к проверенным формулам эпохи 1812 г.
С.А. Гудимова
