CC BY
65DOI: 10.24411/2686-9497-2021-10005
О. А. Меерсон
Литургический подтекст рассказа А. П. Чехова «Архиерей»
Аннотация:
Статья представляет собой оригинальное исследование евангельских и литургических аллюзий в рассказе А. П. Чехова «Архиерей». Автор продолжает развивать главную тему своих литературоведческих и филологических исследований — богословские и литургические мотивы в произведениях русских классиков. В статье обращается внимание на включенность линии повествования рассказа в календарный круг Православной Церкви. Эта контекстуальность выводит произведение Чехова за границы критического бытописания в область эсхатологической литературы.
Ключевые слова: Чехов, русская литература Х1Х-ХХ вв., эсхатология, богослужение, Страстная седмица, литургия
В рассказе А. П. Чехова «Архиерей» можно наблюдать разрыв между фабулой и сюжетом. Этот литературный прием реализуется в данном произведении по непривычным параметрам. Обычно сюжет более репрезентативен относительно того, как выглядят события для рассказчика. Здесь же сюжет — о земных событиях, а фабула — о небесных, обозначенных литургически. Чехов-рассказчик как будто оставляет для читателя пометки на полях по поводу событий, происходящих в обиходной жизни и во время умирания архиерея Петра (в миру Павла, и даже «Павлуши»). Например, сказано, что такие-то события происходили, когда он служил или между службами, — на Вербное воскресенье (сюжет начинается), в Великую Среду, Пятницу и проч. Притом кажется, что богослужебная жизнь — это тяжкая, рутинная и неприятная обязанность для владыки.
«Под вербное воскресенье в Старо-Петровском монастыре шла всенощная. Когда стали раздавать вербы, то был уже десятый час на исходе, огни потускнели, фитили нагорели, было все, как в тумане. В церковных сумерках толпа колыхалась, как море, и преосвященному Петру, который был нездоров уже дня три, казалось, что все лица — и старые, и молодые, и мужские, и женские — походили одно на другое, у всех, кто подходил за вербой, одинаковое выражение глаз. В тумане не было видно дверей, толпа все двигалась, и похоже было, что ей нет
и не будет конца. Пел женский хор, канон читала монашенка. Как было душно, как жарко! Как долго шла всенощная! Преосвященный Петр устал. Дыхание у него было тяжелое, частое, сухое, плечи болели от усталости, ноги дрожали. И неприятно волновало, что на хорах изредка вскрикивал юродивый» [3, с. 186].
Никакой агентности в герое не чувствуется: не сказано, что он служит всенощную, говорится, что она «шла», как будто сама по себе, притом не в литургическом смысле, а в каком-то рутинном, не-чудесном. «Стали» раздавать вербы — тоже непонятно, кто, но похоже, что не герой рассказа. Дальше — совсем уж туман и неактуальность. (См. выделенные слова, подчеркивающие рутинность и тягостную утомительность происходящего). Кажется, что это только фон для описания плохого самочувствия владыки Петра. Стираются лица, Церковь как собрание верных представляется безликой толпой. Не сказано, кому все это «казалось», но повествование уводит в пресуппозицию, что мы видим глазами героя, который «был нездоров уже дня три», то есть заболел еще до Вербного воскресенья, примерно после того, как умер — а не воскрес! — Лазарь четверодневный (в переводе на литургический язык). Вскоре мы увидим, насколько перевод на этот язык важен для понимания смысла рассказа.
Какие-то проблески надежды, впрочем, возникают, когда герой замечает в толпе мать, растроганную службой. Она заражает этой трогательностью и сына, и остальных в «безликой» толпе.
«А тут еще вдруг, точно во сне или в бреду, показалось преосвященному, будто в толпе подошла к нему его родная мать Мария Тимофеевна, которой он не видел уже девять лет, или старуха, похожая на мать, и, принявши от него вербу, отошла и все время глядела на него весело, с доброй, радостной улыбкой, пока не смешалась с толпой. И почему-то слезы потекли у него по лицу. На душе было покойно, все было благополучно, но он неподвижно глядел на левый клирос, где читали, где в вечерней мгле уже нельзя было узнать ни одного человека, и — плакал. Слезы заблестели у него на лице, на бороде. Вот вблизи еще кто-то заплакал, потом дальше кто-то другой, потом еще и еще, и мало-помалу церковь наполнилась тихим плачем» [3, с. 186]. Но после этого всплеска все возвращается к рутине: «А немного погодя, минут через пять, монашеский хор пел, уже не плакали, все было по-прежнему».
Казалось бы, унылый антицерковный (псевдо)реализм? Однако дальнейшее развитие сюжета (то есть того, что нам рассказывается), в отличие от фабулы (то есть восстанавливаемого фона событий), покажет, что в повествовании вся жизнь архиерея вывернута наизнанку. (В данном случае, как мы сейчас увидим, дело не в разнице хронологий, как у формалистов,
а в том, что фабула дана именно маркерами моментов событий сюжета). Мы не видим, что на сцене, то есть как он служит, а видим одну закулису, куда только прорываются аллюзии происходящего «на сцене». Возможно, и сам герой тоже перестает чувствовать, в каких великих событиях участвует литургически: ведь, как земной человек, к тому же тяжело больной, он очень страдает и тяготится своими обязанностями.
Однако сюжет этого повествования о земной «закулисе» событий входа в Иерусалим и Страстей все время дает о себе знать разными отметками в повествовании как его фон. Именно поэтому можно сказать, что в этом рассказе разница между фабулой и сюжетом состоит в следующем: события, являющиеся сутью фабулы, для сюжета — лишь фон. Рассмотрим же, какие события важны здесь литургически, в том числе и для самого архиерея, который по их ходу и сам страдает и умирает вместе со Христом на Страстной.
Священник служит Вход Господень в Иерусалим, а потом — Страстную и проживает именно те события, которые собственно и служит. Это наполняет рассказ глубоким смыслом: за кулисы прорывается свет, временами даже невечерний. То маленькая племянница Катя склянку разобьет на Великий Четверток, как жена-блудница в Евангелии, которое поминается на этой службе перед литургией Тайной Вечери. Потом вспыхнет волосами, как та же жена-блудница (часто отождествляемая с Магдалиной в преданиях) в дверном проеме. То мать заплачет над умирающим сыном перифразом кондака Великой Пятницы — плача Богородицы (см. примеры ниже).
Обычно читатель и не замечает, «закулиса» чего именно представлена автором. Но если заметить мелкие аллюзии на Сцену и главную Драму, как ее видит и участвует в ней сам архиерей Петр, то вся картина меняется и как рукой снимает ощущение «смерти Ивана Ильича». Чехов вполне знал и чувствовал благодать. Он просто давал ей мерцать и никому ее не навязывал.
Итак, детали повествования напоминают бутафорию, которая поражает воображение, когда попадаешь за кулисы. Думаешь (перефразируя самого Чехова): а это ружье зачем на стене висит и когда выстрелит? Вот в этом рассказе мы как раз смотрим на главное Действо из-за кулис. Действо же это — Страсти и смерть Самого Христа. Архиерей болеет, страдает и умирает с Ним, синхронно, вплоть до того, что ему резко становится хуже после 8-го Евангелия на службе Двенадцати Евангелий.
«Отец его был дьякон, дед — священник, прадед — дьякон, и весь род его, быть может, со времен принятия на Руси христианства, принадлежал к духовенству, и любовь его к церковным службам, духовенству, к звону колоколов была у него врожденной, глубокой, неискоренимой; в церкви он, особенно когда сам участвовал в служении, чувствовал себя деятельным, бодрым, счастливым. Так и теперь. Только когда прочли
уже восьмое евангелие, он почувствовал, что ослабел у него голос, даже кашля не было слышно, сильно разболелась голова, и стал беспокоить страх, что он вот-вот упадет. И в самом деле, ноги совсем онемели, так что мало-помалу он перестал ощущать их, и непонятно ему было, как и на чем он стоит, отчего не падает...» [3, с. 194]. Для литургического контекста того, что происходит здесь с архиереем вполне физически, напомним, что читается на 8-ом Евангелии на утрени Страстей (Лк. 23, 32-49):
Ведяху же и ина два злодЬя съ нимъ убити.
И егда пршдоша на мЬсто, нарицаемое лобное, ту распяша его и злодЬя, оваго убо одесную, а другаго ошуюю. Иисусъ же глаголаше: отче, отпусти имъ: не вЬдятъ бо что творятъ. РаздЬляюще же ризы его, метаху жрëбiя. И стояху лгс^е зряще. Ругахуся же и князи съ ними, глаголюще: иньт спасё, да спасётъ и себё, аще той ёсть Христосъ Б6жiй избранный. Ругахуся же ему и воини, приступающе и оцетъ придЬюще ему, и гла-голаху: аще ты еси Царь Иудёйскъ, спасися самъ. БЬ же и написаше написано надъ нимъ писмены ёллинскими и римскими и Еврёйскими: сёй ёсть Царь Иудёйскъ.
Единъ же от обЬшеною злодЬю хуляше его, глаголя: аще ты еси Христосъ, спаси себё и наю. ОтвЬщавъ же другш прещаше ему, глаголя: ни ли тъ1 боишися Бога, яко въ томже осуждёнъ еси? и мъ1 убо въ правду: достойная бо по дЬломъ наю воспрiëмлева: сёй же ни единаго зла сотвори. И глаголаше Иисусови: помяни мя, Господи, егда пршдеши во царствш си. И речё ему Иисусъ: аминь глаголю тебЬ, днёсь со мною будеши въ раи. БЬ же часъ яко шестъш, и тма бъ1сть по всёй земли до часа девятаго: и помёрче солнце, и завЬса церковная раздрася по-средЬ. И возглашь гласомъ вëлiимъ Иисусъ, речё: отче, въ руцЬ твои предаю) Духъ мой. И сiЯ рекъ Издше. ВидЬвъ же сотникъ бътшее, про-слави Бога, глаголя: воистинну человЬкъ сёй праведенъ бЬ. И вси при-шëдшiи народи на позоръ сёй, видяще бывающая, бirc)ще пёрси своя возвращахуся. Стояху же вси знаемш его издалёча, и жены спослЬд-ствовавшыя ему от Галилёи, зрящя сiЯ» [2, с. 192-194]. Для чеховского контекста здесь важен и мотив разбойников, в том числе благоразумного (после этого Евангелия поется светилен разбойника благоразумнаго, который у всех русских православных на слуху), и верных, стоящих у Креста, в основном женщин (образы Кати и матери архиерея). В этом Евангелии важен мотив страдания как со-страдания, солидарности и верности Страдающему. Этим во время совершения утрени Двенадцати Евангелий заняты все в церкви, но наш герой, архиерей, со-переживает Страстям Господним и Его умиранию (и возглашь гласомъ вёлшмъ Иисусъ, речё: отче, въ руцЬ твои предаю) Духъ мой. И ая рекъ Издше) (Лк. 23, 46) —
буквально, своей физической немощью, телом, которое заболевает особенно сильно и необратимо в ходе и сразу после этого Евангелия.
Теперь рассмотрим подробнее пример с племянницей Катей, за которую приехала просить владыку Петра мать. Напомним, что дело происходит во второй главе рассказа, когда владыка Петр очень тяготится тем, что мать от него отчуждена и держит себя проще с отцом Сисоем, который при этом ворчит и фарисействует. Но и тут все эти земные закулисные подробности пронизываются неким светом со Сцены великих событий Страстной, в данном случае поминаемых на утрени и потом на литургии Великого Четверга, о которой упомянуто в повествовании вскользь (что заболевший архиерей ее только что отслужил).
«Что-то упало в соседней комнате на пол и разбилось; должно быть, Катя уронила чашку или блюдечко, потому что отец Сисой вдруг плюнул и проговорил сердито: — Чистое наказание с этой девочкой, Господи, прости меня грешного! Не напасешься! Потом стало тихо, только доносились звуки со двора. И когда преосвященный открыл глаза, то увидел у себя в комнате Катю, которая стояла неподвижно и смотрела на него. Рыжие волосы, по обыкновению, поднимались из-за гребенки, как сияние. — Ты, Катя? — спросил он. — Кто это там внизу все отворяет и затворяет дверь?» [3, с. 192].
Слова отца Сисоя «не напасешься» — приземленное эхо возражений Иуды против разбитого алавастрового сосуда жены-блудницы. Сравним события:
«И когда был Он в Вифании, в доме Симона прокаженного, и возлежал, — пришла женщина с алавастровым сосудом мира из нарда чистого, драгоценного и, разбив сосуд, возлила Ему на голову. Некоторые же вознегодовали и говорили между собою: к чему сия трата мира? Ибо можно было бы продать его более нежели за триста динариев и раздать нищим. И роптали на нее. Но Иисус сказал: оставьте ее; что ее смущаете? Она доброе дело сделала для Меня. Ибо нищих всегда имеете с собою и, когда захотите, можете им благотворить; а Меня не всегда имеете. Она сделала, что могла: предварила помазать тело Мое к погребению. Истинно говорю вам: где ни будет проповедано Евангелие сие в целом мире, сказано будет, в память ее, и о том, что она сделала» (Мк 14, 3-9; ср. Мф. 26, 6; Лк. 7, 37-50). Конечно, в Евангелиях это событие описано как предваряющее Тайную Вечерю, но литургически оно упоминается прямо перед Тайной Вечерей и связывается с ней.
Сисой злится на Катю, что разбила невидимо для владыки Петра какую-то склянку — образ стилистически ниже, чем алавастровый сосуд, и в этом маскировка его важности. При этом сияние от волос Кати тоже представлено
как что-то рутинное: «рыжие волосы, по обыкновению, поднимались из-за гребенки, как сияние». И тут связь с Евангелием прикровенная, а героиня представлена как нарушительница общественного спокойствия, хотя уже и сияет нимбом волос.
Образ матери тоже вдруг оказывается параллелен евангельскому персонажу, притом ключевому. Это подобие обозначено за счет поэтически-литургических аллюзий на прототип — Саму Божию Матерь. Мать Владыки Петра, до этого робко от него отдалившаяся и пришедшая просительницей (за Катю), во время его болезни и страданий начинает опять обращаться к нему на «ты», называя мирским именем, притом уменьшительным — Павлуша, — причитая над ним с анафорами и вопросами, напоминающими поэтическую структуру икоса кондака Великой Пятницы (Своего Агнца...). Вот как у Чехова описано причитание матери владыки Петра:
«.и она уже не помнила, что он архиерей, и целовала его, как ребенка, очень близкого, родного. — Павлуша, голубчик, — заговорила она, — родной мой!.. Сыночек мой!.. Отчего ты такой стал? Павлуша, отвечай же мне!
<...> — Сыночек, Павлуша, отвечай же мне! — говорила старуха. — Что с тобой? Родной мой! [3, с. 201].
Эти слова перекликаются с икосом из канона о распятии Господнем и плачем Пресвятой Богородицы:
«Своего Агнца Агница зрящи, к заколению влекома, / последоваше Мария простертыми власы / со инеми женами, сия вопиющи: / камо идеши, Чадо? / Чесо ради скорое течение совершаеши? / Еда другий брак паки есть в Кане, и тамо ныне тщишися, / да от воды им вино сотвориши? / Иду ли с Тобою, Чадо, или паче пожду Тебе? / Даждь Ми слово, Слове, / не молча мимоиди Мене, Чисту соблюдый Мя: / Ты бо еси Сын и Бог Мой» [2, с. 195].
В этом контексте и прежнее отчуждение матери от сына становится понятным не просто как социальная критика косной иерархичности в православии, отчуждающей мать от сына. Ведь Божия Матерь от Своего Сына тоже держалась поодаль, пока не пришел час Его Страданий, и это было потому, что Она знала, что в служении Он принадлежит не Ей, и только в страдании — в первую очередь Ей. То есть здесь мы впервые сталкиваемся не только с альтернативной картиной событий, не соотносимой с земным их планом, но и с необходимостью соотнести эти два плана — евангельский и современный Чехову и его архиерею. Ибо онтологический, евангельский план отчасти отменяет актуальность плана земного. Оказывается, что и в Евангелии было время, когда Сама Божия Матерь отступала в тень, чтобы не мешать служению Сына, и только «слагала Его слова в сердце Своем». Привременное и как бы слепое страдание, и архиерея, и Сына Божия,
Которому он со-страждет, и Матери Божией, которой со-страдает мать архиерея, сострадая собственному сыну, начинает просвечивать из-за литургического контекста чем-то над-временным, онтологическим, возвращая надежду способом парадоксальным, но характерным для самого богослужения Страстей.
Интересно название рассказа, которое на другие языки переводится просто как «Епископ». В церковнославянском тексте Евангелий, в том числе, и прежде всего, отрывков, читаемых на Страстях и на часах Великой Пятницы, архиереями называется священноначалие, враждебное Христу:
«Во время оно, утру бьтшу, совет сотвориша вси архиерее и старцы людстии на Иисуса, яко убити Его. И связавше Его ведоша, и предаша Его Понтийскому Пилату игемону. Тогда видев Иуда предавый Иисуса, яко осудиша Его, раскаявся возврати тридесять сребреники архиереем и старцем, глаголя: согреших, предав кровь неповинную. Они же реша: что есть нам? Ты узриши. И поверг сребреники в церкви, отыще, и шед удавися. Архиерее же приемше сребреники, реша: недостойно есть вложити их в корвану, понеже цена крове есть (Мф. 27)» [2, с. 214]. Почему важно помнить об этой ассоциативной связи между архиереями и священноначалием иудейского храма, предавшим Иисуса на смерть? В этом слове указывается на возможность нашего подсознания стать солидарным с подсознанием самого архиерея, верного служителя Христова. Чем разрываем наш герой? Некоторым несоответствием клерикализма, часто рутинного, унылого и безлюбовного, и теплой и сострадательной веры в Христа, Бога Живаго. Он понимает, что должен нести свой сан до смерти, так как только это позволит ему литургически сострадать Христу. Но по-человечески он этим саном тяготится как причастностью к клерикализму, а не только к живой вере. Тем же терзался, руками храмовых «архиереев», и Сам Христос в Своих Страстях. Священство иудейского храма было для Него неотменимым, но оно мешало — и во время страстей помешало, хотя и парадоксальным образом поспособствовало искупительной Жертве и живой проповеди спасительной Страстью Самого Сына Божия. То есть даже в этом трагическом раздирании души наш архиерей остался солидарен со Христом и Его Страстями до конца.
Таким образом, рассказ из социальной критики затхлого российского православия, отчуждающего мать от сына-архиерея, критики, на первый взгляд, весьма заунывной и по тону типичной для Чехова, — превращается во взгляд за кулисы величайшего Действа в мире, притом глазами того, кто призван на этот раз его совершить, и при этом умереть.
На примере рассказа А. П. Чехова мы рассмотрели, каким образом литургический подтекст в художественной литературе способен менять восприятие сюжета, извлекая на поверхность его глубинный смысл. Поэтому
так важно читать текст на разных его уровнях, отслеживая аллюзии и сопоставляя фабулу с текстами, к которым отсылает автор.
Источники и литература:
1. Библия. Книги Священного Писания Ветхого и Нового Завета. М., 2018.
2. Службы Страстной седмицы. Свято-Троицкая Сергиева Лавра, 2006.
3. Чехов, А. П. Архиерей // Сочинения: в 18 т. Т. 10. Рассказы, повести, 1898-1903 / А. П. Чехов. М., 1977. С. 186-201.
References:
1. Bibliia. Knigi Sviashchennogo Pisaniia Vetkhogo i Novogo Zaveta [Holy Bible. The Holy Scriptures of the Old and New Testament]. Moscow, 2018.
2. Sluzhby Strastnoi sedmitsy [The Services of the Passion Week]. Trinity Lavra of St. Sergius, 2006.
3. Chekhov A. P. Arkhierei [Bishop]. Sochineniya [Works] : in 18 vols. Vol. 10. Rasskazy, povesti, 1898-1903 [Stories, 1898-1903]. Moscow, 1977, pp. 186-201.
O. A. Meerson
LlTURGICHESKII PODTEKST RASSKAZA A. P. CHEKHOVA «ARKHIEREI»
[The Liturgical Subtext of the Story by A. Chekhov "Bishop"]
Abstract:
The study is an original study of the evangelical and liturgical allusions in the story of Anton Chekhov "The Bishop". The author of this article continues to develop the main theme of his literary and philological research — theological and liturgical motives in the works of Russian classics. The paper draws attention to the inclusion of the narrative line of the story in the calendar circle of the Orthodox Church. This contextuality takes Chekhov's work beyond the boundaries of critical description of everyday life into the field of escha-tological literature.
Keywords: Anton Chekhov, Russian literature of the 19-20th centuries, eschatology, divine service, Passion Week
