CC BY
20
ВЕСТН. МОСК. УН-ТА. СЕР. 7. ФИЛОСОФИЯ. 2021. № 1
А.Б. Кучерова*
ЛИТЕРАТУРНО-ФИЛОСОФСКИЕ ИНТЕРПРЕТАЦИИ ДЕСТРУКТИВНОСТИ: ОТ ФЕНОМЕНА МАРКИЗА ДЕ САДА К «АМЕРИКАНСКОМУ ПСИХОПАТУ» Б.И. ЭЛЛИСА
Философская мысль ХХ в. выделяет деструктивные стремления как неотъемлемую часть человеческой природы (З. Фрейд, Э. Фромм и др.), прорываясь вовне, они влияют на все функционирование социума. В статье выдвигается тезис о том, что возможной формой их проявления выступает психопатия — физиологически подтвержденный тип личности, модель поведения которого все больше поддерживается современным миром (Р.Д. Хаэр, К. Даттон). Впервые к психопатии как инструменту выражения новых идей обратился маркиз де Сад, сделавший психопатов главными героями своих сочинений. Современная философия придает психопатической деструктив-ности глубокое символическое содержание, трактуя ее как прорыв к истинной природе человека (Ж. Батай), произведения же литературы помещают эти идеи в реальный мир и логически их развивают, проблематизируя тем самым философские постулаты (Б.И. Эллис, Т. Харрис, Л. Шрайвер и др.).
Ключевые слова: психопатия, деструктивность, постмодернизм, маркиз де Сад, американский психопат, Эллис, разрушительность, трансгрессия.
A.V. K u c h e r o v a. Literary and philosophical interpretations of destructiveness: from the marquis de Sade's phenomenon to B.E. Ellis's "American psychopath"
The philosophical thought of the twentieth century identifies destructive tendencies as an integral part of human nature (Z. Freud, E. Fromm et al.). They break out and affect the entire functioning of society. The thesis that a possible form of their manifestation is psychopathy — a physiologically confirmed type of personality, whose behavior model is increasingly supported by the modern world (R.D. Hare, K. Dutton). For the first time, the marquis de Sade turned to psychopathy as a means for expressing new ideas, making psychopaths the main characters of his writings. If philosophy gives psychopathic destructiveness a deep symbolic content associated with a breakthrough to the true nature of man, works of literature place these ideas in the real world and develop them logically, thereby problematizing philosophical postulates (B.I. Ellis, T. Harris, L. Shriver et al.).
* Кучерова Анастасия Валерьевна — аспирант кафедры истории и теории мировой культуры философского факультета МГУ имени М.В. Ломоносова (119991, Ленинские горы, МГУ, учебно-научный корпус «Шуваловский», г. Москва, Россия), тел.: +7 (906) 517-64-04; e-maih [email protected]
Keywords: psychopathy, destructiveness, postmodernism, marquis de Sade, American psychopath, Ellis, destructiveness, transgression.
В ХХ в. в философском дискурсе прочно обосновался вопрос о человеческой деструктивности, формирование которой связывалось с реализацией нескольких предпосылок: либо с набором врожденных, биологических свойств и интенций, предопределяющих деструктивные стремления личности (З. Фрейд, К. Лоренц, Ж. Батай и др.), либо с определяющей ролью социализации и первичного окружения индивида в реализации таковых (Э. Фромм, Э. Дюркгейм, Р. Мертон и др.). Разработанная еще Фрейдом концепция инстинкта смерти (Танатоса) как объяснительной модели разрушительного поведения человека обосновывала стратегию выживания через сдерживание разумом иррациональной части психики (аффектов, инстинктов, табуированных желаний). Неподвластную контролю деструктивную часть необходимо выявлять для того, чтобы контролировать, но в то же время сдерживающее начало — сама культура — создает предпосылки для освобождения, взрыва подсознания изнутри, вытесняя из зон контроля нежелательные природные импульсы [3. Фрейд, 1991]. При рассмотрении влечения к смерти (Танатос) как диалектической пары влечения к жизни (Эрос) подчеркивается невозможность отказаться от первого, так как с утратой одного из членов единство распадется и трансформируется в тотальность смерти [Ж. Бодрийяр, 2000а, б]. Выделяя злокачественную агрессию как распространенную форму человеческого поведения, Э. Фромм также подчеркивал специфическую страсть человека к господству над живым и желание разрушать [Э. Фромм, 1994].
Признание указанных наклонностей естественной частью человеческой природы, их оправдание в связи с этим и одновременное выявление разрушительной силы деструктивности не завели, вопреки тревожным ожиданиям, философскую мысль в тупик — в постмодернизме данная тема получила особое символическое обоснование. Так, стоявший у истоков постмодернизма Ж. Батай различал модусы продолжительности (телесной фактичности) и интенсивности (остроты эмоциональных состояний) жизни, исходя из чего, рассматривал в качестве основы разрушительных действий стремление к интенсивности переживаний: когда происходит усиление связи человека с миром, субъект обретает полноту существования [Ж. Батай, 2006]. Символическая смерть в слитности с миром, при которой растворяется индивидуальное Я, открывает человека потоку жизни, являясь условием включенности в жизнь «настоящую», избавленную от тревоги, страха гибели, отчужденности желаний [там же]. Продолжая эту тему, Ж. Делёз говорит о смерти
как интенсификации и выходе за собственные границы [Ж. Делёз, 2010]. Способ такого выхода может быть различным — через трагедию (Ницше), катастрофу (Делёз), преступление (Батай, Фромм). Так, связывая трагичность человеческого существования с утратой природной гармонии (недостатком инстинктов и избытком самосознания), ощущением себя и отдельным индивидом, и частью рода, человек одновременно тянется к свободе и страшится ее [Э. Фромм, 1994]. Способом снятия данного противоречия может выступить деструктивность — желание уничтожить других людей (во избежание собственного уничтожения), проявляющееся в форме нарциссизма, жадности, зависти, тщеславия, а также садизма как одного «из возможных ответов на вопрос, как стать человеком» [там же, с. 252]. Фромм отмечает, что садизм не имеет практической цели, «ощущение абсолютной власти над другим существом... создает иллюзию преодоления любых экзистенциальных преград (пограничных ситуаций), особенно если в реальной жизни у человека нет радости и творчества» [там же]. Подчеркивая, что в современном технотронном обществе человек утрачивает способность продуктивно реагировать на «активизирующие стимулы» (результатом чего становятся развитие хронической депрессии и скуки), Фромм выделяет и особое состояние, отличающееся крайней формой деструктивности. Называя его «замаскированной депрессией», «депрессией с улыбкой», Фромм отмечает значительные проблемы в диагностике и возводит его возникновение к «некомпенсированной скуке», реакцией на которую становится криминальное, антисоциальное поведение [там же, с. 160]. В многочисленных примерах, раскрывающих данную форму деструктивности, Фромм описывает типичных психопатов — тип личности, с выделением которого немецкий философ, видимо, не был достаточно знаком (концепт психопатии получил широкое распространение лишь в последней четверти ХХ в.), но который занял прочное место в современной культуре, в медицинской и психологической мысли нашего времени.
Психопатом признается индивидуум с антисоциальным поведением, который не испытывает никакого чувства вины по поводу такого своего поведения и практически не способен к установлению нормальных взаимоотношений с другими людьми. На протяжении долгого времени психопатия рассматривалась как вид душевной болезни, связанный с деформацией у индивида нравственной, интеллектуальной и волевой сфер (Л. Кох, Дж. Причард, Д. Тьюк и др.) [X MШon е! а1., 2004]. В настоящее время психопатия считается особым типом личности, который не эквивалентен каким-либо душевным расстройствам. В связи с этим выделяется ряд особенностей, касающихся как эмпирически фиксируемого поведения психопатов, их
взаимодействия с окружающими, так и специфики физиологического строения и функционирования их мозга. В сфере эмоций и межличностного общения психопаты демонстрируют поверхностное обаяние, бойкость, склонность к эксплуатации, манипулированию окружающими, самоуверенность, отсутствие совести и моральных терзаний, бесстрашие, поверхностную эмоциональность. Их антисоциальная характеристика подразумевает паразитический образ жизни, импульсивность и слабый поведенческий контроль, жестокость, беспорядочные сексуальные связи, а также возможный криминальный анамнез наряду с частым стремлением занять лидирующее положение в социальной иерархии [Р.Д. Хаэр, 2007].
Важно отметить, что научно обоснованным выделение психопатии делают результаты нейробиологических исследований, показавшие, что мозг психопатов имеет ряд предопределяющих психопатическое поведение особенностей. Психопатам не свойственны физиологические изменения, связанные со страхом [G.K Levenston et al., 2000], в этой связи они не стремятся избегать социальных угроз [L. Von Borries et al., 2012], в напряженных ситуациях демонстрируют спокойствие и собранность, сохраняют способность рационально мыслить [А. Baskin-Sommers et al. 2012]. Исследователи отмечают присущий психопатам высокий уровень инструментально мотивированной агрессии, характеризуя ее как «хищническую» (свойственную хищникам в дикой природе, предполагающую низкий уровень вегетативного возбуждения, способность точно интерпретировать поступающие сигналы и др.). Такой вид агрессии не связан ни с одним иным, кроме психопатии, биологически обоснованным личностным типом или расстройством [/. Blair et al., 2005]. Нейрофизиологическое обоснование получают и такие свойства психопатов, как «холодная» эмпатия, неподвластность аффектам, жестокость, способность к социальной мимикрии и четкой концентрации на цели [J.R. Meloy et al., 2018].
Сегодня в научной литературе все больше акцентируется мысль об адаптационном значении психопатии на индивидуальном и групповом уровнях: «Вполне возможно, что психопатия — это генотип внутри нашего вида, который фенотипически выражен в разной, зависимой от культуры, степени и дает генетическое преимущество. Таким образом, он сохраняется... и будет продолжать существовать на протяжении всей истории» [ibid., p. 161]. Существуют гипотезы, возводящие возникновение психопатии к первобытности, когда из-за жесткой конкуренции между группами древних людей первобытному обществу были необходимы особи, способные на крайнюю степень хищнического насилия (для охоты, успеха в межгрупповой конкуренции и т.п.), которые постепенно сформировали особую
«ячейку» — необходимую, но опасную в мирное время [К. Даттон, 2014]. Современный мир все больше поощряет психопатическую стратегию жизни и делает из нее своеобразный «шаблон успеха» [там же]. Тем самым этот человеческий тип легитимизируется и получает одобрение на открытое функционирование и развитие в рамках современной культуры, в то время как раньше он занимал в ней маргинальное место, по крайней мере, личность жестокого, эгоистичного психопатического типа была объектом всеобщего по-рицания10. «Смерть Бога» и все меньшее сдерживание разрушительных интенций моральными нормами, потерявшими свое онтологическое обоснование, сама установка неклассической философской традиции, согласно которой истина о человеке кроется за границами его разумности, также способствуют утверждению личности, не сдерживаемой в своем поведении контролем разума, нравственности и культуры. Традиционная деструктивность психопатической личности начинает прочитываться по-новому: как символический бунт, связанный с самополаганием и утверждением человеческого существа. В связи с этим интересно обратиться к художественной литературе, в которой данные мысли и образы получили первоначальное выражение.
Пожалуй, впервые о человеческой деструктивности как способе самоутверждения индивида и освобождения его из-под гнета разума громко заявил маркиз де Сад (1740-1814). Сад создавал свои произведения в XVIII столетии — в период, который характеризуется не просто обращенностью к разуму, но попыткой обосновать самостоятельного человека, пользующегося своим умом, вынужденного действовать самостоятельно и ответственно [Н.Т. Пахсарьян, 2001, с. 82]. Герои садовских произведений — либертены — обнаруживают всецело психопатическую модель поведения. Личности психопатического склада фигурировали и в других сочинениях этой эпохи, однако их образы традиционно использовались для порицания определенного общественного устройства или типа поведения, всегда наказуемого (например, психопатические образы в романе «Опасные связи» (1782) современника де Сада П.А.Ф. Шодерло де Лакло). Сад же привел в литературу героя, использующего жестокость, холодные страсти и бесконечные преступления как символический путь к обретению суверенности, сделав освобождение внутренних опасных стремлений способом достижения полноты существования.
10 О чем свидетельствуют авторы многочисленных произведений художественной литературы, которые задолго до научного обоснования концепта психопатии уловили ее существование и воссоздавали ее проявления, как правило, в негативных коннотациях (образ Яго у Шекспира, Тартюфа — у Мольера, Миледи — у А. Дюма-старшего, Смердякова — у Достоевского и др.).
Психопатическая личность у де Сада помещена в контекст ли-бертинажа — «подпольного» явления его эпохи, которое своеобразно сочетало в себе дискурс свободы, нравственной испорченности и безумия [М. Фуко, 2010], т.е. «традиционные» психопатические коннотации11. Размышляя о либертинаже, М. Фуко противопоставлял его рационализму, видя в первом сферу «социального и морального опыта», которая устанавливала новые связи «между свободомыслием и системой страстей» [там же, с. 103-104]. В период возникновения либертинажа (начало XVII в.) сферы разума и безумия существовали в нераздельном взаимополагающем единстве, он нес в себе ощущение ограниченности разума с имплицитно присущим последнему «неразумием». С распадом указанных сфер в XVII столетии либертинаж смещается в направлении неразумия и всецело переходит в область табуированного, становится моральным проступком, помещается в пространство изоляторов [там же, с. 73-74]. Сущностный, по мнению Фуко, раскол на разум и неразумие в XVII-XVIII вв. лишил либертинаж всякой связи со свободным выбором и пытливостью разума, вольностью нравов, сведя его к состоянию «зависимости, при котором разум превращается в раба желаний и в прислужника души» [там же, с. 123], а безумцы выступают рабами страстей [там же, с. 124]. Тем самым безумие сближается с человеком (ранее оно связывалось с началом нечеловеческим), входит в его природу, закладывается основа понимания безумия как одного из аспектов истины человека (его желаний, «необузданных и самых подневольных форм его естества» [там же]). Эти идеи в полной мере иллюстрируются творчеством де Сада, герои которого балансируют на грани свободы, вольнодумия и предельной распущенности, доходящей до потери приемлемого, до почти безумного, человеческого облика. Признание страстей и отказ всецело полагаться на разум не предполагают открытого провозглашения, и либертинаж трансформируется в волевой бунт, утверждающий аффективную сторону человека и доводящий ее, как всякий бунт, до крайности.
Либертен проводит жизнь в плотских удовольствиях, переходящих в самые извращенные и жесточайшие формы сексуального поведения, не ограничиваясь этим, он стремится посеять вокруг себя как можно большее количество смертей. Либертен отличен от жертвы не активной ролью в практике сладострастия, но особой философией оправдания насилия и способностью утверждать свой строй мысли в языковой практике, рассудочном управлении каждой сценой происходящего [Р. Барт, 1992]. Смысл либертинажа заклю-
11 Первоначально при характеристике психопатии специалисты использовали термины «моральное безумие», «подавленное безумие» и т.п. [X MШon et а1., 2004].
чен в преодолении любых форм зависимости — садовский человек последовательно расправляется с авторитетом ближнего, природы и Бога в тотальных актах разрушительного отрицания, присваивая себе власть над жизнью и смертью, возвышаясь над эмоциями и склонностями, превращая свой образ жизни в неподчиненную страстям рациональную систему действий. «Уничтожение существ, подобных нам, есть воображаемое преступление, так как человеку не дана власть разрушать, в крайнем случае он может изменять существующие формы, но не в силах их уничтожить» [маркиз де Сад, 2003, с. 106] — говорит один из персонажей Сада. Садовский герой и сам готов стать жертвой другого либертена, тем самым доведя до логического итога проповедуемые им истины всеобщего уничтожения. Так он достигает предельной суверенности, отказываясь от всех связей с миром и всякой зависимости от него, полагает свое одиночество как высший этап своеобразного личностного развития. Все перечисленное характерно для психопатического стиля поведения, а одиночество, полагаемое садовским человеком в качестве цели, для психопата представляет уже первичную данность. Психопатия либертенов всецело устанавливается через их реплики: «Равнодушие, беззаботность, стоицизм, одиночество — вот что служит возвышению души, если человек хочет обрести счастье на земле» [там же, с. 577]; «.моя единственная мораль состоит в том, чтобы делать абсолютно все, что мне по нраву, и не противиться своим желаниям» [там же, с. 100]; «Люди. могут безнаказанно творить все, и если они по-настоящему умны, будут ограничивать свои поступки только своими желаниями и страстями. то, что называется добродетелью, — чистейшая химера, преходящее явление, которое меняется в зависимости от климата» [там же]. Своеобразная философия Сада предстает, таким образом, отражением психопатического стиля поведения, который способствует освобождению человека от сдерживающих элементов культуры, высвобождению его чувственности и возможности свободно следовать каким-то глубинным, заложенным в основе его существа, склонностям.
Именно этот амбивалентный характер садизма утверждается в постмодернистской мысли с ее подходом к садистской деструктив-ности как к антропологической истине, символическому прорыву к подлинно человеческой сути. В интерпретации Ж. Батая, люди не осознают свою настоящую природу, основанную на противоположных началах — на стремлении к жизни и страхе смерти, на накоплении и трате, на животности и «культурности». Упраздняя страшащую его, несущую смерть природную данность, человек отрицает собственное животное начало, налагая на него запрет и создавая искусственный человеческий мир. Однако со временем он
начинает тосковать по природе и рассматривать как данность уже запрет, которому подчинился в ее отрицании. В актах преодоления табу, в эротике, жертвоприношении, смехе человек пытается вернуться к природной действительности, которая уже перестает быть таковой в силу наложенного на нее запретом «проклятия». Диалектической парой тривиального существования в рамках нормы выступает акт трансгрессии — выхода к пределам бытия, слияния противоположных начал, чистого существования [М. Фуко, 1994]. Через трансгрессию достигается тотальность — полнота бытия, возникает область сакрального — опосредованное запретом и страхом возвращение к первоосновам [Ж. Батай, 2007]. Эротика, являющаяся формой сакрального, так как в ней преодолевается страх первоначальной природной сексуальности, становится одним из способов достижения тотальности, отражением подлинной человеческой сути. Поэтому эротизм (как бунт против профанного, точка перехода в тотальность) — это пик человеческого. Неудивительно, что при этом у субъекта может возникнуть стремление к максимизации переживания, преодолению как можно большего числа запретов ради прорыва к трансценденции.
В обозначенном контексте садизм выступает как форма трансгрессивного опыта. Жизнь либертена достигает наибольшей интенсивности в преодолении, отрицании своей же основы: наслаждения, к которым стремится садовский человек, пропорциональны разрушению. Бесчисленные вариации его деструктивного поведения уничтожают общепринятый порядок и опосредованную культурой жизнь «рабов». В социальности Сад видит извращение первоначальной человеческой природы, и главной задачей либертена становится утверждение разрушительной силы природы истинной: «...она живет, она существует, она продолжается лишь благодаря уничтожению. Тот будет ей полезнее всего, кто совершит больше злодеяний» [маркиз де Сад, 2003, с. 110]. Однако, не желая быть орудием природных сил, садовский герой стремится сокрушить и их, но, являясь при этом частью природы, приходит в ярость от невозможности такого акта. Через трансгрессию он пытается установить новую реальность и иные законы, положить в качестве наивысшей ценности преступление: «.непристойность возводилась в принцип, жестокость — в добродетель, аморальность — в максиму, безбожие — в единственный образ мыслей, ведущий людей к счастью, все преступления — в систему» [там же, с. 504].
Сама по себе агрессивность, посредством которой садовский человек конструирует свою власть, оказывается связана с почти звериным жестоким началом как действующей «природной» основы человека, психопатия же выступает как социальное явление, анало-
гичное хищничеству. Однако, как отмечает профессор Б.В. Марков, «размышляя о человеческой агрессивности, мы списываем ее на "природу", забывая о том, что она старательно культивировалась в человеческой истории, ибо выступала условием войн, конкуренции, соперничества и других движущих сил цивилизации» [Б.В. Марков, 1997, с. 121]. Человеческому существу в принципе свойственно стремление к власти, которая мыслится в связи с сексуальностью [М. Фуко, 1996; С. Жижек, 2012]. Указанные моменты, характерные для психопатии, в данном случае проявляются через садизм как наиболее гипертрофированную форму возможного поведения: «Мы ищем на этом пути независимость, а находим всего лишь ложь. Но в крахе, начинается более глубокая независимость, если мы попросту соглашаемся отказаться — не от желания трансцендентности, так как это было бы покорностью — но от формы отдельных существ ради трансцендентности» [Ж. Батай, 2007, с. 176]. Несмотря на желан-ность выйти за свои пределы, такое самовозвышение оказывается бесплодным, и, хотя либертены, как наиболее сильные личности, стремятся довести свою человечность до крайности, в наивысшей точке она обнуляется и теряет смысл, и лишь собственная смерть либертена может логически завершить этот процесс. В реальной жизни полнота суверенности оказывается невозможной (как для героев Сада, так и для него самого, поведение которого, как известно, было гораздо скромнее стремлений его персонажей), поэтому в качестве единственно реального, хотя и нереализуемого, утверждается фантазм.
Так психопатический садизм обретает символическую значимость: в трактовке постмодернизма Сад не просто постулирует наличие в человеке разрушительных импульсов — они оказываются инструментом самостановления личности, выводят человека на новый уровень. Философская мысль преуспела в демонстрации глубинного смысла указанных процессов, литература же доводит их до логического максимума, не в абстракции, а в пространстве жизни показывая специфику функционирования подобных идей и их возможное практическое развитие, тем самым вскрывая внутреннюю противоречивость теоретических построений.
Прямое продолжение данной стратегии наблюдается в литературе постмодернизма, которая прицельно занималась вопросом человеческой деструктивности, создав множество психопатических образов (произведения Дж. Стейнбека, Э. Берджесса, Дж. Фаулза, С. Кинга, И. Бэнкса, П. Зюскинда, Т. Харриса, Л. Шрайвера и др.). Так, в романе Б.И. Эллиса (род. 1964) «Американский психопат» (1991) главный герой — Патрик Бейтмен — являет собой личность психопатического склада, действующую в русле садовской традиции.
Патрик Бейтмен — преуспевающий яппи с Уолл-стрит, в котором сосредоточен идеальный набор психопатических черт: очевидная склонность к крайним степеням агрессии, доходящим до очевидного садизма — импульсивного и неподготовленного, в ходе которого он упивается страданиями своих жертв. Патрик обладает необходимыми для успешности качествами: он умен, работоспособен, привлекателен внешне и обаятелен, при этом внутри него — эмоциональная пустота, прерывающаяся внезапными вспышками гнева, холодная бесчувственность ко всему окружающему. В общем Патрик — типичный психопат. В контексте романа его психопатия выступает не как стиль поведения сам по себе, но как внутренний ответ личности на стимулы окружающего мира, располагается на стыке личного и общественного начал. В самом обществе постмодерна «идеология подменяется пиаром, а мораль упраздняется за ненадобностью. потребительские предметы утрачивают функцию полезности. Предметом. рассмотрения выступает исключительно знаковое потребление, которое заменяет реальность гиперреальностью» [Г.Ю. Литвинцева, 2011, с. 44]. В таком мире человек теряет свою индивидуальность, ему не принадлежат даже собственные поступки, которые диктуют идеологические структуры и всепроникающие мифы общества [Р Барт, 2008].
Несмотря на признание личности «высшей ценностью», общество придает человеку статус вещи, состоящей из набора брендов и полностью фрагментированной, он уже не имеет цельности, становится незаметным и взаимозаменяемым (приятели постоянно путают Патрика с кем-то другим, и он в свою очередь для идентификации окружающих прибегает к оценке по внешним атрибутам — одежде, предпочтениям и др.). Лишенный того, что Лиотар называет метанарративами [Ж.-Ф. Лиотар, 1998], человек постмодерна не чувствует себя субъектом, представляющим особую ценность, так же как и другие не представляют ценности для него: «Все формы равны в глазах природы», — писал де Сад [маркиз де Сад, 2003, с. 7]. Ситуация бесцельности существования, сгущенность в мире героя рекламных знаков, выдаваемых за единственно возможную, истинную реальность, порождает одиночество и потерянность: «Существует представление о Патрике Бейтмене, некая абстракция, но нет меня настоящего, только какая-то иллюзорная сущность, и хотя я могу скрыть мой холодный взор, и мою руку можно пожать и даже ощутить хватку моей плоти, можно даже почувствовать, что ваш образ жизни, возможно, сопоставим с моим, — меня просто нет. Я — фальшивка, аберрация. Я — невозможный человек» [Б.И. Эллис, 2016, с. 441].
В этих условиях психопатия снова становится формой адаптации человека к действительности, утратившей смысл и не удовлетворяющей индивида: «.плачу, оплакиваю себя, не в состоянии найти утешение ни в чем. проклинаю мир и все, что мне втолковывали: принципы, различия, выбор, мораль, компромиссы, знание, сообщество, молитвы, — все это было неправильно, не имело никакой цели» [там же, с. 407]. Герой прибегает к форме радикального бунта как попытке преодолеть окружающие его противоречия, утвердить себя и в акте трансгрессии достигнуть полноты существования и суверенности, освободившись от подавляющего влияния действительности. «Садовский человек извлекает свое существование из причиняемой им смерти, и иногда, желая вечной жизни, он грезит о смерти, которую мог бы причинять вечно» [М. Бланшо, 1992, с. 67]. С развитием действия преступления Патрика множатся, достигая невероятных масштабов, — в отдельных главах он убивает всех людей, которым случилось с ним повстречаться. При этом большинство убийств носит сексуальный характер, они явным образом направлены преимущественно против женщин. Подобное смещение объекта позволяет предположить проблематичность мужской самоидентификации героя в культурных условиях, при которых все большая эмансипированность женственности создает угрозу патриархальной культуре. Сексуальность и использование гендерных стереотипов тесно связаны с институтами власти, и жестокие убийства представляются стремлением героя утвердить свое положение и каким-то образом сконструировать себя, что делается все более актуальным на фоне стирания границ между полами, когда мужчины, в том числе сам Патрик, начинают практиковать «женскую» модель поведения (чрезмерный интерес мужских героев романа к уходовым процедурам, внешнему виду и т.д.).
Но в современном мире даже власть, как полагал Ж. Бодрийяр, перестает существовать, превращаясь в пространство симуляции, и именно эта гибель порождает повсеместную обращенность к ней и культивацию ее форм [Ж. Бодрийяр, 2000а, с. 85]. В то же время общество отвергает само по себе негативное и непрерывно производит позитивное, «мир так наполнен позитивными эмоциями, наивной сентиментальностью, канонизированным тщеславием и угодливостью, что ирония, насмешка и субъективная энергия зла в нем всегда оказываются более слабыми» [там же, с. 159]. Лишенному этих способов самоутверждения в их реальной форме, Патрику остается в качестве единственного выхода то же, что некогда и Саду, — область фантазии.
Во многих теориях сознания ХХ в. постулат о доступности индивиду непосредственного содержания мира сменяется установ-
кой рассматривать психику через само же психическое — образы того, что нас окружает, создают символический мир [Э. Кассирер, 2001], пространство фантазмов, пронизывающих жизнь человека и единственно ему доступных. Психопат же вообще имеет дело лишь со своим внутренним миром, полагая его в качестве единственно ценного. Так, в контексте психоаналитической теории свойства людей психопатического склада, в частности отсутствие чувственных состояний, требующих представления целого объекта, рассматриваются как отражающие характерное для психопатов существование в пресоциализированном эмоциональном мире, где другие мысленно представлены лишь как части объектов и не оцениваются как целые, реальные и самостоятельные человеческие существа [¡.Я. Ме1оу, 2001].
Психоанализ и последующая мысль постмодернизма выделяют совокупность объектов бессознательного как реальность подлинную, доступ в которую для субъекта затруднен, если не невозможен [Ж. Лакан, 1998], при этом уже у Фрейда «человеческий опыт, долгое время свойством сознания зачарованный. наконец, пробудился и рассматривает человеческое существование в соответствии с именно ему свойственной структурой — структурой желания» [Ж. Лакан, 2009, с. 317]. Человек вечно стремится к невозможному как к точке концентрации его желания («Вещь» Фрейда и Лакана), при этом выходом за установленные пределы может стать наслаждение, которое в результате трансгрессии, как бы касаясь реального, уже не является чистым собой, оказавшись сопричастным страданию и боли [С. Жижек, 1999]. В этой связи акцентируется субъективное восприятие наслаждения как абсолюта, на который человек реагирует формой неудовлетворенного желания и лишь в стремлении к этой точке «вне досягаемости» и может существовать [С. Жижек, 2012, с. 23]. Цель садовского человека — наполнить свою жизнь бесчисленным количеством удовольствий, которые уже приносят не наслаждение, но подчинены холодной причинности преодоления всех рубежей, что толкает его героев, как и персонажа Эллиса, все дальше за пределы допустимого: туда, где нивелируются чувства и законы и где человек надеется найти выход для неудовлетворенного себя и путь к себе: «Границы переходить больше не надо. Я превзошел все неконтролируемое и безумное, порочное и злое, все увечья, которые я нанес, и собственное полное безразличие» [Б.И. Эллис, 2016, с. 441].
Устремленность желания в предельную, пустую, невозможную точку делает структурирование ее достижения самой сложной задачей субъекта, порождает невротическую неудовлетворенность, но все же находит единственный путь — фантазию: «Фантазия.
выступает "промежуточным звеном" между формальной символической структурой и реально существующими объектами, которые мы встречаем в жизни. Она словно бы предоставляет "схему", по которой определенные реальные объекты могут становиться объектами желания» [С. Жижек, 2012, с. 40]. О Саде Симона де Бовуар пишет: «Его не интересовал этот скучный и одновременно угрожающий мир, который не мог предложить ему ничего ценного. Он подчиняет все свое существование эротике, посвящает себя ей с такой энергией, настойчивостью, с таким бесстыдством, то потому только, что это дает ему возможность сплетать вокруг акта удовольствия сеть бесконечных фантазий, которые на самом деле имеют для него большую ценность, чем этот акт как таковой. Сад предпочел реальному миру мир воображаемый» [С. де Бовуар, 1992, с. 138]. Этому вторит Патрик Бейтмен, иллюзорную сущность преступлений которого Эллис раскрывает по мере движения к финалу романа: «Я дошел до того, что стал спрашивать людей. не слышал ли кто-нибудь о двух изуродованных проститутках, найденных в квартире Пола Оуэна» [Б.И. Эллис, 2016, с. 430].
Фантазирование как особая деятельность не принадлежит исключительно философскому рассмотрению, ученые указывают на роль фантазии как «ритуальной» практики приготовления к различным действиям, требующим собранности и стимуляции агрессивности (от совершения убийств до спортивных состязаний), что уже само по себе — психопатические черты. Исследования психопатии выявили большую склонность людей, демонстрирующих высокие психопатические показатели, к сексуальным фантазиям в аспекте доминирования, агрессивности и отклоняющихся сексуальных действий [В.А. Visser et al., 2015]. В связи с этим небесполезно обозначить вопрос о связи таких фантазий с реализацией конкретного общественно опасного поведения. Если расположенные к антисоциальным действиям психопаты склонны к соответствующим ярким разрушительным фантазиям, то и сама по себе роль подобных явлений в литературе и повседневной жизни оказывается примечательной.
Анализируя причины насилия в современном обществе, философы [Ж. Бодрийяр, 2006; С. Жижек, 2010] подчеркивают вездесущность его «безопасных» форм (новости, кино и т.п.). При этом Ж. Батай, различая «сакральное» и «профанное» насилие, постулировал необходимость первого (выявленного Садом символического выхода за пределы к реализации невозможного) для ограничения второго — немотивированного и разрушающего человеческие жизни на бытовом уровне [Ж. Батай, 1995]. Однако в мире, опосредованном цифровой культурой и симулякрами, реальность изгоняется: виртуальное про-
странство нивелирует различие между физической реальностью и ее подобием, а фантазм становится бессознательным сценарием удовлетворения желаний реального, о которых субъект может даже не догадываться. Так, де Сад писал: «.позволяя блуждать воображению, предоставляя ему свободу переступать последние границы, установленные религией, приличием, человечностью, добродетелью, одним словом, всеми лицемерными обязанностями — не окажется ли, что выверты воображения станут чудовищными? <...> ...безмерность этих причуд возбудит воображение еще больше... мы должны довести его до немыслимых пределов и благодаря этому наше наслаждение усилится, расширяя путь, по которому движется разум, и... можно дойти... до преступления... до самых черных и ужасных преступлений... ведь так сладко исполнять свои фантазии» [маркиз де Сад, 1992, с. 105].
Таким образом, деструктивность выявляется в качестве «новой правды» о человеке, а возможным способом ее реализации выступает психопатия, которую демонстрируют герои рассмотренной литературы. При этом образ мысли садовских либертенов, полагающих себя главной ценностью, аргументированно проповедующих отказ от традиционных правил, заявляющих о необходимости удовлетворять лишь собственные желания, зачастую оказывается удивительно созвучными современному индивидуализму. Сад зафиксировал определенный образ мысли и заострил его до разрушительных следствий, сходным образом Эллис показал функционирование садовского человека в современном мире. В обоих случаях проводником деструктивности явилась психопатия, которая получает все большее право на открытое функционирование в современном обществе. Учитывая, что функцией литературы является критическое отношение к реальности и проблематизация господствующих идеалов, придающих описанным явлениям глубокое символическое содержание, небезынтересным представляется дальнейшее развитие данной проблемы. Интуиция писателей предложила свой вариант развития зафиксированных импульсов, введя деструктивность и аналитику общества в пространство художественного осмысления, и решение разрушительности было найдено в области фантазии, однако открытым остается вопрос о том, насколько этот способ удовлетворителен. Не случайно Патрик Бейтмен видит в финале произведения надпись: «Это не выход» [Б.И. Эллис, 2016, с. 467]. В контексте вышесказанного остается лишь гадать, относится эта реплика к психопатической деструк-тивности героя, механизмам ее подавления или к современной увлеченности психопатией.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
Алтафова А. Р. Влечение к смерти как антропологический миф // Контекст и рефлексия: философия о мире и человеке. 2019. № 4. С. 194-201.
Барт Р. Сад-1 // Маркиз де Сад и XX век. М., 1992.
Барт Р. Мифологии. М., 2008.
БатайЖ. Психологическая структура фашизма // Новое литературное обозрение. 1995. № 13. С. 80-102.
Батай Ж. Проклятая часть: Сакральная социология. М., 2006.
Батай Ж. История эротизма. М., 2007.
Бланшо М. Сад // Маркиз де Сад и XX век. М., 1992. С. 47-89.
Бовуар С. де. Нужно ли аутодафе? // Маркиз де Сад и XX век. М., 1992. С. 133-170.
Бодрийяр Ж. Символический обмен и смерть. М., 2000а.
Бодрийяр Ж. Забыть Фуко. СПб., 2000б.
Бодрийяр Ж. Общество потребления: Его мифы и структуры. М., 2006.
Даттон К. Мудрость психопатов. СПб., 2014.
Делёз Ж., Гваттари Ф. Тысяча плато: Капитализм и шизофрения. М., 2010.
Жижек С. Возвышенный объект идеологии. М., 1999.
Жижек С. О насилии. М., 2010.
Жижек С. Чума фантазий. Харьков, 2012.
Кассирер Э. Философия символических форм. М.; СПб., 2001.
Лакан Ж. Работы Фрейда по технике психоанализа (Семинары, Книга 1). М., 1998.
Лакан Ж. «Я» в теории Фрейда и технике психоанализа (Семинары, Книга 2). М., 2009.
Лиотар Ж.-Ф. Состояние постмодерна. М.; СПб., 1998.
Литвинцева Г.Ю. Гиперреальность в эпоху постмодерна // Вестн. СПбГУКИ. 2011. № 2. С. 43-53.
Марков Б.В. Философская антропология: Очерки истории и теории. СПб., 1997.
Пахсарьян Н.Т. Ирония судьбы века Просвещения: обновленная литература или литература, демонстрирующая исчерпанность старого // Зарубежная литература второго тысячелетия. М., 2001.
Просандеева Е.С. «Садовский человек на рубеже XX-XXI вв. в романе Б.И. Эллиса «Американский психопат» // Актуальные вопросы филологической науки XXI века. Ч. 2. Екатеринбург, 2013. С. 207-213.
Сад маркиз де. Философия в будуаре или Безнравственные наставники. М., 1992.
Сад маркиз де. Жюстина. СПб, 2003.
Фрейд З. По ту сторону принципа наслаждения // Я и Оно: Труды разных лет. Кн. 1. Тбилиси, 1991. С. 139-193.
Фромм Э. Анатомия человеческой деструктивности. М., 1994.
Фуко М. О трансгрессии // Танатография эроса: Жорж Батай и французская мысль середины ХХ века. СПб., 1994. С. 111-133.
Фуко М. Воля к истине. М., 1996.
Фуко М. История безумия в классическую эпоху. М., 2010.
Хаэр Р.Д. Лишенные совести: пугающий мир психопатов. М., 2007.
Эллис Б.И. Американский психопат. М., 2016.
Baskin-Sommers A., Curtin J.J., Li W., Newman J.P. Psychopathy-related differences in selective attention are captured by an early event-related potential // Personality Disorders: Theory, Research, and Treatment. 2012. N 3. Р. 370-378.
Blair J., Mitchell D., Blair K. The psychopath: Emotion and the brain. Malden, MA, 2005.
Levenston G.K., Patrick C.J., Bradley M.M., Lang P.J. The psychopath as observer: Emotion and attention in picture processing // Journal of Abnormal Psychology. 2000. N 3. P. 373-385.
Meloy J.R. The psychopathic mind: Origins, dynamics, and treatment. Northvale, NJ, 1988.
Meloy J.R. The Mark of Cain. Hillsdale, NJ, 2001.
Meloy J.R., Book A., Hosker-Field А., Methot-Jones Т., Roters J. Social, sexual, and violent predation: Are psychopathic traits evolutionarily adaptive? // Violence and Gender. 2018. N 3. P. 154-165.
Millon T., Simonsen E., Birket-Smith M., Davis R.D. Psychopathy: Antisocial, criminal, and violent behavior. N.Y., 2004.
Visser B.A., DeBow V., Pozzebon J.A., Bogaert A.F., Book А. Psychopathic sexuality: The thin line between fantasy and reality // Journal of Personality. 2014. N 4. P. 376-388.
Von Borries L., Volman I., Bruijn E. de, Verkes R.J., Roelofs K. Psychopaths lack the automatic avoidance of social threat: Relation to instrumental aggression // Psychiatry Research. 2012. N 2-3. P. 761-766.
